17 февраля
Группа мадридских частей теснит с фланга и тыла войска мятежников, действующие на реке Хараме.
С семи часов утра республиканцы при поддержке танков и артиллерии начали атаку в направлении селения Мараньоса, юго-восточнее возвышенности Эль Серро де Лос Анхелес. Танковая часть мастерски переправилась через реку и повела за собой пехоту. Артиллерия республиканцев вынудила зенитную артиллерию мятежников сняться в самый момент появления республиканской штурмовой авиации.
Около полудня над полем боя появились фашистские самолеты - пятнадцать "юнкерсов" в сопровождении большой воздушной охраны. Вся эта армада безрезультатно бомбардировала район, в котором, как думали, находилась республиканская артиллерия. Во второй свой заход эта же эскадрилья пыталась атаковать Арганду, но была отрезана республиканскими зенитками и ушла, не сбросив бомб.
Ночью и днем восемнадцатого февраля мятежники начали контратаку у Мараньосы; зато это ослабило их на реке Хараме, у Арганды.
Взбешенные наступательной операцией мадридской группы, мятежники решили сейчас же наказать мадридцев ночной бомбардировкой. Ночной потому, что она безопаснее для воздушных бандитов. И вот после больше чем месячного перерыва опять сотрясаются окна от взрывов, опять мы слышим вопли раненых, опять центральные улицы устланы обломками домов, опять в городские морги свозят мертвых женщин и детей.
Всего две недели назад Франко объявил, что Мадрид был бы давно занят, если бы не его, Франко, нежелание подвергать ужасам артиллерийской воздушной бомбардировки мирное население столицы. "Гуманизм", вдохновленный метеорологическими сводками, размокшим грунтом аэродромов! Высохли аэродромы - высохло и человеколюбие Франко и Геринга.
Час тому назад - новый жестокий воздушный бой над Харамой. Видимо, на этот раз фашистские летчики получили приказ удержаться любой ценой, любой ценой заставить противника отступить, - они сражались очень упорно. Сбито семь фашистских самолетов. Республиканцы потеряли три истребителя, один из летчиков ранен, второй невредим, судьба третьего неизвестна. Но и на этот раз, пусть потеряв три свои самолета, прогнали врага и удержали за собой поле боя.
Все сильнее разгорается сражение вокруг Мадрида. В нем участвуют с обеих сторон много десятков тысяч человек. Маленькая война развернулась в большую войну.
18 февраля
В боях последних трех дней много черт и эпизодов показывают, насколько напряженной и жестокой стала война, насколько далеко ушла она вперед от кустарного, партизанского начального периода.
Плотность фронта на Хараме высока. Обе стороны сосредоточивают на сравнительно небольшом участке значительные силы, большие огневые средства. Артиллерийский и пулеметный огонь, пехотные, автобронетанковые и воздушные атаки почти не прекращаются. Им сопутствуют ночные вылазки, штыковые атаки, кавалерийские разведки на флангах.
Потери мятежников в последних боях опять очень велики. С наблюдательных пунктов видны целые вереницы санитарных автобусов, идущих от боевых линий в тыл. Много убитых остается на поле боя. Значительны потери и у республиканцев.
С огромным мужеством бойцы одной бригады подбили и захватили два фашистских танка и противотанковое орудие. Атака велась на совершенно открытом месте, - только отвага и презрение к смерти помогли молодым "антитанкистам" добиться своего.
Линии воюющих сторон сошлись так тесно, что иногда сплетаются друг с другом. Вчера республиканский танк спокойно и незаметно для себя выехал на поляну, в расположение солдат фашистского иностранного легиона. Мятежники реагировали на приход танка тоже очень спокойно, принимая его за свой. Командир вышел из машины, чтобы справиться об обстановке, и только тогда разобрал, в чем дело. Хладнокровие и решительность спасли его. Мгновенно вернувшись в танк, он открыл огонь. Марокканцы пробовали атаковать его своим излюбленным противотанковым средством - стеклянными снарядами с бензином, но танк расстрелял и передавил всю часть, после чего вернулся к своим. (Примерно такой же случай произошел в январе у Махадаонды с фашистским танком, но там экипаж бросил своего офицера, и он попал в плен.)
Не всегда танкистам удается так счастливо кончать бой. Мужественно и трагически погиб здесь командир танкового взвода, чудесный товарищ Фриц, немец-антифашист, революционный рабочий. Прямым попаданием снаряда была подбита его машина. Легко раненный, он лег под танк, надеясь потом как-нибудь уползти. Вторым снарядом ему оторвало ногу. Истекая кровью, он отстреливался из револьвера от окруживших его фашистов и последнюю пулю пустил себе в голову - в свою умную, храбрую, веселую голову.
Рискуя новыми жертвами, товарищи Фрица кинулись в контратаку и спасли его тело от издевательств врага. И тут же поклялись отплатить за гибель своего командира. На полях Испании германские рабочие продолжают сражаться с гитлеровским фашизмом!
Учащаются вылазки республиканцев на непосредственных линиях обороны самого города. Прошлой ночью фашисты пытались вернуть себе группу зданий, потерянную накануне. Защитники Мадрида не только отбили эту атаку, но и, обнаружив при преследовании два фланкирующих пулемета, добрались до них, бомбами уничтожили их и перекололи пулеметчиков.
Такими вылазками, умножая их всемерно, мадридцы тревожат войска, осаждающие Мадрид, и этим помогают своим товарищам на Хараме. Наконец, со вчерашнего дня высшее командование объединило под единым руководством все силы, действующие как у самого Мадрида, так и на примыкающих к нему секторах - от Лас Росас до Аранхуэса. Это решение отвечает настроению в войсках Центрального фронта.
В войсках крепнет воля к наступательным действиям. Новые кадры, выросшие в борьбе, борются за порядок и дисциплину в армии, за выполнение приказов, против методов уговаривания, против расхлябанности и медлительности в управлении. Они приветствуют чистку штабов и прифронтовых учреждений от бюрократов, саботажников и изменников, замаскированных фашистов и замену их храбрыми, энергичными командирами, на деле, в бою показавшими свою преданность Республике.
20 февраля
На солнечной стороне бурых холмов проступают нежные зеленые пятна. У поворота дороги, на пригорке, один, беззащитно и трогательно цветет миндаль. Это пестрое, жадное цветение на серой волнистой равнине кажется и жалобой и мягким вызовом. Под миндальным деревом, спиной прислонившись к стволу, сидит человек с перерезанным горлом. Кровь ярким галстуком спускается вниз, до пояса, и дальше, большой лужей по земле.
