Страница:
Через четверть часа на вымершую в этот вечерний час улицу Зодчего Росси со свистом тормозов вылетел похожий на отлакированный средний танк «шевроле блейзер». Иномарка остановилась рядом.
— Влезай давай, — Вадик высунулся с переднего пассажирского сидения и махнул мне рукой, он кивнул на водителя: — Знакомься, Антон Лагутин из нашей конторы.
— А кучеряво вы, борцы с оргпреступностью, живете!.. — Я поерзал на мягком заднем сиденьи роскошного авто, устраиваясь поудобнее. — Откуда дровишки?
— Из лесу, вестимо, — откликнулся Резаков. — Даты не думай, он арестован нами у одного чучела «комаровского», а служебный транспорт — в разгоне. Не на своих же двоих до твоего Заборина добираться.
Сказать, что Заборин не пришел в восторг от нашего визита, значит ничего не сказать. Но деваться ему было некуда: рубоповцы обработали его быстро и профессионально. Через полчаса беседы Алик согласился дать официальные показания на братьев Карпенко.
— Счет: два — один, — заметил я, когда мы покинули квартиру Заборина.
— Что? — встрепенулся было Резаков.
— Да это я о своем, о девичьем…
— Признавайся, есть еще что-нибудь по теме в твоем загашнике?
— Может быть, и есть, только для начала мне надо сделать один звонок.
Я огляделся в поисках ближайшего телефона. Ага, вот он. Трубку сняла Маришка.
— Ты одна? Могу я тебя увидеть?
— Можешь… если хочешь…
Духу сказать Маришке, что приеду не один, у меня не хватило. В машине я как мог обрисовал Реза-кову всю пикантность ситуации. Тот свистнул, узнав, что у меня в деле свой корыстный интерес.
— Я уж думал, ты в филантропы записался…
— Ты только Обнорского во все детали не посвящай, я очень прошу.
— Кто с тобой?
— Я обещал тебя защитить? — Она кивнула в ответ. — Это ребята из РУБОПа, мои хорошие знакомые: Вадим Резаков, Антон Лагутин. Они как раз занимаются обоими Карпенко. Сможешь им рассказать то же, что и мне?
— Зачем? Я забыть хочу этот кошмар и не могу,
а ты опять предлагаешь душу травить?!
Я не ангел. И в жизни своей делал немало такого, чего потом стыдился. Вот только женщин я никогда не бил. Наверное, и Карпенко с их «быками» — не абсолютное зло. Охотно верю, что даже в нашей Северной Пальмире есть люди значительно и опаснее, и злобнее этих индивидов. Но безнаказанность еще ни к чему хорошему не приводила. Они считают, что преподали «зарвавшимся писакам» урок? Урок в ответ не помешает и им самим.
Все это я постарался объяснить Маришке. Красноречие не подвело. Вчетвером мы разместились на огромной кухне квартиры Ясинских. Марина рассказывала, опера задавали вопросы.
— Марина, а вы могли бы написать заявление нам? Обо всем, что там произошло, в «Лаки чене»? — спросил Резаков.
Она отчаянно замотала головой.
— Я боюсь… нет, ради Бога, нет. Мне некуда уезжать. А они меня достанут!.. — ее передернуло от ужаса.
— Послушай, котенок, — я посмотрел прямо в ее зареванные глаза, — и Мартов, и Заборин натерпелись никак не меньше твоего, но ведь написали в РУБОП.
— Это их беда! Если бы я знала наверняка, что завтра Карпенко отправятся за решетку…
Ситуация была патовая. Два заявления, конечно, хорошо, но, зная связи братьев Карпенко в некоторых верхах города, можно было предположить, что этого может и не хватить для возбуждения уголовного дела, а уж тем более для ареста Карпенко. Даже если РУБОП сработает четко и задержит обоих: дня через три закончится 122-я (по 122-й статье уголовно-процессуального кодекса можно задержать на трое суток до предъявления обвинения), и они опять пойдут гулять на волю. Чтобы их засадить как следует, аргументы должны быть не просто железными, а стальными или даже титановыми.
— Что скажешь, Вадик? Есть шанс, что этих деятелей точно упакуют за решетку?
— Как в прокуратуре карта ляжет, — он неопределенно пожал плечами. — Володя, ты же понимаешь, тут уже политика мешается.
— Какая, на хрен, политика — журналистов мутузить!
Тут меня словно током ударило:
— Вадик! А ведь уголовное дело можно возбудить и по факту газетной публикации!
Мы тут же составили план действий. Я пишу статью, основываясь на собранных материалах, публикую ее и поднимаю шум в СМИ. Резаков по своим каналам со статьей и собственноручными показаниями потерпевших старается нажать на прокуратуру, чтобы возбудили, дело, а братьев Карпенко отправили в «Кресты».
— Сколько тебе времени надо, чтобы написать? — спросил он.
— Завтра вечером она будет готова. — Я прикинул сроки выхода нашей «Явки с повинной». — Либо в эту пятницу в нашей собственной газете, либо в следующий понедельник в «Новой».
— На следующий день после публикации Карпенко будут за решеткой. Как минимум, на трое суток, — но большой уверенности в голосе Резакова я не услышал.
Заявление Марина написала. Я не решился оставить ее одну дома. Выпроводив Резакова с Лагутиным, я остался утешать Маришку. Утешал полночи, да так, что утром едва не проспал на работу — на написание статьи оставалось часов пять.
— Витя, оставляю тебя за старшего! — Шаховскому в плане организации в нашем отделе я доверял больше, чем кому бы то ни было еще, — если уж он с братками тамбовскими несколько лет справлялся, то и с этой гопой управиться несколько часов сможет. — Я выполняю ответственное спецзадание… в стенах нашего агентства. Если что экстренное, я — у расследователей. Мне нужно несколько часов плотно поработать. Ясно?
Шаховской заверил, что будет бдеть. Девушки: Горностаева с Завгородней (Света наконец-то соизволила объявиться на работе) — согласно закивали головами. Будем надеяться, что сегодня нас минуют взрывы в казино, убийства депутатов и падения самолетов. С остальным мой отдел мог прекрасно справиться и без меня.
Теперь предстоял еще один сложный и щекотливый момент. Необходимо было обработать Колю Повзло, чтобы несуществующий пока материал стал либо в «Новую» газету, либо в «Явку с повинной».
С Колей я в последние несколько месяцев старался пересекаться как можно реже и только по крайней необходимости. Сейчас необходимость была наикрайнейшей.
