- Так-так, - задумался Ригорашев. - Бездельник, работать не хочет, шмыгает, выслеживает. - Он раскрыл свой портфель, который всегда носил под мышкой, что-то записал, что-то прочитал и сказал: - Ладно. Лично приведи Варакушина на заходе солнца в управу... И все вы, которые тут, чтоб там были. При вас с ним поговорю. Поехали с нами, Петро Митрофанович, на свиноферму, а вы, хлопцы, - обратился он к Егору и Грине, - оставайтесь тут, поможете молотильщикам.
   Старый Беклемищев звонко чмокнул губами, понукая лошадей, линейка тронулась. За ней, как на привязи, потянулась бедарка с растерянным обер-полицаем.
   Егор подтолкнул Гриню:
   - Слышишь?.. Тадыкин наверняка держит при себе хороший бинокль, издалека углядел Ивана.
   - Да, я тоже так подумал! Дюже зоркие глаза у старого дядьки! - отозвался тот. - Я вот улучу момент, пошарю в его бедарке. Нам бы очень пригодился хороший бинокль.
   Тадыкин поставил Варакушина посреди кабинета под яркие лучи заходящего солнца, бившего в окно, как прожектор. Варакушин поклонился, здравия всем пожелал тихим, лживым голосом и руки сложил на животе, ожидающе глядя то на атамана, то на Тадыкина.
   Ригорашев раскрыл свой портфель, вынул из него какие-то бумажки и повел с ним такой разговор:
   - Ты вот тут донос принес, станичник Варакушин...
   - Не донос, а заявление...
   - Молчать! - рыкнул на него Тадыкин. - Как смеешь перечить атаману?
   - Да-да, ты уж лучше помолчи, станичник Варакушин, - сказал Ригорашев, не повышая голоса. - Когда потребуется, я разрешу тебе говорить. Вот ты принес донос на Семена Кудинова и Кузьму Анютиного и думаешь, что я их не арестую, потому что очень уж они нужны нам на молотьбе, ну, а ты потом побежишь доносить на меня помощнику коменданта, мол, так и так, Ригорашев покрывает бывших красноармейцев, возможных коммунистов, как ты тут пишешь... Однако зря ты так думаешь. Я арестую их... Но видишь ли, какое положение вещей сложилось: и на тебя донос поступил. Он у меня уже вторую неделю тут лежит, и я пока что не давал ему ходу. - Атаман заглянул под зеленое сукно на столе и будто бы стал читать. - Так, так... Тут пишется: Варакушин - активист Советской власти, лизоблюд и подпевала коммунистов. В протоколах колхозных собраний и митингов, которые сохранились, черным по белому написано, как он распинался в их пользу...
   - Так то ж я так! То ж я... - выговорил Варакушин помертвевшим голосом.
   Он, видно было, сильно испугался. Шапку выронил из рук и не заметил этого.
   - Герр комендант и его помощник в черной форме еще не знают про это, продолжал размеренно Ригорашев, - а когда узнают, то многое поймут: почему и отчего ты такой-сякой разный... Ты, наверно, хочешь спросить, где ж они, те самые протоколы, в которых записаны твои выступления?.. Они хранятся в архивах, а те архивы находятся в здании комендатуры. Знаешь ведь, в каком здании поместилась комендатура? То-то!.. Они быстро все выяснят, и попробуй им тогда объяснить, что ты те слова просто так говорил.
   Варакушин и руки умоляюще вытянул, и лицо жалобно перекособочил, но Ригорашев не позволил ему говорить.
   - Потом еще такое открылось, станичник Варакушин.. Ты продал две породистые телки...
   - Так то ж были колхозные телки! - выскочило у Варакушина, он с запозданием угрыз себя за язык.
   Все, кто сидел в кабинете атамана - Егор, Гриня, Витютя, Ион Григорьевич и Тадыкин, - смотрели на Варакушина сурово и безжалостно.