В руках у человека фашистская газета. Ночью здесь наступали фашисты. Сторожевое охранение заснуло - мятежники перерезали его и убитому, в насмешку, сунули в руку фашистскую газету. Убитого не успели вывезти потому, что сначала надо вывезти раненых.
Сейчас республиканцы контратакуют, вернули себе пригорок с миндальным деревом и продвинулись на полтора километра вперед. Это кое-чего стоило. Каждые три - пять минут появляются новые носилки или мул с двумя ранеными; они подвешены в плетеных креслицах по обе стороны его спины, уравновешивая друг друга.
Дальше вперед - острее слышится резкая музыка боя. Множество пулеметов слилось голосами в один, орудийный грохот не смолкает ни на минуту. Республиканские батареи расчищают путь своей наступающей пехоте. Фашистские орудия бьют по ней и по батареям. Они не могут нащупать свою цель, кладут снаряды за добрых пятьсот метров в сторону, - а батарейка-то здесь. С наблюдательного пункта направляют огонь, хвалят за меткость, но требуют выкатить пушки вперед и бить по белому домику.
На склоне горы каменистое поле кажется совсем пустым. И только подойдя ближе, видишь, что поле живет. Фугасные снаряды вырыли большие, по нескольку метров в диаметре, воронки. В каждой такой воронке устроилось по нескольку - человек бойцов. Всего на этом поле целый батальон, ожидающий с минуты на минуту ввода в атаку.
Ночью и сегодня утром смерть искала здесь добычи. Сейчас люди пришли сюда сами и спокойно укрываются в могилах, которые приготовил для них враг. Кто постелил себе мягкое ложе из ветвей и листьев, кто дремлет просто на земле, завернувшись в одеяло, кто пишет письма родным.
Кажется безумной эта жизнь в двух шагах от линии, огня, вернее, под самым огнем, потому что артиллерия не стреляет чисто случайно и может направить сюда огонь каждую минуту. Но солдатами руководит нисколько не безумие, а здравый смысл обстрелянных бойцов. Артиллерия в данную минуту отвлечена другим объектом - стреляет то фугасными снарядами по батарее, то шрапнельными по ее персоналу. На склон горы она внимания не обращает. И поэтому хорошо использовать этот склон как место исходного положения для атаки. Конечно, с момента самой атаки огонь будет переведен сюда. Но тогда батальон уйдет дальше, ближе к противнику. Ничего не поделаешь, других удобств от врага не дождешься.
В одной воронке зазвонил полевой телефон. Командир послушал, поговорил, положил трубку, несколько секунд подумал и поднял бойцов. Поле ожило. Из ям поползли люди. Кое-кто спрятал в карман недописанные письма. Может быть, позднее их допишут.
21 февраля
На секторе Мората-де-Тахунья вдруг резкое ухудшение. Неожиданно там появилось около тысячи человек фашистской пехоты; после артиллерийской подготовки мятежники пошли в атаку, Здесь дрались батальон Листера и польский батальон. Мигель был с ними, они держались очень крепко, сдерживали противника метким пулеметным огнем. Все-таки они просили чем-нибудь подпереть их - хоть парочкой танков и водой. Поляки не пили с раннего утра, жара и жажда мучили их. Они послали троих бойцов за водой, но воды еще не было.
Мигель побежал за пригорок, сел в машину, помчался раздобывать какое-нибудь подкрепление. В полутора километрах, у развилки дороги, стоял совершенно целым броневик. Водитель разлегся на подножке и курил самокрутку.
- Чего ты ждешь? - крикнул Мигель. - Скорей вперед, вон за тот холм! Ты там нужен! Где стрелок?
- Стрелка нет. Машина испорчена. Мотор не работает.
- Что испорчено? Покажи. Я исправлю, я механик.
Он ничего не мог исправить в моторе. Но водитель поверил и испугался.
- Мотор не работает, потому что в радиаторе нет воды.
Мигель открыл пробку. Воды в самом деле не было.
- Ты сам выпустил воду, предатель! В двух шагах отсюда лучшие люди Испании и иностранные рабочие отдают свою жизнь за твою страну, а ты бережешь свою шкуру и ради этого выводишь из строя боевую машину!
Трясущимися руками Мигель вынул из-за пояса пистолет. У него все помутилось от злости. Водитель стоял с поднятыми руками, большой, курчавый, с бараньими глазами. Двумя пальцами он еще придерживал свою самокрутку. Кругом собралось несколько человек, они не препятствовали Мигелю. Все-таки он пересилил себя.
Сзади слышался разговор по-польски. Двое парней сопровождали ослика с крохотным бочонком воды. Мигель стал уговаривать их отдать воду для радиатора. Они колебались, потом согласились с ним. Бойцы страдают, но в эту минуту броневик лучше утолит их жажду.
Мигель сел за руль, мотор отлично работал. Поляки влезли в машину. Трогаясь с места, Мигель сказал водителю, стоявшему в слезах посередь дороги:
- Возьми ослика и доставь нам в течение одного часа воду вон туда, за холм, где стреляют. Если доставишь, я тебя посажу обратно на твое место. Если нет - ты дезертир, мы найдем тебя хоть на краю света.
Батальон встретил машину криками "Ура!". Парни объяснили, почему нет воды, и бойцы одобрили решение. Броневик открыл стрельбу из пушки.
Прошел час - парня с водой не было. Пришлось на двадцать минут вывести машину из боя, послать ее за водой. Еще через час все-таки пришел водитель с осликом. Он клялся и божился, что раньше прийти не мог. Ему ничего не сделали, но на броневик не пустили.
К закату солнца бой затих. Фашисты продвинулись на несколько сот метров, но в Морату не прорвались.
22 февраля
Высота Пингаррон много раз переходила из рук в руки. Она уже стоила обеим сторонам нескольких тысяч человек. Пять-шесть домов и отлогая, гладкая каменная плешь. Это все, из-за чего потеряно столько жизней. Но война не знает снисхождения. Пингаррон - ключевая позиция для всего восточного края харамского сектора. Кто будет ее хозяином, тот и будет командовать над большим участком реки. И вот тысячи снарядов, сотни тысяч пуль встречаются на пятачке меньше квадратного километра. Между домами и каменным холмом вырыт, уже никто не помнит кем, небольшой окопчик. Его поочередно занимают то фашисты, то республиканцы. Окопчик залит кровью, завален трупами, клочьями тел, изодранных артиллерийскими взрывами. Трупы невозможно различить, - только на одной, наполовину сохранившейся голове серьга в ухе говорит об Африке.