Тук-тук… Я отстучал дробь по двери кабинета соперника в сердце моей законной супруги и правой руки нашего великого шефа.
— Николай Степанович, вы на месте? — не дожидаясь положительного ответа, я шагнул через порог.
Повзло был в кабинете.
— Николай Степанович, не откажите в милости пристроить статейку о бесчинствах двух небезызвестных вам граждан.
— Кого еще? — Коля сделал стойку, словно спаниель при виде низко летящей утки.
— Братанов Карпенко. — Я в красках пересказал Повзло историю с воспитанием четырех журналистов. — Только надо напечатать это все в ближайшие дни. Сможем? .
Повзло задумался, прикидывая что-то про себя, а потом уверенно махнул рукой.
— Думаю, да. Давай текст, я его посмотрю.
— Он будет у тебя через три-четыре часа.
В срок я уложился. Через три с половиной часа семь страниц стандартного машинописного текста лежали на столе перед Повзло. Николая все более или менее в тексте устроило, кроме названия. В оригинале мой опус назывался: «Закопаем журналиста!..», но в Повзло взыграли редакторские жилки, и он переименовал текст в «Криминальный дуэт». Я не стал к этому цепляться.
Повзло пообещал, что статья встанет в пятничный номер «Явки с повинной». Ради этого он готов передвинуть на следующий номер один из эпохальных текстов Спозаранника о коррупции в руководстве детского садика в Калининском районе.
Теперь оставалось поставить в известность о сроке и месте публикации Резакова. Что я и сделал. Можно было умывать руки — мавр свое отработал. Пусть теперь суетятся РУБОП и прокуратура. В любом случае за ближайшие два дня до выхода газеты в этом деле вряд ли что сдвинется, если только обоих Карпенко не грохнут злобные киллеры. Но тогда я только скажу им спасибо, независимо от того, по каким причинам им пришло в голову всадить в головы Виктора и Станислава по девять граммов свинца…
Насчет киллеров я погорячился. Жизни братьев-негодяев до пятницы ничто не угрожало. В остальном я оказался прав — ничего сверхъестественного не приключилось. Даже в нашей репортерской работе образовался некоторый подозрительный застой. Писать было не о чем. Мы обрывали телефоны в поисках новостей, но все, что происходило, было как-то мало достойно нашего внимания. В безумной голове Восьмеренко родилась поражающая своей новизной идея: раздобыть канистру с бензином и поджечь Апраксин Двор.
— А почему именно Апраксин? — вяло поинтересовался Шаховской.
— Так ходить далеко не надо, — ответил Восьмеренко.
— Тогда уж надо Суворовское училище поджигать, — лениво заметила Завгородняя, — у нас на него как раз окна выходят…
— Дураки вы все! — подвела итог дискуссии Горностаева.
— Привезли уже? — поинтересовался я.
— Угу…
Я взял верхний номер из распечатанной пачки и двинулся в сторону нашего кабинета, разворачивая газету на ходу и марая пальцы в краске. Вот он, целый разворот. Даже с фотографиями обоих Карпенко. Молодец Повзло — удачно получилось.
Первым делом я набрал номер трубы Резакова.
— Привет, Вадик. Видел?
— В метро прочитал. Здорово сработано.
— Дело за вами.
Резаков велел звонить ближе к вечеру: возбуждение уголовного дела — не такая быстрая процедура, как иногда кажется.
Весь день я не находил себе места. Чтобы хоть как-то унять охвативший меня зуд, попытался с головой уйти в работу. Но, как на грех, пятница выдалась тихой. И все же ощущение, что как раз к вечеру случится что-нибудь из ряда вон выходящее, меня не покидало. Пятница — роковой для нашего репортерского отдела день. В последнее время в Питере пошла мода учинять всяческие безобразия именно в пятницу под вечер: то склад артиллерийский взорвется, то депутата или «авторитета» какого грохнут (я, впрочем, в последнее время перестал делать большие различия между этими двумя категориями активного народонаселения), то фанаты зенитовские полгорода разнесут в порыве своих фанатских чувств. Но пока все было тихо.
Часа в четыре в наш кабинет просунулась взлохмаченная голова Родиона Каширина. Он обвел нас слегка ошалевшим взглядом и задержал его на мне.
— Соболин, пошли пиво пить в Катькин сад!..
— А пошли, Родион, — может хоть пиво меня успокоит? — Орлы, я вернусь минут через двадцать. Шеф будет спрашивать: я — на почте… получаю заказное из Штатов.
Орлы-репортеры понимающие переглянулись и заверили, что сделают все, как я сказал.
Мы с Родионом расположились за столиком летнего кафе у самой ограды Екатерининского сада. Из еды в кафе были только чипсы, зато пиво было самое разнообразное. Каширин заказал «Балтику» седьмой номер, а я решил попробовать «Толстяка».
Родион по своей старой оперской привычке рыскал незаметно по сторонам глазами. Хотя, думаю, он все больше на красоток в мини-юбках глазел.
— Володя, ты только не дергайся, — неожиданно тихо, но внятно сказал он, — сдается мне, за нами хвост.
— В смысле?
— Только башкой своей глупой не верти по сторонам. Три человека: один возле машины у ограды Аничкова дворца — БМВ темно-синяя; второй возле стойки стоит, пиво берет; третий в самом Катькином садике ошивается — делает вид, что за шахматистами наблюдает. Они нас от самого агентства вели. Эта БМВ напротив нашей арки стояла.
Причин не доверять профессиональному глазу Каширина у меня не было. Как-никак человек опером в уголовном розыске отработал: правда, всего год и в приполярном Диксоне (за кем он там следил, за медведями белыми, что ли?), но все-таки.
— Ты номера можешь срисовать?
— Уже. Придем в контору, попробуем пробить. Давай немного пройдемся, проверимся. Ты только сам не крутись, я отслежу.
Мы, не торопясь, допили пиво и пофланировали в сторону Невского. Пересекли его, завернули в Елисеевский (надо же было как-то оправдать наши передвижения), а затем повернули обратно, в сторону улицы Зодчего Росси.
— Ну? — нетерпеливо спросил я, когда мы поднялись на наш второй этаж.
— Подковы гну! За нами хвост, железно. Я пошел номер пробивать.
Родион скрылся за дверью кабинета расследователей и начал взывать к Зудинцеву, умоляя того отвлечься от общения с Завгородней в буфете и заняться пробивкой номеров БМВ.
