Страница:
- Еремей Николаевич, с праздником вас! А я сам приходил святить. Тятька хворает, - сказал Мпкеша.
- Знаю, чем хворает твой отец, - сурово ответил дедушка, по тут же смягчился и похристосовался с Микешеи.
Хорошо, легко и радостно было в это праздничное утро. Микеша улыбался во весь свой широкий рот, и я не чувствовал в нем своего заклятого мучителя.
Дома бабушка встретила нас ворчливо:
- Овцу кто-то зарезал. Мясо унесли, требуху оставили.
Дедушка нахмурился, потом махнул рукой и сказал коротко и ласково:
- Давайте разговляться.
7
После пасхального завтрака наши легли отдыхать, а я пошел к Подпавозновым, чувствуя себя молодцом в новой с блестящим козырьком фуражке, в починенных ботинках - дедушка подбил к одному из них высокий каблук, и теперь я хромал почти незаметно.
С колокольни сыпался, не умолкая, трезвон, играло над полноводной рекой разгоравшееся пз-под сизой крылатой тучи солнце, пригретые скаты камышовых и тесовых крыш обсыхали, затененные стороны их ртутно отблескивали изморосью.
Я открыл кособокую почернелую калитку и очутился на задернутом прохладной тенью дворе Поднавозновых.
В прогале между сараем и мазанкой лился солнечный поток, освещая наискосок открытые двери погреба. Оттуда доносились голоса и глухие удары топора - такие слышатся, когда рубят мясо. Я со страхом и отвагой заглянул в двери погреба в то время, когда Никанор с засученными по локоть рукавами рубахи, напачканной кровью, разрубив топором на чурбане овечью ляжку, совал ее в чьи-то руки, высунувшиеся из темного зева погребной ямы.
Увидав меня, Никанор уронил мясо. Я встретился с его черными глазами и испугался их выражения растерянности и жестокости. Он нахмурился, с силой вонзив топор в чурбан.
- Кто там? Кто? - тревожно спросила тетка Катя, высунув из погреба простоволосую голову. Водянистые глаза ее мигали на свету.
- Андрюшка, залягай тебя куры, - сказал Никанор, сдвигая мне фуражку на глаза, - не серчай, так все кличут твоего деда. Человек он добрый, две ругачки на языке: дери тебя горой да залягай тебя куры. Иди, Андрюшка, к Микешке, иди.
Микешка надел красную холщовую рубаху, как у меня, взял два позелененных яйца, и мы, разувшись, повесив ботинки через плечо, побежали к берегу реки, радостно ощущая голыми ногами шершавую прохладную землю.
По берегу гуляли нарядные парни и девки. Старики стояли в сторонке, поглаживая бороды. У качелей, поставленных вчера местным фотографом, гуртовалась молодежь. Фотограф в землемерской фуражке взимал дань - по два яйца или по четыре копейки с головы.
Мы с Микешкой сели в люльку, висевшую на металлических тросах, напротив нас встал на сиденье Степан Лежачий, старый холостяк, пьяница, нанявшийся к фотографу за четверть водки на всю пасху. Сдвинув зеленую фуражку набекрень, посмеиваясь, он раскачивал люльку.
С каждым взмахом все выше и выше возносились мы к небу. А Степан Лежачий, приседая на кривых ногах (будто через бочку гнули те ноги), скалил зубы по-волчьи, взвизгивал, норовя напугать нас. Люлька взметывалась выше перекладины. Микеша жмурился, как квелая курица. А когда он лег на дно люльки, вцепившись руками в ее борта, я подумал: почему же все-таки он командует мной уже много лет, отравляя мою жизнь?!
- А ты смельчак, Еремкин внук! - крикнул Степан, еще сильнее раскачивая люльку.
Металлические тросы звенели, воздух резал лицо, а я чувствовал себя крылатым. И очень верилось: оторвемся от перекладины и взовьемся к тому вон облачку, у края которого, ловя воздушную струю, парил орел. А на других качелях взвихривались голубые, красные, зеленые юбки и кофты взвизгивающих девок.
Мелькали в глазах то голубоватое небо, то блеснувшая на солнце золотом река, а то церковь с сияющим, как бы брызнувшим искрами крестом, то бегущая вздыбленная под нами земля.
Мы прокатали все деньга и даже задолжали десять копеек. Было хорошо и отрадно, но одна мысль не давала мне покоя, как только я слез с качелей: надо сказать дяде Никанору, что я все знаю и не выдам его. Я уже не замечал людей, потому что память мою заполнила страшная картина расправы со стариком Постниковым: прошлым летом Постников украл муку. Мужики привязали к его спине мешок с камнями и повели вора кругом села по улицам. Я увидел его, когда он уже был в крови, разлохмаченная кудрявая голова была выбелена мукой, а люди все еще били его, норовя ударить сзади и сбоку, чтобы он не заметил. Я стоял у рубленой стены амбара и не мог оторвать взгляда от его подгибавшихся в опорках ног. Вор не дошел до колодца двух шагов: выпрямился, вскинул к небу в муке и крови лицо и опрокинулся навзничь на мешок с камнями. Старуха села у его ног.
- Бери его, Фекла, выживет - твой, помрет - похоронишь, - сказал староста.
Все это вспомнилось мне, и я тревожно подумал: вдруг Никанора поведут по селу, как только узнают, что он украл нашу овцу. Надо предупредить его! Когда Мпкеша заигрался в мячик, перестав следить за мной, я пустился к их дому.
На завалинках, лузгая семечки, нарядные солдатки пели:
Я посею оольше маку,
По головке буду рвать,
Провожу мила в солдаты,
По годочку буду ждать.
Из-за плетня безрукий инвалид Митяй заорал, выкатив пьяные глаза:
- Довоюемся! Всех забреют, и тебя, хромой демоненок, на войну заберут. Эх вы, временные правптели-губители!
- Митя, ты потише, - урезонила его жена. - Они хоть и временные, а насолить могут на всю жизнь.
- Долой свободу! Спасай детей!
Я пробежал задами прямиком к сеням Поднавозновых.
Никанор и тетка Катя отдыхали на кровати, тихо переговариваясь.
- Дядя Никанор, поскорее спрячь резаную овечку в другое место. Ты не бойся меня. Я никому не скажу, что ты украл нашу овечку.
Никанор усмехнулся побелевшими и задрожавшими губами.
- О какой овечке толкуешь?
Мне не нравилось его притворство, и я твердо сказал:
- Ты нашу овцу зарезал. Мясо в погреб спрятал.
- Как ты, негодяй, смеешь врать на старых людей! - закричала тетка Катя. - Я вот поведу тебя к матери и деду. Они тебе распишут задницу-то ременным кнутом.
- Замолчи, мать. Мы сейчас с Андрюшкой поговорим, он мальчишка толковый. - И Никанор обнял меня и вывел во двор.
Поравнявшись с низкой мазанкой, Нпканор втолкнул меня в нее, быстро подпер на задвижку дверп и вплотную придвинулся ко мне. В щели в дверях золотыми клиньями рубили темноту солнечные лучи.
