Страница:
Мы добросовестно излазили весь придорожный сосняк — иголки были колючие и мокрые, к рукам прилипали смолистые чешуйки коры, — прoгулялись до бабочкообразной поляны и обратно, вновь пошарили под соснами. Потом выбрались на дорогу, стряхивая с волос сухую хвою и отдирая от брюк мелкие серые шарики каких-то неизвестных мне цепких растений, которые густо покрывали поляну.
Результаты, как я и ожидал, оказались минимальными. Ни удостоверения личности, ни фотера, ни, на худой конец, головного убора стрелявшего мы не нашли. Ребятам с помощью аппаратуры удалось подобрать какой-то прилипший к смолистой ветке волосок — но мало ли откуда могло занести сюда этот волосок… Единственное, что удалось установить более или менее определенно по выявленным следам: некто, находившийся здесь, был невысок ростом, сравнительно легок и носил обувь со стандартной ситановой подошвой. Мои туфли тоже были на ситановой подошве.
Итак, констатировал я, с определенной степенью достоверности можно утверждать лишь то, что в зоне между дорогой и поляной некоторое время находился человек — низкорослый мужчина? женщина? подросток? — который затем, вероятнее всего, улетел на флаерокибе, следы которого мы обнаружили на поляне без особого труда. Находился — но это еще не значит, что стрелял. Даже найди мы сейчас этого человека — он скажет, что просто прогуливался по лесу, вдыхал сосновый аромат и слыхом не слыхивал ни о каких фотерах, выстрелах, «тихонях» серого цвета и сотруднике Унипола Лео Греге…
А кто на Журавлиной Стае знал о сотруднике Унипола Лео Греге? Кто, кроме работников полицейских управлений, знал о том, что я — сотрудник Унипола? Отставной карабинер Торхиньо. Но он бы просто физически не успел; да и габариты у него были не те. И вообще он не мог знать, что я нанесу ему визит. Этого, впрочем, никто не знал. Значит, следили? Наблюдали за моими перемещениями по Мериде-Гвадиане и окрестностям? Тогда опять тот же вопрос: кому, кроме «полов», было известно о том, кто я?
Ответ был совершенно очевиден и однозначен. Свену Блутсбергу, агенту Унипола на Журавлиной Стае. Испугавшись последствий своих вчерашних вечерних откровений, он решил немедленно исправить собственную ошибку. Времени было в обрез, и впопыхах он нанял никудышного стрелка…
— Подбросьте меня до поста, — сказал я Флориану Дюранти. — Заберу свое авто. Вечером возвращаюсь на Соколиную — думаю, я вам здесь не нужен. Не возражаете?
Я не мог сказать ему о Блутсберге. Блутсберг — наш агент. Был нашим агентом…
— Попробуем справиться сами, — озабоченно ответил прим-ажан. — Вы правы, господин Грег: дело, кажется, нешуточное. Мы вас подбросим, только сначала осмотрим «рыбу».
Мы вновь разместились в летательном аппарате и помчались над лесом в сторону гор. Полурастворившиеся в тумане гиганты надвигались на нас от горизонта, и величия в них было не меньше, чем в моих родных альбатросских Альпах. При всех различиях в деталях, обитаемые миры походили друг на друга в основном: везде были горы и моря, леса и долины, реки и озера; иначе, в общем-то, и быть не могло — ведь не люди подбирались под миры, а миры под людей. В Драконе и Лебеде. В Персее и Большом Псе…
Горы постепенно заслоняли небо, их пологие подножия, густо поросшие деревьями и кустарниками, были изрезаны извилистыми разломами, по дну которых струились ручьи. Я разглядел расползающиеся во все стороны тропинки, ныряющие под деревья, узкие мостики через трещины, крыши маленьких домиков, дым редких костров, почти сливающийся с туманом. Кое-где на тропинках показывались и исчезали в желто-зеленой чаще фигурки неторопливо идущих людей. Да, прочесывать всю эту зону было бы напрасной тратой времени. А чтобы перекрыть все выходы из нее, не хватило бы, пожалуй, всего состава городского управления.
Флаерокиб пошел на снижение, направляясь к широкой трассе, по которой ползли немногочисленные разноцветные авто. Трасса зигзагами взбиралась по горному склону и скрывалась в тумане, окутавшем невидимый сейчас перевал. Неподалеку от обочины, у густой полосы деревьев, лежал, утонув в высокой траве, флаерокиб, действительно напоминающий сверху большую полупрозрачную рыбу.
Уже в самом начале работы ребята Флориана Дюранти выяснили, что следы ведут не к трассе, а в сторону гор, но прим-ажан не спешил с разблокированием. «Объект мог выйти к трассе дальше, в любом другом месте», — сказал он и я мысленно согласился с ним. И вообще он нравился мне все больше своей цепкостью и кропотливым подходом к делу.
Ребята довольно долго осматривали и обнюхивали своей аппаратурой салон «рыбы-кибы», но улов и здесь оказался небогатым: семь-восемь волосинок, принадлежащих разным пассажирам, немного ворса от чьей-то одежды, несколько крошек какого-то пищевого продукта, предположительно, печенья, извлеченных из-под одного из сидений, небольшая прозрачная разорванная упаковка без признаков маркировки. Эта «рыба-киба» была не частным средством передвижения, как, например, летательный аппарат госпожи Карреро, а обычной, муниципальной, и использовать ее сегодня могла дюжина пассажиров, а то и все две. Конечно, даже по одному волоску можно, в принципе, попробовать установить личность, если в накопителях полицейских служб имеются соответствующие данные. Но наш стрелок вовсе не обязательно должен был разбрасывать свои волосы где попало. Как раз наоборот.
— Ничего, господин Грег, — упрямо сказал следователь, когда мы возвращались к полицейскому фдаерокибу, — концы все равно найдутся. Коль дело не в галлюцинациях и не в парамнезии — я имею в виду конфабуляцию и криптомнезию, — то госпожу Карреро вновь попытаются убить. Вы ведь уже сталкивались с чем-то подобным, господин Грег?
«Иначе почему бы к нам пожаловал сотрудник Унипола?» — мысленно продолжил я за него, а вслух ответил:
— Кое-что имеется, но пока ходим вокруг да около. Незамедлительно поделюсь любой новой информацией. — Я усмехнулся. — Я ведь тоже чуть не стал потерпевшим.
— Концы должны найтись, — убежденно повторил Флориан Дюранти. — Я должен их найти. И найду.