За время моего недолгого отсутствия мне позвонили трое: Заборин, Резаков и неизвестный мужчина со слащаво вежливым голоском.
— Чего он хотел? — спросил я у Восьмеренко, который беседовал с ним, пока меня не было.
— Спрашивал, в городе ли ты, когда тебя можно застать. Интересовался твоими координатами, в том числе и домашним телефоном…
— Я надеюсь, ты не сказал?
— А что тут такого? Секретные сведения, что ли? — удивился Восьмеренко.
Я аж зубами скрипнул с досады — ну кто его просил кому ни попадя мой домашний телефон выдавать? Досчитав до двадцати, чтобы не обложить его матом — все же в кабинете были девушки — я попросил этого инвалида ума налить мне кофе, а сам стал звонить. Первым я дозвонился до Заборина.
— Старик, то, что я в жопе — это фигня, я в ней давно — еще со своей встречи с Карпенко, но, похоже, что и ты теперь влетел. — Алик говорил со мной зло и ехидно. — Ты лучше сразу больничный возьми. Авансом, так сказать. После того как Карпенко с тобой побеседуют, ты и до поликлиники уже можешь не дойти.
— Алик, да им сейчас не до бесед с нами будет — они, поди, уже со следователем прокуратуры беседу ведут.
— Четверть часа назад они беседовали со мной. Слава Богу, что только по телефону. Но я намерен лечь на дно. И тебе советую, если еще не поздно.
Он повесил трубку. Вот оно — пятница, вечер. Похоже, что именно у меня будут неприятности в самое ближайшее время. Я несколько раз набирал номер служебного кабинета Резакова на Чайковского, но трубку никто не брал. Пришлось звонить ему на мобильник.
— Вадик, что с Карпенками? — задал я вопрос в лоб.
Резаков замялся с ответом, что вообще-то ему было не свойственно.
— Херня, Володя. Следователь уперся — не хочет дело возбуждать. Это, говорит, еще разбираться надо, проверку проводить. Они, мол, люди уважаемые. А если журналисты просто сговорились честных политиков и коммерсантов опорочить? Им, мол, заплатить за эту кампанию травли могли… Володя, ты это… будь поосторожнее..
Поосторожнее!
И тут мне под руку подвернулся Восьмеренко с кружкой кофе. В следующую секунду я метнул ее в стену. Брызнули во все стороны осколки, грязное коричневое пятно поползло вниз по обоям, повинуясь закону всемирного тяготения.
— Вовка, ты что? — Восьмеренко был бледен, и пальцы его тряслись.
Все удивленно уставились на меня. Трубку телефона я все еще держал в руках.
— Вадим, я перезвоню позже…
Хотелось выть. И крушить все вокруг.
— Володя, да что с тобой? — Горностаева подбежала, стала доставать из сумки какие-то таблетки.
— Извините, ребята… — я старался говорить медленно и спокойно, — я… я потом как-нибудь все объясню. Простите, но мне нужно ненадолго выйти…
К счастью, Агеева в своем крохотном кабинете была одна (и как они там всем своим архивно-аналитическим отделом умещаются?). Я попросил у нее убежища. Мне нужно было полчаса, чтобы прийти в себя.
— Володя, что случилось? На вас прямо лица нет?
— На мне, Марина Борисовна, скоро и головы не будет!..
Агеева притащила кофе, выставила на стол из заначки бутылку с прозрачной жидкостью и надписью не по-русски.
— Не обессудьте, Володечка, коньяк весь вышел.
А это ракия турецкая. Но эффект тот же.
Ракия пахла анисом и еще какой-то сладковатой гадостью. В кофе я ее лить не стал, а опрокинул в себя одну за одной три рюмки. У первой вкуса не почувствовал — просто обожгло горло. Вторая оказалась крепкой и сладкой, как лекарство от кашля. Удержался, не выплюнул. Третью рюмку выпил, словно мстя собственному организму.
Потом я допил кофе, поблагодарил Агееву за участие и на все еще слабых ногах пошел к Каширину.
— Ну, что, Родион, чья тачка?
— Похоже, что «братаны» нас выпасали. Машина оформлена на «чернобыльца». Он ее якобы ввез в Россию пару лет назад, по льготным таможенным платежам. А вот нарушали на ней в последнее время двое «отморозков» — официально-то они, конечно, частными охранниками оформлены, но, по нашим данным, плотно работали на братьев Карпенко.
Я снял трубку телефона и набрал номер Марины. Не отвечали минуты две. Неожиданно на том конце провода кто-то снял трубку. Незнакомый мужской голос.
— Кого вам?
— Ясинскую Марину можно?
— Нельзя. Она в плохом состоянии.
— А вы кто?
— Врач «скорой». У нее была попытка суицида. Нет, приезжать сюда не надо — мы ее в больницу везем. Завтра можно будет подъехать, в справочной узнать.
— А куда?
— Куда, куда… на Пряжку.
Доигрались, твою-то мать!.. Почему же мы, уроды такие, всегда забываем, что за нашими игрищами живые люди, а не картонные фигурки. Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется. Фигня это все — еще как дано. Только не лениться надо, а думать.
Ярость прошла. Теперь я чувствовал такую слабость, что ноги не держали.
— Вовка, да тебя же трясет! — Каширин заглядывал мне в глаза.
Только тут я понял, что меня колбасит. Дрожало все, что только могло дрожать. Зудинцев метнулся куда-то из кабинета, затем снова появился уже передо мной, силой влил мне в рот из кружки какую-то горькую гадость. Зелье подействовало. Трясло меня уже меньше, да и кавардак в голове несколько унялся.
— Спасибо, мужики, — сказал я.
— Может, расскажешь, в чем дело? — поинтересовался Зудинцев.
— Не, Георгий Михайлович, сам напортачил, сам и разберусь.
Каширин робко намекнул, что, может быть, сказать о хвосте Обнорскому. Этого еще только не хватало. Тогда план, который уже начал обрастать у меня в голове некоторыми очертаниями, придется похоронить. Нет, действовать надо было прямо сейчас, без промедления.
Надо двигать домой, все спокойно обдумать и начать действовать. Ха! Письменных заявлений обиженных журналистов, видите ли, недостаточно для возбуждения дела… Им что, труп журналиста нужен в кабинете Карпенко? Ну, так будет им труп…
— Я, мужики, пожалуй, пойду домой. Спасибо, что откачали в трудную минуту.
