Альфред Кох, Игорь Свинаренко
Ящик водки

1. 1982 – 1986

Бутылка первая. 1982

   Новая жизнь началась смертью Брежнева. Грохот, произведенный уроненным гробом с телом вождя, сравним в этом смысле с залпом «Авроры».
   Мало кто знал, что застой на этом кончится… Авторы этой книги не знали. Один из них – Кох – подметал в то время улицы Ленинграда, в свободное время постигая экономическую науку в институте. Он мечтал: «Пройдет 20 лет, я буду преподавать в вузе. У меня будет „жигуль“, дача на 6 сотках, в отпуск буду ездить в Сочи, а изредка даже и в Варну!»
   Второй автор – Свинаренко – был репортером областной калужской газетки. Он бойко сочинял заметки, пытаясь показать кукиш в кармане, увлекался чтением самиздата и дружил с девушками. Свою жизнь через 20 лет он видел такой: «Издам тонкую книжку очерков, накоплю денег и на них куплю горбатый „Запорожец“, а также разок съезжу в Париж по турпутевке».
   Давно уже эти мечты кажутся авторам смешными: жизнь оказалась куда богаче. Но настало ли счастье?

 
   – Алик! Давай ты первый рассказывай, чем ты лично занимался в год смерти Брежнева Л.И.? Итак, 82-й год. Кто ты?
   – Я в Питере на четвертом курсе учусь. А осенью начал работать вечерним дворником… Вечерний дворник – это не обычный дворник, который в шесть утра метет двор, снег расчищает, лед откалывает и поребрики чистит. Вечерний дворник работает только тогда, когда в течение дня что-нибудь такое навалило, что никак нельзя терпеть до утра. Обычный дворник не выйдет – у него смена закончилась. Вечерний дворник – человек аврала. Зарплата у него меньше, чем у обычного. Рублей так девяносто – сто двадцать. И работает он меньше. Зато случайно и по вечерам. Самая хорошая работа для студента или аспиранта. Такая работа передавалась «по наследству» от старших товарищей младшим. Мне она досталась на четвертом курсе. Проработал я пять лет – c 1982 по 1987 год. Уже кандидатом наук был, а все работал…А ты что делал в это время?
   – Я как раз прекратил эксперименты, закончил кочевую жизнь, решил бросить якорь в Калуге – восстановил паспорт, официально оформил развод с бывшей женой, встал на воинский учет, получил диплом… Который, после того как в 80-м году я окончил университет, все лежал в деканате. А я те два года работал в шабашках, в самиздате и даже в управлении «Донбассдомнаремонт».
   – Ну, шабашки – это само собой. В 82-м меня уж на военные сборы послали, и я не мог шабашить.