На обратном пути к посту он молчал и, судя по его виду, напряженно обдумывал дальнейшие варианты ведения следствия. Я с нетерпением ожидал конца полета; очень уж мне хотелось взглянуть в глаза похожему на альбатросского лесника агенту Свену Блутсбергу.
Флаерокиб вновь опустился у домиков дорожного поста неподалеку от одиноко приткнувшегося у обочины «тихони» и я попрощался с бригадой городского управления полиции, еще раз наказав Флориану Дюранти информировать меня о ходе следствия. И вновь прим-ажан, еще не научившийся скрывать свои эмоции, ответил мне укоризненным взглядом.
Усатый капрал, подбоченившись, стоял на крыльце. Увидев, что я направляюсь в его сторону, он опустил руки и зашагал мне навстречу.
— Хорошо здесь у вас, — сказал я. — Спокойно.
— Жаловаться не приходится, — согласился капрал. — Трасса не самая оживленная. Не то, что в тридцать девятом, я из тридцать девятого перевелся. Такая случалась горячка! — Он покачал головой, прищурился, видимо, вспоминая ту горячку, но тут же, спохватившись, деловито спросил: Вернулись за авто?
— Да. И разрешите еще раз воспользоваться вашей связью.
Я посылал вызов за вызовом, но экран продолжал оставаться темным.
Что ж, решил я, придется подождать Блутсберга возле его дома и задать ему несколько вопросов. Если, конечно, он не ударился в бега. Хотя зачем ему ударяться в бега — вряд ли его наемный стрелок признается, что промахнулся. Значит, отложим прощание с Журавлиной до завтра.
Я выяснил адрес Блутсберга — он жил в Синем предместье, — пожелал патрульным спокойной службы, сел в авто и направился в Мериду-Гвадиану.
И вновь окружил, засосал, навалился на меня город — скопление людей, зданий, авто — и словно и не было на свете никакой заколдованной долины, безмолвного леса, зловещих призраков, угрожающих живым… Попивая кофе на тенистой площадке, вознесенной на легких опорах над уличным гамом, я думал о том, что неспроста Эвридике Карреро явился именно призрак; попытаться ее убить можно было и не прибегая к столь замысловатым эффектам. Ее действительно хотели ввергнуть в фантасмагорический мир безумия… Мы нашли и распахнули двери, ведущие с планеты предков, и разбрелись по Вселенной, и наши семена проросли в иных звездных системах, под иными звездами; но наши древние страхи живут в нас, их хранит наша генетическая память, и от них никуда не уйти — они настигнут и под другими небесами; их не выкорчевать, не стереть, потому что они имманентны человеку. Страшно или, по крайней мере, неприятно ходить по ночному кладбищу, небольшое удовольствие провести ночь наедине с мертвецом, и если в темноте возникнет перед вами бледный призрак с горящими глазами — не каждый решится броситься на него с кулаками, дабы выявить механизм столь глупой шутки. Страх перед потусторонним — неотъемлемая часть нашей натуры, и доколе существует человечество, дотоле будут жить в нем, притаившись в безднах подсознания, эти не поддающиеся контролю разума страхи.
Кому-то было выгодно, чтобы Эвридика Карреро сошла с ума. Имелась ли здесь хоть какая-то аналогия с событиями на Фениксе? Никакой уверенности в этом я не ощущал.
По пути к Синему предместью я несколько раз пытался по трансу связаться с домом Блутсберга, но тщетно. Тем не менее, я не оставлял своих попыток, потому что если бы хозяева удалились надолго, то работал бы автосекретарь. Возможно, они просто копались в саду, пересаживали какие-нибудь петушиные гребни или звездные гладиолусы.
Моя настойчивость увенчалась-таки успехом. Когда до предместья, судя по маршрутке, осталось совсем немного, в трансе, наконец, отозвались.
— Я слушаю, — прозвучал женский голос. Мне почудилось в нем что-то странное, и какое-то предчувствие обернулось легким ознобом, мелкими иголками-шажками пробежавшим по спине.
— Здравствуйте. Мне нужен господин Блутсберг, — напрягшись, произнес я, почти уже угадывая ответ.
— Кто его… спрашивает? — Голос ощутимо дрожал, почти прерывался, словно у отвечавшей мне женщины перехватывало дыхание.
— Это его знакомый, Грег. Леонардо Грег.
Повисло долгое-долгое молчание.
— Свен… Свена… нет…
Сдвинулась с места лавина и помчалась вниз, сметая и круша все на своем пути.
— А где он?
— Нет… в живых…
13
Результаты, как я и ожидал, оказались минимальными. Ни удостоверения личности, ни фотера, ни, на худой конец, головного убора стрелявшего мы не нашли. Ребятам с помощью аппаратуры удалось подобрать какой-то прилипший к смолистой ветке волосок — но мало ли откуда могло занести сюда этот волосок… Единственное, что удалось установить более или менее определенно по выявленным следам: некто, находившийся здесь, был невысок ростом, сравнительно легок и носил обувь со стандартной ситановой подошвой. Мои туфли тоже были на ситановой подошве.
Итак, констатировал я, с определенной степенью достоверности можно утверждать лишь то, что в зоне между дорогой и поляной некоторое время находился человек — низкорослый мужчина? женщина? подросток? — который затем, вероятнее всего, улетел на флаерокибе, следы которого мы обнаружили на поляне без особого труда. Находился — но это еще не значит, что стрелял. Даже найди мы сейчас этого человека — он скажет, что просто прогуливался по лесу, вдыхал сосновый аромат и слыхом не слыхивал ни о каких фотерах, выстрелах, «тихонях» серого цвета и сотруднике Унипола Лео Греге…
А кто на Журавлиной Стае знал о сотруднике Унипола Лео Греге? Кто, кроме работников полицейских управлений, знал о том, что я — сотрудник Унипола? Отставной карабинер Торхиньо. Но он бы просто физически не успел; да и габариты у него были не те. И вообще он не мог знать, что я нанесу ему визит. Этого, впрочем, никто не знал. Значит, следили? Наблюдали за моими перемещениями по Мериде-Гвадиане и окрестностям? Тогда опять тот же вопрос: кому, кроме «полов», было известно о том, кто я?
Ответ был совершенно очевиден и однозначен. Свену Блутсбергу, агенту Унипола на Журавлиной Стае. Испугавшись последствий своих вчерашних вечерних откровений, он решил немедленно исправить собственную ошибку. Времени было в обрез, и впопыхах он нанял никудышного стрелка…
— Подбросьте меня до поста, — сказал я Флориану Дюранти. — Заберу свое авто. Вечером возвращаюсь на Соколиную — думаю, я вам здесь не нужен. Не возражаете?