Захватывая Пингаррон, мятежники удерживают его особым, я бы сказал, чисто фашистским, методом: они подбрасывают сюда время от времени по одной роте. Когда рота почти полностью перебита, посылают другую. Когда сгорела вторая, посылают третью. Если республиканцы атакуют превосходящими силами, мятежники уходят, контратакуют несколькими батальонами. Захватив высоту, оставляют на ней один батальон и опять перемалывают людей, подбрасывая их роту за ротой.
Пока кипит борьба за Пингаррон, и республиканцы и фашисты стараются охватить друг друга на флангах. Идет довольно подвижное, маневренное сражение и тоже с большим кровопролитием. В последние дни дело доходило до двойных обхватов, части обоих противников чередовались, как в слоеном пироге.
Республиканская пехота и танки научились понемногу действовать согласованно и слитно. Несколько раз пехота ходила впереди танков, производя боевую разведку крупными подразделениями. Энергия и отвага танкистов опять и опять вдохновляют войска. По всей Хараме говорят о подвиге командира танка Сантьяго{13}, который один удерживал свою машину двадцать четыре часа. Прямое попадание снаряда убило водителя, тяжело ранило и контузило Сантьяго. Он впал в беспамятство. Танк остался между сторонами. Под вечер, видя, что республиканцы направляются к танку, чтобы вытащить его, фашисты начали снова стрелять и новым снарядом подожгли его. От ожогов раненый Сантьяго очнулся, выполз из танка, зарылся в землю и переждал пожар. Потом вернулся в танк и, изредка стреляя, дождался выручки. Его подобрали без сознания, и первый его вопрос, уже комиссару и санитарам, был: "Что с машиной?"
Почему-то больше всего за последние дни меня потрясла смерть молодого моториста Маноло, связного при танках. Как дух скорости носился он по дорогам и тропинкам. Всюду мелькало его круглое, запыленное, с белыми от пыли бровями и ресницами, милое лицо. В разгар боя, под ураганным огнем, он подъезжал к танкам, стучал и передавал в щель записку командира. Вчера его, смущенного, как ребенка, генерал де Пабло публично благодарил и премировал, а сегодня на рассвете, стремительно обгоняя чью-то машину, он разбился о дерево и умер через несколько часов с той же улыбкой усталого за день ребенка...
23 февраля
Бои на Хараме еще окончательно не утихли, но танкисты именно сегодня устроили празднество. Они пригласили к себе гостей.
Праздник начался с торжественного вечера в пригородном кино "Кукарача". Вопреки своему веселому названию это сырое, узкое, мрачное зданьице, с цементным полом, со скамьями вместо стульев, с зыбкой дощатой эстрадой. Зал приукрасили зеленью и портретами.
Публику хотели рассадить по национальностям, чтобы легче было переводить доклад и программу. Но это не удалось. Танкисты расселись экипажами - водители вместе с командирами машин и командирами башен. Они до того привыкли объясняться полусловами, полужестами в бою и на работе, что уже не чувствуют никаких препятствий во взаимном обращении. Им хотелось вместе попраздновать, как вместе они дрались.
В первых рядах посадили раненых. С ними было немало возни. Все раненые захотели присутствовать на спектакле и подняли по этому поводу страшный шум. Командир разрешил пустить только сидячих раненых. Тогда несколько лежачих срочно переквалифицировались на сидячих, - запротестовали врачи. Составили комиссию, вообще с этим было много споров и переживаний.
Сейчас раненые смирно сидели в первых двух рядах, сияя новыми, чистыми повязками. Генерал де Пабло сел с ними.
Комиссар части открыл собрание - тоненький, худенький испанец в темных очках; у него были больные глаза и неожиданно сильный, громовой голос.
Он говорил о стойкой, храброй борьбе, которую вели республиканские танкисты, обороняя свободную столицу испанского народа Мадрид и подступы к нему. О том, что в танковых войсках рядом с прирожденными испанцами мужественно, самоотверженно, беззаветно сражаются лучшие люди, представители рабочего класса других стран, пришедшие помочь испанскому народу защитить свою родину от фашистского нашествия.
- Они отдают нам свой опыт, свое умение, свою кровь и нередко свои жизни, - сказал комиссар. - Мы не забудем этого. Придет время - трудящиеся Испании вернут свой долг международному рабочему классу. Они помогут любому народу, который вступит в борьбу с чудовищем фашизма.
Взрослые и дети, мужчины и женщины, - страстно вскричал комиссар, преклоняются перед нами, танкистами! Взрослые и дети, мужчины и женщины делят с нами опасности и лишения боевой жизни!
При этом все машинально посмотрели на женщин и детей.
Дети были представлены пятнадцатилетним Примитиво - красивым, вихрастым мальчуганом, командиром башни из пятого взвода. Примитиво увязался за танками, когда они проходили деревню Галапагар. Сначала он разливал кофе, затем приспособился мотористом связи, а там вдруг выяснилось, что он отличный стрелок. Командир приказал учить его пулемету и танковой пушке. Его учили, научили. Сейчас при упоминании о детях Примитиво густо покраснел, склонил голову набок и, не разжимая губ, улыбнулся.
Женщины сидели все четыре в ряд. Старшая судомойка Фелисидад начала всхлипывать с того момента, как комиссар раскрыл рот. Другие две тоже подплакивали. Только санработник Лиза, в военной куртке, длинная, прямая, как палка, сидела с надменным лицом, выражая недоступность сентиментальным чувствам{14}.
Далее комиссар перешел к вопросам политической работы. Он указал также на особую важность гармонии духа и тела, на необходимость разумного отдыха и даже, добавил он с некоторой робостью, даже развлечений.
Его тревожила зияющая пропасть, к которой он приближался. На совещании делегатов взводов единогласно против его, комиссарского, голоса было решено ограничиться только одной официальной речью, а затем сразу начать обильную программу. Следовательно, после речи комиссара без всякого перехода начиналось пение.
Все-таки он закруглил речь на высоком уровне. Весь зал стоя аплодировал ему; он улыбался, худенький, измученный и счастливый, снял синие очки, вытирался платочком.
Затем на эстраду, в ногу топая тяжелыми башмаками, взошли сразу три конферансье - испанец, немец и серб. Они отсалютовали и объявили программу. Программа эта будет состоять из песен и аттракционов, все в исполнении товарищей танкистов. Песни будут о родине. У каждого из танкистов есть своя родина, и каждый по-своему ее любит, хотя далеко не во всех странах одинаково живется трудовому народу. Значит, будут песни о родине, а затем аттракционы - вот какая программа.