- Ты что, Андрейка, во сне, что ли, видел про овцу? - шептал Никанор. Я никуда не ходил ночью, хворал.
- А мясо-то чье прятал в погреб? - спросил я, глядя на его сурово сведенные брови.
Никанор деланно засмеялся. Усадив меня на верстак, он долго разубеждал меня, а потом ласково-вкрадчиво спросил:
- Ну, теперь ты не думаешь, что я вашу овну зарезал?
- Пусти, дядя Нпканор, я пойду на улицу.
Он преградил мне дорогу. Луч упал на его руку, и я увидел в этой заскорузлой руке железный расплющенный молоток. Наши глаза встретились, и я почувствовал, что он мог пристукнуть меня одним ударом. Но я сел снова на верстак и глубоко вздохнул.
- Мясо я купил, - сказал Никанор.
Жалость и злоба к нему, боязнь за свою жизнь и какая-то безрассудная смелость, желание сделать доброе этому человеку и презрение к его тупому стремлению скрыть правду - все слилось в моей душе. Я схватил руку Никанора и зашептал:
- Я ведь сам пришел к вам. Мне жалко тебя, дядя, поэтому я пришел. Я... по глазам заметил, что ты украл.
Вдруг он упал на колени, стал обнимать меня, плакать и что-то говорить. Я обхватил руками его голову, поцеловал пахнувшую потом шею и заплакал. Теперь я уже не хотел чтобы он признавался, чтобы он знал, что я знаю, мне хотелось только одного: чтобы он забыл все и жил спокойно.
- Я ничего не знаю, дядя Никанор. Мне дурь в голову пришла. Ведь голова-то порченая, конями топтанная...
Он вывел меня из мазанки, похлопал по плечу и засмеялся со слезами на глазах. Я бежал по переулку к реке, прыгал, махал руками, оглядываясь на следы своих босых ног на влажной земле, и что-то кричал. А небо и заречные дали голубым потоком текли навстречу, ветер шумел моей рубахой. Большим, сильным и красивым казался я себе в эти минуты, любил всех людей, весь мир.
8
- Андрейка, сынок! - остановил меня голос матери, который узнал бы я из тысячи голосов.
В кашемировой кофте и небесном полушалке, накинутом на плечи и высокую грудь, она стояла у глинобитной стены, разговаривая с Кузихоп. Я не сдержал разбега и налетел на маму, чуть не свалив ее с ног. Она сжала ладонями мои щеки, запрокинула мое лицо, сказала:
- С Чего v тебя глаза такие шальные? Как у теленка на первом выпасе.
- Виноват, оттого и шальные, - сказала Кузиха.
- А вот сейчас он сам скажет правду. - - Тревожный голос матери обварил меня, как варом. Я взглянул все карпе, до боли погрустневшие глаза, и сердце мое заныло:
показалось, что мать и старуха знают о моем разговоре с Никанором Поднавозновым.
- Ищь, как побелел! Будто мелом вымазан. Куда сейчас бегал, а? ворчливо сказала Кузпха, подперев батожком острый подбородок. - Молчишь. Тогда я скажу:
камнями кидался, безотцовщина.
- Играл я с ребятами, а камнями не кидался.
Стыдно и горько было мне: мимо проходили товарищи, девочки, доносились голоса людей с берега от качелей, по глиняной стене, по летошним будыльям чернобыла ползали муравьи, красные в черных крапинках божьи коровки, а я выслушивал незаслуженные упреки.
- Врешь ты, бабушка. И на сыновей своих тоже врала, будто они тебя бросили. Ты злая...
Мать дернула меня за руку, и мы, обходя лужу посредине улицы, подошли к деревяному дому сыновей бабки Кузихи. Одно из окон было выбито, заткнуто красной подушкой, на завалинке поблескивало на солнце битое стекло. Из дома доносились пьяные мужские голоса. Я догадался, что это спорят старший сын, вернувшийся с фронта после отравленпя газами, и меньший сын, которого на войну не брали, потому что он был синюшный, то есть всякий раз лицо его синело, как только врачебная комиссия вызывала его на осмотр.
- Молчи, синегубый! - хрипло кричал отравленный газом. - Ты моей коровой расплатился с докторами-то!..
Заиграла гармонь в избе, и кто-то запел:
Зх, милка моя,
Очень интересная.
- Ты разбил окно? - спросила меня мать.
- Он разбил, окромя некому! - закричала Кузиха.
- Не бросал я камни.
- Сама я своими глазоньками видела: ты разбил!
Вот таким голышом пужанул.
В это время, распахнув окно, выпрыгнул на улицу синегубый, в него из дома полетела табуретка. Сипегубый пригнулся, потом наскочил на меня, вцепился в мои волосы. Я закричал. Из соседнего дома прибежали игравшие в карты пьяные братья Бастриковы, которые за свою жизнь не пропустили ни одной драки.
- Чего? Окна бить? Поймали!
Первый раз в жизни я попал в жесткие клещи клеветы. Клевета эта сначала изумила меня, потом напугала и возмутила. Она так унизила взрослых людей в моих глазах, что я на всю жизнь запомнил топтавшихся по грязи бородатых мужиков, лишь позавчера ходивших к попу исповедоваться, а теперь лгавших с горячностью помешанного Порфирия. Кто-то кричал, что солдатки распустили своих сукиных сынов. Мало бьют их, а потому и вырастают из безотцовщины воры и бандиты.
Меня окружала все увеличивающаяся толпа пахнущих самогонкой краснорожих, с пьяно косящими глазами, сопящих и орущих мужиков. Опи хватали друг друга за грудки, наступая сапогами на мои ноги. Громче всех визжала бабка Кузиха, протягивая к моему уху крючковатые, с черными ногтями пальцы. Я чувствовал: темная, злая и страшная сила, которая уничтожила прошлым летом вора Постникова, вот-вот прикончит и меня, втопчет в грязь. И как цыпленок, почуявший смерть в падающем с небес коршуне, кидается под крыло наседки, так и я бросился к своей матери, ища у нее защиты. Но маму оттеснили к плетню. Тогда-то слезы обиды, злости и бессилия горячим клубком подступили к моему горлу.
Маленький, в австрийской шинели церковный попечитель, по-уличному Крпкунок, схватил меня за руку, больно сдавливая пальцы.
- Учить вас, подлецов, надо!
Его скопцеватое лицо, ощеренный рот с гнилыми зубами напугали меня.
- Брешете все вы!
Многие на мгновение онемели. Я согнулся и врезался головой в толпу, норовя протаранить ее. Как о камень, треснулся я носом о чье-то колено и присел на корточки.
Крикунок швырнул меня на середину круга.
- Куса-а-ается! - закричал он, поднимая над головой испачканную, очевидно, моей кровью руку. Кто-то двинул его в затылок, и он, икнув, упал рядом со мной, у чьих-то огромных подкованных сапог. Кузиху тоже сбили с ног.
- Вора поймали, - слышались голоса.
- Он овцу украл у Еремы. Беи его!
