Страница:
Так, как я понял написанное призраком, то в моем распоряжении оставалось еще несколько часов. Фраза «в конце месяца» означала, как я понимал ее, последний час последнего дня этого месяца. Если я стану под «тенью святого Павла» в десять часов, то буду иметь на месте свидания два часа в запасе, прежде чем последний удар часов возвестит начало нового месяца.
В половине десятого я оставил матушку отдыхать после продолжительного путешествия и потихоньку вышел из дома. Еще не было десяти часов, а я уже стоял на своем посту. Ночь была прекрасная, светлая, и громадная тень собора ясно обозначала границы, в которых мне приказано было ждать дальнейшего развития событий.
Большие часы на соборе святого Павла пробили десять — и не случилось ничего.
Следующий час тянулся очень медленно. Я ходил взад и вперед, некоторое время погруженный в свои мысли, а затем следя за постепенным уменьшением числа прохожих по мере того, как надвигалась ночь. Сити (так называется эта часть города) самая многолюдная в Лондоне днем, но ночью, когда она перестает быть центром торговли, ее суетливое народонаселение исчезает и пустые улицы принимают вид отдаленного и пустынного квартала столицы.
Когда пробило половину одиннадцатого, потом три четверти, потом одиннадцать часов, мостовая становилась все пустыннее и пустыннее. Теперь я мог считать прохожих по-двое и по-трое, мог видеть, как места публичных увеселений начинали уже запираться на ночь.
Я посмотрел на часы: было десять минут двенадцатого. В этот час мог ли я надеяться встретить мистрис Ван-Брандт одну на улице?
Чем больше я думал об этом, тем нереальней мне это казалось. Всего вероятнее было то, что я встречу ее в сопровождении какого-нибудь друга, а может быть, даже самого Ван-Брандта. Я спрашивал себя, сохраню ли самообладание во второй раз в присутствии этого человека.
Пока мои мысли еще устремлялись по этому направлению, мое внимание было привлечено грустным голоском, задавшим мне странный вопрос:
— Позвольте спросить, сэр, не знаете ли вы, где я могу найти открытую аптеку в такое позднее время?
Я оглянулся и увидел бедно одетого мальчика с корзинкой и с бумажкой в руке.
— Аптеки все теперь заперты, — сказал я, — а если вам нужно лекарство, то вы должны позвонить в ночной колокольчик.
— Не смею, сэр, — ответил маленький посланец, — я такой маленький мальчик и боюсь, что меня прибьют, если я заставлю встать с постели, если никто не замолвит за меня слово.
Мальчик посмотрел на меня при фонаре с таким печальным опасением быть прибитым, что я не мог устоять от желания помочь ему.
— Кто-нибудь опасно болен? — спросил я.
— Не знаю, сэр.
— У вас рецепт?
— Вот у меня что.
Я взял бумажку и посмотрел. Это был обыкновенный рецепт крепительного лекарства. Я посмотрел на подпись доктора, это было имя совершенно неизвестное. Под ним Стояло имя больной, для которой было выписано лекарство. Я вздрогнул, когда прочел. Это было имя мистрис Бранд.
Мне тотчас пришло в голову, что англичанин так написал иностранное Ван-Брандт.
— Вы знаете даму, которая послала вас за лекарством? — спросил я.
— О! Я знаю ее, сэр. Она живет у моей матери и должна за квартиру. Я сделал все, что она приказала мне, только лекарства достать не мог. Я заложил ее перстень, купил хлеба, масла и яиц и сдачи получил. Матушка из этой сдачи хочет взять за квартиру. Я не виноват, что заблудился. Мне только десять лет — и все аптеки заперты!
Тут чувство незаслуженной обиды победило моего маленького друга, и он расплакался.
— Не плачьте, — сказал я. — Я вам помогу. Но прежде расскажите мне об этой даме. Одна она?
— С ней ее девочка.
Биение моего сердца участилось. Ответ мальчика напомнил мне о той девочке, которую видела моя мать.
— Муж этой дамы с ней? — спросил я потом.
— Нет, сэр, теперь нет. Он был с ней, но уехал и еще не возвратился.
Я наконец задал последний решительный вопрос.
— Муж ее англичанин? — — спросил я.
— Матушка говорит, что он иностранец, — отвечал мальчик.
Я отвернулся, чтобы скрыть свое волнение. Даже ребенок мог заметить его.
Будучи известна под именем «мистрис Бранд», бедная, такая бедная, что принуждена была заложить свой перстень, брошенная человеком, который был в нашей стране иностранец, оставшаяся одна с своей девочкой — не напал ли я на след мистрис Ван-Брандт в эту минуту? Не предназначено ли этому заблудившемуся ребенку, быть невинным орудием, которое сведет меня с любимой женщиной, в то самое время, когда она больше всего нуждается в сочувствии и помощи? Чем больше я думал об этом, тем больше укреплялось мое намерение отправиться с мальчиком в дом, в котором жила постоялица его матери. Часы пробили четверть двенадцатого. Если мои ожидания обманут меня, у меня все-таки еще оставалось три четверти часа, прежде чем кончится месяц.
— Где вы живете? — спросил я.
Мальчик назвал улицу, название которой я тогда услышал в первый раз. Он мог только сказать, когда я стал расспрашивать подробнее, что он живет возле реки, а на каком берегу, он не мог сказать мне оттого, что совсем сбился с толку от испуга.
Когда мы еще старались понять друг друга, недалеко проезжал кеб. Я окликнул извозчика и назвал ему улицу. Он знал ее очень хорошо. Улица эта отстояла от нас за целую милю в восточном направлении. Он взялся отвезти меня туда и обратно к собору святого Павла (если окажется необходимым) менее чем за двадцать минут. Я отворил дверцу кеба и велел садиться моему маленькому другу. Мальчик колебался.
— Позвольте спросить, мы едем в аптеку, сэр? — сказал он.
— Нет. Ты едешь прежде домой со мной.
Мальчик опять заплакал.
— Матушка побьет меня, сэр, если я вернусь без лекарства.
— Я позабочусь, чтобы твоя мать не побила тебя. Я сам доктор и хочу видеть эту даму прежде, чем мы купим лекарство.
Объявление моей профессии, по-видимому, внушило мальчику некоторое доверие, но он все-таки не показывал желания ехать со мной к матери.
— Вы хотите получить плату с этой дамы? — спросил он. — Я ведь выручил за перстень немного. Матушка хочет взять эти деньги за квартиру.
— Я не возьму ничего, — ответил я.
Мальчик тотчас сел в кеб.
