В городке с названием Ловиса Кравцов купил в специализированном магазине три комплекта бэушной шипованной авторезины.
— Зачем тебе столько? — спросил Андрей, глядя на гору колес в грузовом отсеке,
— Они мне на хрен не нужны, Андрей. Зато любому таможеннику понятно: челноки-мелочевщики. Просек?
— Просек.
Потом заехали в местный торговый центр… Разбрелись. Андрей вспомнил слова Кравцова: за счет фирмы… Усмехнулся и пошел в отдел мужской одежды. Выбрал две сорочки от «Хуго Босса», джемпер от Версачи, шикарный «Жиллет» и флакон туалетной воды. Все это нужно было куда-то сложить — не повезешь же в универмаговской тележке. Андрей подумал и выбрал шикарную сумку из натуральной кожи… «Ну, хватит, пожалуй. Не то моих „спонсоров“ удар хватит!… Впрочем, я бы по этому поводу нимало не расстроился».
Он покатил тележку в сторону касс. Проходя мимо отдела игрушек, он наткнулся глазами на… глобус. Большой, яркий, стилизованный под старину: в океанах плавали парусные корабли, киты и чудовища, вулканы выбрасывали огонь и клубы дыма. Обнорский остановился, бросил тележку в проходе и подошел к глобусу. Он приставил указательный палец к экватору и крутанул. Огромный — диаметром более полуметра, — массивный земной шар плавно двинулся. Проплывали океаны с чудовищами, материки со слегка выпуклыми горами и огнедышащими драконами, с несуществующими островами и проливами.
Этот глобус был совсем не похож на тот, что подарили ему в детстве. Тот, старый, маленький, выцветший и потертый, болтающийся на оси, до сих пор стоит дома на подоконнике… Этот глобус совсем другой. Но точно так же от него веет одиночеством.
Сбоку подошла продавщица в фирменном зеленом костюмчике и что-то сказала. Андрей вздрогнул и обернулся. Он смотрел непонимающим взглядом. Продавщица снова что-то сказала. Земной шар все еще вращался…
— Антеекси, ен юммаря суоми[5], — сказал Обнорский. Эта была единственная фраза по-фински, которую он знал. Продавщица улыбнулась и отошла. Глобус остановился.
Андрей взял свою тележку и покатил ее к кассам. Там уже ожидал Кравцов со спиннингом в руках. Когда кассир подсчитала стоимость покупок Обнорского, Валентин присвистнул:
— Ох, не слабый у вас, Андрей Викторович, аппетит!
— Так ведь и командировка у меня длительная.
— Ой ли? Всего-то неделя, Андрей.
— Нет, Валя, моя командировочка началась в сентябре 1994-го. А когда закончится — бог весть…
Кравцов усмехнулся, подумал, что, пожалуй, журналист прав. Он расплатился, убрал в бумажник чеки.
Лена уже ждала возле автобуса.
— Далеко до границы? — спросила она.
— Сто километров, — ответил Кравцов.
Зазвонил телефон, и Наумов сразу взял трубку.
— Николай Иваныч, — сказал Семенов весело, — наши друзья часа через полтора будут на границе. Ты готов к встрече?
— Да, безусловно, Роман Константиныч. Наши договоренности остаются в силе?
— Конечно. Четверо твоих людей и четверо моих. Встречаются в Торфяновке и на месте ждут гостей. Сопровождают до Питера. Так что, Николай Иваныч, звони своим.
— Мои люди уже в Выборге, — ответил Наумов.
— Замечательно. Мои тоже. Партнеры по добыче «золота партии» рассмеялись.
— А долго мы с тобой ждали этого дня, а, Иваныч?
— Мы не ждали, Роман… мы работали. Как в песне поется: «Этот день мы приближали, как могли».