Уже замелькали в воздухе кулаки, кое-кто выдернул колья из плетня, чтобы под шумок ахнуть своего недруга уже братья Бастриковы изорвали не одну рубаху на ком попало, как вдруг сильный властный голос охладил всех:
- Стой! Всех покалечу!
Толпа развалилась, и ко мне подошел, пряча пистолет в карман, Никанор Поднавознов. Он поднял меня, вытер шапкой кровь с моего лица и, страшно вращая черными глазами, спросил людей:
- За что обижаете сироту?
Все молчали, недоуменно пожимая плечами, только бабка Кузиха сказала сквозь слезы:
- Где теперь стекло-то купишь? А он разбил.
- Ври больше, ведьма одноглазая. Андрей был у меня, твоего окна не трогал. Не такой он парень.
- Не таких родителей сын, чтобы баловаться, - подхватил Крпкунок. Поблазнилось тебе, бабка, ты и других в трех ввергнула.
Все начали расходиться. Мы с мамой ушли домой.
В горнице она схватила меня за плечи и, глядя в глаза мои, спросила:
- Ты разбил?
- Нет.
- Господи, пропадем мы без отца.
Проснулся я утром. По камышовой крыше умиротворенно шумел тихий дождь, у порога под навесом стояли мокрые петух и куры. На улице ревела вернувшаяся с раннего выгона скотина. С надворья пришел в зипуне и в лаптях дедушка, охая, потирая поясницу. Седые волосы его, торчавшие из-под фуражки, были мокры.
- Иди, внук, погреемся, - сказал дедушка.
Мы легли с ним на печи, скоро влезли к нам бабушка и Тимка.
- Где теперь Ваня-сыпок! Мокнет, кормилец, з окопах, или косточки его белые полощет дождем, - сказала бабушка.
В сенях постучались, и в избу вошел сгорбленный человек с палкой и сумочкой. Он перекрестился на образа и глухим голосом сказал:
- Люди добрые, пустите ночевать странника?
- Чего же, кормилец, оставайся, - ласково ответила бабушка.
Странник присел у порожка, опустив голову.
- Откуда будешь? - спросил дедушка.
- Милостыню собираю, отец родной, милостыню.
Бабушка слезла с печи, налила горячих щей в чашку и пригласила странника за стол.
- Спасибо, матушка, я не хочу! - бойко ответил странник голосом моей матери, срывая с себя шапку. Мы узнали мать и засмеялись.
- Ах, шишига тебя возьми! Обманула нас! - беззлобно сказал дедушка.
Мать часто от тоскп шутила над стариками, развлекая и себя.
9
Я очень любил Надю, каждый день ходил к нпм, и мы играли с нею в черную палочку и рассказывали друг другу сказки. Иногда засиживался до темноты, и тогда Анна Сабитовна, выпроваживая меня, ласково приговаривала:
- Как привязались, водой вас не разольешь, арканом не растащишь...
Наде нравилось повязывать волосы лентами, и я решил подарить ей такую ленту, чтобы помнила всю жизнь.
Мне снились ленты самых необычных, ярких цветов.
Иногда, глядя на закат или восход солнца, я мечтал о несбыточном: вырезать бы ленту из пурпурного облака.
Звездное небо казалось мне черным бархатом, усеянным золотыми самоцветами.
Как только я оставался дома один, я в поисках необычайной ленты начинал переворачивать белье в сундучке бабушки и матери. Однажды напал на мамину голубую кофту. Охваченный каким-то внутренним огнем, я схватил ножницы. В голове мелькали мысли, что делаю плохое, но остановиться уже не мог: от одной полы до другой откромсал от кофты широкую ленту. Я не боялся, что меня уличат в преступлении, боялся другого: понравится ли лента Наде. Ради нее я готов был украсть, зарезать, умереть.
Спрятав ленту за ошкур штанов, я побежал к Енговатовым.
Мать и дочь обедали. Как ни приглашала меня за стол Анна Сабитовна, я не сел. Очевидно, догадавшись, что я пришел с чем-то очень важным, Надя, хлебнув ложки две, выскочила из-за стола. Мое волнение передалось ей, и она резкими движениями надела ботинки, накинула платок, и мы выбежали во двор. Но тут она вдруг притворилась совсем спокойной, даже не глядела на меня.
- Я что-то принес. Только пойдем за горку, там покажу.
- Фу, что ты можешь принести? - сказала Надя, нехотя идя за мной.
Когда мы скрылись за увалом, я задрал рубаху и вытащил ленту - она засияла на солнце. Надя попятилась испуганно.
- Хорошая! Ты украл?
- Возьми. Не твое дело.
Она повязала голову лептой.
- Мне к лицу эта лента. Да?
- Хочешь юбку? Я принесу. Зеленая, с крючками.
- Юбку потом, когда будем большие.
- Пойдем на речку, Надя.
- Мама не велит, берега обваливаются, полая вода не сошла.
- Пойдем, дикпх уток посмотрим.
Я схватил ее за руку. Она упиралась ногами в землю, потом встряхнула головой и побежала впереди меня.
Прихрамывая, я едва поспевал за ней.
- Ты никогда меня не догонишь, потому что я здоровая, а ты хромой, сказала Надя.
- Зато я буду обваливать берега, - сказал я и, найдя надтреснутую кручу, надавил ногой. Большой пласт отопревшего берега упал в воду, взметнув мутные волны.
- Андрюшка! Зачем балуешься? Упадешь!
- Упаду так упаду, - ответил я и снова ударил каблуком по краю берега.
- Возьми обратно свою ленту.
- Да перестань ты кобениться-то, - сказал я, обнял Надю и поцеловал в раскрытые губы.
Она с треском рванула ленту вместе с волосами, бросила мне в лицо.
- Вор ты и дурак! - крикнула Надя и кинулась к дому. Ветер сорвал с головы платок, развевал ее вороные волосы. Я гнался за ней и видел, как взблескивали ее ноги.
Когда я подкрался к их домику, из сеней вышла Анна Сабитовна. Она вырвала из моих рук Надин платок, сверкнув черными глазами.
- Мальчик, не ходи к нам. Надя тебе не ровня. Она киргизка, ты - у рус. Ты будешь пахать землю, она - кочевать в степи. Сейчас я бедная, но я буду богатая.
Мой брат не знает счета лошадям и овцам. Иди домой.
Я ушел и спрятал в жестяную банку голубую ленту, в узелке которой остались черные волосы.
С этого дня во мне проснулась какая-то непонятная, темная, озорная, жестокая сила, и я, подчиняясь этой силе, сам не узнавая себя, совершал поступки один хлеще другого. Снова сошелся с Мнкешей. Теперь он заискивал передо мной, поощрял и разжигал мои слепые желания...
На первый день троицы мы с Микешкой собрали ватагу ребят, какие поотчаяннее, засели у мостков через реку в кустах бересклета в розово-белом цвету. Запахи цветущего шиповника дурманили голову. Из лугов доносились звонкие переливы гармошки.
- Никто не пройдет по мосткам, - сказал я. забравшись на самую высокую, ветвистую иву, наклонившуюся над водой. Грачиные гнезда густо облепили иву, но мы не разоряли их, потому что у нас была более значительная цель: поджидали девок, которые должны были пройти по мосткам в луга.
