Наталья Колпакова
Лучший из миров

   С благодарностью Саше Камышову за замысел этой книги и помощь в написании боевых сцен, неизменную поддержку, веру и любовь.
Автор

   Отлепившись от монитора, Дан оторопело уставился в окно – там ровно светлело раннее утро – и втянул голову в плечи от угрызений совести. Опять всю ночь прочатился, как подросток какой-нибудь! Пороть некому. (Кстати, действительно некому. Из постоянных персонажей была у него в жизни разве что домработница, но никакого сближения с хозяином чопорная дама себе не позволяла, в учителя жизни не лезла и вообще предпочитала выполнять свои обязанности в одиночестве.) Форум поклонников восточного искусства, статейка-другая по бизнесу, болтовня с любителями и знатоками старинного оружия, малость сетевых стрелялок – и ночи как не бывало. Положа руку на сердце, Дан считал, что у кого-кого, а у него точно есть смягчающие вину обстоятельства. Все-таки неофит – он и в тридцать лет неофит, и в тридцать… э-э… с хвостиком. Он честно старался – и все не мог – пресытиться компьютерными чудесами, набрасывался на технические новинки, как девушка на новый аромат, оправдываясь тем, что это терапия такая, нажраться до тошноты и угомониться… Не угомонялся. Наоборот, стремительно молодел душой – глупел, попросту говоря. Его новая аватара подошла бы скорее подростку, чем взрослому дяденьке-бизнесмену. Если тенденция сохранится, скоро он залыбится приятелям-форумчанам дебильной мордой драчливой черепашки или еще каким-нибудь кумиром всех детсадовцев. Стыдно, ей-богу, господин Палый!
   Странно, каких-то два года назад он был, кажется, куда старше, чем сейчас. И два года назад, и десять…
   Дан решительно вылез из-за компьютера, малость потоптался у стола. Вялые после долгого сидения ноги постепенно возвращались к жизни, да и в голове прояснялось. Споткнулся о валяющийся на проходе футон, но это уж была последняя каверза разленившегося туловища. Дан безжалостно подергал себя за мочки ушей, встряхнулся всем телом, как собака, и просто так, в полноги, проделал пару форм в разных стилях. Ему нравилось иметь широкий кругозор – исключительно для собственного удовольствия – и избыток досуга, чтобы вовсю своей эрудицией наслаждаться. Естественно, из чистой любви к искусству! Боевые навыки заботили его в последнюю очередь. Он будто нарочно хватался за самые непрактичные стили, всякий раз заранее зная, что пресловутых навыков, пропади они пропадом, не забудет, и всякий раз заново надеясь, что они забудут его.
   Дан завернул в просторную ванную, постоял в душевой кабинке. Матовое стекло цвета морской волны, да еще и с силуэтами рыбок совершенно не вязалось с девичьим розовым колером всего помещения, но Дану в свое время понравился именно этот, зеленовато-голубоватый, и рыбки тоже, а на стиль, дизайн и прочие статусные штучки он привычно плевал.
   В кухонном отсеке, налив в толстостенную чашку с отбитой ручкой обожаемую ряженку, он остановился у барной стойки, с удовольствием обозревая свое жилище. Зрелище не приедалось никогда. Дан ежеутренне по-детски радовался, как ловко сумел сложить журавлика из не слишком белого листа своей жизни. Здоровенный зал объединял функции гостиной, столовой, спортивного зала и отчасти рабочего кабинета – именно тут красовался на сложном столе навороченный компьютер («каждый месяц – новый», шутили немногие приятели). А к нему вдобавок всевозможная периферия и провода, провода, толстыми жгутами и поодиночке. Дан любил на досуге поковыряться в железе и наивно гордился умением самостоятельно переставить дисковод. В целом помещение имело отчасти офисный вид: просторно, пустовато, функционально и чуть обезличенно. Реплика комфортабельной казармы, в которой Дан провел основную часть сознательной жизни. Он купил его готовым, понравились место и планировка, а перекраивать все наново, выводить собственный «уникальный стиль», чтобы затем планомерно лелеять его, боясь занести в капризный интерьер случайную безделушку, – нет уж, увольте. Он так толком и не освоился с местным снобистским церемониалом.