Сравнение не понравилось Семенову. К песне, которую процитировал питерский банкир, он относился с уважением. Полковник, умный и интеллигентный, понимал, что по уши в криминале. А если говорить жестче: в крови. Если называть вещи своими именами, он всего лишь лидер ОПГ[6], под прикрытием агентства «Консультант»… И тем не менее Семенов не растерял до конца неких моральных установок. Сравнение Дня Победы с Днем Мародера показалось ему кощунственным. Он не стал говорить этого Наумову. Промолчал.
— Что, Роман, — продолжил Наумов, — может быть, вечером отметим это событие?
— Я не против, — отозвался Семенов. — Давай-ка решим этот вопрос после того, как получим гостинцы.
— Лады, Рома, — согласился банкир. — До связи.
— До связи.
Вот так — вполне по-дружески — переговорили два людоеда. Вполне по-человечески. Мы работали, сказал один людоед другому… и предложил отметить первый успех.
Но отмечать свой успех им не придется.
Им не придется отмечать свой успех. Потому что никакого успеха не будет.
Потому что прибытия «первого транша» ожидал еще один людоед. А на тихой дачке в районе поселка Кирилловское к встрече «фольксвагена» готовились двенадцать боевиков. Они знали, что предстоит весьма опасная операция, что им предстоит схватиться с вооруженным конвоем, но были готовы к этому. Пять тысяч долларов, обещанные каждому за участие в деле, оправдывали риск. В Чечне за такие деньги нужно рисковать месяц. Здесь — полчаса… Да и степень риска совсем не та, что на фронте.
Все двенадцать человек имели боевой опыт и были готовы к убийству. Дело, как говорится, привычное. Ждали только сигнала.
«Фольксваген» приближался к пограничному переходу Ваалимаа. В магазине «такс-фри» купили недорогие гладильные доски. А до этого в Котке загрузили бэушный холодильник «Розенлев». Теперь «фольксваген» гарантированно раскрывай род деятельности своих владельцев: челноки. В июне девяносто шестого их много сновало туда-сюда… Курс финской марки — тысяча с небольшим рублей — позволял делать какой-то «бизнес». До кризиса 1998 года было еще далеко. …»Фольксваген» приближался к Ваалимаа. Вдоль дороги на несколько километров вытянулась колонна грузовиков. Дальнобойщики стояли в очередях, случалось, по несколько дней. Легковухам было проще.
— Забудьте, ребята, про эти бабки, — сказал Кравцов спокойно. — Забудьте. Их нет. Просто нет — и все! И мы пройдем обе таможни без сучка без задоринки. А на той стороне нас встретят. Поедем по-королевски, с эскортом.
— Под конвоем, говоришь? — спросил Обнорский.
— Нет, Андрей Викторович, под охраной. Мы не ждем никаких неожиданностей, но береженого, как говорится, Бог бережет, — сказал Валентин и встал в конец небольшой очереди из легковух и микроавтобусов. Впереди был первый таможенный контроль…
Кружились и кричали чайки, паром оставлял широкий кильватерный след, берег таял. Катя сидела в шезлонге и смотрела на удаляющийся берег. Она смотрела, но не видела… Перед глазами лежала серая лента шоссе и бежевый «фольксваген» с приговоренными людьми. Пожалуй, они уже в России, едут навстречу судьбе. Катя посмотрела на часики от Картье… да, пожалуй, уже в России. Ах, если бы Андрей не был так упрям!
Если бы он не был упрям, все могло бы быть по-другому. Но его не переделаешь. И когда на третий день после его приезда Катя затеяла тот разговор, она с самого начала знала, что ничего не получится… Нет, не так. Она предполагала, что ничего не получится, но считала себя обязанной попробовать. …Они лежали в постели, комната была наполнена полумраком и потерянной навсегда любовью. Разочарованием. Не было ни горечи, ни боли, было разочарование. И, может быть, маленькая бабская ревность, похожая на сухой колодец. Теперь уже и не понять: а была ли в нем вода? Или он всегда был забит сухой тиной и мертвой лягушачьей икрой?
— Андрей, — позвала Катя и провела пальцем по тому месту, где прятался в бороде шрам.