— Ну, пожалуй, — сказал он, — только бы матушка получила свои деньги.
Увы, бедные люди!
Воспитание ребенка в отношении треволнений жизни уже было закончено в десятилетнем возрасте!
Мы поехали.
Глава ХХV
Глава XXVI
Глава XXVII
В половине десятого я оставил матушку отдыхать после продолжительного путешествия и потихоньку вышел из дома. Еще не было десяти часов, а я уже стоял на своем посту. Ночь была прекрасная, светлая, и громадная тень собора ясно обозначала границы, в которых мне приказано было ждать дальнейшего развития событий.
Большие часы на соборе святого Павла пробили десять — и не случилось ничего.
Следующий час тянулся очень медленно. Я ходил взад и вперед, некоторое время погруженный в свои мысли, а затем следя за постепенным уменьшением числа прохожих по мере того, как надвигалась ночь. Сити (так называется эта часть города) самая многолюдная в Лондоне днем, но ночью, когда она перестает быть центром торговли, ее суетливое народонаселение исчезает и пустые улицы принимают вид отдаленного и пустынного квартала столицы.
Когда пробило половину одиннадцатого, потом три четверти, потом одиннадцать часов, мостовая становилась все пустыннее и пустыннее. Теперь я мог считать прохожих по-двое и по-трое, мог видеть, как места публичных увеселений начинали уже запираться на ночь.
Я посмотрел на часы: было десять минут двенадцатого. В этот час мог ли я надеяться встретить мистрис Ван-Брандт одну на улице?
Чем больше я думал об этом, тем нереальней мне это казалось. Всего вероятнее было то, что я встречу ее в сопровождении какого-нибудь друга, а может быть, даже самого Ван-Брандта. Я спрашивал себя, сохраню ли самообладание во второй раз в присутствии этого человека.
Пока мои мысли еще устремлялись по этому направлению, мое внимание было привлечено грустным голоском, задавшим мне странный вопрос:
— Позвольте спросить, сэр, не знаете ли вы, где я могу найти открытую аптеку в такое позднее время?
Я оглянулся и увидел бедно одетого мальчика с корзинкой и с бумажкой в руке.
— Аптеки все теперь заперты, — сказал я, — а если вам нужно лекарство, то вы должны позвонить в ночной колокольчик.
— Не смею, сэр, — ответил маленький посланец, — я такой маленький мальчик и боюсь, что меня прибьют, если я заставлю встать с постели, если никто не замолвит за меня слово.
Мальчик посмотрел на меня при фонаре с таким печальным опасением быть прибитым, что я не мог устоять от желания помочь ему.
— Кто-нибудь опасно болен? — спросил я.
— Не знаю, сэр.
— У вас рецепт?
— Вот у меня что.
Я взял бумажку и посмотрел. Это был обыкновенный рецепт крепительного лекарства. Я посмотрел на подпись доктора, это было имя совершенно неизвестное. Под ним Стояло имя больной, для которой было выписано лекарство. Я вздрогнул, когда прочел. Это было имя мистрис Бранд.
Мне тотчас пришло в голову, что англичанин так написал иностранное Ван-Брандт.
— Вы знаете даму, которая послала вас за лекарством? — спросил я.
— О! Я знаю ее, сэр. Она живет у моей матери и должна за квартиру. Я сделал все, что она приказала мне, только лекарства достать не мог. Я заложил ее перстень, купил хлеба, масла и яиц и сдачи получил. Матушка из этой сдачи хочет взять за квартиру. Я не виноват, что заблудился. Мне только десять лет — и все аптеки заперты!
Тут чувство незаслуженной обиды победило моего маленького друга, и он расплакался.
— Не плачьте, — сказал я. — Я вам помогу. Но прежде расскажите мне об этой даме. Одна она?
— С ней ее девочка.
Биение моего сердца участилось. Ответ мальчика напомнил мне о той девочке, которую видела моя мать.
— Муж этой дамы с ней? — спросил я потом.
— Нет, сэр, теперь нет. Он был с ней, но уехал и еще не возвратился.
Я наконец задал последний решительный вопрос.
— Муж ее англичанин? — — спросил я.
— Матушка говорит, что он иностранец, — отвечал мальчик.
Я отвернулся, чтобы скрыть свое волнение. Даже ребенок мог заметить его.
Будучи известна под именем «мистрис Бранд», бедная, такая бедная, что принуждена была заложить свой перстень, брошенная человеком, который был в нашей стране иностранец, оставшаяся одна с своей девочкой — не напал ли я на след мистрис Ван-Брандт в эту минуту? Не предназначено ли этому заблудившемуся ребенку, быть невинным орудием, которое сведет меня с любимой женщиной, в то самое время, когда она больше всего нуждается в сочувствии и помощи? Чем больше я думал об этом, тем больше укреплялось мое намерение отправиться с мальчиком в дом, в котором жила постоялица его матери. Часы пробили четверть двенадцатого. Если мои ожидания обманут меня, у меня все-таки еще оставалось три четверти часа, прежде чем кончится месяц.
— Где вы живете? — спросил я.
Мальчик назвал улицу, название которой я тогда услышал в первый раз. Он мог только сказать, когда я стал расспрашивать подробнее, что он живет возле реки, а на каком берегу, он не мог сказать мне оттого, что совсем сбился с толку от испуга.
Когда мы еще старались понять друг друга, недалеко проезжал кеб. Я окликнул извозчика и назвал ему улицу. Он знал ее очень хорошо. Улица эта отстояла от нас за целую милю в восточном направлении. Он взялся отвезти меня туда и обратно к собору святого Павла (если окажется необходимым) менее чем за двадцать минут. Я отворил дверцу кеба и велел садиться моему маленькому другу. Мальчик колебался.
— Позвольте спросить, мы едем в аптеку, сэр? — сказал он.
— Нет. Ты едешь прежде домой со мной.
Мальчик опять заплакал.
— Матушка побьет меня, сэр, если я вернусь без лекарства.
— Я позабочусь, чтобы твоя мать не побила тебя. Я сам доктор и хочу видеть эту даму прежде, чем мы купим лекарство.
Объявление моей профессии, по-видимому, внушило мальчику некоторое доверие, но он все-таки не показывал желания ехать со мной к матери.
— Вы хотите получить плату с этой дамы? — спросил он. — Я ведь выручил за перстень немного. Матушка хочет взять эти деньги за квартиру.
— Я не возьму ничего, — ответил я.
Мальчик тотчас сел в кеб.
— Ну, пожалуй, — сказал он, — только бы матушка получила свои деньги.
Увы, бедные люди!