Комментарий Коха

   Сборы проходили в городе с характерным названием Грязовец Вологодской области. Военно-учетная специальность у нас была «Начальник финансовой службы полка». Сборы длились два месяца. Там мы присягу принимали и офицерское звание получали. С тех пор у меня сложилось устойчивое представление о Советской армии, которое в двух словах не передашь. Не вдаваясь в детали моей оценки боеспособности наших войск, которая за истекший период вряд ли повысилась, остановлюсь только на двух особенностях, которые меня обескуражили и которые, на мой взгляд, не имеют рационального объяснения и по сей день.
   Первое. Я не понимал тогда и не понимаю сейчас, почему солдат может мыться только раз в неделю. Где это, в каком уставе написано, что раз в неделю? А если и написано, то почему написано? Грибок на ногах (сапоги-то бэу), вонь, портянки в холодной воде толком не отстираешь, подворотничок тоже. Я уже не говорю о кожных заболеваниях. Чудовищный фурункулез у рядового состава – обычное дело. Я все понимаю: закалка там, тяжело в ученье – легко в бою и так далее. Но почему солдат должен быть грязным – не понимаю. Отказываюсь понимать. Что, Родина именно этой жертвы требует от солдата? Именно в этом заключается священный долг? И ладно бы не было бани. Так ведь есть. Есть в городе Грязовце баня. И водили нас туда, но раз в неделю. Хорошо, летом можно и холодной водой помыться на улице. Хотя почему не сделать душ? А зимой? Что, генерала Карбышева изображать? Где у Маркса с Лениным написано, что солдат должен быть грязным? Служба у солдатика и так нелегкая, так нет, придумали еще одно испытание – грязь. Причем казарму драят каждый день. Там от мытья полов аж мокрицы заводятся. Вот драит солдатик эту казарму, драит (больше заняться-то нечем, на стрельбище или там на ОФП офицерам вести солдат лень), а сам думает: «Ну ладно, казарма чистая, отсюда эпидемии ждать не надо. А зачем ее отсюда ждать, когда я сам и есть главный очаг эпидемии? Казарму моют два раза в день, а меня – раз в неделю».
   Второе. Я не понимал тогда и не понимаю сейчас, почему солдат обязательно должен плохо питаться. Мало того что его дембеля мордуют, так еще и голодом морят. Вот смотрите. По раскладке, которую в финчасти мы хорошо знаем, вроде все получается нормально. Калории там, жиры, углеводы. Хотя можно было бы и получше. Но вот приходят продукты в часть. Офицеры с прапорщиками как стервятники на склад налетают. Всем мясца, маслица, крупы и так далее – у всех же семьи, дети. Строго бесплатно, из солдатского кошта. На кухне – одни узбеки. Где у Маркса с Лениным написано, чтобы поварами были одни узбеки? Дембеля быстро выстраиваются в очередь – картошечки с сальцем пожарить. У молодых масло отбирают. Что остается солдатику? Непроваренный ливер с остатками навоза, скелетик хека, шрапнель (пардон, перловка)? Стоит солдатик в карауле, а карманы хлебом набиты. Так он и питается первые полтора года – одним хлебом. Ладно бы у государства на жратву солдату денег не было. Так ведь есть. Бюджет деньги-то выделяет. Короче, царство абсурда. Чем это отличается от зоны? Даже «солдатское кафе» – это тот же зонный ларек. Твердокаменные пряники и желтый чай. Все.
   И вот служит солдатик в Красной Армии, голодает. Фурункулез, грибок, вонь. На стрельбище не водят. Матчасть не изучают. ОФП не занимаются. Раз в неделю в караул – склад охранять. А есть там что охранять-то? Не все еще сперли? А в промежутках – казарму драить. «Это и есть – священный долг?» – думает солдатик. Сторож и уборщица… Зачем?