— А-у? — сказал он довольным, сытым голосом.
— Скоро будем передавать деньги, Андрюш…
— Да, скоро… а что?
— Тебе не жалко?
— Мне? — спросил он, приподнимаясь на локте. — Чего же мне жалеть? Это же не мои деньги, я не имею к ним никакого отношения. Более того, я рад от них избавиться. Пока они у тебя, спокойной жизни не будет, Катя. Ни у тебя, ни у меня.
— Да, это верно.
— А почему ты спросила?
— Да… так.
Обнорский смотрел на нее сверху вниз. Пристально, с прищуром.
— Это не ответ, — сказал он после паузы. — Тебе жалко отдавать эти бабки?
— Нет, Андрей, нисколько… Много лет я даже не знала об их существовании. Что их жалеть? Другое обидно…
— Что же обидно? — живо спросил Обнорский.
— Антибиотик, — твердо сказала она.
— Катя!
— Подожди! Подожди, Андрей, не перебивай меня. Ты спросил, я пытаюсь тебе ответить, а ты тут же меня перебиваешь, — быстро произнесла она и села на постели.
— Говори.
— Даже не знаю, с чего начать, — пожала она плечами и взяла с тумбочки сигареты.
Свет пламени зажигалки выхватил плотно сжатые губы, контрастно подчеркнул сеточку морщинок, и Обнорский понял, о чем пойдет речь. Он поморщился, как от зубной боли, и попросил:
— Дай и мне сигарету.
Она протянула сигареты, повторила:
— Не знаю, с чего начать.
— С Палыча, — буркнул Обнорский, затягиваясь. — С того, что он жив-здоров… Что мы так и не довели задуманное до конца.
— Да, — сказала она, как будто слегка обрадованно. — Ты тоже об этом думал?
— Я просто не мог об этом не думать. Даже если бы я захотел не думать… даже если бы приказал себе: забудь!… Все равно забыть нельзя. И не думать нельзя. Конечно, я думал об этом, Катя.
— И что же?
— А ты? Что думаешь об этом ты?
— Мы не довели дело до конца, Андрюша. Виктор Палыч искалечил мою жизнь. Понимаю, что звучит напыщенно, театрально, но — извини — это так и есть. Он отнял у меня все. Все, что только можно отобрать у женщины… Я никогда тебе не говорила и сейчас, наверное, зря говорю, но мне уже не раз приходила мысль о самоубийстве.
— Катя!
— А что?… Я ведь уже и так не живу. Я пустая внутри, Андрюша, убогая. Понимаю, что опять звучит как в мелодрамке… ах, богатые тоже плачут!… А только так и есть, ни убавить ни добавить. Я на этих засранцев-психоаналитиков тьму денег извела. И ясно поняла одно: я Палыча просто обязана уничтожить. Он мне по ночам снится с гаденькой своей улыбочкой… с Библией… с глазами гадючьими… Как же мне жить-то с этим?
— Катя, — сказал Обнорский, быстро сел и обнял ее за голые плечи, — Катя…
— Что делать будем, Андрюша? — жестко спросила она и повернула к нему. На ее лице, вопреки ожиданиям Обнорского, не читалось ни боли, ни отчаяния… пустота была.
— Я не знаю, — ответил он, вглядываясь в ее глаза. Что-то в них было отрешенное, пугающее. Что-то такое, что невозможно объяснить, а можно только почувствовать. — Я не знаю, Катя, но думаю, что теперь ситуация переломилась.
— Да-а? Неужто?
— Да, Катя, да. Теперь ты сможешь вернуться в Россию, в Питер. И жить вместе с сыном. Теперь Наумов просто-напросто прикажет Палычу и тот не посмеет даже приблизиться к тебе.
— Мне этого мало, Андрюша… Мне милостынька ни к чему. Поможешь мне достать эту гадину с Библией?
Обнорский затушил сигарету, помахал ладонью, разгоняя дым.