Воспитание ребенка в отношении треволнений жизни уже было закончено в десятилетнем возрасте!
Мы поехали.
Глава ХХV
Я ДЕРЖУ СЛОВО
Бедная темная улица, когда мы поехали по ней, грязный и ветхий деревянный дом, когда мы остановились у двери, предупредили бы многих в моем положении, что они должны приготовиться к неприятному открытию, когда войдут внутрь жилища. Первое впечатление, которое это место произвело на меня, состояло, напротив, в том, что ответы мальчика на мои вопросы сбили меня с толку. Просто было невозможно соединить мистрис Ван-Брандт (как я помнил ее) с картиной бедности, с которой я столкнулся теперь. Я позвонил в колокольчик у дверей, будучи уверен заранее, что мои розыски не приведут ни к чему.
Когда я поднимал руку к колокольчику, страх перед побоями охватил мальчика с новой силой. Он спрятался за меня, а когда я спросил, что с ним, он ответил шепотом:
— Пожалуйста, станьте между нами, сэр, когда матушка отворит дверь!
Высокая, свирепой наружности женщина отворила дверь. Ни в каких представлениях не было надобности.
Держа в руке палку, она сама объявила себя матерью моего маленького приятеля.
— А я думала, что это мой негодный сынишка, — объяснила она, извиняясь за палку. — Он послан с поручением уже два часа тому назад. Что вам угодно, сэр?
Я заступился за несчастного мальчика, прежде чем объяснил мое дело.
— Я должен просить вас простить вашего сына на этот раз, — сказал я, — я нашел его заблудившимся на улице и привез его домой.
От удивления женщина, когда она услышала, что я сделал, и увидела сына позади меня, буквально онемела. Глаза, заменившие на этот раз язык, прямо обнаруживали впечатление, которое я произвел на нее.
— Вы привезли домой моего заблудившегося мальчишку в кебе? Господин незнакомец, вы сумасшедший.
— Я слышал, что у вас в доме живет дама по имени Бранд, — продолжал я. — Я, может быть, ошибаюсь, считая ее моей знакомой. Но мне хотелось бы удостовериться, прав я или пет. Не поздно потревожить вашу жилицу сегодня?
К женщине возвратился дар речи.
— Моя жилица не спит и ждет этого дурака, который до сих пор не умеет найти дорогу в Лондоне!
Она подкрепила эти слова, погрозив кулаком сыну, который тотчас вернулся в свое убежище за фалдами моего сюртука.
— С тобой ли деньги? — спросила эта страшная особа, крича на своего прятавшегося наследника через мое плечо. — Или ты и деньги потерял, дурак?
Мальчик подошел и вложил деньги в руку матери. Она сосчитала их, явно удостовериваясь глазами, что каждая монета была настоящая серебряная, потом отчасти успокоилась.
— Ступай наверх, — заворчала она, обращаясь к сыну, — и не заставляй эту даму больше ждать. Она умирает с голоду со своим ребенком, — продолжала женщина, обращаясь ко мне. — Еда, которую мой мальчик принес им в корзине, будет первой, которую мать отведает сегодня. Она заложила все, и что она сделает, если вы не поможете ей, уж этого я не могу сказать. Доктор делает что может, но он сказал мне сегодня, что если не будет у нее лучшей еды, то нет никакой пользы посылать за ним. Ступайте за мальчиком, и сами посмотрите, та ли это дама, которую вы знаете. Я слушал эту женщину, все больше убеждаясь, что приехал в ее дом под влиянием обманчивой мечты. Как было возможно соединить очаровательный предмет обожания моего сердца с жалким рассказом о лишениях, который я сейчас выслушал? Я остановил мальчика на первой лестничной площадке и приказал ему доложить обо мне просто как о докторе, услышавшем о болезни мистрис Бранд и приехавшем навестить ее.
Мы поднялись на вторую лестничную площадку, а затем и на третью. Дойдя до самого верха, мальчик постучался в дверь, ближайшую к нам на площадке. Никто не отвечал. Он отворил дверь без церемоний и вошел. Я ждал за дверью, слушая, что за ней говорили. Дверь осталась полуотворенной. Если голос «мистрис Бранд» окажется мне незнаком (как я думал), я решился предложить ей деликатно такую помощь, какой мог располагать, и вернуться к моему посту под «тенью св. Павла».
Первый голос, заговоривший с мальчиком, был голос ребенка.
— Я так голодна, Джеми, я так голодна!
— Я вам принес покушать, мисс.
— Поскорее, Джеми, поскорее!
Наступило минутное молчание, а потом я опять услышал голос мальчика:
— Вот ломтик хлеба с маслом, мисс. А яичко подождите, пока я сварю. Не торопитесь глотать, подавитесь. Что такое с вашей мамой? Вы спите, сударыня?
Я едва мог слышать ответ — голос был так слаб, и он произнес только одно слово:
— Нет!
Мальчик заговорил опять:
— Ободритесь, сударыня. Доктор ждет за дверью. Он желает видеть вас.
На этот раз я ответа не слыхал. Мальчик показался мне в дверях.
— Пожалуйте, сэр! Я ничего не могу добиться от нее.
Не решаться дальше войти в комнату было бы неуместной деликатностью. Я вошел.
На противоположном конце жалко меблированной спальни, в старом кресле лежало одно из тысячи покинутых существ, умиравших с голода в эту ночь в, большом городе. Белый носовой платок лежал на ее лице, как бы защищая его от пламени камина. Она подняла носовой платок, испуганная шумом моих шагов, когда я вошел в комнату. Я посмотрел на нее и узнал в бледном, исхудалом, помертвелом лице — лицо любимой мной женщины!
С минуту ужас открытия заставил меня побледнеть и почувствовать головокружение. Еще через минуту я стоял на коленях возле ее кресла. Моя рука обвилась вокруг нее — ее голова лежала на моем плече. Она не могла уже говорить, не могла плакать — она молча дрожала, и только. Я не говорил ничего. Слова не срывались с моих губ, слез не было, чтобы облегчить меня. Я прижимал ее к себе, она прижимала меня к себе. Девочка, жадно евшая хлеб с маслом за круглым столиком, смотрела на нас, вытаращив глаза. Мальчик, стоя на коленях перед камином и поправляя огонь, смотрел на нас, вытаращив глаза. А минуты тянулись медленно, и жужжание мухи в углу было единственным звуком в комнате.