   - Ты все-таки продал их, негодяй! - Ригорашев даже стукнул кулаком по столу. - Правду люди говорили... Как же ты посмел?! Ты тут сильно погорел, станичник Варакушин. Те телки были не колхозные. Да, да!.. Когда ты гнал стадо туда, оно было советское, колхозное, а когда обратно погнал, то оно уже стало немецкое, и те телки стали немецкие, потому что находились они на оккупированной территории. Оккупированной, слышишь? А есть очень суровые приказы на этот счет у немецкого военного командования... Все добро, которое находится на оккупированной территории, принадлежит геррам немцам.
   Варакушин веревкой завился, простонал:
   - Господи боже мой, я же не знал!
   - Незнание приказов и законов в учет не берется... Ох и не любят же немцы воров и мошенников! Ох и ненавидят же их! Так что, станичник Варакушин, по этому твоему доносу я арестую Семку и Кузьму, возможных коммунистов, а по тому доносу - тебя арестую, подпевалу коммунистов, вора и мошенника. И лично препровожу в комендатуру вместе с доносами. А там суд скорый, станичник Варакушин. Вас всех рядышком на одной виселице вздернут
   Варакушин упал на колени и пополз к Ригорашеву, подвывая:
   - Христом-богом умоляю вас, Алексей Арсентьевич, порвите!
   Егору стало тошно от жалкого, трусливого поведения Варакушина. Да всем, кто находился там, было противно.
   Глядя в сторону, Ригорашев с кажущимся равнодушием протянул:
   - Не знаю, что с тобой делать, станичник Варакушин. Работать ты не хочешь, шмыгаешь по полям, подворовываешь.
   - Дайте любую работу, Алексей Арсентьевич!.. Исполню любое ваше приказание... Поверьте! - заклинал Варакушин атамана, все еще стоя па коленях.
   - Ладно. Встань. Порву твой донос. И тот донос порву... Думаю, договорюсь с тем человеком, что написал его. А тебе такое дело будет: в Шахтах на рынке мы открываем свой артельный ларек. Деньги нашему хозяйству нужны для оборота то дегтя, то гвоздей купить. А денег нет у нас, сам знаешь. Пропали артельные деньги... Так вот, назначаю тебя заведующим ларьком. Ты ведь торговал в нем одно время, знаешь это дело. Да смотри не проворуйся, как было у тебе однажды...
   - Упаси боже! Да я...
   - Цыть! Слушай дальше, С торговли тебе и охраннику ларька проценты будут идти. Завтра обоз соберем. Лук есть у нас, фасоль, просо прошлогоднее. Петро Митрофанович, а кого из полицаев прикрепим к нему для охраны ларька? обратился Ригорашев к Тадыкину.
   - Климкова, думаю, прикрепить надо, он по-немецки знает; пригодится им это и в дороге, и в городе, - ответил обер-полицай, как будто в размышлении.
   Егору было известно: они обо всем еще раньше договорились.
   - Ну, на том и порешили, - заключил атаман. - Иди пока, станичник Варакушин, помоги полицаю Климкову навести порядок в холодной.
   Варакушин пятился задом до самой двери, раскланиваясь и бормоча слова благодарности.
   Некоторое время Ригорашев сидел за столом молча, окаменело, ничем не выдавая своих переживаний, затем вымолвил устало:
   - Дай волю таким сволочам, как Варакушин и Клим-ков, - такая междоусобица разгорится в станице, такая черная пропасть откроется между станичниками душа от ужаса замерзнет.
   - Да, Алексей Арсентьевич, междоусобица - богопротивное дело, - сказал Тадыкин, - и наше святое дело - не дать ей разгореться.
   Егор не понимал Тадыкина, когда-то раскулаченного станичника, а теперь старшего полицая. Он поддерживал Ригорашева во всем, а Ригорашев стоял за свой народ, за Советскую власть. Значит, выходило, что и Тадыкин - за нее?.. Не мог Егор найти объяснения этому обстоятельству. Возвращаясь домой вместе с Витютей, он стал расспрашивать его о Тадыкине. Родич рассказал много интересного про Тадыкина и Ригорашева. Они в те молодые годы корешовали, вместе воевали за Советскую власть в рядах красных казаков, были толковыми хозяевами на земле и никогда ничего не сделали во вред своему народу.