— Как ты себе это представляешь?
— Просто, Андрюша, как дважды два… Нужно просто стравить Палыча с Наумовым из-за этих бабок.
— Мы это уже, как говорят в школе, проходили, Катюша. Не с деньгами, а с «Абсолютом», что, в общем-то, одно и то же. Ты помнишь, чем кончилось?
— Значит — боишься?
— Боюсь?… Пожалуй, нет. Пожалуй, теперь я уже ничего не боюсь.
— Как вы бесстрашны, мой бесстрашный лорд!
— Ты можешь иронизировать, Катя, но я говорю совершенно серьезно. И дело тут не в моем бесстрашии… Дело в том, что я пришел к пониманию.
— К пониманию чего? Какие такие тайны тебе открылись? Расскажи.
— Расскажу, Катя… тем более что никаких тайн, на самом-то деле, нет. Просто, пока я сидел, — Катя хохотнула, — …да-да, именно так, Катя, пока я сидел, я понял: ничего не происходит случайно. Человек только думает, что строит свою жизнь и имеет свободу выбора. Внешне все именно так и выглядит: ты можешь поступить в один институт, а можешь — в другой… ты можешь повернуть на перекрестке налево, можешь — направо. Но все равно в конце пути ты выйдешь на ту площадь, на которую ты должен выйти. По-другому не бывает! Теперь я это знаю точно. И погибает человек не в тот момент, когда не знающий промахов снайпер нажимает спуск, а только тогда, когда он все сделал на Земле… вот и все, собственно. Потому и не боюсь.
— Слабенькая философия, Андрюша… с душком-с. Опровергнуть ее очень просто. Но я не буду этого делать. Я просто спрошу у тебя: Палыч, значит, на Земле нужен? Не все еще он сделал, раз Господь его держит и земля носит? А?
— Ну зачем так, Катя? Палыч — сволочь. Убийца. И место его — в тюрьме. Тут двух мнений быть не может. Но мы с тобой не судьи. Нам права этого не дано.
— А ему дано? Он-то как раз вершит людскими судьбами.
Обнорский не знал, что ответить… Он отлично понимал, что та «картина мира», которую он только что изложил, применима не всегда и не ко всем, что все значительно сложнее и попытка привести жизнь к общему знаменателю невозможна. То, что он рассказал Кате, предназначалось для «внутреннего употребления», для себя.
— Ну, так что ты молчишь? — спросил Катин голос из темноты.
— Что сказать? Палыч — преступник, и если я смогу добыть железные факты — я сделаю все, чтобы его закрыть. Хочешь — давай вместе.
— Нет, сочинитель, мне этого мало!
— Катя, ну послушай меня… Вспомни, сколько людей погибло! И в истории с покушением, и в истории с «Абсолютом». Погибли негодяи, но и совершенно невиновные люди тоже. Цель не оправдывает средства. А правота не дает права!
— Слова, Андрюша… слова! Раньше ты был другой.
— Да, я был другой. Я наделал массу ошибок… Но в основе лежала одна-единственная, главная: я считал, что ИМЕЮ ПРАВО! Все остальные ошибки — производные от этой. А в результате погибли люди. Неужели это так трудно понять?
— А я не хочу. Я не хо-чу этого понимать. Понял?
— Ну… тогда извини, — тихо сказал Обнорский.
В спальне было уже совсем темно. Катя щелкнула выключателем, вспыхнул свет торшера, осветил обнаженных мужчину и женщину, сидящих на краю огромной кровати.
— Ты знаешь, — сказал Обнорский, — когда я попал в Кресты, то сначала мне было очень тяжело…
— Знаю, — сказала Катя. — Что такое Кресты, я знаю.