   Итак, казарма. Но теперь уж своя, на все сто! И Дан с увлечением недоигравшего ребенка – если не сороки – тащил в дом все, к чему душа прикипит. Холодные светло-серебристые стены пестрели самым хаотическим декором. Картины, гравюры, постер из подросткового журнала (от группы этой безымянной Дан, понятно, не фанател, но очень уж курьезные физиономии были у ребят), еще какой-то пейзажик и снова наброски, от весьма серьезных работ музейного уровня до наивных шедевров безымянной тротуарной братии. В красном углу красовалась ажурная, как рисунок на зимнем стекле, кушетка собственной выделки. А как же, хозяин, художественные ковка и литье! Работать, понятно, было кому, но и сам иной раз любил повозиться. В другом углу, и даже не в углу, а как-то сбоку, криво, приткнулось ампирное кресло с чуть помертвевшей, но все еще роскошно бордовой атласной обивкой и уймой воинского барахла в узорах резьбы. В простенке – гигантский бамбуковый веер из закромов розничной торговли духовной пищей; рядом – заслуженный боевой, неприлично старинный и настоящий. Ну и еще всякая японщина и китайщина. Было задумал даже устроить токонома по всем правилам, с вазой и свитком по сезону, но как-то скучно показалось, по плану-то. Еще одна стена, с фехтовальной мишенью: никаких излишеств, простой круг, разбитый на сектора, и две шпаги рядышком, близнецы, да не совсем. Одна-то новодел, а другая – антикварная боевая. Испания, XVII век – приятно!
   Понаслаждавшись, самодовольный хозяин чертога застегнул последнюю петельку коммунистической китайской пижамы (алый атлас, драконы по всей спине) и принялся варить сосиски. День предстоял хлопотный. Наведаться в мастерскую, разобраться с хитрым заказом на каминную решетку. Вчерашний звонок – просили оценить какой-то кортик (вроде Британия времен американской Войны за независимость, но лучше поглядеть самолично). Обязательно заскочить к Сигизмунду, а то обижается старик, что давно не был!
   Дан наколол сосиску на вилку и задумчиво откусил половину, не отходя от плиты. Вечерние посиделки у реконструкторов? Немного фехтования, много легкого трепа… Вряд ли, в другой раз. Устал, работы невпроворот, и недавний заказ на реплику дамасской сабли вымотал совершенно.
   Уже в прихожей, влезая в ветровку, Дан помедлил, наткнувшись пальцами на небольшую палочку, болтающуюся на шее на кожаном шнурке. Привычная до неразличимости – он подолгу не вспоминал о ней. Гладкая, всегда чуть теплая, по виду нечто вроде дерева (Дан понимал: не дерево, но что именно – не знал, пожалуй, никто). Поверхность змеится упругими побегами, сплетающимися в сложную вязь. Если текст, то на неведомом языке, если узор, то построенный по неведомым законам. Сегодня, чего не случалось уже давно, Дан увидел ее словно впервые и снова, как в первый раз, поразился странному, будоражащему ощущению, которое вызывала в нем эта безобидная вещица. Она лежала на его ладони, словно маленькое спящее животное, – укусит, не укусит? Иногда так и подмывало опасливо отбросить подальше и отереть ладонь. Иногда – наоборот, разбудить, и будь что будет. Живое-неживое… Было в ней что-то.
   Что?
 
   В это самое время император только-только погрузился в сон в случайном закутке своих необъятных покоев – и сон далеко не освежающий. Такое с ним случалось редко. Обычно венценосец отправлялся на боковую укуренный до того, что буквально себя не помнил. Грезы он видел наяву, а в сон валился, как мешок в черный подвал. Но сегодня выдалось странное утро. Измотанный всенощными безумствами, он вожделел забвения, но желанная чернота все не приходила, медлила ударить в висок мягким и тяжелым. И висок призывно ныл, тоскуя по удару – то ли метафорическому, то ли настоящему.