Комментарий Свинаренко

   Я, слава Богу, в войсках провел всего месяц. Это были сборы после окончания военной кафедры МГУ, где нас учили спецпропаганде. На войне, если б таковая случилась, мне предстояло убеждать служащих бундесвера, что им лучше поскорей сдаться в плен. Аргументы предлагались такие:
   1. Неизбежность победы СССР.
   2. Преимущества социалистического строя.
   3. Сохранение пленным жизни и возвращение на родину после войны.
   4. Офицер в плену освобождается от общих работ – если при сдаче честно признался, что офицер. Если же он сначала на всякий случай перестраховался и представился рядовым, а потом, увидев, как другие офицеры культурно отдыхают в бараке, пока личный состав пашет в шахте или роет окопы, начинает доказывать, что он настоящий полковник, – ничто ему не поможет: Женевская конвенция учит нас, что такой человек весь свой срок будет пахать бок о бок с нижними чи нами.
   5. Еще один весомый аргумент. Офицер, если ему по форме одежды положено холодное оружие, не расстанется с ним и в лагере. Так, морской офицер сможет чистить ногти кортиком, а у кавалериста будет замечательная возможность табельной саблей рубить колбасу.
   Все эти соображения мы собирались в случае чего донести до супостата посредством листовок или радиопередач.
   Самой увлекательной дисциплиной военного курса был «Допрос военнопленного». Преподаватели делились с нами опытом: так, если клеммы полевого телефона загнать допрашиваемому под ногти больших пальцев ног, а после крутануть ручку, несчастный от боли будет орать как резаный. Однако нам не забыли объяснить, что, если применять спецсредства, достоверных разведданных не получишь… Если человек струсит, то будет врать, пытаясь угадать, чего тебе надо. А если он решит молчать как партизан и погибнет за родину, вам придется долго объясняться с разведотделом – отчего вы взяли под расписку живого военнопленного, а возвращаете труп?…
   В общем, нам таким манером вдалбливали простую мысль: надо с людьми договариваться по-хорошему.
   Распорядок в лагерях был очень поучительный. Воскресенье – баня, понедельник – рытье окопов и стрельбы. После всю неделю мы, покрытые окопной грязью, чертили карты и слушали лекции.
   Дождавшись воскресной бани, отмывались, с тем чтобы наутро поскорей перепачкаться на всю неделю вперед.
   Помню, был у нас во взводе такой здоровенный курсант по фамилии Автократов – с филфака. Так в день на него тратилось пять-шесть пар сапог, а ходил он все равно в кроссовках. Происходило это так. Шагает взвод куда-нибудь по своим делам, а навстречу офицер.
   – Стоять! А ну ты, который в кроссовках, бегом ко мне! Автократов подбегает и пытается доложить.
   – Молчать! – орет офицер. – Кто старший? Немедленно послать кого-нибудь бегом за сапогами для этого клоуна!
   Комвзвода пытается что-то объяснить, но офицер слушать ничего не же лает.
   Приносят сапоги. Автократов пытается их обуть, но икры у него такие толстые, что в голенища не лезут. Офицер достает ножик и распарывает казенную кирзу.
   Автократов обувает наконец эти опорки, на которые наползают распоротые голенища. Вид не очень уставной.
   – Гм… Обувай обратно кроссовки. А что ж ты сразу не сказал? Только обмундирование испортили.
   – Так я начал объяснять, а вы мне приказали заткнуться.
   Объяснить это все сразу было невозможно. С каждым встречным офицером, который был не в курсе, приходилось всю мизансцену разыгрывать сначала.
   Нам выдали тогда новые гимнастерки, правда, антикварные – образца 1943 года, со стоячим воротничком. Их нашили про запас столько, что до сих пор никак не сносить. Погоны нам к ним выдали тоже диковинные: зеленые, байковые, с малиновым кантом.
   Мы жили в каркасных палатках, в лесу, и вокруг лагеря ходила испитая бабка с рюкзаком, откуда доставала и продавала нам водку. Мы сливали ее во фляжку, которую положено было носить на ремне. Очень удобно!
   На тех сборах я имел обыкновение ходить небритым, с расстегнутым воротом, со вчерашним подворотничком. Кроме того, сапоги я ни разу не удосужился довести до зеркального блеска, считая это лишним. В итоге я то и дело получал наряды вне очереди (немало ночей простоял я под грибком, как бы позаимствованным с детской песочницы, со штык-ножом на поясе, покуривая и слушая ночной шелест леса) и остался этих нарядов должен Министерству обороны этак с десяток. Не успел все отбыть: служба, она ведь короткая – раз, и кончилась.
   Моральная проблема. В тексте присяги, которую каждый зачитывал вслух перед лицом своих товарищей, держась за висящий на шее «калашников», было что-то про партию и социалистическую родину. Так что теоретически теперь Зюганов может претендовать на то, чтоб по первому зову поднять меня на последний и решительный бой?
   А что с теперешней Российской армией, которой я никогда не присягал? Эта форма со всеми пришитыми к экзотическим камуфляжам пантерьими профилями кажется мне диковинной, заморской. Странно видеть ее на пацанах с рязанскими физиономиями – как будто они наемники или мы уже под управлением какого-то чужого правительства…
 