   - Зря его раскулачивали в тридцатом году! - сердясь, сказал Витютя. - Не за что было. Хотели и Ригорашева раскулачить, но Миня, твой дед, в те поры красный атаман, защитил его, а Тадыкина защитить не смог: тот, едрена мышь, лишнего на краснобаев в сердцах наговорил.
   В тот вечер Егор написал в очередном письме к деду:
   "Милый, дорогой дед Михаил Ермолаевич, жив ли ты?..
   Я вот недавно был на племенной свиноферме, собрались там наши колхозники бабы и старики - в красном уголке, разговорились, вспоминали прежнюю жизнь. Тебя вспомнили - с уважением и любовью. Ты, оказывается, человек гораздо интересней, чем я думал. По разным замечаниям я определил, что тебя любила не только Панёта... Ну, об этом мы с тобой поговорим один на один, когда вернешься, а то, если бабуля прочитает мои письма, перепадет и мне и тебе.
   Знаешь, деда, кто-то припомнил, как ты однажды полдня выуживал кошкой ведро из колодца, которое с жучка снялось, и что потом было... Ох, как взялся об этом рассказывать заика Яша Колесник - мы все со смеху в кучу свалились!.. Но таких веселых минут бывает мало в теперешней нашей жизни. На душе тяжко..."
   Егор писал за столом в низах при лампе, а бабка, тихонько напевая, накладывала латки на его рабочие штаны. Он засмотрелся на нее: она изменилась к лучшему. Заметно даже изменилась. Недавно, казалось, умирать собиралась, все жаловалась на болезни, которым и счету не знала, а теперь, гляди-ка, не узнать!.. В беготне по хозяйственным делам все болезни растеряла. Вобралась, сбитая стала и проворная. Панёта подняла па него глаза, улыбнулась... Вот и глаза у нее прояснились, ушла из них мутная вода. Она продолжала улыбаться, и такая ласка засияла в ее ясно-серых, чистых глазах, что Егор, подчиняясь неведомому чувству, вскочил, обнял ее и поцеловал, чего с ним никогда не случалось.
   От неожиданности выронив иглу, Панёта охватила его лицо ладонями и, покрывая поцелуями, растроганно произнесла:
   - Кровинка ты моя жалельная!.. Как ты вырос... Вот ты Дашу полюбил по-настоящему и добрее, умнее стал.
   Новые записи в толстой тетради Егор сделал лишь в конце следующей недели:
   "20 августа 1942 года.
   Здравствуй, Запашнов старшой! Будь жив, дорогой, и здоров, чтоб мы повидались вскорости с тобой!
   Сколько всякого-разного произошло у нас в станице за эти дни! Трудно обо всем подробно написать да и некогда: работаю день и ночь, насмерть выматываюсь. Лягу и лежу - не могу поднять головы. Панёта стянет меня на пол, а я и на полу сплю, не в силах глаз раскрыть. Наш отряд во главе с Семкой Кудиновым снабдил колхозников зерном, в первую очередь многосемейных и солдаток. И на сохранность самое ценное зерно развезли по дворам верных людей. У нас в курятнике мы с Гриней большую яму выкопали: пять фурманок семенной гарновки туда вошло. Прикрыли соломой зерно, присыпали пометом - комар носа не подточит.
   Из комендатуры наезжают разные "спецы", проверяют, как у нас идет уборочная, - ни к чему не могут подкопаться.