   Собственно, в это время происходили миллионы всевозможных событий: и важных, даже, может быть, эпохальных, и совсем незначительных. Случались, цеплялись одно за другое, перемешивались, как пестрый стеклянный сор, засыпанный в торец калейдоскопа. И три мира тремя помутневшими от времени зеркалами высились над этим легким сором, глядя друг на друга в упор и не видя ничего, кроме бесконечной череды собственных отражений. Вращался калейдоскоп, и там, в перекрестье трех миров, из бессмысленной толкотни рождался узор беспримерной красоты и стройности. И был, наверное, кто-то, кто мог, приникнув глазом к окошечку, увидеть его весь целиком. Оценить с холодком знатока и, легко оторвавшись от несерьезной забавы, вернуться к прежним занятиям. Хотя бы к примерке новой пижамы совершенно роскошного (не слишком ли экстравагантного?) цвета. Но и этот некто не крутил калейдоскоп – все шло своим чередом, не нуждаясь в божественном вмешательстве и питаясь ничтожными на первый взгляд импульсами.
   Император метался и плакал во сне. Дан строил планы на день, а заодно обдумывал маршрут. Генерал Канас, подтянутый, но все-таки несвежий, вопреки добросовестному ночному отдыху, взирал через стол на жену, ища, на что выплеснуть хандру. Мастер Румил в очередной раз просматривал планы занятий на ближайшую неделю. Он был человеком обстоятельным и заботам Ордена, даже самым обыденным, отдавался целиком. Может, потому, что иначе все вдруг замирало, линяло, теряло смысл? И тогда Румилу становилось не по себе, а жить с этим ощущением он не умел… Что делал в то утро учитель, не знал никто – кроме одного замухрышки-крестьянина, которого меньше всего можно было бы заподозрить в подобной осведомленности. Крестьянин споро семенил безлюдной по раннему времени дорогой, оставляя за спиной руины небольшого старинного дома, еще недавно прятавшегося в уединенной роще, а под руинами тела: несколько молодых, однотипно мускулистых, да еще одно в ином роде – послужившее, но еще отменно крепкое, основательное, увенчанное благородной головой с шапкой седых волос. А еще дальше, за низкой грядой холмов, осталась лежать столица. Крестьянин торопился. Нужно было уйти как можно дальше и как можно скорее найти укрытие. Чужой облик слушался плохо, то сползал струпьями, то комкался и мутнел – впору позавидовать проклятым оборотням, которым подобный фокус давался легче, чем дыхание! А Умеющая Слушать, только что вышедшая из контакта с Видящими Сны и все еще переполненная чувством единения, будто озерко после ливня, внезапно увидела прямо перед собой необъяснимое свечение. И пошла с доверчивым любопытством к пузырю света, расширяющемуся и вдруг лопающемуся черной прорехой…
 
   Покончив с экспертизой, Дан решил прогуляться до конторы. Все-таки любил он этот почтенный район и это время года – тоже, как ему казалось, почтенное и словно бы мужского пола: уже не безоглядно жизнерадостное лето, еще не взбалмошная истеричка-осень… И где-то на полпути почувствовал Зов. Это было настолько неожиданно, да и ощущение успело подзабыться, что в первое мгновение он растерялся. Однако Зов был совершенно отчетливым, не очень далеким, не больше сотни метров, и направление определялось совершенно явственно. На ближайшем перекрестке Дан свернул в нужную сторону и размеренно двинулся к параллельной улице. Пока он не очень задумывался, что будет делать, выйдя на жертву. Ведомый властным инстинктом охотника, он не размышлял и не колебался, не замечая очевидной несуразицы – здесь, в этом мире, не было и не могло быть оборотней. Исключено! Но сейчас это было неважно. Ничто не имело значения, кроме одного, ясного, необоримого – Зова. Убить оборотня. Убить.