Я не мог сказать ему о Блутсберге. Блутсберг — наш агент. Был нашим агентом…
— Попробуем справиться сами, — озабоченно ответил прим-ажан. — Вы правы, господин Грег: дело, кажется, нешуточное. Мы вас подбросим, только сначала осмотрим «рыбу».
Мы вновь разместились в летательном аппарате и помчались над лесом в сторону гор. Полурастворившиеся в тумане гиганты надвигались на нас от горизонта, и величия в них было не меньше, чем в моих родных альбатросских Альпах. При всех различиях в деталях, обитаемые миры походили друг на друга в основном: везде были горы и моря, леса и долины, реки и озера; иначе, в общем-то, и быть не могло — ведь не люди подбирались под миры, а миры под людей. В Драконе и Лебеде. В Персее и Большом Псе…
Горы постепенно заслоняли небо, их пологие подножия, густо поросшие деревьями и кустарниками, были изрезаны извилистыми разломами, по дну которых струились ручьи. Я разглядел расползающиеся во все стороны тропинки, ныряющие под деревья, узкие мостики через трещины, крыши маленьких домиков, дым редких костров, почти сливающийся с туманом. Кое-где на тропинках показывались и исчезали в желто-зеленой чаще фигурки неторопливо идущих людей. Да, прочесывать всю эту зону было бы напрасной тратой времени. А чтобы перекрыть все выходы из нее, не хватило бы, пожалуй, всего состава городского управления.
Флаерокиб пошел на снижение, направляясь к широкой трассе, по которой ползли немногочисленные разноцветные авто. Трасса зигзагами взбиралась по горному склону и скрывалась в тумане, окутавшем невидимый сейчас перевал. Неподалеку от обочины, у густой полосы деревьев, лежал, утонув в высокой траве, флаерокиб, действительно напоминающий сверху большую полупрозрачную рыбу.
Уже в самом начале работы ребята Флориана Дюранти выяснили, что следы ведут не к трассе, а в сторону гор, но прим-ажан не спешил с разблокированием. «Объект мог выйти к трассе дальше, в любом другом месте», — сказал он и я мысленно согласился с ним. И вообще он нравился мне все больше своей цепкостью и кропотливым подходом к делу.
Ребята довольно долго осматривали и обнюхивали своей аппаратурой салон «рыбы-кибы», но улов и здесь оказался небогатым: семь-восемь волосинок, принадлежащих разным пассажирам, немного ворса от чьей-то одежды, несколько крошек какого-то пищевого продукта, предположительно, печенья, извлеченных из-под одного из сидений, небольшая прозрачная разорванная упаковка без признаков маркировки. Эта «рыба-киба» была не частным средством передвижения, как, например, летательный аппарат госпожи Карреро, а обычной, муниципальной, и использовать ее сегодня могла дюжина пассажиров, а то и все две. Конечно, даже по одному волоску можно, в принципе, попробовать установить личность, если в накопителях полицейских служб имеются соответствующие данные. Но наш стрелок вовсе не обязательно должен был разбрасывать свои волосы где попало. Как раз наоборот.
— Ничего, господин Грег, — упрямо сказал следователь, когда мы возвращались к полицейскому фдаерокибу, — концы все равно найдутся. Коль дело не в галлюцинациях и не в парамнезии — я имею в виду конфабуляцию и криптомнезию, — то госпожу Карреро вновь попытаются убить. Вы ведь уже сталкивались с чем-то подобным, господин Грег?
«Иначе почему бы к нам пожаловал сотрудник Унипола?» — мысленно продолжил я за него, а вслух ответил:
— Кое-что имеется, но пока ходим вокруг да около. Незамедлительно поделюсь любой новой информацией. — Я усмехнулся. — Я ведь тоже чуть не стал потерпевшим.
— Концы должны найтись, — убежденно повторил Флориан Дюранти. — Я должен их найти. И найду.
На обратном пути к посту он молчал и, судя по его виду, напряженно обдумывал дальнейшие варианты ведения следствия. Я с нетерпением ожидал конца полета; очень уж мне хотелось взглянуть в глаза похожему на альбатросского лесника агенту Свену Блутсбергу.
Флаерокиб вновь опустился у домиков дорожного поста неподалеку от одиноко приткнувшегося у обочины «тихони» и я попрощался с бригадой городского управления полиции, еще раз наказав Флориану Дюранти информировать меня о ходе следствия. И вновь прим-ажан, еще не научившийся скрывать свои эмоции, ответил мне укоризненным взглядом.
Усатый капрал, подбоченившись, стоял на крыльце. Увидев, что я направляюсь в его сторону, он опустил руки и зашагал мне навстречу.
— Хорошо здесь у вас, — сказал я. — Спокойно.
— Жаловаться не приходится, — согласился капрал. — Трасса не самая оживленная. Не то, что в тридцать девятом, я из тридцать девятого перевелся. Такая случалась горячка! — Он покачал головой, прищурился, видимо, вспоминая ту горячку, но тут же, спохватившись, деловито спросил: Вернулись за авто?
— Да. И разрешите еще раз воспользоваться вашей связью.
Я посылал вызов за вызовом, но экран продолжал оставаться темным.
Что ж, решил я, придется подождать Блутсберга возле его дома и задать ему несколько вопросов. Если, конечно, он не ударился в бега. Хотя зачем ему ударяться в бега — вряд ли его наемный стрелок признается, что промахнулся. Значит, отложим прощание с Журавлиной до завтра.
Я выяснил адрес Блутсберга — он жил в Синем предместье, — пожелал патрульным спокойной службы, сел в авто и направился в Мериду-Гвадиану.
И вновь окружил, засосал, навалился на меня город — скопление людей, зданий, авто — и словно и не было на свете никакой заколдованной долины, безмолвного леса, зловещих призраков, угрожающих живым… Попивая кофе на тенистой площадке, вознесенной на легких опорах над уличным гамом, я думал о том, что неспроста Эвридике Карреро явился именно призрак; попытаться ее убить можно было и не прибегая к столь замысловатым эффектам. Ее действительно хотели ввергнуть в фантасмагорический мир безумия… Мы нашли и распахнули двери, ведущие с планеты предков, и разбрелись по Вселенной, и наши семена проросли в иных звездных системах, под иными звездами; но наши древние страхи живут в нас, их хранит наша генетическая память, и от них никуда не уйти — они настигнут и под другими небесами; их не выкорчевать, не стереть, потому что они имманентны человеку. Страшно или, по крайней мере, неприятно ходить по ночному кладбищу, небольшое удовольствие провести ночь наедине с мертвецом, и если в темноте возникнет перед вами бледный призрак с горящими глазами — не каждый решится броситься на него с кулаками, дабы выявить механизм столь глупой шутки. Страх перед потусторонним — неотъемлемая часть нашей натуры, и доколе существует человечество, дотоле будут жить в нем, притаившись в безднах подсознания, эти не поддающиеся контролю разума страхи.