Испанский хор вышел на подмостки, он пел долго и с увлечением, перемежая общее пение сольными номерами.
Он пел звонкие астурийские песни, затем меланхолические каталонские, затем бойкие мадридские куплеты, затем пошло лихое андалусское щебетанье и больше всего фламенко - южные, полуарабские романсы с неимоверно высокими и долгими нотами, слушая которые аудитория притихает, как при акробатических трюках, и грохочет аплодисментами, когда нескончаемая нота все-таки кончается.
У Фелисидад сразу высохли слезы, она била, как хлопушками, толстыми ладонями и кричала: "Оле!"
Французы пели более сдержанно и грациозно, они одновременно не плясали, как испанцы, а слегка шаркали ногами и пристукивали чечеткой, брались по двое за руки и слегка кружились. При этом они корчили ужасно плутоватые и озорные рожи, от этих рож смех не затихал в зале. Они пели нормандские, затем савойские песни, потом лангедокские, очень похожие по языку на каталонские, потом они пели веселые парижские шансонетки. Их попросили в заключение исполнить "Карманьолу", и весь зал пел с ними.
Немцы сначала выступили с хоровой декламацией. Водитель Клаус предупредил, что декламация будет идти с некоторыми перебоями, потому что командир взвода Фриц, один из чтецов-солистов, на днях убит, когда вышел из танка, чтобы натянуть гусеничную передачу. Фрица будет замещать водитель Эрнст, но он не успел подготовиться и будет читать по бумаге.
Декламация прошла с успехом, только каждый раз, когда по бумаге читал свои слова Эрнст, все вспоминали Фрица, какой это был храбрый и честный человек; его буквально изрешетило пулеметным дождем; при нем нашли простреленное несколькими пулями карманное издание "Вопросов ленинизма" на немецком языке. Эрнст, видя взоры, обращенные на него, смущался и запинался: ему было понятно, почему так смотрят.
Сербы и болгары тоже пели свои славянские песни. Во время пения они стояли спокойно, задумчиво, слегка мечтательно. Зал подтягивал им, многие из их песен были хорошо знакомы. Они пели очень просто и притом с какой-то торжественностью. А потом вдруг все сменилось безудержной, буйной пляской; танцоры вертелись волчком, гармонь гремела, вопли восхищения заглушали ее, ветхая эстрада "Кукарачи" трещала под топотом крепких, молодых ног.
Отделение аттракционов прошло при высоком подъеме и активности публики. Водитель Эрнст работал с гирями. Оказалось, что у него великолепная мускулатура.
"Откуда взял гири?!" - спрашивали из зала. Эрнст виновато отмалчивался. Позади него конферансье знаками объяснил, что с гирями все в порядке.
Затем французы вместе с немцами изобразили джаз. Это было не ахти как музыкально, но шуму было много и все были в восторге.
Валенсиец Рикадо, бывший тореадор, изобразил мимически и очень смешно бой с быком, а затем французскую борьбу. Он катался по полу, хватал себя за горло, хрипел, делал "мосты", укладывал себя на обе лопатки, торжествующе раскланивался и сам себе джентльменски пожимал руку. Публика в восторге кричала "Бис!" и топала ногами.
Последним номером выступил звукоподражатель Виктор, из третьей роты, женевец, часовщик. Он сначала кукарекал, затем щелкал и заливался соловьем, после чего изобразил ссору на псарне. Далее он стал имитировать более тонкие звуки, например жужжание пчелы-матки и вопли гиены в безводной пустыне. В заключение он предложил публике называть ему на выбор любые названия любых животных, с тем что он немедленно будет передавать свойственные им звуки. Это благородное обращение артиста к активности публики не было по достоинству оценено. Дело в том, что часть зрителей потихоньку наведалась в соседнюю пристройку и приобщилась к тому, что проектировалось как заключительная часть праздника. От этого в зале образовался один особенно шумный сектор.
- Каких животных мне предложат воспроизвести уважаемые зрители? корректно спросил Виктор.
- Ихтиозавра! - рявкнули из шумного сектора.
- Пожилую улитку!
- Зенитную пушку "эрликон"!
- Сардинку в масле!
- Рака печени!
- Грудную жабу!
- Генерала Франко!
- Ленточную глисту!
Немецкий конферансье пробовал унять остряков, но зал уже вышел из концертного повиновения. Снова заиграл джаз. Виктор обиженно пожал плечами, соскочил с эстрады, подхватил толстую Фелисидад и пошел с ней в вальсе.
Через четверть часа началось пиршество. На столах лежали груды консервированного мяса в больших мисках, сыр, сладкий валенсийский лук, томаты, вареные яйца, стояло много вина и пива. Разноязычный гомон наполнял тесный барак; окна были плотно занавешены, чтобы не увидела авиация. Фашистские разведчики уже два раза появлялись над районом танковой базы, завтра надо переходить на другое место.
Скоро опять пошли песни, весь концерт был повторен за столом. Выяснилось, что много песен, народных, национальных, поющих о своей родной земле, знакомо и понятно другим народам, из других, далеких земель. Больше всего распространены сейчас по свету русские, советские песни. Их поют с воодушевлением люди, которые никогда не были в Советской стране и вряд ли увидят ее.
Мы вышли, несколько человек, из душного, веселого барака и, подстелив мешок, легли на пригорке тихо смотреть на звезды.
- Скупая земля здесь, в Кастилии, - сказал механик Альфред, - камень, сушь. Драться за нее я согласен, а жить здесь бы не стал. Я из Прованса. Какая там зелень, какие реки, какие виноградники!
- И у нас земля была хорошая, - помолчав, сказал Генрих Адамс, бывший саарский житель. - Была хорошая земля, стала плохая. Гитлеру попала она. Ничего, будет день - очистится, опять станет хорошая.
- Плохой земли не бывает, - задумчиво сказал Борислав, командир взвода, молодой, статный серб. - Вот я как-то был на Дальнем Востоке. Там такие места есть, называются - тайга. Так себе - перелески, болотца, овраги, иногда там звери дикие бродят, опять перелески, опять овраги, и так на тысячи километров. А вот люди, которые там живут, они эту землю ни на какую другую не променяют. Нравится она им! И не уйдут с этой земли никогда, не уступят никому. Родная им эта земля, вот и все.