— Нет, я не про то… То, что хорошего там ничего нет, понятно. Тяжело было в другом смысле: я ощущал какую-то несправедливость в этом… Не потому, что мне подбросили пистолет. Здесь-то как раз все ясно и просто, комментариев не требуется. У меня даже злости на них нет. Я совсем другое имею в виду. Если бы Палыч все это организовал, или Бабуин, или кто-то еще из той среды, я бы все понял. А здесь… ни пришей, ни пристегни. Почему именно я? А потом я понял: это расплата. Или, если угодно, искупление за то, что я взялся судить других.
— Может, тебе в монахи постричься, Андрюшенька? — спросила Катя и взъерошила волосы у Обнорского на голове.
— В монахи? Нет, Катя, ты меня не поняла… До всепрощенчества я не дошел еще… Да и грешен зело…
— Это я знаю, — ответила она с улыбкой, а потом без всякого перехода спросила: — Так что, поможешь мне с Антибиотиком?
— Нет.
«Нет», — закричала чайка голосом Обнорского, и Катя вздрогнула. Финский берег уже скрылся вдали, и вокруг была только вода, только ослепительная синева моря.
Обе — и финскую и российскую — таможни прошли без осложнений. Смотреть на морды таможенников без содрогания было, конечно, невозможно, но тут уж ничего не поделаешь… Главное — прошли, и до Питера осталось всего-то сто восемьдесят километров, меньше трех часов езды.
— А нас уже встречают, — сказал Кравцов, паркуясь у маленького кафе в полуторастах метрах от таможенно-пограничного комплекса.
Возле кафе стояло несколько легковух с российскими и финскими номерами. Кравцов, Обнорский и Лена вышли из «фольксвагена», двинулись к кафе. Внутри Андрей сразу обратил внимание на две группы мужчин. Каждая — по четыре человека, каждая сидит за своим столиком. Все они были чем-то похожи. Возможно, уверенностью и скоординированностью движений, выражением лица. В каждой четверке у Обнорского нашлись знакомые. За одним столиком он увидел Рябова, того самого человека, который расстрелял БМВ на уральской трассе. За другим оказался Виктор Ильич — человек Наумова, сопровождавший Обнорского при поездке в Швецию в 1994-м.
Оба этих «знакомых» вызывали неприятные воспоминания и отрицательные эмоции, настроение у Андрея сразу испортилось. Оно и так-то не было безоблачным, а теперь испортилось вконец.
На вошедших Кравцова, Андрея и Лену, казалось, совсем не обратили внимания. На самом деле это было не так. Один из мужчин за «семеновским» столиком на секунду задержал взгляд на Кравцове. Валентин слегка кивнул, мужчина в ответ слегка прикрыл глаза. Это означало, что все в порядке.
Не спеша попили кофейку, выкурили по сигарете… поехали. К тому времени, когда Обнорский и К° вышли из кафе, обе четверки сопровождения уже сидели в машинах. Как будто сговорившись, они были на неброских, без всяких наворотов, «девятках». Две легковухи и «фольксваген» между ними выехали со стоянки и поехали в сторону Выборга.
Немолодой лысоватый мужичок в раздолбанной «шестерке» проводил их взглядом, потом извлек из кармана мобильник. Набрал номер и, когда вызываемый абонент отозвался, сказал:
— Привет, Коль… С Торфяновки звоню. Тут у меня возврат идет по «девятой» позиции… Инвойс[7] номер три-четыре-девять. Четыре единицы. Ага… да… И второй возврат. Тоже по «девятой» позиции. Инвойс девять-один-семь… тоже четыре единицы. Встретите? Ага… ага… ну, добро. Будь здоров, позванивай.
На этом миссия пожилого мужичка была окончена. Он убрал телефон и не спеша поехал в Выборг.
— Порядок, — сказал Кащей. — Едут. Охрана — восемь человек на двух «девятках». На всякий случай запомните номера: у первой — три-четыре-девять, у второй — девять-один-семь. Однако не исключено, что на трассе они могут поменяться местами. Номер «фольксвагена» вам известен… Напомню: по «фольксвагену» огонь не открывать. Загорится к черту! А это означает гибель груза и — соответственно — невыплату гонорара. Только в самом крайнем случае. В самом крайнем! Понятно?