Скорее инстинкт той профессии, которой я был обучен, чем ясное понимание ужасного положения, в которое я был поставлен, пробудили меня наконец. Она умирала с голода! Я определил это по мертвенному цвету ее кожи, я почувствовал это по слабому и учащенному биению ее пульса. Я позвал мальчика и послал его в ближайший трактир за вином и бисквитами.
— Проворнее, — сказал я, — и у тебя будет так много денег, как еще не бывало никогда!
Мальчик посмотрел на меня, хлопнул по деньгам, лежавшим на руке его, сказал: "Вот счастье-то! " и выбежал из комнаты так быстро, как, видимо, никогда еще никакой мальчик не бегал.
Я повернулся, чтобы сказать несколько первых слов утешения матери девочки. Крик ребенка остановил меня.
— Как я голодна! Как я голодна!
Я дал еще еды голодной девочке и поцеловал ее. Она подняла на меня удивленные глаза.
— Вы новый папа? — спросила девочка. — Мой другой папа никогда меня не целует.
Я взглянул на мать. Глаза ее были закрыты, слезы медленно текли по ее исхудалым щекам. Я взял ее слабую руку.
— Наступают счастливые дни, — сказал я, — теперь я буду заботиться о вас.
Ответа не было. Она все еще молча дрожала — и только.
Менее чем через пять минут мальчик вернулся и получил обещанную награду. Он сел на пол у камина, пересчитывая свое сокровище, единственное счастливое существо в комнате. Я намочил несколько кусочков бисквита в вине и мало-помалу начал возвращать покинувшие ее силы едой, которую давал понемногу и осторожно.
Через некоторое время она подняла голову и посмотрела на меня изумленными глазами, очень похожими на глаза ее ребенка. Слабый, нежный румянец начал появляться на ее лице, она заговорила со мной первый раз шепотом, который я едва мог расслышать, сидя возле нее:
— Как вы нашли меня? Кто показал вам дорогу сюда?
Она замолчала, мучительно вспоминая что-то, медленно приходившее ей на память. Румянец ее стал ярче, она вспомнила и взглянула на меня с робким любопытством.
— Что привело вас сюда? — спросила она. — Не сон ли мой?
— Подождите, моя дорогая, пока соберетесь с силами. Я расскажу вам все.
Я тихо приподнял ее на руках и положил на жалкую постель. Девочка пошла за нами, влезла на постель без моей помощи и прижалась к матери. Я послал мальчика сказать хозяйке, что я должен остаться с больной на всю ночь, наблюдать за ее выздоровлением. Он побежал, весело бренча деньгами в кармане. Мы остались втроем.
По мере того, как ночные часы бежали один за другим, она погружалась иногда в беспокойный сон, просыпалась, вздрагивая, и дико смотрела на меня, как на незнакомого. К утру пища, которую я все это время осторожно давал ей, произвела перемену к лучшему в частоте ударов ее пульса и вызвала у нее более спокойный сон.
Когда взошло солнце, она спала так спокойно, как девочка возле нее. Я мог оставить ее, с тем чтобы вернуться попозже, под надзором хозяйки дома. Волшебная сила денег превратила эту сварливую и страшную женщину в послушную и внимательную сиделку — до такой степени желавшую исполнять в точности все мои поручения, что она попросила мена даже написать их.
Я еще постоял минуту у постели спящей женщины и удостоверился в сотый раз, что жизнь ее спасена. Какое счастье чувствовать к этом уверенность, слегка дотрагиваться до ее посвежевшего лба своими губами, смотреть и смотреть на бледное, изнуренное лицо, всегда дорогое, всегда прекрасное для моих глаз, как бы оно ни изменилось. Я тихо затворил дверь и вышел на свежий воздух ясного утра опять счастливым человеком. Так тесно связаны радости и горести человеческой жизни! Так близко в нашем сердце, как на наших небесах, самое яркое солнце к самой мрачной туче!
Когда я поднимал руку к колокольчику, страх перед побоями охватил мальчика с новой силой. Он спрятался за меня, а когда я спросил, что с ним, он ответил шепотом:
— Пожалуйста, станьте между нами, сэр, когда матушка отворит дверь!
Высокая, свирепой наружности женщина отворила дверь. Ни в каких представлениях не было надобности.
Держа в руке палку, она сама объявила себя матерью моего маленького приятеля.
— А я думала, что это мой негодный сынишка, — объяснила она, извиняясь за палку. — Он послан с поручением уже два часа тому назад. Что вам угодно, сэр?
Я заступился за несчастного мальчика, прежде чем объяснил мое дело.
— Я должен просить вас простить вашего сына на этот раз, — сказал я, — я нашел его заблудившимся на улице и привез его домой.
От удивления женщина, когда она услышала, что я сделал, и увидела сына позади меня, буквально онемела. Глаза, заменившие на этот раз язык, прямо обнаруживали впечатление, которое я произвел на нее.
— Вы привезли домой моего заблудившегося мальчишку в кебе? Господин незнакомец, вы сумасшедший.
— Я слышал, что у вас в доме живет дама по имени Бранд, — продолжал я. — Я, может быть, ошибаюсь, считая ее моей знакомой. Но мне хотелось бы удостовериться, прав я или пет. Не поздно потревожить вашу жилицу сегодня?
К женщине возвратился дар речи.
— Моя жилица не спит и ждет этого дурака, который до сих пор не умеет найти дорогу в Лондоне!
Она подкрепила эти слова, погрозив кулаком сыну, который тотчас вернулся в свое убежище за фалдами моего сюртука.
— С тобой ли деньги? — спросила эта страшная особа, крича на своего прятавшегося наследника через мое плечо. — Или ты и деньги потерял, дурак?
Мальчик подошел и вложил деньги в руку матери. Она сосчитала их, явно удостовериваясь глазами, что каждая монета была настоящая серебряная, потом отчасти успокоилась.
— Ступай наверх, — заворчала она, обращаясь к сыну, — и не заставляй эту даму больше ждать. Она умирает с голоду со своим ребенком, — продолжала женщина, обращаясь ко мне. — Еда, которую мой мальчик принес им в корзине, будет первой, которую мать отведает сегодня. Она заложила все, и что она сделает, если вы не поможете ей, уж этого я не могу сказать. Доктор делает что может, но он сказал мне сегодня, что если не будет у нее лучшей еды, то нет никакой пользы посылать за ним. Ступайте за мальчиком, и сами посмотрите, та ли это дама, которую вы знаете. Я слушал эту женщину, все больше убеждаясь, что приехал в ее дом под влиянием обманчивой мечты. Как было возможно соединить очаровательный предмет обожания моего сердца с жалким рассказом о лишениях, который я сейчас выслушал? Я остановил мальчика на первой лестничной площадке и приказал ему доложить обо мне просто как о докторе, услышавшем о болезни мистрис Бранд и приехавшем навестить ее.