Кому-то было выгодно, чтобы Эвридика Карреро сошла с ума. Имелась ли здесь хоть какая-то аналогия с событиями на Фениксе? Никакой уверенности в этом я не ощущал.
По пути к Синему предместью я несколько раз пытался по трансу связаться с домом Блутсберга, но тщетно. Тем не менее, я не оставлял своих попыток, потому что если бы хозяева удалились надолго, то работал бы автосекретарь. Возможно, они просто копались в саду, пересаживали какие-нибудь петушиные гребни или звездные гладиолусы.
Моя настойчивость увенчалась-таки успехом. Когда до предместья, судя по маршрутке, осталось совсем немного, в трансе, наконец, отозвались.
— Я слушаю, — прозвучал женский голос. Мне почудилось в нем что-то странное, и какое-то предчувствие обернулось легким ознобом, мелкими иголками-шажками пробежавшим по спине.
— Здравствуйте. Мне нужен господин Блутсберг, — напрягшись, произнес я, почти уже угадывая ответ.
— Кто его… спрашивает? — Голос ощутимо дрожал, почти прерывался, словно у отвечавшей мне женщины перехватывало дыхание.
— Это его знакомый, Грег. Леонардо Грег.
Повисло долгое-долгое молчание.
— Свен… Свена… нет…
Сдвинулась с места лавина и помчалась вниз, сметая и круша все на своем пути.
— А где он?
— Нет… в живых…
13
ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ. «ТЫ ВСЕ ВЕДАЛ, ЭККЛЕЗИАСТ…»
Я затормозил у светлого двухэтажного дома с большими круглыми зеркальными окнами и выскочил из авто. Мысленно осадил себя и, сдерживая шаг, пошел по разноцветной мозаичной дорожке — рыбки, птички, астрологические знаки — мимо пышно цветущих розовых кустов, густо усеявших лепестками неподстриженную траву. Спешка была уже совсем не ко времени и не к месту.
Вдоль всего переднего фасада, заворачивая за угол, тянулась полузакрытая веранда. В нее уткнулось покатым лбом небольшое бирюзовое авто. За фруктовыми деревьями с крупными овальными желтыми плодами (лимоны? солнечники?) виднелась хмурая гладь просторного бассейна с тонкой долговязой вышкой. Дверь на веранду была распахнута настежь. Я поднялся по белым с черными прожилками мраморным ступеням, вошел и сразу увидел сидящую на длинном диване у стены стройную черноволосую женщину в сиреневом жакете с высокими плечами и узких сиреневых брюках. Женщина сидела очень прямо, не касаясь выпуклой спинки дивана, и смотрела перед собой. Лицо ее походило на каменные лики древних статуй.
— Извините, — сказал я и женщина не сразу повернула голову.
Я увидел ее глаза и понял, кого имел в виду Свен Блутсберг, когда говорил мне вчера о том, что не вправе ставить под угрозу чужую жизнь.
Нет, не только за себя — в первую очередь, не за себя — тревожился Свен Блутсберг.
— Вы к Свену? — неестественным, каким-то стеклянным голосом спросила женщина, почти не шевеля губами, словно их свело от холода. Ее бледное лицо продолжало оставаться таким же окаменевшим. — Его… уже… нет…
Последние три слова она произнесла, как магическое заклинание. Остаток своих сил вложила она в эти три слова, и силы истекли из нее, и она, еще больше побледнев, начала медленно клониться вбок, и упала на диван, и застыла.
Это могло быть простым обмороком, а могло — и сердечным приступом. Я быстро подошел к ней, осторожно перевернул на спину, попытался нащупать пульс. Пульс был совсем слабым, под полуопущенными веками виднелись белки глаз. Я уложил ее поудобнее и ринулся на поиски лекарств или хотя бы стакана воды.
Толкнув ведущую с веранды внутрь дома дверь, я оказался в просторном холле с большим черным камином и широкой лестницей, поднимающейся на второй этаж. В холле было еще несколько дверей. Я подскочил к самой ближней ко мне, распахнул ее, сделал шаг вперед — и замер.
Комната за дверью оказалась спальней, ее круглое, прозрачное изнутри окно выходило на веранду. За верандой зеленела лужайка, а еще дальше виднелось мое авто. В комнате, конечно, стояла какая-то мебель, но я не обратил на это внимания, потому что в глаза мне сразу бросилась низкая неширокая кровать. Буквально вдавленная в стену подушка, наполовину сползшее на пол легкое одеяло и сбившаяся к стене простыня, все кремового цвета… вернее, кремового цвета там почти не осталось, потому что и подушка, и одеяло, и простыня были обильно залиты и пропитаны густой темной кровью. Не вином, не прохладительным напитком, не каким-то красителем, а именно кровью — в таких вещах я разбирался достаточно хорошо. На круглом прикроватном столике, сдвинутом к стене, стоял высокий вычурный сосуд прозрачного янтарного цвета, на три четверти наполненный каким-то утолителем жажды; рядом с ним лежал на боку узкий стакан, очень похожий на хрустальный.
Справившись с некоторым внутренним сопротивлением, я подошел к развороченной кровати, стараясь не смотреть на скомканное постельное белье, словно бы попавшее под кровавый душ. Я запретил себе о чем-либо думать, а тем более, вдаваться в анализ увиденного; сейчас главным было принести на веранду стакан воды, а затем, возможно, и вызвать врачей.
Я взял со столика стакан и снял крышку с замысловатого янтарного сосуда. Я упорно не смотрел на постель. На столике лежали какие-то обертки, взгляд мой скользнул по ним и я узнал тот самый пакетик, который показывал мне вчера Свен Блутсберг. Транквилизатор с названием «Ледяной Коцит», так, кажется. Пакетик был разорван и пуст. Черное изображение на белой поверхности внезапно напомнило мне что-то… Совсем недавно я уже где-то видел такое изображение, только тогда оно не было статичным, застывшим, оно двигалось: совмещались, пересекались друг с другом какие-то линии…
Рисунок был очень простым, геометрически четким, без каких-либо мудрствований оформителя: обыкновенный черный квадрат без верхней стороны, словно оттуда вынули один из равносторонних треугольников, которые могли бы быть образованы двумя пересекающими квадрат из угла в угол диагоналями. И получилась этакая фигура с двумя острыми ушами или рогами — это уж кому как нравится. Но мне в этой фигуре почему-то виделись два черных прямоугольных треугольника, совмещенных друг с другом нижними катетами, так что один из нижних острых углов каждого из них упирался в прямой угол соседа… Я даже на мгновение представил, как эти два треугольника медленно сходятся… соприкасаются… взаимопроникают… и образуют выщербленный сверху квадрат…
Я, сосредоточившись, наполнил стакан до краев и, по-прежнему стараясь не смотреть на залитую кровью постель, вышел из комнаты. Осторожно пронес стакан через холл с черным камином и вернулся на веранду.