   Уже рядом. Крохотный глухой проулок, ни души, и бежать твари будет некуда. Здесь! Тварь будет убита прямо здесь. Дан, не сбиваясь с темпа, нырнул в сумрачную щель между домами, шагнул навстречу Зову – и врос в асфальт.
   Это был не оборотень. То есть оборотень там тоже был, брел в сопровождении двух мужчин, причем сопровождение это скорее смахивало на конвой. Один придерживал тварь за рукав, другая рука в кармане. Второй шел на шаг позади. Оба молодые, крепкие парни, обоих Дан знал по той, прошлой жизни. Не слишком близко, оба ходили тогда в стажерах, потому и не узнал сразу, не сложилось в голове. Тем более что никто из их команды не должен был объявиться здесь, да еще в компании оборотня…
   Дану нравились местные поговорки. Мастерство не пропьешь, и прочее в том же духе. И вот выдался случай испытать их на собственной шкуре. Дан, правда, не пил, совсем не пил, ни капли. Не мог – не приживалось как-то. В этом ли было дело, или попросту годы бездействия не прошли бесследно, но он стоял в оцепенении недопустимо долго, две-три секунды. А вот бывшие коллеги сориентировались быстрее. Узнали моментально, он понял это по неуловимо изменившимся лицам – вот только что были нейтрально-деловыми (обычная в меру опасная рутина, ничего личного!), а стали… включенными, что ли? Впрочем, удивляться нечему, в свое время он был для них едва ли не живой легендой. Вот только их реакция была неожиданной. Дан, понятно, не надеялся, что ребятишки кинутся к нему за автографами, все-таки напоролись на живого мертвеца, но чтоб так…
   Шедший впереди неуловимо быстрым движением выдернул из кармана руку с пистолетом и от бедра выстрелил. Да, это именно конвой, мелькнула мысль, совершенно не мешая памяти тела выполнять единственно возможные движения, – конвой, потому что оборотень резко ударил по предплечью вооруженного. Пуля срикошетила от асфальта, а Дан уже ушел коротким рывком влево и вперед. Еще бросок, и мощный толчок бросает стрелка на заднего конвоира. Тот машинально отводит изготовленный к бою короткий меч, а ладонь уже холодит чуть шероховатая рукоять собственного ножа. Дальше Дан уже не думал – некогда, да и незачем. Раз: стрелок пытается вскинуть оружие, короткий взмах – и разрубленная кисть выпускает пистолет. Два: отклониться назад, пропуская меч второго, и тут же вернуться в выпаде, рассекая чужое горло. Три! Первый, словно робот, тянет что-то из-за пояса уцелевшей рукой, и некогда разбираться, что именно, – пинок в скользкий от крови живот, нож коротко входит в шею, разрубая позвоночник. Четыре. Кончено.
   Где-то между «два» и «три», услужливо подсказало вернувшееся сознание, была легкая тень, метнувшаяся вон из страшного тупичка – длинно, распластываясь в прыжке во что-то совсем животное. Оборотень. Ночная тварь. Ускользнувшая жертва. Уже далеко.
   Шаг назад, короткий взгляд по сторонам. Никого. Выстрел из бесшумного пистолета не привлек лишнего внимания. Обыск, допрос – все это не имело смысла. Два мертвеца, убитые не самым традиционным для этого мира и времени образом, вот и все.
   Дан ровным шагом покинул место побоища. Зов заглох, будто захлебнувшись чужой кровью, и в душу хлынули нормальные человеческие чувства. Что за бред? Почему они набросились на него – не колеблясь, не рассуждая, как на давнего, непримиримого врага? Он не корчился от страха. Не привык да, пожалуй, и не умел по-настоящему. Была растерянность и странная обида, словно этот мир, обещавший ему приют и покой, жестоко насмеялся над ним. Да еще невыносимо острое, болезненное, малопонятное чувство – он обязан оборотню жизнью. Мразь спасла его! Вольно или невольно, не имело значения. Секундное замешательство неизбежно стоило бы жизни вчерашней гордости Ордена ловчих, если бы чудовище не подсуетилось. Конечно, оно заботилось исключительно о себе, и все же…
   И все же это существо надо найти. Зов вернется. Дан знал, что не успокоится, пока не нашарит, не набредет в огромном городе на невидимый след, пока не сблизится с жертвой настолько, чтобы почуять ее вмурованным намертво в личность инстинктом. Он должен поймать оборотня. Поймать проклятую тварь. Поймать, чтобы…
   Чтобы что?