«Черт! — вспомнил я. — Там же хвост! А если они меня прямо на выходе сцапают?» На свой счет я не обольщался. Мне и с одним-то «братком» сложно было бы тягаться на равных, а с тремя…
Усилиями Зудинцева и Каширина их кабинет напоминал нечто среднее между кабинетом оперуполномоченных в РУВД и небольшим музеем: стены были обклеены зловещими фотографиями с мест происшествий, в одном углу было прикреплено переходящее красное знамя «За успехи в раскрытии преступлений», в другом — черный флаг с черепом и скрещенными костями, который каждое утро торжественно поднимали, а ежевечерне — спускали с соблюдением соответствующих церемоний.
— Слушайте, мужики, а какие-нибудь средства личной самообороны у вас имеются в коллекции?
Средства нашлись. От изделия ПР-1 (палка резиновая) я отказался — обращаться с ним не умею. Газовую систему «Удар» тоже отверг — не было уверенности, что и с нею я совладаю, хотя отзывы о ней слышал хвалебные. А вот деревянная рогатка… В сочетании с металлическими шариками от подшипников она могла стать грозным оружием, если, конечно, вспомню юность в поволжском городке. Я осмотрел индивидуальное бесшумное ручное устройство натяжно-ударного действия, проверил резинку и остался доволен. Каширин отсыпал мне в ладонь горсть шариков трехсантиметрового диаметра. Я сунул оружие в карман и вышел на улицу.
Я вытащил рогатку. Щелкнула резинка. Один амбал споткнулся и сложился пополам — металлический шарик угодил ему в солнечное сплетение. Второй не понял, в чем дело, прибавил ходу. Я выстрелил по нему — промахнулся. Щелкнул рогаткой еще раз. Снаряд попал в ногу. Наверное, в коленную чашечку, потому что второй мой преследователь рухнул на асфальт, закричав от боли. БМВ уже разворачивалась в мою сторону. Оставшиеся три шарика я выпустил ей по стеклам. Лобовое пошло трещинами…
Потом я побежал. Последний раз я так бежал в армии на пятикилометровом кроссе в полной выкладке. Тогда я чуть не умер. В этот раз я тоже остался жив.
Я вылетел на набережную Фонтанки, повернул направо и, задыхаясь, влетел на вахту общежития Большого драматического театра.
— Вам кого, молодой человек? — благообразная бабулька строго заступила мне дорогу.
— Я — к Яну Шапнику. Он у себя?
Ян был на месте. Когда-то мы вместе учились в театральном училище в Ярославле, правда, на разных курсах, но друг друга знали. После третьего курса Шапа, как его обычно звали в училище, перевелся в Питер. А после окончания ЛГИТМиКа попал в БДТ.
Я проскочил на второй этаж. Мне казалось, что я слышал сзади топот моих преследователей. Но, возможно, это мне только мерещилось.
Вот и Ян Шапник. Увидел меня, узнал, удивился:
— Какими судьбами, Соболин?
— Нужна твоя помощь: поспорил с коллегами, что смогу так перевоплотиться, что они меня ни в жизнь не узнают. Не одолжишь паричок, грим и еще кое-что, желательно из дамского гардероба…
У Шапника нашлось все: и грим, и седой косматый парик, и потрепанный, давно уже потерявший свой природный цвет женский плащ, и стоптанные башмачки типа «здравствуй, старость». Была даже суковатая палка.
Загвоздка была в одном — мою густую черную бороду было не закрасить никаким гримом.
— У тебя станок бритвенный есть? — Я разглядывал растительность на собственной физиономии в зеркало — жаль расставаться с тем, что отращивал с таким старанием последние три года.
— Есть. Вот только горячую воду отключили. Но мы сейчас в кастрюльке согреем.
— Ножницы тащи.
Ножницами я обкромсал бороду максимально коротко. Затем пустил в ход бритву — «первое лезвие бреет чисто, второе — еще чище… двадцать четвертое полирует кость». Минут через семь на меня из зеркала смотрела до бесстыдства голая, давно позабытая физиономия.
Я раскрыл коробку грима и приступил к процессу преображения. С помощью гуммиарабика обзавелся крючковатым носом. Затем наложил общий тон. За основу я выбрал серо-желто-зеленый цвет (вспомнилась старуха, которую как-то наблюдал на Васильевском острове — у нее был как раз такой, почти мертвецкий цвет лица). Затушевал свои густые брови, так что теперь они представлялись клочковатыми седыми кустиками, оттенил щеки и глаза так, чтобы они запали поглубже, изменил яркость и форму губ, провел в нужных местах старушечьи морщины. С помощью заколок-невидимок укрепил на голове кудлатый парик. Наконец все было готово — пожилая испитая бомжовка глядела на меня из зеркала.
— Ты что, так в джинсах и пойдешь? — ехидно поинтересовался Шапник, внимательно следивший за моим преображение.
Н-да, даже у самых гениальных актеров бывают проколы. Но и тут запасливый Ян пришел на помощь — протянул мне дамские колготки. Не лайкро-вые, плотностью пятнадцать или сорок дэн, а хлопчатобумажные, плотные, с рисунком в затейливый рубчик — такие лет тридцать назад носила моя бабушка. Джинсы я все-таки снимать не стал. Колготки попытался натянуть поверх. Получилось. Переобулся в старческие ботики, надел плащ, постаравшись поглубже спрятать кисти в рукава, почти по глаза повязал косынку, выпустив из-под нее несколько лохматых седых прядей. На спине у меня вырос горб, одно плечо громоздилось выше другого. Опершись на клюку, прошаркал в угол, подцепил пустой пакет с ручками. Прокашлялся.
— Ш-та, милок, бабушке на хлебушек бутылочек пустых не дашь?
— Не ожидал такого перевоплощения… — похвалил меня Ян. — Возьми — у меня тут пара бутылок завалялась.
Я воспользовался его предложением и сунул бутылки в пакет…
— Влезай давай, — Вадик высунулся с переднего пассажирского сидения и махнул мне рукой, он кивнул на водителя: — Знакомься, Антон Лагутин из нашей конторы.
— А кучеряво вы, борцы с оргпреступностью, живете!.. — Я поерзал на мягком заднем сиденьи роскошного авто, устраиваясь поудобнее. — Откуда дровишки?