Женщина в сиреневом уже не лежала, а сидела, откинувшись на бледно-розовую спинку дивана, и смотрела на меня застывшим взглядом. Я присел рядом и протянул ей стакан.
— Спасибо, — безжизненным, все тем же стеклянным голосом сказала она, принимая стакан.
В полной тишине, забившей вдруг веранду, она сделала несколько глотков, неуверенно разжала тонкие пальцы — и стакан упал ей на колени. По сиреневым брюкам медленно расползалось мокрое пятно. Она опять привалилась к спинке дивана и смотрела прямо перед собой, но вряд ли что-нибудь видела, потому что — я был уверен — взор ее был обращен внутрь. И там, внутри, перед этим взором горами громоздились, нависали, низвергались в бездну бесконечные окровавленные простыни. Я чувствовал, я с болезненной пронзительностью ощущал теперешнее ее состояние…
— Может быть, вызвать врача? — осторожно предложил я, наблюдая за ней.
Она молча, автоматическим движением руки, стряхнула стакан на пол. Он с глухим стуком упал на зеленое покрытие веранды и застыл у ее ног, у самого носка остроконечной сиреневой туфельки.
— Вам что-то было нужно от Свена? — вдруг спросила она, по-прежнему глядя перед собой.
— Я знал Свена, — сказал я. — Вчера вечером он был у меня. В отеле.
Она легонько повела плечом. Она была, конечно же, старше меня, но выглядела изумительно. Она была той самой, ради которой Свен Блутсберг решился нарушить наши неписаные правила. Ради которой он пошел на сделку… На сделку, что привела его к ненависти к самому себе…
— Он вчера долго работал… — В интонацию автомата вплелись щемящие ноты. — Я зашла к нему… наверх… в кабинет… И он сказал мне… сказал… — Голос ее дрогнул. — Я помню каждое слово… Этот мир… в унынье одет… Люди в нем — всего лишь балласт… Жизнь — тщета… Суета сует… Ты все ведал. Экклезиаст… — Она повернула голову ко мне, глядя сквозь меня. — Он сказал мне: «Иди спать». И я ушла… Ушла… Он был с вами — и потом сказал: «Жизнь — тщета…» Почему он так сказал?
Она бы не восприняла сейчас ни одного объяснения. Да она и не спрашивала меня. Она смотрела в себя и говорила с собой. Бесполезными были бы любые мои слова.
— Жизнь — тщета… — повторила она, и странно и жутковато было слышать звуки, исходящие от неподвижной каменной маски. — Да. Теперь да…
Господи, каждое мое слово сейчас звучало бы фальшиво! А уж расспрашивать ее было бы чем-то гораздо более худшим, чем садизм…
— Теперь — да… — повторила она и я почти физически ощутил, как схлопнулось, свернулось, застыло что-то у нее внутри. Ну что я мог сделать в такой ситуации?..
— Идите, — глухо сказала она. — Я хочу побыть одна. Мне нужно побыть одной.
И тут же заговорила снова:
— Вы его плохо знаете… Вы его совсем не знаете… Что он вам? А он такой… такой… Я же все бросила из-за него… для него… Мне с ним было… вам не понять… Он был… Был… — Она сдавила ладонями лицо и посмотрела на меня; именно на меня, а не сквозь меня, и тяжелые черные волны боли плескались в ее взгляде. — Почему — был? За что? Что и кому он сделал плохого?! Вы знали его; кто и за что его убил? Он никому не желал и не делал зла! Он о детстве своем тосковал, слышите? О детстве! Нас бездумно по жизни влечет… Мы теряем в глубинах годов и память, и след свой… Но внезапно под сердце кольнет… Детство… Это его слова! Так почему же, слышите, почему?.. — Она, наконец, разрыдалась, отвернувшись от меня и прильнув к спинке дивана.
Я чувствовал себя одиноким путником, бесконечно долго бредущим под проливным дождем по безлюдной каменистой равнине. Не знаю почему, но на меня произвели впечатление эти рифмованные строки Блутсберга о детстве. У него был свой мир, он жил в своем мире… Каждый носит в себе свой мир, и никому и никогда не дано проникнуть в глубины миров других, пусть даже самых близких людей, тут не поможет никакая нуль-переброска.
Я мысленно попросил у Свена Блутсберга прощения за свои подозрения.
Постепенно, исподволь, нарастая и накаляясь, копились события этого длинного дня, чтобы разразиться смертью. Все-таки разразиться смертью.
Женщина продолжала рыдать.
— Что еще он вчера говорил вам? — не удержался-таки я от вопроса.
— Ни… че… го… Он сказал… иди… спать…
Она внезапно, словно подброшенная невидимой пружиной, резко повернулась ко мне и почти прокричала сквозь слезы:
— Уходите! Почему вы здесь? Уходите! Я никого не хочу видеть! Уйдите, ради Бога!..
Я встал. На душе у меня было тяжело. Холодный дождь продолжал хлестать промокшего путника, а каменистая равнина нигде не кончалась, замыкаясь на саму себя, бесчисленное множество раз повторяя и воссоздавая себя во всех измерениях и временах.
— Еще раз извините.
Я поднял с пола стакан, поставил его на тумбочку у дивана, в последний раз взглянул на постепенно затихающую женщину в сиреневом и пошел к выходу, стараясь почему-то ступать потише. Словно боясь еще больше раздразнить и озлобить поселившуюся в этом доме беду.
Мне не раз приходилось быть свидетелем людских несчастий, но я никак не мог привыкнуть к ним, приобрести какой-то иммунитет… Впрочем, если я когда-нибудь смогу стать невосприимчивым к горю ближнего своего, то этот день, наверное, станет последним днем моей полицейской работы.
Авто я тронул с места на самой малой скорости, и только когда дом Свена Блутсберга окончательно скрылся за деревьями, прибавил ход. И вновь связался с городским управлением полиции, чтобы узнать, где и у кого я могу ознакомиться с материалами, касающимися обстоятельств смерти Блутсберга. Дежурный сообщил, что этим занимается бригада, возглавляемая секунд-ажаном Данни Барком.