- Не жалейте девок, все они до единой брехуньи и ведьмы, - говорил я каждому мальчишке с цинизмом и жестокостью человека, обманутого в самых лучших надеждах.
Когда нарядные девушки цепочкой растянулись по мосткам, держась за перила, мы выскочили из кустов с обоих берегов и отрезали им пути вперед и назад.
- Стойте!
Очевидно, наша угроза потешала дезок, и они улыбались мп л о и насмешливо:
- Огонь! - крикнул я команду.
Камни, куски земли, палки полетели в реку с обеих сторон мостков, обдавая девок брызгами воды.
Девки упрашивали нас, бранили, грозились, но от этого мы больше смелели и ожесточались. Приятно было, что вдоровые, рослые девушки не могут совладать с молокососами, как обзывали они нас.
Дикарский разгул опьянил меня. Я залез по пузо в реку и пригоршнями брызгал воду на девок.
- Тащи их за погп в речку!
Девки опрокинули наше охранение мосткоз, вышли на берег. Я плохо соображал, что делал, все мои поступки, необъяснимо путаные, кажется мне, были разбужены этой буйной, цветущей, весной, запахами бересклета, тяжелым духом земной плоти, дразняще-голубым сиянием неба.
блеском воды в лучах солнца. Я подлетел к пухлой белой девушке, схватил ее за руку.
- Пойдешь за меня замуж?
Смеясь, она бойко ответила:
- Давно жду, сватайся. Я тебя буду ЯЯНЧЕТЬ, ведь тебе десять!
Вдруг кто-то схватил меня за штаны, поднял в воздух и бросил в речку. Вынырнув из воды, я увидел страшную картину полного разгрома моего войска: одни барахтались в воде, других ловили и кидали в реку.
До заката просидел я на высокой иве и чем больше думал над тем, как вернусь домой, тем меньше находил в себе решимости спуститься на землю.
Пригнали стадо из степи в село, и тогда под покровом поднятой им пыли я воровато пошел домой. Я хотел, чтобы меня скорее наказали, а потом простили. В сенях, накинув на голову платок, стояла мама. Я заметил в ее руках палку и инстинктивно отпрянул назад. Но жажда понести наказание удержала меня от трусливого шага, и я переступил порог. Мать уронила палку, взяла меня за плечи и внимательно и грустно посмотрела в глаза. Я уткнулся головой в ее грудь. Несколько раз пробовал просить прощения, но глубокое рыдание сжало мое горло. Мать увела меня в мазанку и положила на камышовую постель.
Утром я проснулся с болью в сердце. Мне все казалось, что я не прощен и простить меня нельзя, даже если бы и захотели. Бабушка позвала меня завтракать необычным для нее бодрым голосом.
Я вошел в дом. На кухне за столом сидела вся семья и еще новый человек - в военной гимнастерке, бритый, с большими усами и большой лысой головой.
Это был отец, вернувшийся с фронта ночью. Я бросился к нему, но тут же опешил, встретившись с пронзительными серыми глазами.
- Иди сюда, - строго сказал он, снимая с себя широкий солдатский пояс.
- Не замай, не замай, - закрпчал дедушка, - Ишь, какие кобылы, девки-то! Обидел их мальчонка! Иди сюда, Андрей Иванович, помощничек ты мой! - И дед протянул ко мне руки.
Но я уклонился от его объятпй и упал в ногп отсу.
Тот ударил меня по спине поясом, потом поднял за плечи.
Сурово смотрели на меня его глаза. Он поцеловал меня, обдав непривычным крепким запахом махорки.
- Иди за лошадью, - сказал он, - Сейчас поедем разговаривать с помещиком Шахобаловым.
Я схватил уздечку и побежал в степь. Радость прощения, радость встречи с отцом окрыляла меня. Обратно я скакал галопом и всем встречным крпчал:
- Тятя пришел! Сейчас пойдут с Шахобаловым разговаривать!
Через два дня многпе мужики привели в своп гшзкпе сараи породистых коров, чистокровных лошадей, а наиболее решительные привезли из имений Шахобалова и Енговатова зеркала, рояли, столы, кровати, посуду.
Как-то под вечер прикатил на тропке борзых в огромном тарантасе Васька Догони Ветер. Из-под распахнутой шинели сиял на нем парчовый кафтан, торчала костяная рукоятка кинжала. Прикрикивая хрпповатым басом, Васька перетаскивал в глиняную пзбепку мешки с добром, два сундука, потом откинул с мокрого лба кудри, схватил на руки Анну и Надю.
- Вот все, что ухватил, остальное пылом пошло, - сказал он Анне, кпвнув на звереподобных, с густыми длинными гривамп и хвостами коней.
Мой отец ничего не привез. Вернулся он на своем гнедом Старшине злой, молчаливый: глаза засорил.
Дедушка покачал головой, вздохнул:
- Простофилей был, простофилей остался. А еще кавалер георгиевский. Вон Боженовы - богатеи, и то по паре рысаков привели.
- Скверно, помещика упуетшш, добро растянули.
А надо бы наоборот: помещика поймать, а имение сохранить для народа и для новой власти, - сказал отец.
Дед снял лапти со свопх ревматических ног и, кряхтя, спросил:
- Какой еше новой власти? Хватит. Повластвовали и временные, беспорядки развели, пора и царя звать на троп. Оя, царь-то, хоть и с простецой был, умом не блестел, не говорил так много, как этот Керенский, все же порядки были. Не знаю, какую еще власть выдумываешь, Ваня.
- Не выдумываю я ничего, а говорю, что будет скоро пг-ша власть, рабочих и крестьян. Ленин-то еще в апреле говорил об этом в Петрограде. А эти временные - то же самые буржуп и помещики.
- уж чего говорить! Все на слова прыткие. Свобода!
Заря! А какая мне заря, если хлеба не хватит мышам на прокорм, лошадь от старости ослепла, спотыкается на каждом шагу. - Дедушка умолк, потирая искривленные ступнп ног, потом продолжал сквозь слезы: - Свобода!
Одного сына убилп, ты израненный, а туда же лезешь:
"новую власть сделаем". Из дома глядишь, как волк.
А сеять по двору работать опять я? До каких же это пор буду я кормить ваших детей, а?
° - Не расстраивайся, батя. Я тоже не на печке лежал, а в окопах мок, вшей кормил, кровь лил свою. Знаешь, какая вша: снимешь рубаху, а она шевелится на земле. Вот погоди немного: установим власть, землю дадим крестьянам, замиримся с народами, и тогда подсажу я тебя с мамашей на печку и буду кормить.
- Ты сначала землю дай, мир дай. а кормить-то я сам десятерых прокормлю. - Дедушка поднял вверх глаза и.
увидел меня: я сидел на воротах под навесом из камыша. - И всегда ты, Андрюха, тут как тут. Ну, скажи ты, без тебя не только разговора, думу не подумаешь, сна не увидишь! Что из тебя выйдет, если ты с таких лет штопором ввинчиваешься во всякие дела! Слазь! - вдруг сердито крикнул дед и запустил в меня лаптем.