Группа мадридских частей теснит с фланга и тыла войска мятежников, действующие на реке Хараме.
С семи часов утра республиканцы при поддержке танков и артиллерии начали атаку в направлении селения Мараньоса, юго-восточнее возвышенности Эль Серро де Лос Анхелес. Танковая часть мастерски переправилась через реку и повела за собой пехоту. Артиллерия республиканцев вынудила зенитную артиллерию мятежников сняться в самый момент появления республиканской штурмовой авиации.
Около полудня над полем боя появились фашистские самолеты - пятнадцать "юнкерсов" в сопровождении большой воздушной охраны. Вся эта армада безрезультатно бомбардировала район, в котором, как думали, находилась республиканская артиллерия. Во второй свой заход эта же эскадрилья пыталась атаковать Арганду, но была отрезана республиканскими зенитками и ушла, не сбросив бомб.
Ночью и днем восемнадцатого февраля мятежники начали контратаку у Мараньосы; зато это ослабило их на реке Хараме, у Арганды.
Взбешенные наступательной операцией мадридской группы, мятежники решили сейчас же наказать мадридцев ночной бомбардировкой. Ночной потому, что она безопаснее для воздушных бандитов. И вот после больше чем месячного перерыва опять сотрясаются окна от взрывов, опять мы слышим вопли раненых, опять центральные улицы устланы обломками домов, опять в городские морги свозят мертвых женщин и детей.
Всего две недели назад Франко объявил, что Мадрид был бы давно занят, если бы не его, Франко, нежелание подвергать ужасам артиллерийской воздушной бомбардировки мирное население столицы. "Гуманизм", вдохновленный метеорологическими сводками, размокшим грунтом аэродромов! Высохли аэродромы - высохло и человеколюбие Франко и Геринга.
Час тому назад - новый жестокий воздушный бой над Харамой. Видимо, на этот раз фашистские летчики получили приказ удержаться любой ценой, любой ценой заставить противника отступить, - они сражались очень упорно. Сбито семь фашистских самолетов. Республиканцы потеряли три истребителя, один из летчиков ранен, второй невредим, судьба третьего неизвестна. Но и на этот раз, пусть потеряв три свои самолета, прогнали врага и удержали за собой поле боя.
Все сильнее разгорается сражение вокруг Мадрида. В нем участвуют с обеих сторон много десятков тысяч человек. Маленькая война развернулась в большую войну.
18 февраля
В боях последних трех дней много черт и эпизодов показывают, насколько напряженной и жестокой стала война, насколько далеко ушла она вперед от кустарного, партизанского начального периода.
Плотность фронта на Хараме высока. Обе стороны сосредоточивают на сравнительно небольшом участке значительные силы, большие огневые средства. Артиллерийский и пулеметный огонь, пехотные, автобронетанковые и воздушные атаки почти не прекращаются. Им сопутствуют ночные вылазки, штыковые атаки, кавалерийские разведки на флангах.
Потери мятежников в последних боях опять очень велики. С наблюдательных пунктов видны целые вереницы санитарных автобусов, идущих от боевых линий в тыл. Много убитых остается на поле боя. Значительны потери и у республиканцев.
С огромным мужеством бойцы одной бригады подбили и захватили два фашистских танка и противотанковое орудие. Атака велась на совершенно открытом месте, - только отвага и презрение к смерти помогли молодым "антитанкистам" добиться своего.
Линии воюющих сторон сошлись так тесно, что иногда сплетаются друг с другом. Вчера республиканский танк спокойно и незаметно для себя выехал на поляну, в расположение солдат фашистского иностранного легиона. Мятежники реагировали на приход танка тоже очень спокойно, принимая его за свой. Командир вышел из машины, чтобы справиться об обстановке, и только тогда разобрал, в чем дело. Хладнокровие и решительность спасли его. Мгновенно вернувшись в танк, он открыл огонь. Марокканцы пробовали атаковать его своим излюбленным противотанковым средством - стеклянными снарядами с бензином, но танк расстрелял и передавил всю часть, после чего вернулся к своим. (Примерно такой же случай произошел в январе у Махадаонды с фашистским танком, но там экипаж бросил своего офицера, и он попал в плен.)
Не всегда танкистам удается так счастливо кончать бой. Мужественно и трагически погиб здесь командир танкового взвода, чудесный товарищ Фриц, немец-антифашист, революционный рабочий. Прямым попаданием снаряда была подбита его машина. Легко раненный, он лег под танк, надеясь потом как-нибудь уползти. Вторым снарядом ему оторвало ногу. Истекая кровью, он отстреливался из револьвера от окруживших его фашистов и последнюю пулю пустил себе в голову - в свою умную, храбрую, веселую голову.
Рискуя новыми жертвами, товарищи Фрица кинулись в контратаку и спасли его тело от издевательств врага. И тут же поклялись отплатить за гибель своего командира. На полях Испании германские рабочие продолжают сражаться с гитлеровским фашизмом!
Учащаются вылазки республиканцев на непосредственных линиях обороны самого города. Прошлой ночью фашисты пытались вернуть себе группу зданий, потерянную накануне. Защитники Мадрида не только отбили эту атаку, но и, обнаружив при преследовании два фланкирующих пулемета, добрались до них, бомбами уничтожили их и перекололи пулеметчиков.
Такими вылазками, умножая их всемерно, мадридцы тревожат войска, осаждающие Мадрид, и этим помогают своим товарищам на Хараме. Наконец, со вчерашнего дня высшее командование объединило под единым руководством все силы, действующие как у самого Мадрида, так и на примыкающих к нему секторах - от Лас Росас до Аранхуэса. Это решение отвечает настроению в войсках Центрального фронта.
В войсках крепнет воля к наступательным действиям. Новые кадры, выросшие в борьбе, борются за порядок и дисциплину в армии, за выполнение приказов, против методов уговаривания, против расхлябанности и медлительности в управлении. Они приветствуют чистку штабов и прифронтовых учреждений от бюрократов, саботажников и изменников, замаскированных фашистов и замену их храбрыми, энергичными командирами, на деле, в бою показавшими свою преданность Республике.
20 февраля
На солнечной стороне бурых холмов проступают нежные зеленые пятна. У поворота дороги, на пригорке, один, беззащитно и трогательно цветет миндаль. Это пестрое, жадное цветение на серой волнистой равнине кажется и жалобой и мягким вызовом. Под миндальным деревом, спиной прислонившись к стволу, сидит человек с перерезанным горлом. Кровь ярким галстуком спускается вниз, до пояса, и дальше, большой лужей по земле.