Ответом было молчание. Кащей обвел одиннадцать боевиков взглядом. Большинство из них он знал лично, видел в деле. В их умении и готовности не сомневался. Тем более что вся операция была тщательно спланирована и «проиграна» не один раз на карте. А потом и с выездом на место. Так что каждый из участников знал свою позицию, свою роль и задачу. Каждый из участников имел реальный боевой опыт. В новой России приобрести его стало можно без особых проблем: в Приднестровье, Карабахе, Югославии, Абхазии… в Чечне, наконец. И приобретали. Как-то незаметно сложился круг людей, для которых «родным стал ратный труд», как писала раньше «Красная звезда». По-другому — наемников. В подавляющем большинстве случаев им было все равно, за какие «идеалы» они воюют. Главным божеством были деньги.
— Хорошо, что вам все понятно. Если нет вопросов — по машинам!
Спустя четыре минуты из Кирилловского выехали три автомобиля: «нива», «пятерка» и микроавтобус «тойота». Спустя еще полчаса машины остановились на грунтовке, в сотне метров от Выборгской трассы. Здесь на всех машинах сменили номера, а на борт «пятерки» наклеили скотчем лист бумаги с милицейской символикой. Двое бойцов переоделись в форму сотрудников ГАИ, вооружились полосатыми жезлами и даже локатором. Локатор не работал, но в данном случае это не имело никакого значения.
Бойцы разобрали оружие. Арсенал оказался не слабым: АКМы, «стечкины» и две снайперские винтовки. Превосходство в численности, вооружении и — главное — фактор внезапности не оставляли сомнений в исходе операции. Оставалось дождаться, пока конвой приблизится на расстояние два-три километра, и «сделать дорогу». Загодя этого делать не стоит, чтобы не привлекать внимания. Да и появления на трассе настоящих сотрудников ГАИ, которые заинтересуются неизвестно откуда взявшимися коллегами, исключить нельзя. Лучше выждать сообщения наблюдателей с трассы.
Время тянулось медленно, но боевиков это не смущало. Они привыкли к томительному ожиданию в засадах. К азарту и непредсказуемости стремительного, как удары кинжала, огневого контакта, когда грохот взрывов и яростный шквальный огонь, когда горят машины и БТРы, и адреналин в крови, и кричит раненый на дороге… Когда кровь пульсирует в висках и автомат в руках бьется, как живой… Когда враг ошеломлен, уничтожен и…
— Пошла пехота, — сказал Кащей, выслушав сообщение первого наблюдателя. Он располагался в двадцати пяти километрах и сообщил, что две «девятки» и «фолькс» только что прошли мимо. — Пошли, орлы, на позиции. Минут через пятнадцать они будут здесь. С Богом!
Восемь человек сели в «тойоту» и «ниву», уехали. Через сто метров они выскочили на трассу и встали на обочинах по обе стороны. Из салонов выбрались люди с оружием, в камуфляже, и мгновенно растворились в лесу. В «ниве» и в «тойоте» остались только водители, а камуфлированные снайперы и автоматчики заняли позиции в лесу. Они образовали невидимый неправильный четырехугольник, диагонали которого пересекались воле перекрестка трассы и грунтовки. Там росла мощная, раздвоенная сосна, у ее подножия стояла «тойота».
Через несколько минут взмах жезла «инспектора ГАИ» остановит там же конвой с ценным грузом.
Чайки давно отстали, потянул ветер, и на верхней палубе стало холодно. Катя встала и пошла в бар. После залитого солнечным светом неба и сверкающего моря внутри показалось темновато. Звучала латиноамериканская музычка, громко разговаривали два пьяных финна. Круглолицый бармен, скучая, смотрел новости. На экране колбасился Ельцин. Катя заказала водки.
В гнездах, предохраняющих от падения во время качки, блестели сотни бутылок, орали финны. Кривлялся Ельцин, и наяривали что-то зажигательное темпераментные кабальеро. Катя сидела у стойки и держала в руках высокий, слегка запотевший бокал с водкой.