Поглядывая на маршрутку, я выбрался из тихого Синего предместья (обманчиво тихого!) и бросил авто в уличные водовороты центральной части города.
Городское полицейское управление размещалось в приземистом белом здании, зажатом между двумя массивными цилиндрическими башнями старинного вида. Представившись дежурному, я, следуя его указаниям, поднялся на третий этаж и оказался в довольно оживленном коридоре. Мои собратья-«полы» в серых форменных куртках стояли у подоконников, что-то обсуждая, заходили в кабинеты и выходили из кабинетов, деловито проходили мимо меня, приветствуя друг друга поднятыми раскрытыми ладонями. Эта обстановка разительно отличалась от безлюдья и тишины нашего штаба в Кремсе. Повеяло знакомым, давним. Вот так же и я когда-то мотался по коридорам и кабинетам управления полиции беспокойного альбатросского города Вавилона, и не от безделья, конечно, мотался, а от избытка работы, от избытка сил и энергии. Я мечтал о раскрытии какого-нибудь самого крупного преступления века, но уже тогда совершенно искренне не желал, чтобы такое преступление когда-нибудь совершилось.
Войдя в довольно обширный, но заставленный аппаратурой и шкафами кабинет секунд-ажана Данни Барка, я не обнаружил хозяина кабинета. Из-за шкафов доносились приглушенные трели — там явно занимались экспресс-стратификацией инфопластов, причем вели ее в режиме форсажа. Я негромко постучал по ближайшему шкафу костяшками пальцев и произнес в пространство:
— К вам можно?
— Какого черта, Лоран? — не сразу раздалось в ответ. — Я же тебе сказал: сгинь и не показывайся, занимайся своим делом. Рассуждения потом.
— Видите ли, я не Лоран, — сообщил я. — Я Леонардо Грег из Унипола.
Некоторое время в недрах кабинета продолжали раздаваться трели, потом они резко оборвались, сменившись невнятным бормотанием, и из-за шкафов выкарабкался человек мощного телосложения в белой рубашке, расстегнутой чуть ли не до пояса. Широким своим лицом и крупным носом человек очень походил на сказочного великана Рамбу, который почти ежедневно рекламировал по моему поливизору крайне полезную и необходимую для беременных питательную смесь «Новый Илем».
— Мне сообщили, что вы интересуетесь, — буркнул Барк-Рамба, протягивая мне вполне великанью ручищу, — но я не думал, что это будет так скоро. — Секунд-ажан Барк. — Он начал неторопливо застегиваться.
— Леонардо Грег, — повторил я. — Хотел бы ознакомиться с материалами по Блутсбергу.
— Как вы разнюхали об этом, господин Грег? — Великан недовольно посмотрел на меня. — У вас что, какие-то свои источники информации? Мы ведь пока поставили в известность только окружное управление.
— Я знал господина Блутсберга раньше, а вчера мы с ним общались. Я здесь, собственно, по другому делу. И господин Блутсберг сказал, что у него есть проблемы. Прежде чем покинуть Журавлиную, я хотел еще раз поговорить с ним. Вот и весь секрет.
— Вот как? — Данни Барк нахмурился. — Для следствия было бы полезно узнать о проблемах господина Блутсберга. Не поделитесь ли с нами своими данными? — Великан оказался напористым и суровым.
— Непременно. Но сначала я хотел бы располагать полной картиной того, что произошло в доме Блутсберга. Не поделитесь ли и вы со мной, господин секунд-ажан?
Данни Барк хмыкнул и сделал приглашающий жест.
— Проходите. Сейчас все покажу и расскажу.
Он медленно развернулся, словно тяжелое грузовое судно в тесном порту, и вновь протиснулся за шкафы. Я последовал за ним и оказался на маленьком пятачке, окруженном экранами и вводными панелями. Там же, почти впритык друг к другу, стояли три кресла и широкий стол с разбросанными разноцветными светомаркерами.
— Садитесь. — Великан собрал с одного из кресел инфопласты, бросил их на стол и подвинул кресло ко мне. — Полной картины не обещаю, но чем располагаем, тем располагаем.
Я сел и он тоже опустился в кресло рядом, вновь расстегивая рубашку, хотя в кабинете была вполне нормальная температура. Рукава его форменной куртки свисали со шкафа сбоку от моей головы.
Вдоль всего переднего фасада, заворачивая за угол, тянулась полузакрытая веранда. В нее уткнулось покатым лбом небольшое бирюзовое авто. За фруктовыми деревьями с крупными овальными желтыми плодами (лимоны? солнечники?) виднелась хмурая гладь просторного бассейна с тонкой долговязой вышкой. Дверь на веранду была распахнута настежь. Я поднялся по белым с черными прожилками мраморным ступеням, вошел и сразу увидел сидящую на длинном диване у стены стройную черноволосую женщину в сиреневом жакете с высокими плечами и узких сиреневых брюках. Женщина сидела очень прямо, не касаясь выпуклой спинки дивана, и смотрела перед собой. Лицо ее походило на каменные лики древних статуй.
— Извините, — сказал я и женщина не сразу повернула голову.
Я увидел ее глаза и понял, кого имел в виду Свен Блутсберг, когда говорил мне вчера о том, что не вправе ставить под угрозу чужую жизнь.
Нет, не только за себя — в первую очередь, не за себя — тревожился Свен Блутсберг.
— Вы к Свену? — неестественным, каким-то стеклянным голосом спросила женщина, почти не шевеля губами, словно их свело от холода. Ее бледное лицо продолжало оставаться таким же окаменевшим. — Его… уже… нет…
Последние три слова она произнесла, как магическое заклинание. Остаток своих сил вложила она в эти три слова, и силы истекли из нее, и она, еще больше побледнев, начала медленно клониться вбок, и упала на диван, и застыла.
Это могло быть простым обмороком, а могло — и сердечным приступом. Я быстро подошел к ней, осторожно перевернул на спину, попытался нащупать пульс. Пульс был совсем слабым, под полуопущенными веками виднелись белки глаз. Я уложил ее поудобнее и ринулся на поиски лекарств или хотя бы стакана воды.
Толкнув ведущую с веранды внутрь дома дверь, я оказался в просторном холле с большим черным камином и широкой лестницей, поднимающейся на второй этаж. В холле было еще несколько дверей. Я подскочил к самой ближней ко мне, распахнул ее, сделал шаг вперед — и замер.