   Ригорашев с Пантюшей и Витютей умно дело поставили: на ответственных работах свои люди, все идет как надо. Ну, Ригорашев угощение ставит "спецам", глаза им заливает самогоном, чтоб меньше замечали. Предатели Варакушин и Клим-ков в Шахтах околачиваются, овощами торгуют - удачно от них избавился наш атаман. Полицаи во главе с Басалякой все еще в камышах шастают. Никого они не поймали, да и вряд ли поймают. По всему, они где-нибудь на островах посреди гиблых низов отсиживаются.
   Был со своими хлопцами на колхозном огороде, выкопали там траншеи для картошки. В одну огородное звено ссыпало отборную картошку - сдадим Красной Армии, когда вернется, в другую траншею высыпали что похуже. Эта на тот случай, если нагрянут комендантские интенданты, чтоб от них oтбиться. Первую траншею мы потом аккуратно замаскировали копной сена.
   Мы подружились с Семкой Кудиновым и Анютиным Кузьмой. По несчастью, они, деда, оказались на оккупированной территории. Они - настоящие люди. Мы им полностью доверились, вместе привели наше оружие в порядок. Кузьма отремонтировал два автомата и пулемет "максим", который вытащили из ерика Иваны...
   Хотел тебе еще написать, да вызывают вот меня мои хлопцы - опять нашлось какое-то дело. Пока, старшой Запашнов!"
   "25 августа 1942 года.
   Уважаемый дед мой, Михаил Ермолаевич!
   Докладываю тебе: сегодня закончили пахоту нашего школьного поля в Голубой впадине. Там мы посеем "арнаутку" Уманского. Семена есть у нас. Я тебе писал: мы под амбар напустили через щели. Так вот, мы - это, значит, я, Гриня, Даша, Васютка и Митенька - вытащили из-под амбара четыре с половиной мешка семян "арнаутки" и припрятали до весны.
   Обмолотили мы - решились все-таки! - колосья гибридов озимой пшеницы. Зерно каждого гибрида разделили на четыре части и попрятали в трех разных местах, одну часть посеяли согласно номерам на четырех грядках. Если Уманский не вернется весной, мы сами сделаем перекрестное опыление гибридов. Мы прочитали его агрономические записки и разобрались в схеме гибридизации, которую он нам оставил.
   Деда, любимый наш человек, возвращайся скорее!"
   "17 сентября 1942 года.
   Дорогой деда!
   Если бы ты знал, какой праздник для нас придумали фашисты!.. "Похороны колхоза"... Вот какой праздник!.. Что это такое, я пока не знаю, толком не знает и Ригорашев. Он нас, свой актив, собрал и сказал:
   - Если герры думают, что спасли нас от колхоза, пусть себе так думают, а мы будем думать свое. Не будем поддаваться на их провокации.
   А мне Ригорашев потом шепнул: "Передай Панёте, своей бабке, чтоб в тот день, когда герры учинят "похороны колхоза", сидела с Тосей и Васюткой дома".
   Когда я рассказал бабуле про все это, она охнула: "Быть беде!"
   И у меня на душе смутно.
   Ладно, Миня, я потом обо всем подробно напишу.
   Желаю здоровья и благополучия тебе и твоим коням.
   Твой старший внук Егор Запашнов".
   Глава девятая
   "Генерал" Витютя сидел на кровати в серых бумазейных подштанниках и старательно чистил суконкой свои "старорежимные" награды за отвагу и доблесть, проявленные на полях битв с войсками кайзеровской Германии.
   Егор передал ему наказ атамана: обязательно быть на "похоронах колхоза". Сам комендант штурмбанфюрер Трюбе высказал пожелание, чтобы все старые, представительные казаки, которые были на казачьем кругу, а в первую очередь смелый казак с крестами и медалями, присутствовали на празднике. Непременно должны быть также дородные красивые молодицы. Их следовало посадить вперемежку со стариками.
   - Приду я, ежели не могут без меня колхоз похоронить, - ответил Витютя. Оклемался я. На ноги меня поставили сорок степных братьев и сестер - корешков и травок, настоенных на самогоне. Явлюсь, как же без меня?.. Я колхоз строил, я с ним и в гроб лягу...