- Знаю, чем хворает твой отец, - сурово ответил дедушка, по тут же смягчился и похристосовался с Микешеи.
Хорошо, легко и радостно было в это праздничное утро. Микеша улыбался во весь свой широкий рот, и я не чувствовал в нем своего заклятого мучителя.
Дома бабушка встретила нас ворчливо:
- Овцу кто-то зарезал. Мясо унесли, требуху оставили.
Дедушка нахмурился, потом махнул рукой и сказал коротко и ласково:
- Давайте разговляться.
7
После пасхального завтрака наши легли отдыхать, а я пошел к Подпавозновым, чувствуя себя молодцом в новой с блестящим козырьком фуражке, в починенных ботинках - дедушка подбил к одному из них высокий каблук, и теперь я хромал почти незаметно.
С колокольни сыпался, не умолкая, трезвон, играло над полноводной рекой разгоравшееся пз-под сизой крылатой тучи солнце, пригретые скаты камышовых и тесовых крыш обсыхали, затененные стороны их ртутно отблескивали изморосью.
Я открыл кособокую почернелую калитку и очутился на задернутом прохладной тенью дворе Поднавозновых.
В прогале между сараем и мазанкой лился солнечный поток, освещая наискосок открытые двери погреба. Оттуда доносились голоса и глухие удары топора - такие слышатся, когда рубят мясо. Я со страхом и отвагой заглянул в двери погреба в то время, когда Никанор с засученными по локоть рукавами рубахи, напачканной кровью, разрубив топором на чурбане овечью ляжку, совал ее в чьи-то руки, высунувшиеся из темного зева погребной ямы.
Увидав меня, Никанор уронил мясо. Я встретился с его черными глазами и испугался их выражения растерянности и жестокости. Он нахмурился, с силой вонзив топор в чурбан.
- Кто там? Кто? - тревожно спросила тетка Катя, высунув из погреба простоволосую голову. Водянистые глаза ее мигали на свету.
- Андрюшка, залягай тебя куры, - сказал Никанор, сдвигая мне фуражку на глаза, - не серчай, так все кличут твоего деда. Человек он добрый, две ругачки на языке: дери тебя горой да залягай тебя куры. Иди, Андрюшка, к Микешке, иди.
Микешка надел красную холщовую рубаху, как у меня, взял два позелененных яйца, и мы, разувшись, повесив ботинки через плечо, побежали к берегу реки, радостно ощущая голыми ногами шершавую прохладную землю.
По берегу гуляли нарядные парни и девки. Старики стояли в сторонке, поглаживая бороды. У качелей, поставленных вчера местным фотографом, гуртовалась молодежь. Фотограф в землемерской фуражке взимал дань - по два яйца или по четыре копейки с головы.
Мы с Микешкой сели в люльку, висевшую на металлических тросах, напротив нас встал на сиденье Степан Лежачий, старый холостяк, пьяница, нанявшийся к фотографу за четверть водки на всю пасху. Сдвинув зеленую фуражку набекрень, посмеиваясь, он раскачивал люльку.
С каждым взмахом все выше и выше возносились мы к небу. А Степан Лежачий, приседая на кривых ногах (будто через бочку гнули те ноги), скалил зубы по-волчьи, взвизгивал, норовя напугать нас. Люлька взметывалась выше перекладины. Микеша жмурился, как квелая курица. А когда он лег на дно люльки, вцепившись руками в ее борта, я подумал: почему же все-таки он командует мной уже много лет, отравляя мою жизнь?!
- А ты смельчак, Еремкин внук! - крикнул Степан, еще сильнее раскачивая люльку.
Металлические тросы звенели, воздух резал лицо, а я чувствовал себя крылатым. И очень верилось: оторвемся от перекладины и взовьемся к тому вон облачку, у края которого, ловя воздушную струю, парил орел. А на других качелях взвихривались голубые, красные, зеленые юбки и кофты взвизгивающих девок.
Мелькали в глазах то голубоватое небо, то блеснувшая на солнце золотом река, а то церковь с сияющим, как бы брызнувшим искрами крестом, то бегущая вздыбленная под нами земля.
Мы прокатали все деньга и даже задолжали десять копеек. Было хорошо и отрадно, но одна мысль не давала мне покоя, как только я слез с качелей: надо сказать дяде Никанору, что я все знаю и не выдам его. Я уже не замечал людей, потому что память мою заполнила страшная картина расправы со стариком Постниковым: прошлым летом Постников украл муку. Мужики привязали к его спине мешок с камнями и повели вора кругом села по улицам. Я увидел его, когда он уже был в крови, разлохмаченная кудрявая голова была выбелена мукой, а люди все еще били его, норовя ударить сзади и сбоку, чтобы он не заметил. Я стоял у рубленой стены амбара и не мог оторвать взгляда от его подгибавшихся в опорках ног. Вор не дошел до колодца двух шагов: выпрямился, вскинул к небу в муке и крови лицо и опрокинулся навзничь на мешок с камнями. Старуха села у его ног.
- Бери его, Фекла, выживет - твой, помрет - похоронишь, - сказал староста.
Все это вспомнилось мне, и я тревожно подумал: вдруг Никанора поведут по селу, как только узнают, что он украл нашу овцу. Надо предупредить его! Когда Мпкеша заигрался в мячик, перестав следить за мной, я пустился к их дому.
На завалинках, лузгая семечки, нарядные солдатки пели:
Я посею оольше маку,
По головке буду рвать,
Провожу мила в солдаты,
По годочку буду ждать.
Из-за плетня безрукий инвалид Митяй заорал, выкатив пьяные глаза:
- Довоюемся! Всех забреют, и тебя, хромой демоненок, на войну заберут. Эх вы, временные правптели-губители!
- Митя, ты потише, - урезонила его жена. - Они хоть и временные, а насолить могут на всю жизнь.
- Долой свободу! Спасай детей!
Я пробежал задами прямиком к сеням Поднавозновых.
Никанор и тетка Катя отдыхали на кровати, тихо переговариваясь.
- Дядя Никанор, поскорее спрячь резаную овечку в другое место. Ты не бойся меня. Я никому не скажу, что ты украл нашу овечку.
Никанор усмехнулся побелевшими и задрожавшими губами.
- О какой овечке толкуешь?
Мне не нравилось его притворство, и я твердо сказал:
- Ты нашу овцу зарезал. Мясо в погреб спрятал.
- Как ты, негодяй, смеешь врать на старых людей! - закричала тетка Катя. - Я вот поведу тебя к матери и деду. Они тебе распишут задницу-то ременным кнутом.
- Замолчи, мать. Мы сейчас с Андрюшкой поговорим, он мальчишка толковый. - И Никанор обнял меня и вывел во двор.
Поравнявшись с низкой мазанкой, Нпканор втолкнул меня в нее, быстро подпер на задвижку дверп и вплотную придвинулся ко мне. В щели в дверях золотыми клиньями рубили темноту солнечные лучи.
- Ты что, Андрейка, во сне, что ли, видел про овцу? - шептал Никанор. Я никуда не ходил ночью, хворал.