Мы поднялись на вторую лестничную площадку, а затем и на третью. Дойдя до самого верха, мальчик постучался в дверь, ближайшую к нам на площадке. Никто не отвечал. Он отворил дверь без церемоний и вошел. Я ждал за дверью, слушая, что за ней говорили. Дверь осталась полуотворенной. Если голос «мистрис Бранд» окажется мне незнаком (как я думал), я решился предложить ей деликатно такую помощь, какой мог располагать, и вернуться к моему посту под «тенью св. Павла».
Первый голос, заговоривший с мальчиком, был голос ребенка.
— Я так голодна, Джеми, я так голодна!
— Я вам принес покушать, мисс.
— Поскорее, Джеми, поскорее!
Наступило минутное молчание, а потом я опять услышал голос мальчика:
— Вот ломтик хлеба с маслом, мисс. А яичко подождите, пока я сварю. Не торопитесь глотать, подавитесь. Что такое с вашей мамой? Вы спите, сударыня?
Я едва мог слышать ответ — голос был так слаб, и он произнес только одно слово:
— Нет!
Мальчик заговорил опять:
— Ободритесь, сударыня. Доктор ждет за дверью. Он желает видеть вас.
На этот раз я ответа не слыхал. Мальчик показался мне в дверях.
— Пожалуйте, сэр! Я ничего не могу добиться от нее.
Не решаться дальше войти в комнату было бы неуместной деликатностью. Я вошел.
На противоположном конце жалко меблированной спальни, в старом кресле лежало одно из тысячи покинутых существ, умиравших с голода в эту ночь в, большом городе. Белый носовой платок лежал на ее лице, как бы защищая его от пламени камина. Она подняла носовой платок, испуганная шумом моих шагов, когда я вошел в комнату. Я посмотрел на нее и узнал в бледном, исхудалом, помертвелом лице — лицо любимой мной женщины!
С минуту ужас открытия заставил меня побледнеть и почувствовать головокружение. Еще через минуту я стоял на коленях возле ее кресла. Моя рука обвилась вокруг нее — ее голова лежала на моем плече. Она не могла уже говорить, не могла плакать — она молча дрожала, и только. Я не говорил ничего. Слова не срывались с моих губ, слез не было, чтобы облегчить меня. Я прижимал ее к себе, она прижимала меня к себе. Девочка, жадно евшая хлеб с маслом за круглым столиком, смотрела на нас, вытаращив глаза. Мальчик, стоя на коленях перед камином и поправляя огонь, смотрел на нас, вытаращив глаза. А минуты тянулись медленно, и жужжание мухи в углу было единственным звуком в комнате.
Скорее инстинкт той профессии, которой я был обучен, чем ясное понимание ужасного положения, в которое я был поставлен, пробудили меня наконец. Она умирала с голода! Я определил это по мертвенному цвету ее кожи, я почувствовал это по слабому и учащенному биению ее пульса. Я позвал мальчика и послал его в ближайший трактир за вином и бисквитами.
— Проворнее, — сказал я, — и у тебя будет так много денег, как еще не бывало никогда!
Мальчик посмотрел на меня, хлопнул по деньгам, лежавшим на руке его, сказал: "Вот счастье-то! " и выбежал из комнаты так быстро, как, видимо, никогда еще никакой мальчик не бегал.
Я повернулся, чтобы сказать несколько первых слов утешения матери девочки. Крик ребенка остановил меня.
— Как я голодна! Как я голодна!
Я дал еще еды голодной девочке и поцеловал ее. Она подняла на меня удивленные глаза.
— Вы новый папа? — спросила девочка. — Мой другой папа никогда меня не целует.
Я взглянул на мать. Глаза ее были закрыты, слезы медленно текли по ее исхудалым щекам. Я взял ее слабую руку.
— Наступают счастливые дни, — сказал я, — теперь я буду заботиться о вас.
Ответа не было. Она все еще молча дрожала — и только.
Менее чем через пять минут мальчик вернулся и получил обещанную награду. Он сел на пол у камина, пересчитывая свое сокровище, единственное счастливое существо в комнате. Я намочил несколько кусочков бисквита в вине и мало-помалу начал возвращать покинувшие ее силы едой, которую давал понемногу и осторожно.
Через некоторое время она подняла голову и посмотрела на меня изумленными глазами, очень похожими на глаза ее ребенка. Слабый, нежный румянец начал появляться на ее лице, она заговорила со мной первый раз шепотом, который я едва мог расслышать, сидя возле нее:
— Как вы нашли меня? Кто показал вам дорогу сюда?
Она замолчала, мучительно вспоминая что-то, медленно приходившее ей на память. Румянец ее стал ярче, она вспомнила и взглянула на меня с робким любопытством.
— Что привело вас сюда? — спросила она. — Не сон ли мой?
— Подождите, моя дорогая, пока соберетесь с силами. Я расскажу вам все.
Я тихо приподнял ее на руках и положил на жалкую постель. Девочка пошла за нами, влезла на постель без моей помощи и прижалась к матери. Я послал мальчика сказать хозяйке, что я должен остаться с больной на всю ночь, наблюдать за ее выздоровлением. Он побежал, весело бренча деньгами в кармане. Мы остались втроем.
По мере того, как ночные часы бежали один за другим, она погружалась иногда в беспокойный сон, просыпалась, вздрагивая, и дико смотрела на меня, как на незнакомого. К утру пища, которую я все это время осторожно давал ей, произвела перемену к лучшему в частоте ударов ее пульса и вызвала у нее более спокойный сон.
Когда взошло солнце, она спала так спокойно, как девочка возле нее. Я мог оставить ее, с тем чтобы вернуться попозже, под надзором хозяйки дома. Волшебная сила денег превратила эту сварливую и страшную женщину в послушную и внимательную сиделку — до такой степени желавшую исполнять в точности все мои поручения, что она попросила мена даже написать их.
Я еще постоял минуту у постели спящей женщины и удостоверился в сотый раз, что жизнь ее спасена. Какое счастье чувствовать к этом уверенность, слегка дотрагиваться до ее посвежевшего лба своими губами, смотреть и смотреть на бледное, изнуренное лицо, всегда дорогое, всегда прекрасное для моих глаз, как бы оно ни изменилось. Я тихо затворил дверь и вышел на свежий воздух ясного утра опять счастливым человеком. Так тесно связаны радости и горести человеческой жизни! Так близко в нашем сердце, как на наших небесах, самое яркое солнце к самой мрачной туче!