 
   Холодно. Страшно. Пусто. Эта пустота, тишина, покинутость, эта дыра в душе, вот что изматывало больше всего. Высасывало. Лишало последних сил, отнимало надежду. Не привыкла. Не умею. Братья! Сестры! Мир духов, мир чудовищ, мир безжалостных монстров – легенды не лгут, старики не пугают малышей сказочками – он действительно ужасен, этот мир! Как худшая из самых жестоких сказок. Как самый страшный сон, только еще страшнее.
   Да иначе и быть не могло. Преграда непроницаема, ни один Голос Души не способен пробиться, нащупать, дотянуться, влить силы. Все знают об этом, даже младенцы, не умеющие толком встать на четвереньки. Теоретически… Но как это можно выдержать?! И как они – эти, другие – выдерживают свою безнадежную оторванность, свое беспредельное одиночество – всюду, всегда, вечно?
   Омертвелую корку самого черного, самого безнадежного отчаяния прокололо горячее, живое сочувствие, и, словно вытек гной, Тейю стало чуть легче.
   Сочувствие целебно. Ненависть губительна.
   Здесь ненависть была повсюду – вялая, придавленная, гаденькая, но все же ненависть. Она давила на плечи, туманила рассудок, горькой слюной разъедала язык. Тейю рухнула на колени, коснувшись земли уже лапами, и принялась жадно лакать грязную воду. Ее мутило. Напившись, она подняла узкую, по-человечьи осунувшуюся морду, и нервно огляделась. Пустой, гулкий, как колодец, двор. Окна нижних этажей затянуты бельмами грязи. Несколько мертвых чудовищ рядком: одно медленно остывает, потрескивая, от челюстей валит пар, бока откормленно лоснятся. Мертвые, а носятся как угорелые. Тейю осуждающе оскалилась. Мертвые должны вести себя достойно, мирно покоиться да являться на Зов Души для совета или поклона, а не мельтешить, разбрызгивая грязь.
   Мимо шмыгнула крупная сутулая собака. Вваленные бока, маленькие желтые глаза почти без выражения. На секунду они встретились взглядами, и Тейю заколебалась, раздираемая желаниями кинуться навстречу или метнуться прочь. Но собака сама приняла решение – втянула запах, недоуменно взлаяла и ретировалась.
   Переднюю лапу дернуло болью. Тейю вскрикнула и поднялась в рост, в испуге уставясь на ладонь. Из нее торчал узкий, как корочка льда, осколок стекла, сочилась кровь, и тело внутренне вопило от ужаса и непонимания. Что это такое? Что вторглось в нее? Агрессор не заговаривался, не выходил, не повиновался. Он вообще не слушал никаких уговоров. Глухой. Мертвый.
   – Что, поранилась?
   Демон. Щуплый, вонючий. Грязный весь, и голова, и руки, и многослойная шкура. Как собака. Он и смотрел почти как та собака, без выражения, и его мысленная речь была едва окрашена серым.
   – Дай посмотрю.
   Тейю послушно протянула руку. Понимать их нетрудно. Еще немного, она и сама сможет говорить – с демонами, похоже, невозможно общаться нормально! Хорошо, что в Памяти Рода рассказывалось о таком способе, неудобном и ненадежном, но делать нечего.