Комната за дверью оказалась спальней, ее круглое, прозрачное изнутри окно выходило на веранду. За верандой зеленела лужайка, а еще дальше виднелось мое авто. В комнате, конечно, стояла какая-то мебель, но я не обратил на это внимания, потому что в глаза мне сразу бросилась низкая неширокая кровать. Буквально вдавленная в стену подушка, наполовину сползшее на пол легкое одеяло и сбившаяся к стене простыня, все кремового цвета… вернее, кремового цвета там почти не осталось, потому что и подушка, и одеяло, и простыня были обильно залиты и пропитаны густой темной кровью. Не вином, не прохладительным напитком, не каким-то красителем, а именно кровью — в таких вещах я разбирался достаточно хорошо. На круглом прикроватном столике, сдвинутом к стене, стоял высокий вычурный сосуд прозрачного янтарного цвета, на три четверти наполненный каким-то утолителем жажды; рядом с ним лежал на боку узкий стакан, очень похожий на хрустальный.
Справившись с некоторым внутренним сопротивлением, я подошел к развороченной кровати, стараясь не смотреть на скомканное постельное белье, словно бы попавшее под кровавый душ. Я запретил себе о чем-либо думать, а тем более, вдаваться в анализ увиденного; сейчас главным было принести на веранду стакан воды, а затем, возможно, и вызвать врачей.
Я взял со столика стакан и снял крышку с замысловатого янтарного сосуда. Я упорно не смотрел на постель. На столике лежали какие-то обертки, взгляд мой скользнул по ним и я узнал тот самый пакетик, который показывал мне вчера Свен Блутсберг. Транквилизатор с названием «Ледяной Коцит», так, кажется. Пакетик был разорван и пуст. Черное изображение на белой поверхности внезапно напомнило мне что-то… Совсем недавно я уже где-то видел такое изображение, только тогда оно не было статичным, застывшим, оно двигалось: совмещались, пересекались друг с другом какие-то линии…
Рисунок был очень простым, геометрически четким, без каких-либо мудрствований оформителя: обыкновенный черный квадрат без верхней стороны, словно оттуда вынули один из равносторонних треугольников, которые могли бы быть образованы двумя пересекающими квадрат из угла в угол диагоналями. И получилась этакая фигура с двумя острыми ушами или рогами — это уж кому как нравится. Но мне в этой фигуре почему-то виделись два черных прямоугольных треугольника, совмещенных друг с другом нижними катетами, так что один из нижних острых углов каждого из них упирался в прямой угол соседа… Я даже на мгновение представил, как эти два треугольника медленно сходятся… соприкасаются… взаимопроникают… и образуют выщербленный сверху квадрат…
Я, сосредоточившись, наполнил стакан до краев и, по-прежнему стараясь не смотреть на залитую кровью постель, вышел из комнаты. Осторожно пронес стакан через холл с черным камином и вернулся на веранду.
Женщина в сиреневом уже не лежала, а сидела, откинувшись на бледно-розовую спинку дивана, и смотрела на меня застывшим взглядом. Я присел рядом и протянул ей стакан.
— Спасибо, — безжизненным, все тем же стеклянным голосом сказала она, принимая стакан.
В полной тишине, забившей вдруг веранду, она сделала несколько глотков, неуверенно разжала тонкие пальцы — и стакан упал ей на колени. По сиреневым брюкам медленно расползалось мокрое пятно. Она опять привалилась к спинке дивана и смотрела прямо перед собой, но вряд ли что-нибудь видела, потому что — я был уверен — взор ее был обращен внутрь. И там, внутри, перед этим взором горами громоздились, нависали, низвергались в бездну бесконечные окровавленные простыни. Я чувствовал, я с болезненной пронзительностью ощущал теперешнее ее состояние…
— Может быть, вызвать врача? — осторожно предложил я, наблюдая за ней.
Она молча, автоматическим движением руки, стряхнула стакан на пол. Он с глухим стуком упал на зеленое покрытие веранды и застыл у ее ног, у самого носка остроконечной сиреневой туфельки.
— Вам что-то было нужно от Свена? — вдруг спросила она, по-прежнему глядя перед собой.
— Я знал Свена, — сказал я. — Вчера вечером он был у меня. В отеле.
Она легонько повела плечом. Она была, конечно же, старше меня, но выглядела изумительно. Она была той самой, ради которой Свен Блутсберг решился нарушить наши неписаные правила. Ради которой он пошел на сделку… На сделку, что привела его к ненависти к самому себе…
— Он вчера долго работал… — В интонацию автомата вплелись щемящие ноты. — Я зашла к нему… наверх… в кабинет… И он сказал мне… сказал… — Голос ее дрогнул. — Я помню каждое слово… Этот мир… в унынье одет… Люди в нем — всего лишь балласт… Жизнь — тщета… Суета сует… Ты все ведал. Экклезиаст… — Она повернула голову ко мне, глядя сквозь меня. — Он сказал мне: «Иди спать». И я ушла… Ушла… Он был с вами — и потом сказал: «Жизнь — тщета…» Почему он так сказал?
Она бы не восприняла сейчас ни одного объяснения. Да она и не спрашивала меня. Она смотрела в себя и говорила с собой. Бесполезными были бы любые мои слова.
— Жизнь — тщета… — повторила она, и странно и жутковато было слышать звуки, исходящие от неподвижной каменной маски. — Да. Теперь да…
Господи, каждое мое слово сейчас звучало бы фальшиво! А уж расспрашивать ее было бы чем-то гораздо более худшим, чем садизм…
— Теперь — да… — повторила она и я почти физически ощутил, как схлопнулось, свернулось, застыло что-то у нее внутри. Ну что я мог сделать в такой ситуации?..
— Идите, — глухо сказала она. — Я хочу побыть одна. Мне нужно побыть одной.
И тут же заговорила снова:
— Вы его плохо знаете… Вы его совсем не знаете… Что он вам? А он такой… такой… Я же все бросила из-за него… для него… Мне с ним было… вам не понять… Он был… Был… — Она сдавила ладонями лицо и посмотрела на меня; именно на меня, а не сквозь меня, и тяжелые черные волны боли плескались в ее взгляде. — Почему — был? За что? Что и кому он сделал плохого?! Вы знали его; кто и за что его убил? Он никому не желал и не делал зла! Он о детстве своем тосковал, слышите? О детстве! Нас бездумно по жизни влечет… Мы теряем в глубинах годов и память, и след свой… Но внезапно под сердце кольнет… Детство… Это его слова! Так почему же, слышите, почему?.. — Она, наконец, разрыдалась, отвернувшись от меня и прильнув к спинке дивана.