Глава XXVI
РАЗГОВОР С МОЕЙ МАТЕРЬЮ
Я доехал до моего дома как раз вовремя, чтобы соснуть часа три, прежде чем нанес свой обычный утренний визит в комнату матушки. Я заметил на этот раз некоторые особенности в выражении лица и обращении, которых прежде мне не случалось замечать в ней.
Когда глаза наши встретились, она взглянула на меня пристально и вопросительно, как будто ее волновало какое-то сомнение, которое ей не хотелось выразить словами. Когда я, по обыкновению, осведомился о ее здоровье, она удивила меня, ответив так нетерпеливо, как будто сердилась, зачем я упомянул об этом.
С минуту я готов был думать, что эти перемены означают, что она узнала о моем отсутствии из дома ночью и подозревает настоящую причину этого отсутствия. Но она не упомянула даже издалека о мистрис Ван-Брандт и с ее губ не сорвалось ни слова, которое показало бы, прямо или косвенно, что я огорчил или разочаровал ее. Я мог только заключить, что она хочет сказать что-нибудь важное о себе или обо мне и что по некоторым причинам, одной ей известным, она неохотно умалчивает на этот раз.
Обратившись к нашим обыкновенным темам разговора, мы заговорили о событии (всегда интересном для моей матери), о моей поездке на Шетлендские острова. Заговорив об этом, мы, естественно, заговорили также о мисс Денрос. Тут опять, когда я менее всего ожидал этого, для меня готовился сюрприз.
— Ты говорил намедни, — сказала матушка, — о зеленом флаге, который дочь бедного Дермоди сшила для тебя, когда вы были детьми. Неужели ты сохранял его все это время?
— Да.
— Где ты его оставил? В Шотландии?
— Я привез его с собой в Лондон.
— Зачем?
— Я обещал мисс Денрос всегда возить с собой зеленый флаг, куда ни поехал бы.
Матушка улыбнулась.
— Возможно ли, Джордж, что ты думаешь об этом, как думает молодая девушка на Шетлендских островах? По прошествии стольких лет, неужели ты веришь, что зеленый флаг сведет тебя с Мери Дермоди?
— Конечно, нет! Я только исполняю фантазию бедной мисс Денрос. Могу ли я отказать в ее ничтожной просьбе после всего, чем я обязан ее доброте?
Матушка перестала улыбаться. Она внимательно посмотрела на меня.
— Кажется, мисс Денрос произвела на тебя очень благоприятное впечатление, — сказала она.
— Я сознаюсь. Я очень интересуюсь ей.
— Не будь она неизлечимо больной, Джордж, я тоже заинтересовалась бы, может быть, мисс Денрос, как моей невесткой.
— Бесполезно рассуждать о том, что могло бы случиться, матушка. Достаточно грустной действительности.
Матушка помолчала немного, прежде чем задала мне следующий вопрос:
— Мисс Денрос никогда не поднимала вуали в твоем присутствии, когда в комнате было светло?
— Никогда.
— И никогда она не позволяла тебе взглянуть мельком на ее лицо?
— Никогда.
— И единственная причина, на которую она ссылалась, была та, что свет причинял ей болезненное ощущение, когда падал на открытое лицо.
— Вы говорите это, матушка, как будто сомневаетесь, правду ли сказала мне мисс Денрос.
— Нет, Джордж. Я только сомневаюсь, всю ли правду сказала она тебе.
— Что вы хотите сказать?
— Не обижайся, дружок, я думаю, что мисс Денрос имела более серьезную причину скрывать лицо, чем та, которую она сообщила тебе.
Я молчал. Подозрение, заключавшееся в этих словах, никогда не приходило мне в голову. Я читал в медицинских книгах о болезненной нервной чувствительности к свету, совершенно такой, какой страдала мисс Денрос, по ее описанию, — и этого было для меня достаточно. Теперь, когда матушка высказала мне свое мнение, впечатление, произведенное на меня, было мучительно в высшей степени. Страшные фантазии о безобразии вселились в мою голову и осквернили все, что было самого чистого и дорогого в моих воспоминаниях о мисс Денрос. Было бесполезно переменять тему разговора — злое влияние сомнений, овладевшее мной, было слишком могущественно для того, чтобы его можно было прогнать разговором. Сославшись на первый представившийся мне предлог, я торопливо вышел из комнаты матушки искать убежища от самого себя там, где только мог надеяться найти его — в присутствии мистрис Ван-Брандт.
Когда глаза наши встретились, она взглянула на меня пристально и вопросительно, как будто ее волновало какое-то сомнение, которое ей не хотелось выразить словами. Когда я, по обыкновению, осведомился о ее здоровье, она удивила меня, ответив так нетерпеливо, как будто сердилась, зачем я упомянул об этом.
С минуту я готов был думать, что эти перемены означают, что она узнала о моем отсутствии из дома ночью и подозревает настоящую причину этого отсутствия. Но она не упомянула даже издалека о мистрис Ван-Брандт и с ее губ не сорвалось ни слова, которое показало бы, прямо или косвенно, что я огорчил или разочаровал ее. Я мог только заключить, что она хочет сказать что-нибудь важное о себе или обо мне и что по некоторым причинам, одной ей известным, она неохотно умалчивает на этот раз.
Обратившись к нашим обыкновенным темам разговора, мы заговорили о событии (всегда интересном для моей матери), о моей поездке на Шетлендские острова. Заговорив об этом, мы, естественно, заговорили также о мисс Денрос. Тут опять, когда я менее всего ожидал этого, для меня готовился сюрприз.
— Ты говорил намедни, — сказала матушка, — о зеленом флаге, который дочь бедного Дермоди сшила для тебя, когда вы были детьми. Неужели ты сохранял его все это время?
— Да.
— Где ты его оставил? В Шотландии?
— Я привез его с собой в Лондон.
— Зачем?
— Я обещал мисс Денрос всегда возить с собой зеленый флаг, куда ни поехал бы.
Матушка улыбнулась.
— Возможно ли, Джордж, что ты думаешь об этом, как думает молодая девушка на Шетлендских островах? По прошествии стольких лет, неужели ты веришь, что зеленый флаг сведет тебя с Мери Дермоди?
— Конечно, нет! Я только исполняю фантазию бедной мисс Денрос. Могу ли я отказать в ее ничтожной просьбе после всего, чем я обязан ее доброте?
Матушка перестала улыбаться. Она внимательно посмотрела на меня.
— Кажется, мисс Денрос произвела на тебя очень благоприятное впечатление, — сказала она.