   Серый демон-вонючка, деликатно придерживая ее ладонь, выхватил из ранки несговорчивое стекло. Брызнула кровь, Тейю стала быстро зализывать порез, благодарно поглядывая на избавителя. Страх отхлынул, уступил место ошеломляющей волне признательности, и волна затопила ее, электризуя длинные волосы и окутывая все тело, как пухом, теплым золотистым свечением. Демон присел, втягивая голову в плечи, моргнул раз, другой. Глаза ожили и заметались. Радость потухла, будто свечку задули, и Тейю быстро вернула нейтральный облик.
   – Да, брат, допился ты… – упрекнул демон неизвестно кого, осуждающе покачивая подбородком. – А ты бы, девочка… ну, прикрылась, что ли, получше. А то, вон… светишься. Народ пугаешь.
   Тейю кивнула. Избавитель, пятясь, стал удаляться, и она, стараясь быть вежливой, повторила его маневр. Ходить задом оказалось очень неудобно, и, едва серый демон скрылся из виду, она развернулась нормально и ускорила шаг.
   Он прав. Одеться надо получше. Сначала у нее была верхняя одежда и обувь – те принесли, заставили надеть (Тейю содрогнулась от жутких воспоминаний). Наверное, чтобы она не выделялась. Но почти все потерялось при смене облика и паническом бегстве напролом, через заборы и кусты. Одежда здесь была не слишком удобная, а обувь так просто кошмарная, и ведь не слушалась никаких уговоров. Тейю моментально стерла пятки в кровь и корчилась от боли при каждом шаге. Теперь хлюпавшая под ногами вода охладила раны, но… слишком холодно. И, наверное, здесь никто так не ходит.
   Стыли пальцы. Тейю и сама не заметила, как обрастила ступни и голени коротким мехом с плотным подшерстком – отлично отталкивает воду и согревает! – но сдавленный вопль прямо в лицо вернул ее к действительности. Демоница. Завернута в чужую кожу с головы до пят. Судорожно прижала к груди пухлые ручки и вопит, выкатив глаза на Тейины ноги. Тейю склонила голову набок, исследуя демоницу, вынула одну отогревшуюся ногу из лужи и почесала лодыжку другой вмиг удлинившимся когтем. Демоница поперхнулась и заглохла. Тейю вдруг сообразила, что это не все, только начало. Крик был переполнен страхом и заброшенностью – да на такой призыв уже должны были сбежаться все окрестные чудовища! Странно, что до сих пор никого нет. Но будут, будут! Она упала на все лапы и прянула через щель в щербатом заборе. Снова бежать. Снова полумертвый двор. Здесь даже и окон-то почти нет, одни стены, тянущиеся вверх, словно в попытке сомкнуться, начисто отрезать дно двора от неба. Здесь нашлась большая помойка. Тейю быстро изловила молодую крысу, довольно крупную, и подняла ее за хвост, чтобы рассмотреть. Крыса немного повисела, медленно кружась и поводя прозрачными пальчиками. Потом изогнулась, хотела впиться в держащую руку, и Тейю засмеялась – плоть упруго отступила под живым прикосновением, щекотно! Поблагодарила крысу и откусила ей голову, мгновенно меняя облик. Зверек оказался невкусный и такой же вонючий, как почти все здесь. Слипшаяся шерсть саднила горло. Тейю съела все без остатка, от отвращения содрогаясь до недр желудка, до кончиков раздвоенного хвоста.
   Мерзость.
   Страшно. Клонит в сон.
   Опасно. Бежать.
 
   Дан не пошел в мастерскую. И клубное фехтование отменялось надолго. Сейчас он попросту не способен выплясывать с клинком. Слишком жива память о реальной схватке, о влипшей в ладонь рукояти. Он только что убил двоих. В недавнем прошлом – своих. Что за чертовщина с ними случилась? И есть ли для него какие-нибудь «свои»?