Я чувствовал себя одиноким путником, бесконечно долго бредущим под проливным дождем по безлюдной каменистой равнине. Не знаю почему, но на меня произвели впечатление эти рифмованные строки Блутсберга о детстве. У него был свой мир, он жил в своем мире… Каждый носит в себе свой мир, и никому и никогда не дано проникнуть в глубины миров других, пусть даже самых близких людей, тут не поможет никакая нуль-переброска.
Я мысленно попросил у Свена Блутсберга прощения за свои подозрения.
Постепенно, исподволь, нарастая и накаляясь, копились события этого длинного дня, чтобы разразиться смертью. Все-таки разразиться смертью.
Женщина продолжала рыдать.
— Что еще он вчера говорил вам? — не удержался-таки я от вопроса.
— Ни… че… го… Он сказал… иди… спать…
Она внезапно, словно подброшенная невидимой пружиной, резко повернулась ко мне и почти прокричала сквозь слезы:
— Уходите! Почему вы здесь? Уходите! Я никого не хочу видеть! Уйдите, ради Бога!..
Я встал. На душе у меня было тяжело. Холодный дождь продолжал хлестать промокшего путника, а каменистая равнина нигде не кончалась, замыкаясь на саму себя, бесчисленное множество раз повторяя и воссоздавая себя во всех измерениях и временах.
— Еще раз извините.
Я поднял с пола стакан, поставил его на тумбочку у дивана, в последний раз взглянул на постепенно затихающую женщину в сиреневом и пошел к выходу, стараясь почему-то ступать потише. Словно боясь еще больше раздразнить и озлобить поселившуюся в этом доме беду.
Мне не раз приходилось быть свидетелем людских несчастий, но я никак не мог привыкнуть к ним, приобрести какой-то иммунитет… Впрочем, если я когда-нибудь смогу стать невосприимчивым к горю ближнего своего, то этот день, наверное, станет последним днем моей полицейской работы.
Авто я тронул с места на самой малой скорости, и только когда дом Свена Блутсберга окончательно скрылся за деревьями, прибавил ход. И вновь связался с городским управлением полиции, чтобы узнать, где и у кого я могу ознакомиться с материалами, касающимися обстоятельств смерти Блутсберга. Дежурный сообщил, что этим занимается бригада, возглавляемая секунд-ажаном Данни Барком.
Поглядывая на маршрутку, я выбрался из тихого Синего предместья (обманчиво тихого!) и бросил авто в уличные водовороты центральной части города.
Городское полицейское управление размещалось в приземистом белом здании, зажатом между двумя массивными цилиндрическими башнями старинного вида. Представившись дежурному, я, следуя его указаниям, поднялся на третий этаж и оказался в довольно оживленном коридоре. Мои собратья-«полы» в серых форменных куртках стояли у подоконников, что-то обсуждая, заходили в кабинеты и выходили из кабинетов, деловито проходили мимо меня, приветствуя друг друга поднятыми раскрытыми ладонями. Эта обстановка разительно отличалась от безлюдья и тишины нашего штаба в Кремсе. Повеяло знакомым, давним. Вот так же и я когда-то мотался по коридорам и кабинетам управления полиции беспокойного альбатросского города Вавилона, и не от безделья, конечно, мотался, а от избытка работы, от избытка сил и энергии. Я мечтал о раскрытии какого-нибудь самого крупного преступления века, но уже тогда совершенно искренне не желал, чтобы такое преступление когда-нибудь совершилось.
Войдя в довольно обширный, но заставленный аппаратурой и шкафами кабинет секунд-ажана Данни Барка, я не обнаружил хозяина кабинета. Из-за шкафов доносились приглушенные трели — там явно занимались экспресс-стратификацией инфопластов, причем вели ее в режиме форсажа. Я негромко постучал по ближайшему шкафу костяшками пальцев и произнес в пространство:
— К вам можно?
— Какого черта, Лоран? — не сразу раздалось в ответ. — Я же тебе сказал: сгинь и не показывайся, занимайся своим делом. Рассуждения потом.
— Видите ли, я не Лоран, — сообщил я. — Я Леонардо Грег из Унипола.
Некоторое время в недрах кабинета продолжали раздаваться трели, потом они резко оборвались, сменившись невнятным бормотанием, и из-за шкафов выкарабкался человек мощного телосложения в белой рубашке, расстегнутой чуть ли не до пояса. Широким своим лицом и крупным носом человек очень походил на сказочного великана Рамбу, который почти ежедневно рекламировал по моему поливизору крайне полезную и необходимую для беременных питательную смесь «Новый Илем».
— Мне сообщили, что вы интересуетесь, — буркнул Барк-Рамба, протягивая мне вполне великанью ручищу, — но я не думал, что это будет так скоро. — Секунд-ажан Барк. — Он начал неторопливо застегиваться.
— Леонардо Грег, — повторил я. — Хотел бы ознакомиться с материалами по Блутсбергу.
— Как вы разнюхали об этом, господин Грег? — Великан недовольно посмотрел на меня. — У вас что, какие-то свои источники информации? Мы ведь пока поставили в известность только окружное управление.
— Я знал господина Блутсберга раньше, а вчера мы с ним общались. Я здесь, собственно, по другому делу. И господин Блутсберг сказал, что у него есть проблемы. Прежде чем покинуть Журавлиную, я хотел еще раз поговорить с ним. Вот и весь секрет.
— Вот как? — Данни Барк нахмурился. — Для следствия было бы полезно узнать о проблемах господина Блутсберга. Не поделитесь ли с нами своими данными? — Великан оказался напористым и суровым.
— Непременно. Но сначала я хотел бы располагать полной картиной того, что произошло в доме Блутсберга. Не поделитесь ли и вы со мной, господин секунд-ажан?
Данни Барк хмыкнул и сделал приглашающий жест.
— Проходите. Сейчас все покажу и расскажу.
Он медленно развернулся, словно тяжелое грузовое судно в тесном порту, и вновь протиснулся за шкафы. Я последовал за ним и оказался на маленьком пятачке, окруженном экранами и вводными панелями. Там же, почти впритык друг к другу, стояли три кресла и широкий стол с разбросанными разноцветными светомаркерами.
— Садитесь. — Великан собрал с одного из кресел инфопласты, бросил их на стол и подвинул кресло ко мне. — Полной картины не обещаю, но чем располагаем, тем располагаем.
Я сел и он тоже опустился в кресло рядом, вновь расстегивая рубашку, хотя в кабинете была вполне нормальная температура. Рукава его форменной куртки свисали со шкафа сбоку от моей головы.