— Я сознаюсь. Я очень интересуюсь ей.
— Не будь она неизлечимо больной, Джордж, я тоже заинтересовалась бы, может быть, мисс Денрос, как моей невесткой.
— Бесполезно рассуждать о том, что могло бы случиться, матушка. Достаточно грустной действительности.
Матушка помолчала немного, прежде чем задала мне следующий вопрос:
— Мисс Денрос никогда не поднимала вуали в твоем присутствии, когда в комнате было светло?
— Никогда.
— И никогда она не позволяла тебе взглянуть мельком на ее лицо?
— Никогда.
— И единственная причина, на которую она ссылалась, была та, что свет причинял ей болезненное ощущение, когда падал на открытое лицо.
— Вы говорите это, матушка, как будто сомневаетесь, правду ли сказала мне мисс Денрос.
— Нет, Джордж. Я только сомневаюсь, всю ли правду сказала она тебе.
— Что вы хотите сказать?
— Не обижайся, дружок, я думаю, что мисс Денрос имела более серьезную причину скрывать лицо, чем та, которую она сообщила тебе.
Я молчал. Подозрение, заключавшееся в этих словах, никогда не приходило мне в голову. Я читал в медицинских книгах о болезненной нервной чувствительности к свету, совершенно такой, какой страдала мисс Денрос, по ее описанию, — и этого было для меня достаточно. Теперь, когда матушка высказала мне свое мнение, впечатление, произведенное на меня, было мучительно в высшей степени. Страшные фантазии о безобразии вселились в мою голову и осквернили все, что было самого чистого и дорогого в моих воспоминаниях о мисс Денрос. Было бесполезно переменять тему разговора — злое влияние сомнений, овладевшее мной, было слишком могущественно для того, чтобы его можно было прогнать разговором. Сославшись на первый представившийся мне предлог, я торопливо вышел из комнаты матушки искать убежища от самого себя там, где только мог надеяться найти его — в присутствии мистрис Ван-Брандт.
Глава XXVII
РАЗГОВОР С МИСТРИС ВАН-БРАНДТ
Хозяйка сидела на свежем воздухе у своей двери, когда я подъехал к дому. Ее ответ на мои вопросы оправдал самые лучшие мои надежды. Бедная жилица выглядела уже «совсем другой женщиной», а девочка в эту минуту стояла на лестнице, ожидая возвращения «своего нового папы».
— Я хочу сказать вам только одно, сэр, прежде чем вы пойдете наверх, — продолжала женщина. — Не давайте этой госпоже больше денег, чем ей понадобится на один день. Если у нее будут лишние деньги, они все будут истрачены ее негодным мужем.
Поглощенный высшими и более дорогими интересами, наполнявшими мою душу, я забыл о существовании Ван-Брандта.
— Где он? — спросил я.
— Где он должен быть, — было ответом. — В тюрьме за долги.
В то время человек, посаженный в тюрьму за долги, часто оставался там на всю жизнь. Нечего было опасаться, чтобы мое посещение было прервано появлением на сцену Ван-Брандта.
Поднимаясь по лестнице, я нашел девочку, ожидавшую меня на верхней площадке с потрепанной куклой в руках.
Я купил дорогой пирожное. Девочка отдала мне куклу, а сама пошла в комнату с пирожным в руках, сказав матери обо мне такими словами:
— Мама, мне этот папа нравится лучше другого. И тебе он также нравится больше.
Исхудалое лицо матери покраснело, потом побледнело, когда она протянула мне руку. Я с тревогой поглядел на нее и заметил явные признаки выздоровления. Ее большие серые глаза смотрели на меня опять с тихой радостью и нежностью. Рука, лежавшая в моей вчера такой холодной, теперь несла в себе жизнь и теплоту.
— Умерла ли бы я до утра, если бы вы не подоспели? — спросила она тихо. — Не спасли ли вы мне жизнь во второй раз? Я очень этому верю!
Прежде чем я догадался в чем дело, она наклонила голову к моей руке и нежно коснулась ее губами.
— Я не неблагодарная женщина, — прошептала она. — А между тем я не знаю, как мне благодарить вас.
Девочка быстро подняла глаза от своего пирожного.
— Почему ты его не поцелуешь? — с изумлением вытаращив глазки, спросило это странное созданьице.
Она опустила голову на грудь, она горько вздохнула.
— Перестанем говорить обо мне, — вдруг сказала она, успокоившись и принудив себя опять на меня взглянуть. — Скажите мне, какой счастливый случай привел вас сюда вчера?
— Тот же самый случай, — ответил я, — который привел меня к источнику святого Антония.
Она поспешно приподнялась.
— Вы опять видели меня так, как видели в беседке у водопада! — воскликнула она. — И опять в Шотландии?
— Нет. Дальше Шотландии — на Шетлендских островах.
— Расскажите мне! Пожалуйста, пожалуйста, расскажите мне!
Я рассказал, что случилось, с такой точностью, как только мог. Умолчав только об одном. Скрыв от нее самое существование мисс Денрос, я дал ей возможность предполагать, что во время моего пребывания в доме Денроса, меня принимал только один хозяин.
— Это странно! — воскликнула она, внимательно выслушав меня до конца.
— Что странно? — спросил я.
Она колебалась, пристально рассматривая мое лицо своими большими серьезными глазами.
— Я неохотно говорю об этом, — сказала она. — А между тем мне не следует скрывать от вас что-нибудь в таком деле. Я понимаю все, что вы рассказали мне, за одним исключением. Мне кажется странно, что когда вы были в Шотландии, у вас только был собеседником один старик.
— О каком же другом собеседнике ожидали вы услышать? — спросил я.
— Я ожидала, — ответила она, — услышать об одной даме в том доме.
Не могу положительно сказать, чтобы этот ответ удивил меня. Он заставил меня подумать, прежде чем я заговорил опять. Я знал из своего прошлого опыта, что она, должно быть, видела меня во время нашей разлуки с ней, когда я духовно присутствовал в ее душе, в ясновидении или во сне. Не видела ли она также мою ежедневную собеседницу на Шетлендских островах — мисс Денрос?
Я задал вопрос таким образом, чтобы оставить себе свободу решить, надо ли сообщить ей все, или нет.
— Справедлив ли я, предполагая, что вы видели меня во сне на Шетлендских островах, — начал я, — как прежде в то время, когда я был в моем Пертширском доме?
— Да, — отвечала она, — на этот раз это было вечером. Я заснула или лишилась чувств — не знаю. И видела вас опять в видении или во сне.
— Где вы видели меня?