   – A вот в 81-м я шабашил. На строительстве Тольяттинского азотного завода. У одноклассника моей сестры был брат – бригадир монтажников. Я договорился, он меня взял в бригаду – монтажником-высотником. Два месяца. Я помню, заработал где-то под штуку.
   – Вот тогда-то ты и начал делать деньги.
   – Ха-ха-ха! Ой-ой-ой. Не надо из меня героя лепить. Пожалуйста.
   – А налоги ты тогда платил?
   – Бухгалтерия удерживала! Не было другого варианта…
   – Ладно. И вот умирает Брежнев, а ты дворником трудишься.
   – Вечерним дворником. Ну что, ну схоронили его. А что ты меня все расспрашиваешь? Это ж не интервью. Ты сам расскажи свои ощущения. А я расскажу свои.
   – А, ощущения? По поводу смерти Брежнева? Ну, значит, я… Я как знал, что кончается эпоха. Я бросил свои блуждания и таки поступил в газету. В Калуге. В комсомольскую. В отдел – ха-ха – рабочей молодежи и коммунистического воспитания. И вот я работаю, а тут дежурство по номеру. 11 ноября объявили нам про Брежнева…
   – Ты не забудь, 10 ноября не было праздничного концерта на День милиции. Я уж тогда понял: пожалуй, хрюкнул Ильич. Мне показалось – не к добру это: концерта нет.
   – Что значит – не к добру?
   – Ха-ха-ха. Мне жалко было деда, честно говоря. Да и гроб уронили…
   – Но потом же писали, что не уронили, а это чуть ли не салют начался.
   – Да ладно; конечно, уронили, вся страна это видела, и весь мир видел. Уронили гроб, он чуть не шлепнулся.
   – А у меня на тот вечер был такой план: в 21:00 подписываю номер в печать – и иду в общежитие Калужского пединститута отмечать немецкий, кстати сказать, праздник Fasching. Ну, типа карнавала, сплошной разгул и разврат. Где наши напиваются и дерутся, там немцы чуть выпьют – и идут тихо-мирно девок трахать. Другая концепция. Фашинг – это такое узаконенное нарушение моральных устоев. Там заключаются браки на одну ночь – причем бланочки есть специальные, все жестко, строго, официально: такой-то и такая-то вступают в брак с такого-то по такое-то – и фото участников.
   А я как раз накануне прочел в своей газете письмо одной немецкой студентки – она писала, как все хорошо в России, как ей все нравится. Я записал себе, как ее зовут, и думал: найду и буду с ней отмечать этот светлый праздник.
   – А, ее любовь к Стране Советов так тебя возбудила!
   – Стране советов и хохлов.
   – К человеку, который хвалил нашу страну, у тебя возникало сексуальное чувство.
   – Нет, ну я же германист. Был. Я же пятый курс проучился в Германии, в Лейпциге, на секции их журналистики, и у меня остались самые лучшие воспоминания о немецких девушках. Они вообще как бы другая нация, а мужики – они значительно хуже и скучнее. Пардон, я тебя не имел в виду. И вот поскольку я там никого не знал, а тут публикуется имя – и вроде как человек знакомый…
   – Понятно. То есть не хочешь признаться, что к социализму у тебя было нездоровое чувство! Ты хотел его трахнуть!
   – Да нет же, она писала про другое: что ей нравятся деревянные дома, которых у них в Германии нет. Ты вот немец, и у тебя, я вижу, дом каменный.
   – Но у меня на участке есть и деревянный. Во-о-н, видишь?
   – Это во-о-н там, вдалеке? Там все еще твой участок?
   – Ну. Значит, действие происходило в Калуге, да?
   – Да. Которая гордится великим фашистом Циолковским.
   – Почему это он фашист?
   – Ну так сейчас же опубликовали его труды без купюр. И оказывается, у него не столько про путешествия к иным мирам и не про цеппелин…
   – А что, неужели его «жиды заели»? Так банально?
   – Не помню насчет жидов, но низшие существа – от коров до дикарей – ему не нравились и он хотел их всех извести… Спасибо, икра чудесная…
   – Воблячья.
   – Продолжаю. Он хотел извести низшие существа и неправильные расы…
   – Это какие?
   – А ты сам не знаешь?
   – Он что, был антисемит?
   – Ну, там, по-моему, в основном было про негров. И азиатов…
   – То есть не антисемит.
   – Ну. Он мечтал лишних уничтожить и оставить только интеллект.
   – А чем же ему индейцы Амазонии не угодили? Они ж у него есть не просят…
   – Ты просто не знаешь, какой у него был идеал духовной жизни. И эволюции. Он полагал, что тело мешает духу развиваться. И мечтал все устроить так, чтоб в будущем от людей остались только мозги, заключенные в запаянную стеклянную колбу с воздухом и питательными веществами.
   И эти колбы будут летать, мыслить, обмениваться знаниями…
   – А секс?
   – Секс? (Свинаренко задумался.) Ну видимо, им оставался только секс по сотовому телефону.
   – Но так ты не достигаешь оргазма.
   – Ну не достигаешь. Только зачем ты дискутируешь со мной, если это теория Циолковского? Я сам ее, может, не разделяю?…
   – Я с тобой не дискутирую, я уточняю параметры теории. Я-то не читал Циолковского.
   – Так, по его теории, вот человек-то низшей расы и не получил бы удовольствия от жизни в колбе без яиц и вообще без всего. Чистый разум.
   – Тогда, боюсь, и я принадлежу к низшей расе.
   – Даром что ариец.
   – А это легко определяется – высшая или низшая. Не хочешь в виде шарика летать – значит, низшая. Я думаю, и ты низшая.
   – Не знаю, я в шарике не пробовал. Так вот я, вместо того чтоб пойти на немецкий праздник – причем не в виде мозга в колбе, а в виде юноши со всеми органами, – вместо того чтоб пойти в пединститут на праздник разврата, я сижу и жду, когда мне принесут полосы на подпись. То есть я отмечал праздник практически как мозг в колбе, причем на родине великого мечтателя. И сидел я долго, потому что никто не знал, как хоронить Брежнева – и как об этом извещать народ. Обком комсомола затребовал инструкции в обкоме партии, те – в ЦК. А там говорят – мы тоже не знаем, перезвоните нам часа в два ночи. Так они подняли архивы «Правды» за 53-й год – это был последний случай похорон действующего главы СССР – и оттуда слизали весь макет. Значит, рамка черная во всю полосу и отклики трудящихся, что они скорбят и потому перевыполнят план, а партия еще теснее сплотится вокруг ленинского ЦК. Идиотизм, в общем, такой, что сегодня в это трудно поверить… Короче, это кончилось в пять утра. Ну куда уж ехать? Там весь разврат, наверное, закончился. Я подумал: «Пожалуй, я сегодня уже чужой на этом празднике жизни».