В руках у человека фашистская газета. Ночью здесь наступали фашисты. Сторожевое охранение заснуло - мятежники перерезали его и убитому, в насмешку, сунули в руку фашистскую газету. Убитого не успели вывезти потому, что сначала надо вывезти раненых.
Сейчас республиканцы контратакуют, вернули себе пригорок с миндальным деревом и продвинулись на полтора километра вперед. Это кое-чего стоило. Каждые три - пять минут появляются новые носилки или мул с двумя ранеными; они подвешены в плетеных креслицах по обе стороны его спины, уравновешивая друг друга.
Дальше вперед - острее слышится резкая музыка боя. Множество пулеметов слилось голосами в один, орудийный грохот не смолкает ни на минуту. Республиканские батареи расчищают путь своей наступающей пехоте. Фашистские орудия бьют по ней и по батареям. Они не могут нащупать свою цель, кладут снаряды за добрых пятьсот метров в сторону, - а батарейка-то здесь. С наблюдательного пункта направляют огонь, хвалят за меткость, но требуют выкатить пушки вперед и бить по белому домику.
На склоне горы каменистое поле кажется совсем пустым. И только подойдя ближе, видишь, что поле живет. Фугасные снаряды вырыли большие, по нескольку метров в диаметре, воронки. В каждой такой воронке устроилось по нескольку - человек бойцов. Всего на этом поле целый батальон, ожидающий с минуты на минуту ввода в атаку.
Ночью и сегодня утром смерть искала здесь добычи. Сейчас люди пришли сюда сами и спокойно укрываются в могилах, которые приготовил для них враг. Кто постелил себе мягкое ложе из ветвей и листьев, кто дремлет просто на земле, завернувшись в одеяло, кто пишет письма родным.
Кажется безумной эта жизнь в двух шагах от линии, огня, вернее, под самым огнем, потому что артиллерия не стреляет чисто случайно и может направить сюда огонь каждую минуту. Но солдатами руководит нисколько не безумие, а здравый смысл обстрелянных бойцов. Артиллерия в данную минуту отвлечена другим объектом - стреляет то фугасными снарядами по батарее, то шрапнельными по ее персоналу. На склон горы она внимания не обращает. И поэтому хорошо использовать этот склон как место исходного положения для атаки. Конечно, с момента самой атаки огонь будет переведен сюда. Но тогда батальон уйдет дальше, ближе к противнику. Ничего не поделаешь, других удобств от врага не дождешься.
В одной воронке зазвонил полевой телефон. Командир послушал, поговорил, положил трубку, несколько секунд подумал и поднял бойцов. Поле ожило. Из ям поползли люди. Кое-кто спрятал в карман недописанные письма. Может быть, позднее их допишут.
21 февраля
На секторе Мората-де-Тахунья вдруг резкое ухудшение. Неожиданно там появилось около тысячи человек фашистской пехоты; после артиллерийской подготовки мятежники пошли в атаку, Здесь дрались батальон Листера и польский батальон. Мигель был с ними, они держались очень крепко, сдерживали противника метким пулеметным огнем. Все-таки они просили чем-нибудь подпереть их - хоть парочкой танков и водой. Поляки не пили с раннего утра, жара и жажда мучили их. Они послали троих бойцов за водой, но воды еще не было.
Мигель побежал за пригорок, сел в машину, помчался раздобывать какое-нибудь подкрепление. В полутора километрах, у развилки дороги, стоял совершенно целым броневик. Водитель разлегся на подножке и курил самокрутку.
- Чего ты ждешь? - крикнул Мигель. - Скорей вперед, вон за тот холм! Ты там нужен! Где стрелок?
- Стрелка нет. Машина испорчена. Мотор не работает.
- Что испорчено? Покажи. Я исправлю, я механик.
Он ничего не мог исправить в моторе. Но водитель поверил и испугался.
- Мотор не работает, потому что в радиаторе нет воды.
Мигель открыл пробку. Воды в самом деле не было.
- Ты сам выпустил воду, предатель! В двух шагах отсюда лучшие люди Испании и иностранные рабочие отдают свою жизнь за твою страну, а ты бережешь свою шкуру и ради этого выводишь из строя боевую машину!
Трясущимися руками Мигель вынул из-за пояса пистолет. У него все помутилось от злости. Водитель стоял с поднятыми руками, большой, курчавый, с бараньими глазами. Двумя пальцами он еще придерживал свою самокрутку. Кругом собралось несколько человек, они не препятствовали Мигелю. Все-таки он пересилил себя.
Сзади слышался разговор по-польски. Двое парней сопровождали ослика с крохотным бочонком воды. Мигель стал уговаривать их отдать воду для радиатора. Они колебались, потом согласились с ним. Бойцы страдают, но в эту минуту броневик лучше утолит их жажду.
Мигель сел за руль, мотор отлично работал. Поляки влезли в машину. Трогаясь с места, Мигель сказал водителю, стоявшему в слезах посередь дороги:
- Возьми ослика и доставь нам в течение одного часа воду вон туда, за холм, где стреляют. Если доставишь, я тебя посажу обратно на твое место. Если нет - ты дезертир, мы найдем тебя хоть на краю света.
Батальон встретил машину криками "Ура!". Парни объяснили, почему нет воды, и бойцы одобрили решение. Броневик открыл стрельбу из пушки.
Прошел час - парня с водой не было. Пришлось на двадцать минут вывести машину из боя, послать ее за водой. Еще через час все-таки пришел водитель с осликом. Он клялся и божился, что раньше прийти не мог. Ему ничего не сделали, но на броневик не пустили.
К закату солнца бой затих. Фашисты продвинулись на несколько сот метров, но в Морату не прорвались.
22 февраля
Высота Пингаррон много раз переходила из рук в руки. Она уже стоила обеим сторонам нескольких тысяч человек. Пять-шесть домов и отлогая, гладкая каменная плешь. Это все, из-за чего потеряно столько жизней. Но война не знает снисхождения. Пингаррон - ключевая позиция для всего восточного края харамского сектора. Кто будет ее хозяином, тот и будет командовать над большим участком реки. И вот тысячи снарядов, сотни тысяч пуль встречаются на пятачке меньше квадратного километра. Между домами и каменным холмом вырыт, уже никто не помнит кем, небольшой окопчик. Его поочередно занимают то фашисты, то республиканцы. Окопчик залит кровью, завален трупами, клочьями тел, изодранных артиллерийскими взрывами. Трупы невозможно различить, - только на одной, наполовину сохранившейся голове серьга в ухе говорит об Африке.