— Прежде видела вас на мосту, на шотландской реке, когда встретила вас в тот вечер, в который вы спасли мне жизнь. Через некоторое время река и ландшафт померкли, а с ними померкли и вы. Я подождала немного, и мрак постепенно исчезал. Я стояла, как казалось мне, в кругу звездного света, напротив меня было окно, позади озеро, а предо мной темная комната. Я заглянула в комнату, и звездный свет показал мне вас опять.
— Когда это случилось? Вы помните число?
— Я помню, что это было в начале месяца. Несчастья, которые потом довели меня до такой крайности, еще не случились со мной, а между тем, когда я стояла и смотрела на вас, я испытывала странное предчувствие предстоящего несчастья. Я почувствовала то же самое неограниченное доверие в вашу власть помочь мне, какое чувствовала, когда первый раз видела вас во сне в Шотландии. Я сделала то же самое. Я положила мою руку к вам на грудь. Я сказала вам: «Вспомните обо мне, придите ко мне». Я даже написала… Она замолчала, вздрогнув, как будто ею внезапно овладел какой-то страх. Видя это и опасаясь сильного волнения, я поспешил предложить не говорить больше на этот раз об ее сне.
— Я хочу сказать вам только одно, сэр, прежде чем вы пойдете наверх, — продолжала женщина. — Не давайте этой госпоже больше денег, чем ей понадобится на один день. Если у нее будут лишние деньги, они все будут истрачены ее негодным мужем.
Поглощенный высшими и более дорогими интересами, наполнявшими мою душу, я забыл о существовании Ван-Брандта.
— Где он? — спросил я.
— Где он должен быть, — было ответом. — В тюрьме за долги.
В то время человек, посаженный в тюрьму за долги, часто оставался там на всю жизнь. Нечего было опасаться, чтобы мое посещение было прервано появлением на сцену Ван-Брандта.
Поднимаясь по лестнице, я нашел девочку, ожидавшую меня на верхней площадке с потрепанной куклой в руках.
Я купил дорогой пирожное. Девочка отдала мне куклу, а сама пошла в комнату с пирожным в руках, сказав матери обо мне такими словами:
— Мама, мне этот папа нравится лучше другого. И тебе он также нравится больше.
Исхудалое лицо матери покраснело, потом побледнело, когда она протянула мне руку. Я с тревогой поглядел на нее и заметил явные признаки выздоровления. Ее большие серые глаза смотрели на меня опять с тихой радостью и нежностью. Рука, лежавшая в моей вчера такой холодной, теперь несла в себе жизнь и теплоту.
— Умерла ли бы я до утра, если бы вы не подоспели? — спросила она тихо. — Не спасли ли вы мне жизнь во второй раз? Я очень этому верю!
Прежде чем я догадался в чем дело, она наклонила голову к моей руке и нежно коснулась ее губами.
— Я не неблагодарная женщина, — прошептала она. — А между тем я не знаю, как мне благодарить вас.
Девочка быстро подняла глаза от своего пирожного.
— Почему ты его не поцелуешь? — с изумлением вытаращив глазки, спросило это странное созданьице.
Она опустила голову на грудь, она горько вздохнула.
— Перестанем говорить обо мне, — вдруг сказала она, успокоившись и принудив себя опять на меня взглянуть. — Скажите мне, какой счастливый случай привел вас сюда вчера?
— Тот же самый случай, — ответил я, — который привел меня к источнику святого Антония.
Она поспешно приподнялась.
— Вы опять видели меня так, как видели в беседке у водопада! — воскликнула она. — И опять в Шотландии?
— Нет. Дальше Шотландии — на Шетлендских островах.
— Расскажите мне! Пожалуйста, пожалуйста, расскажите мне!
Я рассказал, что случилось, с такой точностью, как только мог. Умолчав только об одном. Скрыв от нее самое существование мисс Денрос, я дал ей возможность предполагать, что во время моего пребывания в доме Денроса, меня принимал только один хозяин.
— Это странно! — воскликнула она, внимательно выслушав меня до конца.
— Что странно? — спросил я.
Она колебалась, пристально рассматривая мое лицо своими большими серьезными глазами.
— Я неохотно говорю об этом, — сказала она. — А между тем мне не следует скрывать от вас что-нибудь в таком деле. Я понимаю все, что вы рассказали мне, за одним исключением. Мне кажется странно, что когда вы были в Шотландии, у вас только был собеседником один старик.
— О каком же другом собеседнике ожидали вы услышать? — спросил я.
— Я ожидала, — ответила она, — услышать об одной даме в том доме.
Не могу положительно сказать, чтобы этот ответ удивил меня. Он заставил меня подумать, прежде чем я заговорил опять. Я знал из своего прошлого опыта, что она, должно быть, видела меня во время нашей разлуки с ней, когда я духовно присутствовал в ее душе, в ясновидении или во сне. Не видела ли она также мою ежедневную собеседницу на Шетлендских островах — мисс Денрос?
Я задал вопрос таким образом, чтобы оставить себе свободу решить, надо ли сообщить ей все, или нет.
— Справедлив ли я, предполагая, что вы видели меня во сне на Шетлендских островах, — начал я, — как прежде в то время, когда я был в моем Пертширском доме?
— Да, — отвечала она, — на этот раз это было вечером. Я заснула или лишилась чувств — не знаю. И видела вас опять в видении или во сне.
— Где вы видели меня?
— Прежде видела вас на мосту, на шотландской реке, когда встретила вас в тот вечер, в который вы спасли мне жизнь. Через некоторое время река и ландшафт померкли, а с ними померкли и вы. Я подождала немного, и мрак постепенно исчезал. Я стояла, как казалось мне, в кругу звездного света, напротив меня было окно, позади озеро, а предо мной темная комната. Я заглянула в комнату, и звездный свет показал мне вас опять.
— Когда это случилось? Вы помните число?
— Я помню, что это было в начале месяца. Несчастья, которые потом довели меня до такой крайности, еще не случились со мной, а между тем, когда я стояла и смотрела на вас, я испытывала странное предчувствие предстоящего несчастья. Я почувствовала то же самое неограниченное доверие в вашу власть помочь мне, какое чувствовала, когда первый раз видела вас во сне в Шотландии. Я сделала то же самое. Я положила мою руку к вам на грудь. Я сказала вам: «Вспомните обо мне, придите ко мне». Я даже написала… Она замолчала, вздрогнув, как будто ею внезапно овладел какой-то страх. Видя это и опасаясь сильного волнения, я поспешил предложить не говорить больше на этот раз об ее сне.