- А мясо-то чье прятал в погреб? - спросил я, глядя на его сурово сведенные брови.
Никанор деланно засмеялся. Усадив меня на верстак, он долго разубеждал меня, а потом ласково-вкрадчиво спросил:
- Ну, теперь ты не думаешь, что я вашу овну зарезал?
- Пусти, дядя Нпканор, я пойду на улицу.
Он преградил мне дорогу. Луч упал на его руку, и я увидел в этой заскорузлой руке железный расплющенный молоток. Наши глаза встретились, и я почувствовал, что он мог пристукнуть меня одним ударом. Но я сел снова на верстак и глубоко вздохнул.
- Мясо я купил, - сказал Никанор.
Жалость и злоба к нему, боязнь за свою жизнь и какая-то безрассудная смелость, желание сделать доброе этому человеку и презрение к его тупому стремлению скрыть правду - все слилось в моей душе. Я схватил руку Никанора и зашептал:
- Я ведь сам пришел к вам. Мне жалко тебя, дядя, поэтому я пришел. Я... по глазам заметил, что ты украл.
Вдруг он упал на колени, стал обнимать меня, плакать и что-то говорить. Я обхватил руками его голову, поцеловал пахнувшую потом шею и заплакал. Теперь я уже не хотел чтобы он признавался, чтобы он знал, что я знаю, мне хотелось только одного: чтобы он забыл все и жил спокойно.
- Я ничего не знаю, дядя Никанор. Мне дурь в голову пришла. Ведь голова-то порченая, конями топтанная...
Он вывел меня из мазанки, похлопал по плечу и засмеялся со слезами на глазах. Я бежал по переулку к реке, прыгал, махал руками, оглядываясь на следы своих босых ног на влажной земле, и что-то кричал. А небо и заречные дали голубым потоком текли навстречу, ветер шумел моей рубахой. Большим, сильным и красивым казался я себе в эти минуты, любил всех людей, весь мир.
8
- Андрейка, сынок! - остановил меня голос матери, который узнал бы я из тысячи голосов.
В кашемировой кофте и небесном полушалке, накинутом на плечи и высокую грудь, она стояла у глинобитной стены, разговаривая с Кузихоп. Я не сдержал разбега и налетел на маму, чуть не свалив ее с ног. Она сжала ладонями мои щеки, запрокинула мое лицо, сказала:
- С Чего v тебя глаза такие шальные? Как у теленка на первом выпасе.
- Виноват, оттого и шальные, - сказала Кузиха.
- А вот сейчас он сам скажет правду. - - Тревожный голос матери обварил меня, как варом. Я взглянул все карпе, до боли погрустневшие глаза, и сердце мое заныло:
показалось, что мать и старуха знают о моем разговоре с Никанором Поднавозновым.
- Ищь, как побелел! Будто мелом вымазан. Куда сейчас бегал, а? ворчливо сказала Кузпха, подперев батожком острый подбородок. - Молчишь. Тогда я скажу:
камнями кидался, безотцовщина.
- Играл я с ребятами, а камнями не кидался.
Стыдно и горько было мне: мимо проходили товарищи, девочки, доносились голоса людей с берега от качелей, по глиняной стене, по летошним будыльям чернобыла ползали муравьи, красные в черных крапинках божьи коровки, а я выслушивал незаслуженные упреки.
- Врешь ты, бабушка. И на сыновей своих тоже врала, будто они тебя бросили. Ты злая...
Мать дернула меня за руку, и мы, обходя лужу посредине улицы, подошли к деревяному дому сыновей бабки Кузихи. Одно из окон было выбито, заткнуто красной подушкой, на завалинке поблескивало на солнце битое стекло. Из дома доносились пьяные мужские голоса. Я догадался, что это спорят старший сын, вернувшийся с фронта после отравленпя газами, и меньший сын, которого на войну не брали, потому что он был синюшный, то есть всякий раз лицо его синело, как только врачебная комиссия вызывала его на осмотр.
- Молчи, синегубый! - хрипло кричал отравленный газом. - Ты моей коровой расплатился с докторами-то!..
Заиграла гармонь в избе, и кто-то запел:
Зх, милка моя,
Очень интересная.
- Ты разбил окно? - спросила меня мать.
- Он разбил, окромя некому! - закричала Кузиха.
- Не бросал я камни.
- Сама я своими глазоньками видела: ты разбил!
Вот таким голышом пужанул.
В это время, распахнув окно, выпрыгнул на улицу синегубый, в него из дома полетела табуретка. Сипегубый пригнулся, потом наскочил на меня, вцепился в мои волосы. Я закричал. Из соседнего дома прибежали игравшие в карты пьяные братья Бастриковы, которые за свою жизнь не пропустили ни одной драки.
- Чего? Окна бить? Поймали!
Первый раз в жизни я попал в жесткие клещи клеветы. Клевета эта сначала изумила меня, потом напугала и возмутила. Она так унизила взрослых людей в моих глазах, что я на всю жизнь запомнил топтавшихся по грязи бородатых мужиков, лишь позавчера ходивших к попу исповедоваться, а теперь лгавших с горячностью помешанного Порфирия. Кто-то кричал, что солдатки распустили своих сукиных сынов. Мало бьют их, а потому и вырастают из безотцовщины воры и бандиты.
Меня окружала все увеличивающаяся толпа пахнущих самогонкой краснорожих, с пьяно косящими глазами, сопящих и орущих мужиков. Опи хватали друг друга за грудки, наступая сапогами на мои ноги. Громче всех визжала бабка Кузиха, протягивая к моему уху крючковатые, с черными ногтями пальцы. Я чувствовал: темная, злая и страшная сила, которая уничтожила прошлым летом вора Постникова, вот-вот прикончит и меня, втопчет в грязь. И как цыпленок, почуявший смерть в падающем с небес коршуне, кидается под крыло наседки, так и я бросился к своей матери, ища у нее защиты. Но маму оттеснили к плетню. Тогда-то слезы обиды, злости и бессилия горячим клубком подступили к моему горлу.
Маленький, в австрийской шинели церковный попечитель, по-уличному Крпкунок, схватил меня за руку, больно сдавливая пальцы.
- Учить вас, подлецов, надо!
Его скопцеватое лицо, ощеренный рот с гнилыми зубами напугали меня.
- Брешете все вы!
Многие на мгновение онемели. Я согнулся и врезался головой в толпу, норовя протаранить ее. Как о камень, треснулся я носом о чье-то колено и присел на корточки.
Крикунок швырнул меня на середину круга.
- Куса-а-ается! - закричал он, поднимая над головой испачканную, очевидно, моей кровью руку. Кто-то двинул его в затылок, и он, икнув, упал рядом со мной, у чьих-то огромных подкованных сапог. Кузиху тоже сбили с ног.
- Вора поймали, - слышались голоса.
- Он овцу украл у Еремы. Беи его!
Уже замелькали в воздухе кулаки, кое-кто выдернул колья из плетня, чтобы под шумок ахнуть своего недруга уже братья Бастриковы изорвали не одну рубаху на ком попало, как вдруг сильный властный голос охладил всех:
- Стой! Всех покалечу!