   К полудню небо разъяснилось, стало синим и глубоким. Солнце разгорелось и залило двор атаманской управы блескучим оранжевым светом. Зрелые листья старых осокорей нет-нет да срывались с веток, планировали на столы, поставленные буквой "Т" - так рекомендовал поставить их полицмейстер Кузякин, заблаговременно прибывший в станицу вместе с кинооператорами в военной форме. Все шло по плану, утвержденному комендантом Трюбе. Сам он прибудет в Час дня. Без десяти час столы уже были накрыты. Торцовый стол, крайний от крыльца, поставленный поперек, накрыли по-особенному. На нем стояли бутылки с водкой, коньяк и марочное вино. Это "питьво" привез полицмейстер Кузякин из Старозаветинской.
   Отобранные молодые женщины и старики, те, что должны были сесть за столы вместе с "геррами", стояли поблизости и ждали дальнейших указаний. Каждый из них знал, где его место. Присаживались несколько раз - репетировали под руководством кинооператоров, чтобы не было сутолоки в ответственный момент. Самые впечатляющие старики и молодицы должны были сесть поближе к торцовому столу, где расположатся комендант, его помощник, полицмейстер и атаман.
   Остальной народ толпился за забором, в соседнем дворе Чумонина.
   Комендант приехал ровно в час. По установленному, отработанному порядку, в той же последовательности, как и в прошлый раз, заехали автомашины и мотоциклы с автоматчиками во двор атаманской управы. Только теперь оба автофургона с солдатами проехали в глубь двора, ближе к кирпичному сараю, и, развернувшись, боком стали напротив столов. Кинооператоры, установившие к этому времени камеры, - один на крыльце, второй во дворе - приготовились к съемке. Автоматчики из охраны и полицаи рассредоточились в стороне. Они не должны были попадать в кадр. И тогда штурмбанфюрер и его помощник в черной форме вышли из автомашины, без фуражек, аккуратно причесанные, и неторопливо, с улыбками что-то говоря друг другу, направились к группе станичников, отобранных к застолью. Переводчик вышел из второй легковой автомашины вместе с фотографом, который тотчас стал щелкать аппаратом.
   - Здравствуйте, господа станичники! - обратился Трюбе к отобранным.
   Они ответили вразнобой, каждый на свой лад.
   Комендант "поручкался" с Плаутовым, Витютей, Анютой и Казарцевой, располагаясь со своим помощником так, чтобы все время быть на виду у кинокамер. Терентий с Парфентьевым, отталкивая других, совали ему руку, но Трюбе не обратил на них никакого внимания - неказисты они были, мелкосуетливы.
   Затем атаман и полицмейстер проводили офицеров к торцовому столу. Когда они сели, Ригорашев дал знак садиться и остальным. Все чинно, отрепетированно - без поспеху и сутолоки - заняли свои места. А с другого края столов на торце сел Гришка Бурлук с баяном - красивый, плечистый парень с русым чубом, но с окалеченными в раннем детстве ногами: дура-нянька заигралась с подружками и на полдня забыла его, запеленутого, на стылой апрельской земле.
   Егор и Гриня, выполнявшие разные поручения атамана по организации "праздника", немного опоздали к его началу. Пройдя во двор Чумониных, к зрителям второго спектакля, организованного немецким комендантом в их станице, они услышали, как тот, держа бокал в руке, говорил по-русски:
   - Похорёны кёльхоз не есть печально. Похорены кёльхоз есть радостный празднований. Понятно есть?
   - Понятно. Чего ж тут не понять? - отвечали застольщики.
   - Пей-гуляй, казак донской! - призывал штурмбанфюрер. - Радость есть освобожденный бык от упряжа. Пей-гуляй! Праздновайтен!