   Он хотел избавиться от них всех – не так, конечно, но тоже радикально. Избавился. Точнее, избавил от своего присутствия. Его давно уже ничто не связывало с прошлым миром. Разве что пара-тройка предметов «специального назначения», спрятанных в недрах квартиры в самом надежном тайнике – небольшом пространственном кармане, запустить руку в который не сможет ни один вор или любопытствующий. Что еще? Память об учителе, бесконечная признательность, подспудное ощущение постоянного контакта с ним. Эта странная палочка… С момента Перехода она всегда при нем, и именно ей Дан обязан чувством присутствия старика, слабым, едва уловимым – как сигнал из дальней галактики, как соприкосновение рук через оконное стекло. Вручая ее Дану, учитель прямо сказал, что представления не имеет, что это такое. Он просто хранил ее почти всю сознательную жизнь, как прежде Данов отец, а перед отцом – длинная череда предков. Впрочем, хранил – слабо сказано: истово оберегал, прятал от любого случайного взгляда. И это все. Что это за штука, для чего нужна, как работает? Полная неясность. Лишь одно свойство палочки приоткрылось старому магу – он ее чувствовал. И вручил Дану перед расставанием как своеобразный маячок, который мог нащупать всегда и везде, даже в другом мире. Скорее всего, старик ощущал даже не саму палочку, а исходящую от нее («прущую», говаривал он иногда на вульгарном диалекте) мощь. Очень древнюю. Совершенно непостижимую даже для учителя, одного из самых сильных магов настоящего и обозримого прошлого. И, пожалуй, пугающую. Может, еще и поэтому он сунул ее Дану? Чтобы спрятать еще надежнее?
   Но, если так, чего он боялся?
   Дан шел к Сигизмунду. Ничего не планируя, не задаваясь вопросом, зачем ему это нужно. Ноги сами вынесли его к тяжеленному, аляповатому сараю. «Музей истории всего на свете». Так называл его сам Сигизмунд, любовно и покровительственно, как некрасивое детище, и улыбался всеми своими морщинами. В иные дни один только вид этого купеческого дворца поднимал Дану настроение. Это была его виртуальная биография, его не слишком далекое, но честное, свое прошлое – словно восковая печать на пергаменте, удостоверяющем, что и у него, пришельца, была здесь некая юность и вообще все, что положено человеку. Он помнил историю дворца, пусть короткий отрывочек, но все-таки… Помнил, как тот менялся, подстраиваясь к переменам, как выживал всеми правдами и неправдами, давая приют и безымянным поэтам, и безголосым кухонным певцам, и всевозможным выставкам, кроме разве что дешевого трикотажа и тапочек. Здесь, как в дупле дерева-гиганта, ютилось великое множество контор, сменяющих друг друга со скоростью стеклышек в калейдоскопе. Он хорошо помнил одну – благодаря девушке (как там ее звали?) со скромным «хвостиком» и нескромными коленками. Компьютерная фирмочка, где она кормилась, прилепилась на антресолях над залом древних печатных устройств, и девушка без устали металась с какими-то распечатками по ажурной чугунной лестнице, мелькая этими самыми коленками. Дан тогда как раз влюбился в компьютеры, даже прибил дома к стене флоппи-диск размером с добрую сковороду. А в девушку не влюбился, просто вспоминал иногда не без удовольствия.
   Сигизмунд, кажется, работал в этом термитнике всегда. Вполне возможно, он вообще там родился. Дану он казался существом иного порядка, духом-покровителем места, неотъемлемой частью этих старомодных интерьеров, мирно дремлющих замшелых экспозиций, добротных стен, бесчисленных книг. Сам он с удовольствием отрекомендовывался архивариусом, смакуя само слово, его старорежимную основательность и принципиальную неактуальность. Повелитель громадной библиотеки и недурной базы данных, о которых в городе мало кто знал, он скромно вошел в независимую жизнь Дана. Вошел истинным денди в эксклюзивной версии «только для своих»: в рыхлом свитере-самовязке и элегантных кашемировых брюках, с неизменным «чайком» в толстой глиняной чашке, с тихим голосом и едкой речью, стеснительной улыбкой и пронзительными глазами на обезьяньей мордочке. Он не лез в друзья. Ему вообще не особенно требовались люди, хватало книг. Просто присутствовал, неизменно держась чуть в стороне, но занятое им местечко уже не могло достаться никому другому.