Захватывая Пингаррон, мятежники удерживают его особым, я бы сказал, чисто фашистским, методом: они подбрасывают сюда время от времени по одной роте. Когда рота почти полностью перебита, посылают другую. Когда сгорела вторая, посылают третью. Если республиканцы атакуют превосходящими силами, мятежники уходят, контратакуют несколькими батальонами. Захватив высоту, оставляют на ней один батальон и опять перемалывают людей, подбрасывая их роту за ротой.
Пока кипит борьба за Пингаррон, и республиканцы и фашисты стараются охватить друг друга на флангах. Идет довольно подвижное, маневренное сражение и тоже с большим кровопролитием. В последние дни дело доходило до двойных обхватов, части обоих противников чередовались, как в слоеном пироге.
Республиканская пехота и танки научились понемногу действовать согласованно и слитно. Несколько раз пехота ходила впереди танков, производя боевую разведку крупными подразделениями. Энергия и отвага танкистов опять и опять вдохновляют войска. По всей Хараме говорят о подвиге командира танка Сантьяго{13}, который один удерживал свою машину двадцать четыре часа. Прямое попадание снаряда убило водителя, тяжело ранило и контузило Сантьяго. Он впал в беспамятство. Танк остался между сторонами. Под вечер, видя, что республиканцы направляются к танку, чтобы вытащить его, фашисты начали снова стрелять и новым снарядом подожгли его. От ожогов раненый Сантьяго очнулся, выполз из танка, зарылся в землю и переждал пожар. Потом вернулся в танк и, изредка стреляя, дождался выручки. Его подобрали без сознания, и первый его вопрос, уже комиссару и санитарам, был: "Что с машиной?"
Почему-то больше всего за последние дни меня потрясла смерть молодого моториста Маноло, связного при танках. Как дух скорости носился он по дорогам и тропинкам. Всюду мелькало его круглое, запыленное, с белыми от пыли бровями и ресницами, милое лицо. В разгар боя, под ураганным огнем, он подъезжал к танкам, стучал и передавал в щель записку командира. Вчера его, смущенного, как ребенка, генерал де Пабло публично благодарил и премировал, а сегодня на рассвете, стремительно обгоняя чью-то машину, он разбился о дерево и умер через несколько часов с той же улыбкой усталого за день ребенка...
23 февраля
Бои на Хараме еще окончательно не утихли, но танкисты именно сегодня устроили празднество. Они пригласили к себе гостей.
Праздник начался с торжественного вечера в пригородном кино "Кукарача". Вопреки своему веселому названию это сырое, узкое, мрачное зданьице, с цементным полом, со скамьями вместо стульев, с зыбкой дощатой эстрадой. Зал приукрасили зеленью и портретами.
Публику хотели рассадить по национальностям, чтобы легче было переводить доклад и программу. Но это не удалось. Танкисты расселись экипажами - водители вместе с командирами машин и командирами башен. Они до того привыкли объясняться полусловами, полужестами в бою и на работе, что уже не чувствуют никаких препятствий во взаимном обращении. Им хотелось вместе попраздновать, как вместе они дрались.
В первых рядах посадили раненых. С ними было немало возни. Все раненые захотели присутствовать на спектакле и подняли по этому поводу страшный шум. Командир разрешил пустить только сидячих раненых. Тогда несколько лежачих срочно переквалифицировались на сидячих, - запротестовали врачи. Составили комиссию, вообще с этим было много споров и переживаний.
Сейчас раненые смирно сидели в первых двух рядах, сияя новыми, чистыми повязками. Генерал де Пабло сел с ними.
Комиссар части открыл собрание - тоненький, худенький испанец в темных очках; у него были больные глаза и неожиданно сильный, громовой голос.
Он говорил о стойкой, храброй борьбе, которую вели республиканские танкисты, обороняя свободную столицу испанского народа Мадрид и подступы к нему. О том, что в танковых войсках рядом с прирожденными испанцами мужественно, самоотверженно, беззаветно сражаются лучшие люди, представители рабочего класса других стран, пришедшие помочь испанскому народу защитить свою родину от фашистского нашествия.
- Они отдают нам свой опыт, свое умение, свою кровь и нередко свои жизни, - сказал комиссар. - Мы не забудем этого. Придет время - трудящиеся Испании вернут свой долг международному рабочему классу. Они помогут любому народу, который вступит в борьбу с чудовищем фашизма.
Взрослые и дети, мужчины и женщины, - страстно вскричал комиссар, преклоняются перед нами, танкистами! Взрослые и дети, мужчины и женщины делят с нами опасности и лишения боевой жизни!
При этом все машинально посмотрели на женщин и детей.
Дети были представлены пятнадцатилетним Примитиво - красивым, вихрастым мальчуганом, командиром башни из пятого взвода. Примитиво увязался за танками, когда они проходили деревню Галапагар. Сначала он разливал кофе, затем приспособился мотористом связи, а там вдруг выяснилось, что он отличный стрелок. Командир приказал учить его пулемету и танковой пушке. Его учили, научили. Сейчас при упоминании о детях Примитиво густо покраснел, склонил голову набок и, не разжимая губ, улыбнулся.
Женщины сидели все четыре в ряд. Старшая судомойка Фелисидад начала всхлипывать с того момента, как комиссар раскрыл рот. Другие две тоже подплакивали. Только санработник Лиза, в военной куртке, длинная, прямая, как палка, сидела с надменным лицом, выражая недоступность сентиментальным чувствам{14}.
Далее комиссар перешел к вопросам политической работы. Он указал также на особую важность гармонии духа и тела, на необходимость разумного отдыха и даже, добавил он с некоторой робостью, даже развлечений.
Его тревожила зияющая пропасть, к которой он приближался. На совещании делегатов взводов единогласно против его, комиссарского, голоса было решено ограничиться только одной официальной речью, а затем сразу начать обильную программу. Следовательно, после речи комиссара без всякого перехода начиналось пение.
Все-таки он закруглил речь на высоком уровне. Весь зал стоя аплодировал ему; он улыбался, худенький, измученный и счастливый, снял синие очки, вытирался платочком.
Затем на эстраду, в ногу топая тяжелыми башмаками, взошли сразу три конферансье - испанец, немец и серб. Они отсалютовали и объявили программу. Программа эта будет состоять из песен и аттракционов, все в исполнении товарищей танкистов. Песни будут о родине. У каждого из танкистов есть своя родина, и каждый по-своему ее любит, хотя далеко не во всех странах одинаково живется трудовому народу. Значит, будут песни о родине, а затем аттракционы - вот какая программа.