Толпа развалилась, и ко мне подошел, пряча пистолет в карман, Никанор Поднавознов. Он поднял меня, вытер шапкой кровь с моего лица и, страшно вращая черными глазами, спросил людей:
- За что обижаете сироту?
Все молчали, недоуменно пожимая плечами, только бабка Кузиха сказала сквозь слезы:
- Где теперь стекло-то купишь? А он разбил.
- Ври больше, ведьма одноглазая. Андрей был у меня, твоего окна не трогал. Не такой он парень.
- Не таких родителей сын, чтобы баловаться, - подхватил Крпкунок. Поблазнилось тебе, бабка, ты и других в трех ввергнула.
Все начали расходиться. Мы с мамой ушли домой.
В горнице она схватила меня за плечи и, глядя в глаза мои, спросила:
- Ты разбил?
- Нет.
- Господи, пропадем мы без отца.
Проснулся я утром. По камышовой крыше умиротворенно шумел тихий дождь, у порога под навесом стояли мокрые петух и куры. На улице ревела вернувшаяся с раннего выгона скотина. С надворья пришел в зипуне и в лаптях дедушка, охая, потирая поясницу. Седые волосы его, торчавшие из-под фуражки, были мокры.
- Иди, внук, погреемся, - сказал дедушка.
Мы легли с ним на печи, скоро влезли к нам бабушка и Тимка.
- Где теперь Ваня-сыпок! Мокнет, кормилец, з окопах, или косточки его белые полощет дождем, - сказала бабушка.
В сенях постучались, и в избу вошел сгорбленный человек с палкой и сумочкой. Он перекрестился на образа и глухим голосом сказал:
- Люди добрые, пустите ночевать странника?
- Чего же, кормилец, оставайся, - ласково ответила бабушка.
Странник присел у порожка, опустив голову.
- Откуда будешь? - спросил дедушка.
- Милостыню собираю, отец родной, милостыню.
Бабушка слезла с печи, налила горячих щей в чашку и пригласила странника за стол.
- Спасибо, матушка, я не хочу! - бойко ответил странник голосом моей матери, срывая с себя шапку. Мы узнали мать и засмеялись.
- Ах, шишига тебя возьми! Обманула нас! - беззлобно сказал дедушка.
Мать часто от тоскп шутила над стариками, развлекая и себя.
9
Я очень любил Надю, каждый день ходил к нпм, и мы играли с нею в черную палочку и рассказывали друг другу сказки. Иногда засиживался до темноты, и тогда Анна Сабитовна, выпроваживая меня, ласково приговаривала:
- Как привязались, водой вас не разольешь, арканом не растащишь...
Наде нравилось повязывать волосы лентами, и я решил подарить ей такую ленту, чтобы помнила всю жизнь.
Мне снились ленты самых необычных, ярких цветов.
Иногда, глядя на закат или восход солнца, я мечтал о несбыточном: вырезать бы ленту из пурпурного облака.
Звездное небо казалось мне черным бархатом, усеянным золотыми самоцветами.
Как только я оставался дома один, я в поисках необычайной ленты начинал переворачивать белье в сундучке бабушки и матери. Однажды напал на мамину голубую кофту. Охваченный каким-то внутренним огнем, я схватил ножницы. В голове мелькали мысли, что делаю плохое, но остановиться уже не мог: от одной полы до другой откромсал от кофты широкую ленту. Я не боялся, что меня уличат в преступлении, боялся другого: понравится ли лента Наде. Ради нее я готов был украсть, зарезать, умереть.
Спрятав ленту за ошкур штанов, я побежал к Енговатовым.
Мать и дочь обедали. Как ни приглашала меня за стол Анна Сабитовна, я не сел. Очевидно, догадавшись, что я пришел с чем-то очень важным, Надя, хлебнув ложки две, выскочила из-за стола. Мое волнение передалось ей, и она резкими движениями надела ботинки, накинула платок, и мы выбежали во двор. Но тут она вдруг притворилась совсем спокойной, даже не глядела на меня.
- Я что-то принес. Только пойдем за горку, там покажу.
- Фу, что ты можешь принести? - сказала Надя, нехотя идя за мной.
Когда мы скрылись за увалом, я задрал рубаху и вытащил ленту - она засияла на солнце. Надя попятилась испуганно.
- Хорошая! Ты украл?
- Возьми. Не твое дело.
Она повязала голову лептой.
- Мне к лицу эта лента. Да?
- Хочешь юбку? Я принесу. Зеленая, с крючками.
- Юбку потом, когда будем большие.
- Пойдем на речку, Надя.
- Мама не велит, берега обваливаются, полая вода не сошла.
- Пойдем, дикпх уток посмотрим.
Я схватил ее за руку. Она упиралась ногами в землю, потом встряхнула головой и побежала впереди меня.
Прихрамывая, я едва поспевал за ней.
- Ты никогда меня не догонишь, потому что я здоровая, а ты хромой, сказала Надя.
- Зато я буду обваливать берега, - сказал я и, найдя надтреснутую кручу, надавил ногой. Большой пласт отопревшего берега упал в воду, взметнув мутные волны.
- Андрюшка! Зачем балуешься? Упадешь!
- Упаду так упаду, - ответил я и снова ударил каблуком по краю берега.
- Возьми обратно свою ленту.
- Да перестань ты кобениться-то, - сказал я, обнял Надю и поцеловал в раскрытые губы.
Она с треском рванула ленту вместе с волосами, бросила мне в лицо.
- Вор ты и дурак! - крикнула Надя и кинулась к дому. Ветер сорвал с головы платок, развевал ее вороные волосы. Я гнался за ней и видел, как взблескивали ее ноги.
Когда я подкрался к их домику, из сеней вышла Анна Сабитовна. Она вырвала из моих рук Надин платок, сверкнув черными глазами.
- Мальчик, не ходи к нам. Надя тебе не ровня. Она киргизка, ты - у рус. Ты будешь пахать землю, она - кочевать в степи. Сейчас я бедная, но я буду богатая.
Мой брат не знает счета лошадям и овцам. Иди домой.
Я ушел и спрятал в жестяную банку голубую ленту, в узелке которой остались черные волосы.
С этого дня во мне проснулась какая-то непонятная, темная, озорная, жестокая сила, и я, подчиняясь этой силе, сам не узнавая себя, совершал поступки один хлеще другого. Снова сошелся с Мнкешей. Теперь он заискивал передо мной, поощрял и разжигал мои слепые желания...
На первый день троицы мы с Микешкой собрали ватагу ребят, какие поотчаяннее, засели у мостков через реку в кустах бересклета в розово-белом цвету. Запахи цветущего шиповника дурманили голову. Из лугов доносились звонкие переливы гармошки.
- Никто не пройдет по мосткам, - сказал я. забравшись на самую высокую, ветвистую иву, наклонившуюся над водой. Грачиные гнезда густо облепили иву, но мы не разоряли их, потому что у нас была более значительная цель: поджидали девок, которые должны были пройти по мосткам в луга.