   Ригорашев кивнул Гришке Бурлуку: давай, заводи машину. Обо всем они договорились перед этим. Тот растянул баян, сыпанул заводных переборов. Скорчил шельмовскую рожу, показал в улыбке крепкие зубы, пошел приговаривать:
   - Ну, бабоньки-родненьки!.. Пошла плясать Матрена-ядрена!.. Анюта, замешанная круто, давай частушечки-катушечки, заводи компанию, а я сыграю страдание.
   Анюта вышла из-за стола, взмахнула платочком:
   - А ну-ка, бабоньки, выходи на поддержку! Живые - так будем веселиться! И пошла по кругу с притопом, напевая частушки под баян:
   Начинаю подпевать первую начальную
   - Я хочу развеселить компанию печальную.
   Да какая я была: девица - орёл, орёл!
   А теперь какая стала? Милый до чего довел?
   Мой миленок далеко, далеко-предалеко..
   У меня болит сердечко, и ему там нелегко...
   Гришка Бурлук рявкнул на баяне, одернул Анюту:
   - Анюта, не шали!.. Смени пластинку.
   Он знал, следующей частушкой шла такая: "Да никто так не страдает, как мой милый на войне. Сам он пушку заряжает, сам думает обо мне..." Расстроит Анюта баб, не выполнят указаний атамана.
   - Давай частушечки кручёные-перчёные! - покрикивал Гришка. - Анюта, баба из закута, вызывай подруг, заелись-расселись!
   К Анюте вышли с припляской Прося, Гринина мать, и Казарцева. Они завели такие частушки, что хоть детям уши затыкай. Переводчик записывал их в большой блокнот.
   Егор и Гриня, как и другие, стоявшие сбоку во дворе Чумониных, обратили внимание на то, что за фургонами, закрывавшими вид тем, кто сидел за столами, солдаты копали яму.
   - На биса они там землю ковыряют? - сказал Гриня. - Чи цветочки сажать будут?
   У Егора екнуло сердце: "Ох, не зря Ригорашев наказал Панёте держать взаперти Тосю и Васютку!"
   - Они сейчас свой любимый фашистский цветочек посадят, - ответил Егор, поглядывая на Ригорашева.
   Тот тоже время от времени посматривал в тy сторону, где кидали землю солдаты. Он держался, как всегда, с виду спокойно, с достоинством, не заискивая перед комендантом и его помощником, как это делал Кузякин. А те пили и ели, наигрывая веселость, похохатывали, перебрасываясь между собой замечаниями и шуточками. Кинооператоры и фотограф снимали их с разных точек: на фоне застолья, на фоне пляшущих и поющих женщин.
   Трюбе, заметив, что Ригорашев обратил внимание на копавших яму солдат, сказал, улыбаясь одной стороной лица:
   - О-о, это будут, господин Ригорашёф, гробен, грабен кёльхоз. Это будет... Ви дас? Как это?.. Будет неожиданность!.. Да, да!.. Наливай, казачки, пей-гуляй! - обратился он к старикам и женщинам, сидевшим за соседним столом.
   Попьяневшие Терентий с Парфентием засуетились:
   - Наливайтя, казаки!.. Наливайтя, бабоньки!
   - Пей-гуляй, не стесняйся!
   Гришка Бурлук всыпал казачка, молодицы пустились в пляс с шутками и прибаутками. Терентий с Парфентием вышли коленца выкидывать и выкрикивать всякие несуразности:
   - Ox, ox, кум, ох! Ты не будь, кум, плох!
   - Гриня плевался, глядя на них. А Егор подтолкнул его локтем:
   - Не туда смотришь. Гляди, какой цветок вырос!.. Цветок Гитлера.
   Солдаты, вытащив из автофургона готовую виселицу с петлей, поставили в яму; деловито, без суеты посадили свой фашистский цветочек, старательно утоптали землю вокруг него. Затем установили крепко сбитый табурет около виселицы. И тогда унтер-офицер вышел из автофургона, поднял руку, глядя в сторону коменданта. Тот кивнул ему и коротко махнул рукой. Унтер-офицер подал команду, и солдаты, сидевшие в автофургонах, выбежали наружу и выстроились цепью, отделившей станичников от виселицы. Автомашины сразу же взревели моторами, разъехались по сторонам, и жителям станицы во всей своей ужасной сути открылась виселица с петлей.