— Из лесу, вестимо, — откликнулся Резаков. — Даты не думай, он арестован нами у одного чучела «комаровского», а служебный транспорт — в разгоне. Не на своих же двоих до твоего Заборина добираться.
Сказать, что Заборин не пришел в восторг от нашего визита, значит ничего не сказать. Но деваться ему было некуда: рубоповцы обработали его быстро и профессионально. Через полчаса беседы Алик согласился дать официальные показания на братьев Карпенко.
— Счет: два — один, — заметил я, когда мы покинули квартиру Заборина.
— Что? — встрепенулся было Резаков.
— Да это я о своем, о девичьем…
— Признавайся, есть еще что-нибудь по теме в твоем загашнике?
— Может быть, и есть, только для начала мне надо сделать один звонок.
Я огляделся в поисках ближайшего телефона. Ага, вот он. Трубку сняла Маришка.
— Ты одна? Могу я тебя увидеть?
— Можешь… если хочешь…
Духу сказать Маришке, что приеду не один, у меня не хватило. В машине я как мог обрисовал Реза-кову всю пикантность ситуации. Тот свистнул, узнав, что у меня в деле свой корыстный интерес.
— Я уж думал, ты в филантропы записался…
— Ты только Обнорского во все детали не посвящай, я очень прошу.
* * *
Дверь открылась на четвертый звонок. Синяков и царапин на лице у Марины заметно не было, но глаза у нее были совсем больные. Она кинулась было мне навстречу, но, увидев моих спутников, отступила в глубь прихожей.— Кто с тобой?
— Я обещал тебя защитить? — Она кивнула в ответ. — Это ребята из РУБОПа, мои хорошие знакомые: Вадим Резаков, Антон Лагутин. Они как раз занимаются обоими Карпенко. Сможешь им рассказать то же, что и мне?
— Зачем? Я забыть хочу этот кошмар и не могу,
а ты опять предлагаешь душу травить?!
Я не ангел. И в жизни своей делал немало такого, чего потом стыдился. Вот только женщин я никогда не бил. Наверное, и Карпенко с их «быками» — не абсолютное зло. Охотно верю, что даже в нашей Северной Пальмире есть люди значительно и опаснее, и злобнее этих индивидов. Но безнаказанность еще ни к чему хорошему не приводила. Они считают, что преподали «зарвавшимся писакам» урок? Урок в ответ не помешает и им самим.
Все это я постарался объяснить Маришке. Красноречие не подвело. Вчетвером мы разместились на огромной кухне квартиры Ясинских. Марина рассказывала, опера задавали вопросы.
— Марина, а вы могли бы написать заявление нам? Обо всем, что там произошло, в «Лаки чене»? — спросил Резаков.
Она отчаянно замотала головой.
— Я боюсь… нет, ради Бога, нет. Мне некуда уезжать. А они меня достанут!.. — ее передернуло от ужаса.
— Послушай, котенок, — я посмотрел прямо в ее зареванные глаза, — и Мартов, и Заборин натерпелись никак не меньше твоего, но ведь написали в РУБОП.
— Это их беда! Если бы я знала наверняка, что завтра Карпенко отправятся за решетку…
Ситуация была патовая. Два заявления, конечно, хорошо, но, зная связи братьев Карпенко в некоторых верхах города, можно было предположить, что этого может и не хватить для возбуждения уголовного дела, а уж тем более для ареста Карпенко. Даже если РУБОП сработает четко и задержит обоих: дня через три закончится 122-я (по 122-й статье уголовно-процессуального кодекса можно задержать на трое суток до предъявления обвинения), и они опять пойдут гулять на волю. Чтобы их засадить как следует, аргументы должны быть не просто железными, а стальными или даже титановыми.
— Что скажешь, Вадик? Есть шанс, что этих деятелей точно упакуют за решетку?
— Как в прокуратуре карта ляжет, — он неопределенно пожал плечами. — Володя, ты же понимаешь, тут уже политика мешается.
— Какая, на хрен, политика — журналистов мутузить!
Тут меня словно током ударило:
— Вадик! А ведь уголовное дело можно возбудить и по факту газетной публикации!
Мы тут же составили план действий. Я пишу статью, основываясь на собранных материалах, публикую ее и поднимаю шум в СМИ. Резаков по своим каналам со статьей и собственноручными показаниями потерпевших старается нажать на прокуратуру, чтобы возбудили, дело, а братьев Карпенко отправили в «Кресты».
— Сколько тебе времени надо, чтобы написать? — спросил он.
— Завтра вечером она будет готова. — Я прикинул сроки выхода нашей «Явки с повинной». — Либо в эту пятницу в нашей собственной газете, либо в следующий понедельник в «Новой».
— На следующий день после публикации Карпенко будут за решеткой. Как минимум, на трое суток, — но большой уверенности в голосе Резакова я не услышал.
Заявление Марина написала. Я не решился оставить ее одну дома. Выпроводив Резакова с Лагутиным, я остался утешать Маришку. Утешал полночи, да так, что утром едва не проспал на работу — на написание статьи оставалось часов пять.
* * *
В контору я влетел, как ошпаренный. Личный состав репортерского отдела был на месте, исключая Восьмеренко, который, по словам остальных, «только что был здесь, но куда-то испарился». Впрочем, к этим его исчезновениям я привык, только одного не мог понять, как ему так удается растворяться в окружающей обстановке без остатка. Ведь, действительно, и стул за его компьютером еще не успел остыть, а самого нет, словно и не было никогда на этом свете.— Витя, оставляю тебя за старшего! — Шаховскому в плане организации в нашем отделе я доверял больше, чем кому бы то ни было еще, — если уж он с братками тамбовскими несколько лет справлялся, то и с этой гопой управиться несколько часов сможет. — Я выполняю ответственное спецзадание… в стенах нашего агентства. Если что экстренное, я — у расследователей. Мне нужно несколько часов плотно поработать. Ясно?
Шаховской заверил, что будет бдеть. Девушки: Горностаева с Завгородней (Света наконец-то соизволила объявиться на работе) — согласно закивали головами. Будем надеяться, что сегодня нас минуют взрывы в казино, убийства депутатов и падения самолетов. С остальным мой отдел мог прекрасно справиться и без меня.
Теперь предстоял еще один сложный и щекотливый момент. Необходимо было обработать Колю Повзло, чтобы несуществующий пока материал стал либо в «Новую» газету, либо в «Явку с повинной».
С Колей я в последние несколько месяцев старался пересекаться как можно реже и только по крайней необходимости. Сейчас необходимость была наикрайнейшей.