«За что будешь пить, Катя?»
«За успех предприятия, Рахиль».
«Какого? Какого предприятия, сестрица? По превращению живых в мертвых? Ты что, Катя?!» «Заткнись, сука. Не лезь не в свое дело».
«Да как же, Катя… ведь их убьют. Тебе их совсем не жалко?» «Мне плевать. Разве меня кто-нибудь жалел? Куда ты лезешь со своими проповедями? Кому они нужны? Что ты, сучка, благополучная дамочка из сытого буржуазного рая, знаешь про мою жизнь?» «Постой, — сказала Рахиль, — постой? Ведь ты и есть я. Даже тело у нас одно. Ты посмотри в зеркало, Катя».
«Э-э, нет, сестрица… тело у нас одно, но живем мы в нем по отдельности, врозь. Что ты знаешь про МОЮ жизнь? Про МОИ бесконечные потери? Про брошенного ребенка? И нерожденного ребенка? Про предательство любимого человека? Про Кресты? Про ужас и одиночество на Босфоре?» «Я помню…» «Нет, сестрица, ПОМНЮ я. Я все помню. И я ничего не простила».
«Но Андрей…» «Андрея уже давно нет. Я это поняла, а ты не можешь».
Катя залпом выпила водку, поставила бокал на стойку… звякнули кубики льда. Жестом она показана оторопевшему бармену: повторить.
Очень хотелось заплакать, но она знала, что не сможет, что все слезы выплаканы и все чайки давно отстали. «Смирновская» текла в бокал тонкой струйкой, орали финны, и заходились две гитары в костяном орнаменте кастаньет… Бокал наполнился наполовину, круглолицый бармен слегка подтолкнул его к Кате. Нет, показала она глазами, полный. Круглолицый поколебался секунду, но не стал перечить… У него был огромный опыт и наметанный глаз. Он всегда определял человека, которому нельзя перечить.
— Китос[8], — сказана Катя, открыла сумочку и бросила на стойку деньги.
На экране телевизора горели какие-то здания. Диктор торопливо говорил про террористов. Кастаньеты трещали, и ночь над Рио была темна. Катя взяла бокал, и вышла из бара.
Ветер на палубе взвихрил волосы и прижал к ногам юбку. Прямая, как магистраль, полоса облаков быстро плыла на восток, в Россию, в Санкт-Петербург. По полосе мчался бежевый «фольксваген».
— Господи! — шепнула Катя. — Господи! Да что же я наделала?
Со звоном разбился бокал и раскатились по палубе кубики льда. Кастаньеты гремели прямо в голове.
«Фольксваген» мчался в Питер. Движение на трассе было весьма умеренным, машины с прикрытием держались приблизительно в ста метрах впереди и сзади. В кожаном чехле болталась, свисая с торпеды, радиостанция для связи с обеими «девятками». В самом начале рейса провели контрольный сеанс, и с тех пор рация молчала, только светила глазком светодиода.
Андрей поглядывал в окно на пробегающий мимо пейзаж, который отличался от финского только наличием мусора на обочинах да отсутствием столбиков с катафотами. Кравцов и Лена несколько раз пытались завести беседу, но Андрей отвечал односложно — да, нет, — и они эти попытки оставили. Валентин сунул в магнитофон кассету, и по салону побежал гитарный перезвон, четко застучали кастаньеты… Бархатная темная ночь накрыла Рио-де-Жанейро.
— Пора, — сказал Кащей, — через пару минут они будут на месте.
Он поставил магнитную мигалку на крышу, и «пятерка», украшенная с одного боку милицейской символикой, двинулась к трассе.
В кармане Обнорского зазвенел телефон. «Кому это я нужен?» — подумал он, нажимая кнопку.
— Але.
И — тишина в ответ. Странная напряженная тишина, за которой угадывается присутствие человека.