   – Человек и сам помер, и тебя поститься заставил. А у меня была такая история. Я никого не трогаю, пришел из института, мету двор, починяю, как говорится, примус, и тут ко мне подходит моя бригадирша с постной мордой и говорит: «Сейчас флаги будем ставить». В такие дырочки, знаешь? На домах были такие фиговины. И в них втыкали. А сама процедура не так трудная, как нудная. Потому что этих дырочек до хрена, этих флагов до хрена…
   – Вы с бригадиршей занимались типа имитацией секса – засовывали флаги в дырочки…
   – Меня бригадирша использовала как грубую мужскую силу.
   – Во-во.
   – Я должен был флаги таскать и лестницу, а она уже сама по лестнице забегала и эти флаги втыкала.
   – Если б она знала, что за ней лестницу таскает будущий бывший вице-премьер, она б точно навернулась с той лестницы…
   – Я снял с себя всякую ответственность и исполнял роль вьючного животного. Тащил лестницу и флаги. А бригадирша разукрашивала наш микрорайон по заданию райкома партии. Потом я с удовольствием смотрел телерепортаж про похороны. Мне очень понравилось. Ну не то, что гроб уронили, а вообще. Мы накупили с ребятами пи-и-и-ва, с-е-е-ли… Старик порадовался бы, если б нас увидел.
   У Соловьева в фильме «Черная роза – эмблема печали, красная роза – эмблема любви» есть сцена, когда в дурдоме смотрят похороны Брежнева. Очень сильная сцена. Советую посмотреть. Мы тогда очень похоже посидели.
   – Что пили? «Битбургер» твой любимый?
   – Не-не-не. Это «Жигулевское» было, без этикетки, где на пробке были выбиты цифры.
   – Я и сейчас иногда «Жигулевское» покупаю – у него такой горьковатый вкус. Вкус, знакомый с детства.[1] Настоящее пиво.
   – Ты мне рассказываешь? Я-то вообще в Жигулях вырос. С 1969 по 1978 год прожил в городе Тольятти Куйбышевской области. Это был очень сильный опыт. Автозавод еще строился, и город вместе с ним. Грязища непролазная. Народу понаехало – со всего Союза, за жильем. Русские, татары, мордва, чуваши, хохлы. На весь город – один кинотеатр. Культур-мультур – ноль. Я был единственный в Автозаводском районе мальчик, который окончил школу без троек. Любимое развлечение – драки квартал на квартал. Дрались вусмерть. Обрезками водопроводных труб, велосипедными цепками. Меня предки сдуру, то есть не подумав, определили в музыкальную школу. Можете себе представить: среди такой «мужской» атмосферы бредет подросток с папочкой для нот. Да и фамилия какая-то не такая. Били каждый день. Пока я не бросил музыкалку и не записался в секцию самбо. (выше было дзюдо. – Ред.) Стало полегче. Как вспомнишь, так вздрогнешь. После школы полкласса сразу село. Некоторые уже вторую и третью ходку имеют. Некоторые в земле сырой. Меня Господь сподобил поступить в Ленинградский финансово-экономический институт.
   – А сейчас пьешь «Жигулевское»?
   – Я – с удовольствием, конечно!
   – Вот смотри, в 1982 году наметилась вся твоя дальнейшая жизнь.
   – Да ничего там не наметилось.
   – Нет, ты смотри. Во-первых, ты начал делать бабки, вон шабашил и дворничал. Второе: ты был причастен к государственным делам.
   – Как это?
   – Ну, государственные флаги на улицах развешивал. И третье: наведение порядка в стране. Для начала с метлой, в одном отдельно взятом питерском квартале… Слушай, ты там ничего тогда не приватизировал?
   – Нет, в то время не давали. Дефицит был большой на приватизацию. Эх, как вспомню нашу квартирку на улице Красной Конницы, ныне Кавалергардская, – рядом со Смольным! Квартира коммунальная, крысы бегали… Пол проваливался, сырость. Окна во двор-колодец. Там было весело… У меня был сосед, мальчик, он в ПТУ учился. Правда, редко ходил туда, чаще косил. Решив, что является крупным гитаристом, он поставил себе звукосниматель на гитару, подсоединил ее к мощному динамику – и разучивал песню «Земля в иллюминаторе».
   – Это он сочинил?
   – Нет, сочинил кто-то другой. А он только разучивал. С утра, так часиков с десяти, он начинал распевку. Сто заходов подряд: «Земля в иллюминаторе, Земля в иллюминаторе, Земля в иллюминаторе, Земля в иллюминаторе» – и так далее. Жена уже с ума сходила. Она говорила ему: ну прекрати, хочешь, я тебя покормлю?
   – Чья жена?
   – Моя.
   – Вот эта же самая, что сейчас?
   – Ну конечно, у меня одна-единственная жена.
   – А как так получилось? У всех много, а у тебя одна.
   – Ха-ха-ха. Пускай я буду хоть в этом оригинален. Это я так перед вами выделываюсь. Ха-ха-ха.
   – А на самом деле, если не выделываться, – ты чего бы хотел?
   – В нынешней демографической ситуации, да и социальной, я – за многоженство.
   – Многоженство последовательное – или параллельное?
   – Э-э-э… Параллельное. Я считаю, что жен бросать нельзя. Если уж приперло, любовь-морковь там, то можно просто параллельно с ними заводить других жен. Но поскольку теперешняя мораль протестует, то придумана какая-то идиотская система смены жен. А что с предыдущей делать? На помойку выбрасывать, что ли? Нельзя. Если она нашла себе какого-то кавалера, хорошо. А если не нашла? Тоже мне, взяли моду – жен бросать. Должен тащить до конца, до смерти. Я так считаю. Понимаешь, да?