Тук-тук… Я отстучал дробь по двери кабинета соперника в сердце моей законной супруги и правой руки нашего великого шефа.
— Николай Степанович, вы на месте? — не дожидаясь положительного ответа, я шагнул через порог.
Повзло был в кабинете.
— Николай Степанович, не откажите в милости пристроить статейку о бесчинствах двух небезызвестных вам граждан.
— Кого еще? — Коля сделал стойку, словно спаниель при виде низко летящей утки.
— Братанов Карпенко. — Я в красках пересказал Повзло историю с воспитанием четырех журналистов. — Только надо напечатать это все в ближайшие дни. Сможем? .
Повзло задумался, прикидывая что-то про себя, а потом уверенно махнул рукой.
— Думаю, да. Давай текст, я его посмотрю.
— Он будет у тебя через три-четыре часа.
В срок я уложился. Через три с половиной часа семь страниц стандартного машинописного текста лежали на столе перед Повзло. Николая все более или менее в тексте устроило, кроме названия. В оригинале мой опус назывался: «Закопаем журналиста!..», но в Повзло взыграли редакторские жилки, и он переименовал текст в «Криминальный дуэт». Я не стал к этому цепляться.
Повзло пообещал, что статья встанет в пятничный номер «Явки с повинной». Ради этого он готов передвинуть на следующий номер один из эпохальных текстов Спозаранника о коррупции в руководстве детского садика в Калининском районе.
Теперь оставалось поставить в известность о сроке и месте публикации Резакова. Что я и сделал. Можно было умывать руки — мавр свое отработал. Пусть теперь суетятся РУБОП и прокуратура. В любом случае за ближайшие два дня до выхода газеты в этом деле вряд ли что сдвинется, если только обоих Карпенко не грохнут злобные киллеры. Но тогда я только скажу им спасибо, независимо от того, по каким причинам им пришло в голову всадить в головы Виктора и Станислава по девять граммов свинца…
Насчет киллеров я погорячился. Жизни братьев-негодяев до пятницы ничто не угрожало. В остальном я оказался прав — ничего сверхъестественного не приключилось. Даже в нашей репортерской работе образовался некоторый подозрительный застой. Писать было не о чем. Мы обрывали телефоны в поисках новостей, но все, что происходило, было как-то мало достойно нашего внимания. В безумной голове Восьмеренко родилась поражающая своей новизной идея: раздобыть канистру с бензином и поджечь Апраксин Двор.
— А почему именно Апраксин? — вяло поинтересовался Шаховской.
— Так ходить далеко не надо, — ответил Восьмеренко.
— Тогда уж надо Суворовское училище поджигать, — лениво заметила Завгородняя, — у нас на него как раз окна выходят…
— Дураки вы все! — подвела итог дискуссии Горностаева.
* * *
В пятницу я явился в контору, как обычно, около десяти утра. Вахтер, он же охранник, Григорий сидел на своем посту, уткнувшись в еще пахнущий типографской краской номер «Явки с повинной».— Привезли уже? — поинтересовался я.
— Угу…
Я взял верхний номер из распечатанной пачки и двинулся в сторону нашего кабинета, разворачивая газету на ходу и марая пальцы в краске. Вот он, целый разворот. Даже с фотографиями обоих Карпенко. Молодец Повзло — удачно получилось.
Первым делом я набрал номер трубы Резакова.
— Привет, Вадик. Видел?
— В метро прочитал. Здорово сработано.
— Дело за вами.
Резаков велел звонить ближе к вечеру: возбуждение уголовного дела — не такая быстрая процедура, как иногда кажется.
Весь день я не находил себе места. Чтобы хоть как-то унять охвативший меня зуд, попытался с головой уйти в работу. Но, как на грех, пятница выдалась тихой. И все же ощущение, что как раз к вечеру случится что-нибудь из ряда вон выходящее, меня не покидало. Пятница — роковой для нашего репортерского отдела день. В последнее время в Питере пошла мода учинять всяческие безобразия именно в пятницу под вечер: то склад артиллерийский взорвется, то депутата или «авторитета» какого грохнут (я, впрочем, в последнее время перестал делать большие различия между этими двумя категориями активного народонаселения), то фанаты зенитовские полгорода разнесут в порыве своих фанатских чувств. Но пока все было тихо.
Часа в четыре в наш кабинет просунулась взлохмаченная голова Родиона Каширина. Он обвел нас слегка ошалевшим взглядом и задержал его на мне.
— Соболин, пошли пиво пить в Катькин сад!..
— А пошли, Родион, — может хоть пиво меня успокоит? — Орлы, я вернусь минут через двадцать. Шеф будет спрашивать: я — на почте… получаю заказное из Штатов.
Орлы-репортеры понимающие переглянулись и заверили, что сделают все, как я сказал.
Мы с Родионом расположились за столиком летнего кафе у самой ограды Екатерининского сада. Из еды в кафе были только чипсы, зато пиво было самое разнообразное. Каширин заказал «Балтику» седьмой номер, а я решил попробовать «Толстяка».
Родион по своей старой оперской привычке рыскал незаметно по сторонам глазами. Хотя, думаю, он все больше на красоток в мини-юбках глазел.
— Володя, ты только не дергайся, — неожиданно тихо, но внятно сказал он, — сдается мне, за нами хвост.
— В смысле?
— Только башкой своей глупой не верти по сторонам. Три человека: один возле машины у ограды Аничкова дворца — БМВ темно-синяя; второй возле стойки стоит, пиво берет; третий в самом Катькином садике ошивается — делает вид, что за шахматистами наблюдает. Они нас от самого агентства вели. Эта БМВ напротив нашей арки стояла.
Причин не доверять профессиональному глазу Каширина у меня не было. Как-никак человек опером в уголовном розыске отработал: правда, всего год и в приполярном Диксоне (за кем он там следил, за медведями белыми, что ли?), но все-таки.
— Ты номера можешь срисовать?
— Уже. Придем в контору, попробуем пробить. Давай немного пройдемся, проверимся. Ты только сам не крутись, я отслежу.
Мы, не торопясь, допили пиво и пофланировали в сторону Невского. Пересекли его, завернули в Елисеевский (надо же было как-то оправдать наши передвижения), а затем повернули обратно, в сторону улицы Зодчего Росси.
— Ну? — нетерпеливо спросил я, когда мы поднялись на наш второй этаж.