- Не жалейте девок, все они до единой брехуньи и ведьмы, - говорил я каждому мальчишке с цинизмом и жестокостью человека, обманутого в самых лучших надеждах.
Когда нарядные девушки цепочкой растянулись по мосткам, держась за перила, мы выскочили из кустов с обоих берегов и отрезали им пути вперед и назад.
- Стойте!
Очевидно, наша угроза потешала дезок, и они улыбались мп л о и насмешливо:
- Огонь! - крикнул я команду.
Камни, куски земли, палки полетели в реку с обеих сторон мостков, обдавая девок брызгами воды.
Девки упрашивали нас, бранили, грозились, но от этого мы больше смелели и ожесточались. Приятно было, что вдоровые, рослые девушки не могут совладать с молокососами, как обзывали они нас.
Дикарский разгул опьянил меня. Я залез по пузо в реку и пригоршнями брызгал воду на девок.
- Тащи их за погп в речку!
Девки опрокинули наше охранение мосткоз, вышли на берег. Я плохо соображал, что делал, все мои поступки, необъяснимо путаные, кажется мне, были разбужены этой буйной, цветущей, весной, запахами бересклета, тяжелым духом земной плоти, дразняще-голубым сиянием неба.
блеском воды в лучах солнца. Я подлетел к пухлой белой девушке, схватил ее за руку.
- Пойдешь за меня замуж?
Смеясь, она бойко ответила:
- Давно жду, сватайся. Я тебя буду ЯЯНЧЕТЬ, ведь тебе десять!
Вдруг кто-то схватил меня за штаны, поднял в воздух и бросил в речку. Вынырнув из воды, я увидел страшную картину полного разгрома моего войска: одни барахтались в воде, других ловили и кидали в реку.
До заката просидел я на высокой иве и чем больше думал над тем, как вернусь домой, тем меньше находил в себе решимости спуститься на землю.
Пригнали стадо из степи в село, и тогда под покровом поднятой им пыли я воровато пошел домой. Я хотел, чтобы меня скорее наказали, а потом простили. В сенях, накинув на голову платок, стояла мама. Я заметил в ее руках палку и инстинктивно отпрянул назад. Но жажда понести наказание удержала меня от трусливого шага, и я переступил порог. Мать уронила палку, взяла меня за плечи и внимательно и грустно посмотрела в глаза. Я уткнулся головой в ее грудь. Несколько раз пробовал просить прощения, но глубокое рыдание сжало мое горло. Мать увела меня в мазанку и положила на камышовую постель.
Утром я проснулся с болью в сердце. Мне все казалось, что я не прощен и простить меня нельзя, даже если бы и захотели. Бабушка позвала меня завтракать необычным для нее бодрым голосом.
Я вошел в дом. На кухне за столом сидела вся семья и еще новый человек - в военной гимнастерке, бритый, с большими усами и большой лысой головой.
Это был отец, вернувшийся с фронта ночью. Я бросился к нему, но тут же опешил, встретившись с пронзительными серыми глазами.
- Иди сюда, - строго сказал он, снимая с себя широкий солдатский пояс.
- Не замай, не замай, - закрпчал дедушка, - Ишь, какие кобылы, девки-то! Обидел их мальчонка! Иди сюда, Андрей Иванович, помощничек ты мой! - И дед протянул ко мне руки.
Но я уклонился от его объятпй и упал в ногп отсу.
Тот ударил меня по спине поясом, потом поднял за плечи.
Сурово смотрели на меня его глаза. Он поцеловал меня, обдав непривычным крепким запахом махорки.
- Иди за лошадью, - сказал он, - Сейчас поедем разговаривать с помещиком Шахобаловым.
Я схватил уздечку и побежал в степь. Радость прощения, радость встречи с отцом окрыляла меня. Обратно я скакал галопом и всем встречным крпчал:
- Тятя пришел! Сейчас пойдут с Шахобаловым разговаривать!
Через два дня многпе мужики привели в своп гшзкпе сараи породистых коров, чистокровных лошадей, а наиболее решительные привезли из имений Шахобалова и Енговатова зеркала, рояли, столы, кровати, посуду.
Как-то под вечер прикатил на тропке борзых в огромном тарантасе Васька Догони Ветер. Из-под распахнутой шинели сиял на нем парчовый кафтан, торчала костяная рукоятка кинжала. Прикрикивая хрпповатым басом, Васька перетаскивал в глиняную пзбепку мешки с добром, два сундука, потом откинул с мокрого лба кудри, схватил на руки Анну и Надю.
- Вот все, что ухватил, остальное пылом пошло, - сказал он Анне, кпвнув на звереподобных, с густыми длинными гривамп и хвостами коней.
Мой отец ничего не привез. Вернулся он на своем гнедом Старшине злой, молчаливый: глаза засорил.
Дедушка покачал головой, вздохнул:
- Простофилей был, простофилей остался. А еще кавалер георгиевский. Вон Боженовы - богатеи, и то по паре рысаков привели.
- Скверно, помещика упуетшш, добро растянули.
А надо бы наоборот: помещика поймать, а имение сохранить для народа и для новой власти, - сказал отец.
Дед снял лапти со свопх ревматических ног и, кряхтя, спросил:
- Какой еше новой власти? Хватит. Повластвовали и временные, беспорядки развели, пора и царя звать на троп. Оя, царь-то, хоть и с простецой был, умом не блестел, не говорил так много, как этот Керенский, все же порядки были. Не знаю, какую еще власть выдумываешь, Ваня.
- Не выдумываю я ничего, а говорю, что будет скоро пг-ша власть, рабочих и крестьян. Ленин-то еще в апреле говорил об этом в Петрограде. А эти временные - то же самые буржуп и помещики.
- уж чего говорить! Все на слова прыткие. Свобода!
Заря! А какая мне заря, если хлеба не хватит мышам на прокорм, лошадь от старости ослепла, спотыкается на каждом шагу. - Дедушка умолк, потирая искривленные ступнп ног, потом продолжал сквозь слезы: - Свобода!
Одного сына убилп, ты израненный, а туда же лезешь:
"новую власть сделаем". Из дома глядишь, как волк.
А сеять по двору работать опять я? До каких же это пор буду я кормить ваших детей, а?
° - Не расстраивайся, батя. Я тоже не на печке лежал, а в окопах мок, вшей кормил, кровь лил свою. Знаешь, какая вша: снимешь рубаху, а она шевелится на земле. Вот погоди немного: установим власть, землю дадим крестьянам, замиримся с народами, и тогда подсажу я тебя с мамашей на печку и буду кормить.
- Ты сначала землю дай, мир дай. а кормить-то я сам десятерых прокормлю. - Дедушка поднял вверх глаза и.
увидел меня: я сидел на воротах под навесом из камыша. - И всегда ты, Андрюха, тут как тут. Ну, скажи ты, без тебя не только разговора, думу не подумаешь, сна не увидишь! Что из тебя выйдет, если ты с таких лет штопором ввинчиваешься во всякие дела! Слазь! - вдруг сердито крикнул дед и запустил в меня лаптем.