Комментарий Коха

   Тут, может быть, некстати, у меня возникло соображение следующего порядка. Вот наши великие предки из новой и новейшей истории России, там Петр Первый, Екатерина Вторая, все Александры и пр., включая Столыпина, ведь они как смотрели на Россию? У них не было какой-то там рефлексии относительно политических и неполитических методов. Агрессор, мол, или не агрессор. Они думали о стране, о людях, о положении относительно других стран и народов. И поначалу пришли к неутешительному выводу. Экономика – слабая, армия – слабая. Геополитическое положение – хуже не придумаешь: на задворках Европы, без выхода к морю, настоящая Азия (Китай, Индия) – тоже далеко. Экономически, как говорится, – зона рискованного земледелия. Неурожаи, голод. Семь-восемь месяцев в году страна скована снегами, еще два – распутица. Как быть? Понятно, что в тогдашних географических границах страна не имела сколько-нибудь приличного будущего. Плодородные земли – северное Причерноморье, Дон, Кубань, Терек, среднее и нижнее течение Волги, Урала, башкирские степи – все под постоянной угрозой нападения. Где турок, где крымчаков, где разных размеров ордынцев, всяких там горцев. Да и казачки царскую власть любят больше на словах, а на деле сами любители пограбить да погулять. Землю-то пахать палкой не загонишь. А заселишь мужиками, так те же казачки оберут до нитки да еще и за собой сманят «в казаки».
   И начал Петр Первый воевать с турками. С огромным трудом взял Азов. Да и отдал потом, не выстоял. В Молдавию с Валахией пошел («Прутский поход» называется), так в плен попал, жена потом его выкупала из плена. Дербентский поход тоже ничем закончился – Османская империя тогда еще сильная была, России не по зубам. Затеяли со шведами Северную войну. Почти двадцать лет воевали. Получила Россия доступ к морю. Торговлишку какую-никакую завела. Но ведь главного вопроса не решила. Как теперь модно говорить, «вопроса о продовольственной безопасности страны». Пахотных, плодородных земель-то не прибавилось. Да и порты нужны незамерзающие.