— Подковы гну! За нами хвост, железно. Я пошел номер пробивать.
Родион скрылся за дверью кабинета расследователей и начал взывать к Зудинцеву, умоляя того отвлечься от общения с Завгородней в буфете и заняться пробивкой номеров БМВ.
За время моего недолгого отсутствия мне позвонили трое: Заборин, Резаков и неизвестный мужчина со слащаво вежливым голоском.
— Чего он хотел? — спросил я у Восьмеренко, который беседовал с ним, пока меня не было.
— Спрашивал, в городе ли ты, когда тебя можно застать. Интересовался твоими координатами, в том числе и домашним телефоном…
— Я надеюсь, ты не сказал?
— А что тут такого? Секретные сведения, что ли? — удивился Восьмеренко.
Я аж зубами скрипнул с досады — ну кто его просил кому ни попадя мой домашний телефон выдавать? Досчитав до двадцати, чтобы не обложить его матом — все же в кабинете были девушки — я попросил этого инвалида ума налить мне кофе, а сам стал звонить. Первым я дозвонился до Заборина.
— Старик, то, что я в жопе — это фигня, я в ней давно — еще со своей встречи с Карпенко, но, похоже, что и ты теперь влетел. — Алик говорил со мной зло и ехидно. — Ты лучше сразу больничный возьми. Авансом, так сказать. После того как Карпенко с тобой побеседуют, ты и до поликлиники уже можешь не дойти.
— Алик, да им сейчас не до бесед с нами будет — они, поди, уже со следователем прокуратуры беседу ведут.
— Четверть часа назад они беседовали со мной. Слава Богу, что только по телефону. Но я намерен лечь на дно. И тебе советую, если еще не поздно.
Он повесил трубку. Вот оно — пятница, вечер. Похоже, что именно у меня будут неприятности в самое ближайшее время. Я несколько раз набирал номер служебного кабинета Резакова на Чайковского, но трубку никто не брал. Пришлось звонить ему на мобильник.
— Вадик, что с Карпенками? — задал я вопрос в лоб.
Резаков замялся с ответом, что вообще-то ему было не свойственно.
— Херня, Володя. Следователь уперся — не хочет дело возбуждать. Это, говорит, еще разбираться надо, проверку проводить. Они, мол, люди уважаемые. А если журналисты просто сговорились честных политиков и коммерсантов опорочить? Им, мол, заплатить за эту кампанию травли могли… Володя, ты это… будь поосторожнее..
Поосторожнее!
И тут мне под руку подвернулся Восьмеренко с кружкой кофе. В следующую секунду я метнул ее в стену. Брызнули во все стороны осколки, грязное коричневое пятно поползло вниз по обоям, повинуясь закону всемирного тяготения.
— Вовка, ты что? — Восьмеренко был бледен, и пальцы его тряслись.
Все удивленно уставились на меня. Трубку телефона я все еще держал в руках.
— Вадим, я перезвоню позже…
Хотелось выть. И крушить все вокруг.
— Володя, да что с тобой? — Горностаева подбежала, стала доставать из сумки какие-то таблетки.
— Извините, ребята… — я старался говорить медленно и спокойно, — я… я потом как-нибудь все объясню. Простите, но мне нужно ненадолго выйти…
К счастью, Агеева в своем крохотном кабинете была одна (и как они там всем своим архивно-аналитическим отделом умещаются?). Я попросил у нее убежища. Мне нужно было полчаса, чтобы прийти в себя.
— Володя, что случилось? На вас прямо лица нет?
— На мне, Марина Борисовна, скоро и головы не будет!..
Агеева притащила кофе, выставила на стол из заначки бутылку с прозрачной жидкостью и надписью не по-русски.
— Не обессудьте, Володечка, коньяк весь вышел.
А это ракия турецкая. Но эффект тот же.
Ракия пахла анисом и еще какой-то сладковатой гадостью. В кофе я ее лить не стал, а опрокинул в себя одну за одной три рюмки. У первой вкуса не почувствовал — просто обожгло горло. Вторая оказалась крепкой и сладкой, как лекарство от кашля. Удержался, не выплюнул. Третью рюмку выпил, словно мстя собственному организму.
Потом я допил кофе, поблагодарил Агееву за участие и на все еще слабых ногах пошел к Каширину.
— Ну, что, Родион, чья тачка?
— Похоже, что «братаны» нас выпасали. Машина оформлена на «чернобыльца». Он ее якобы ввез в Россию пару лет назад, по льготным таможенным платежам. А вот нарушали на ней в последнее время двое «отморозков» — официально-то они, конечно, частными охранниками оформлены, но, по нашим данным, плотно работали на братьев Карпенко.
Я снял трубку телефона и набрал номер Марины. Не отвечали минуты две. Неожиданно на том конце провода кто-то снял трубку. Незнакомый мужской голос.
— Кого вам?
— Ясинскую Марину можно?
— Нельзя. Она в плохом состоянии.
— А вы кто?
— Врач «скорой». У нее была попытка суицида. Нет, приезжать сюда не надо — мы ее в больницу везем. Завтра можно будет подъехать, в справочной узнать.
— А куда?
— Куда, куда… на Пряжку.
Доигрались, твою-то мать!.. Почему же мы, уроды такие, всегда забываем, что за нашими игрищами живые люди, а не картонные фигурки. Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется. Фигня это все — еще как дано. Только не лениться надо, а думать.
Ярость прошла. Теперь я чувствовал такую слабость, что ноги не держали.
— Вовка, да тебя же трясет! — Каширин заглядывал мне в глаза.
Только тут я понял, что меня колбасит. Дрожало все, что только могло дрожать. Зудинцев метнулся куда-то из кабинета, затем снова появился уже передо мной, силой влил мне в рот из кружки какую-то горькую гадость. Зелье подействовало. Трясло меня уже меньше, да и кавардак в голове несколько унялся.
— Спасибо, мужики, — сказал я.
— Может, расскажешь, в чем дело? — поинтересовался Зудинцев.
— Не, Георгий Михайлович, сам напортачил, сам и разберусь.
Каширин робко намекнул, что, может быть, сказать о хвосте Обнорскому. Этого еще только не хватало. Тогда план, который уже начал обрастать у меня в голове некоторыми очертаниями, придется похоронить. Нет, действовать надо было прямо сейчас, без промедления.