Испанский хор вышел на подмостки, он пел долго и с увлечением, перемежая общее пение сольными номерами.
Он пел звонкие астурийские песни, затем меланхолические каталонские, затем бойкие мадридские куплеты, затем пошло лихое андалусское щебетанье и больше всего фламенко - южные, полуарабские романсы с неимоверно высокими и долгими нотами, слушая которые аудитория притихает, как при акробатических трюках, и грохочет аплодисментами, когда нескончаемая нота все-таки кончается.
У Фелисидад сразу высохли слезы, она била, как хлопушками, толстыми ладонями и кричала: "Оле!"
Французы пели более сдержанно и грациозно, они одновременно не плясали, как испанцы, а слегка шаркали ногами и пристукивали чечеткой, брались по двое за руки и слегка кружились. При этом они корчили ужасно плутоватые и озорные рожи, от этих рож смех не затихал в зале. Они пели нормандские, затем савойские песни, потом лангедокские, очень похожие по языку на каталонские, потом они пели веселые парижские шансонетки. Их попросили в заключение исполнить "Карманьолу", и весь зал пел с ними.
Немцы сначала выступили с хоровой декламацией. Водитель Клаус предупредил, что декламация будет идти с некоторыми перебоями, потому что командир взвода Фриц, один из чтецов-солистов, на днях убит, когда вышел из танка, чтобы натянуть гусеничную передачу. Фрица будет замещать водитель Эрнст, но он не успел подготовиться и будет читать по бумаге.
Декламация прошла с успехом, только каждый раз, когда по бумаге читал свои слова Эрнст, все вспоминали Фрица, какой это был храбрый и честный человек; его буквально изрешетило пулеметным дождем; при нем нашли простреленное несколькими пулями карманное издание "Вопросов ленинизма" на немецком языке. Эрнст, видя взоры, обращенные на него, смущался и запинался: ему было понятно, почему так смотрят.
Сербы и болгары тоже пели свои славянские песни. Во время пения они стояли спокойно, задумчиво, слегка мечтательно. Зал подтягивал им, многие из их песен были хорошо знакомы. Они пели очень просто и притом с какой-то торжественностью. А потом вдруг все сменилось безудержной, буйной пляской; танцоры вертелись волчком, гармонь гремела, вопли восхищения заглушали ее, ветхая эстрада "Кукарачи" трещала под топотом крепких, молодых ног.
Отделение аттракционов прошло при высоком подъеме и активности публики. Водитель Эрнст работал с гирями. Оказалось, что у него великолепная мускулатура.
"Откуда взял гири?!" - спрашивали из зала. Эрнст виновато отмалчивался. Позади него конферансье знаками объяснил, что с гирями все в порядке.
Затем французы вместе с немцами изобразили джаз. Это было не ахти как музыкально, но шуму было много и все были в восторге.
Валенсиец Рикадо, бывший тореадор, изобразил мимически и очень смешно бой с быком, а затем французскую борьбу. Он катался по полу, хватал себя за горло, хрипел, делал "мосты", укладывал себя на обе лопатки, торжествующе раскланивался и сам себе джентльменски пожимал руку. Публика в восторге кричала "Бис!" и топала ногами.
Последним номером выступил звукоподражатель Виктор, из третьей роты, женевец, часовщик. Он сначала кукарекал, затем щелкал и заливался соловьем, после чего изобразил ссору на псарне. Далее он стал имитировать более тонкие звуки, например жужжание пчелы-матки и вопли гиены в безводной пустыне. В заключение он предложил публике называть ему на выбор любые названия любых животных, с тем что он немедленно будет передавать свойственные им звуки. Это благородное обращение артиста к активности публики не было по достоинству оценено. Дело в том, что часть зрителей потихоньку наведалась в соседнюю пристройку и приобщилась к тому, что проектировалось как заключительная часть праздника. От этого в зале образовался один особенно шумный сектор.
- Каких животных мне предложат воспроизвести уважаемые зрители? корректно спросил Виктор.
- Ихтиозавра! - рявкнули из шумного сектора.
- Пожилую улитку!
- Зенитную пушку "эрликон"!
- Сардинку в масле!
- Рака печени!
- Грудную жабу!
- Генерала Франко!
- Ленточную глисту!
Немецкий конферансье пробовал унять остряков, но зал уже вышел из концертного повиновения. Снова заиграл джаз. Виктор обиженно пожал плечами, соскочил с эстрады, подхватил толстую Фелисидад и пошел с ней в вальсе.
Через четверть часа началось пиршество. На столах лежали груды консервированного мяса в больших мисках, сыр, сладкий валенсийский лук, томаты, вареные яйца, стояло много вина и пива. Разноязычный гомон наполнял тесный барак; окна были плотно занавешены, чтобы не увидела авиация. Фашистские разведчики уже два раза появлялись над районом танковой базы, завтра надо переходить на другое место.
Скоро опять пошли песни, весь концерт был повторен за столом. Выяснилось, что много песен, народных, национальных, поющих о своей родной земле, знакомо и понятно другим народам, из других, далеких земель. Больше всего распространены сейчас по свету русские, советские песни. Их поют с воодушевлением люди, которые никогда не были в Советской стране и вряд ли увидят ее.
Мы вышли, несколько человек, из душного, веселого барака и, подстелив мешок, легли на пригорке тихо смотреть на звезды.
- Скупая земля здесь, в Кастилии, - сказал механик Альфред, - камень, сушь. Драться за нее я согласен, а жить здесь бы не стал. Я из Прованса. Какая там зелень, какие реки, какие виноградники!
- И у нас земля была хорошая, - помолчав, сказал Генрих Адамс, бывший саарский житель. - Была хорошая земля, стала плохая. Гитлеру попала она. Ничего, будет день - очистится, опять станет хорошая.
- Плохой земли не бывает, - задумчиво сказал Борислав, командир взвода, молодой, статный серб. - Вот я как-то был на Дальнем Востоке. Там такие места есть, называются - тайга. Так себе - перелески, болотца, овраги, иногда там звери дикие бродят, опять перелески, опять овраги, и так на тысячи километров. А вот люди, которые там живут, они эту землю ни на какую другую не променяют. Нравится она им! И не уйдут с этой земли никогда, не уступят никому. Родная им эта земля, вот и все.