Надо двигать домой, все спокойно обдумать и начать действовать. Ха! Письменных заявлений обиженных журналистов, видите ли, недостаточно для возбуждения дела… Им что, труп журналиста нужен в кабинете Карпенко? Ну, так будет им труп…
— Я, мужики, пожалуй, пойду домой. Спасибо, что откачали в трудную минуту.
«Черт! — вспомнил я. — Там же хвост! А если они меня прямо на выходе сцапают?» На свой счет я не обольщался. Мне и с одним-то «братком» сложно было бы тягаться на равных, а с тремя…
Усилиями Зудинцева и Каширина их кабинет напоминал нечто среднее между кабинетом оперуполномоченных в РУВД и небольшим музеем: стены были обклеены зловещими фотографиями с мест происшествий, в одном углу было прикреплено переходящее красное знамя «За успехи в раскрытии преступлений», в другом — черный флаг с черепом и скрещенными костями, который каждое утро торжественно поднимали, а ежевечерне — спускали с соблюдением соответствующих церемоний.
— Слушайте, мужики, а какие-нибудь средства личной самообороны у вас имеются в коллекции?
Средства нашлись. От изделия ПР-1 (палка резиновая) я отказался — обращаться с ним не умею. Газовую систему «Удар» тоже отверг — не было уверенности, что и с нею я совладаю, хотя отзывы о ней слышал хвалебные. А вот деревянная рогатка… В сочетании с металлическими шариками от подшипников она могла стать грозным оружием, если, конечно, вспомню юность в поволжском городке. Я осмотрел индивидуальное бесшумное ручное устройство натяжно-ударного действия, проверил резинку и остался доволен. Каширин отсыпал мне в ладонь горсть шариков трехсантиметрового диаметра. Я сунул оружие в карман и вышел на улицу.
* * *
БМВ карпенковских «братков» стояла через улицу — напротив выхода из нашей подворотни. Они дали мне выйти на Зодчего Росси. Едва я повернул к Александрийскому театру, как из салона БМВ выбрались два молодца и направились в мою сторону. Третий сидел за рулем.Я вытащил рогатку. Щелкнула резинка. Один амбал споткнулся и сложился пополам — металлический шарик угодил ему в солнечное сплетение. Второй не понял, в чем дело, прибавил ходу. Я выстрелил по нему — промахнулся. Щелкнул рогаткой еще раз. Снаряд попал в ногу. Наверное, в коленную чашечку, потому что второй мой преследователь рухнул на асфальт, закричав от боли. БМВ уже разворачивалась в мою сторону. Оставшиеся три шарика я выпустил ей по стеклам. Лобовое пошло трещинами…
Потом я побежал. Последний раз я так бежал в армии на пятикилометровом кроссе в полной выкладке. Тогда я чуть не умер. В этот раз я тоже остался жив.
Я вылетел на набережную Фонтанки, повернул направо и, задыхаясь, влетел на вахту общежития Большого драматического театра.
— Вам кого, молодой человек? — благообразная бабулька строго заступила мне дорогу.
— Я — к Яну Шапнику. Он у себя?
Ян был на месте. Когда-то мы вместе учились в театральном училище в Ярославле, правда, на разных курсах, но друг друга знали. После третьего курса Шапа, как его обычно звали в училище, перевелся в Питер. А после окончания ЛГИТМиКа попал в БДТ.
Я проскочил на второй этаж. Мне казалось, что я слышал сзади топот моих преследователей. Но, возможно, это мне только мерещилось.
Вот и Ян Шапник. Увидел меня, узнал, удивился:
— Какими судьбами, Соболин?
— Нужна твоя помощь: поспорил с коллегами, что смогу так перевоплотиться, что они меня ни в жизнь не узнают. Не одолжишь паричок, грим и еще кое-что, желательно из дамского гардероба…
У Шапника нашлось все: и грим, и седой косматый парик, и потрепанный, давно уже потерявший свой природный цвет женский плащ, и стоптанные башмачки типа «здравствуй, старость». Была даже суковатая палка.
Загвоздка была в одном — мою густую черную бороду было не закрасить никаким гримом.
— У тебя станок бритвенный есть? — Я разглядывал растительность на собственной физиономии в зеркало — жаль расставаться с тем, что отращивал с таким старанием последние три года.
— Есть. Вот только горячую воду отключили. Но мы сейчас в кастрюльке согреем.
— Ножницы тащи.
Ножницами я обкромсал бороду максимально коротко. Затем пустил в ход бритву — «первое лезвие бреет чисто, второе — еще чище… двадцать четвертое полирует кость». Минут через семь на меня из зеркала смотрела до бесстыдства голая, давно позабытая физиономия.
Я раскрыл коробку грима и приступил к процессу преображения. С помощью гуммиарабика обзавелся крючковатым носом. Затем наложил общий тон. За основу я выбрал серо-желто-зеленый цвет (вспомнилась старуха, которую как-то наблюдал на Васильевском острове — у нее был как раз такой, почти мертвецкий цвет лица). Затушевал свои густые брови, так что теперь они представлялись клочковатыми седыми кустиками, оттенил щеки и глаза так, чтобы они запали поглубже, изменил яркость и форму губ, провел в нужных местах старушечьи морщины. С помощью заколок-невидимок укрепил на голове кудлатый парик. Наконец все было готово — пожилая испитая бомжовка глядела на меня из зеркала.
— Ты что, так в джинсах и пойдешь? — ехидно поинтересовался Шапник, внимательно следивший за моим преображение.
Н-да, даже у самых гениальных актеров бывают проколы. Но и тут запасливый Ян пришел на помощь — протянул мне дамские колготки. Не лайкро-вые, плотностью пятнадцать или сорок дэн, а хлопчатобумажные, плотные, с рисунком в затейливый рубчик — такие лет тридцать назад носила моя бабушка. Джинсы я все-таки снимать не стал. Колготки попытался натянуть поверх. Получилось. Переобулся в старческие ботики, надел плащ, постаравшись поглубже спрятать кисти в рукава, почти по глаза повязал косынку, выпустив из-под нее несколько лохматых седых прядей. На спине у меня вырос горб, одно плечо громоздилось выше другого. Опершись на клюку, прошаркал в угол, подцепил пустой пакет с ручками. Прокашлялся.
— Ш-та, милок, бабушке на хлебушек бутылочек пустых не дашь?
— Не ожидал такого перевоплощения… — похвалил меня Ян. — Возьми — у меня тут пара бутылок завалялась.
Я воспользовался его предложением и сунул бутылки в пакет…