   Умолк баян, остановились танцующие.
   Тут же без задержки двое солдат вывели из автофургона и поставил на табурет под виселицей давно небритого, изнеможенного человека с фанеркой на шее, на которой было написано: "Коммунист, вор!"
   Единый стон вырвался у людей: они признали в этом человеке своего председателя - Тимофея Табунщикова.
   - Неправильно! - громко сказал Bитютя. - Он не вор. Деньги Варакуша украл!..
   - Молчи, Севастьянович, молчи, - остановил его Ригорашев.
   Надрывно закричала Анюта - двоюродная cеcтpa Табунщикова:
   - Люди добрые, да то ж брехня! Алексей Арсентьевич, скажите тому немцу...
   Пантюша бросился к ней, потряс за плечи, чтоб в себя пришла:
   - Не кричи, Анюта. Не будь дурой... Им ничего не докажешь. Они все равно по-своему сделают.
   Женщины, выпившие, разгоряченные, сомкнувшись, с возмущенными возгласами надвигались на солдат, стоявших цепью около виселицы.
   Ригорашев хотел выйти из-за стола, успокоить женщин, но комендант удержал его:
   - Айн момент! - Поднявшись, он громко произнес: - Продолжать празднований! Сесть! - И по-немецки бросил старшему из охраны, чтоб загнали всех за столы. Эсэсовцы и полицаи из райцентра стали отпихивать женщин от виселицы, упирая им в животы стволы автоматов и винтовок.
   И тут раздался отрезвляющий голос Тимофея Петровича:
   - Девчата, милые, успокойтесь! Не шумите зря, лапоньки вы мои дорогие. Они вас не поймут, не докажете вы им ничего. - Он улыбался, как всегда, ласково, чуть насмешливо и успокаивающе говорил: - Не навлекайте беды на себя и на своих детей. Оккупанты все равно меня повесят, вор я или не вор. Варакуша кассу украл... Садитесь за столы, наливайте себе по полному стакану и выпейте за помин моей души, дорогие друзья мои!.. И не плачьте, не надо...
   - Аллес штрайбен, - сказал Трюбе переводчику. - Всё писать.
   Анюта, отступая от виселицы, уловила взгляд Тимофея, сказала:
   - Братушка, Тема, твои живы-здоровы!.. Не беспокойся...
   Он кивнул - понял ее.
   Женщины и старики снова сели за столы, и в гнетущей тишине с потрясающей силой зазвучали спокойные прощальные слова председателя колхоза:
   - Кого обидел невзначай - простите. Ради родных колхозных дел ругались, а правду сказать, больше тешились, чем ругались. Жили мы душа в душу, работали дружно и весело. Я верю, так оно у нас всегда будет, такое никогда не похоронишь. Такое и при наших детях останется...
   Стрекотали кинокамеры, щелкал фотоаппарат, и что-то поспешно записывал в блокнот переводчик.
   С высоты своей последней трибуны оглядел Тимофей Петрович людей, сидевших за столом. Встретился взглядом с Ригорашевым, кивнул, улыбнулся. Налево посмотрел, во двор Чумонина, где толпился народ. Егор жестом показал: "Все в порядке! - и руку сжал в кулак. Табунщиков кивал густо поседевшей головой, встречаясь глазами со своими колхозниками, улыбался ласково и грустно.
   Штурмбанфюрер Трюбе вдруг встал, подняв бокал, - в это время его должен был заснять на фоне виселицы кинооператор, стоявший на крыльце, и вначале по-немецки, затем по-русски сказал, явно рисуясь перед камерой:
   - Хёронить кёльхоз - хёронить председатель, коммунист, вор! Гип, гип!..
   Тимофей Петрович сам надел петлю, не ожидая, пока это сделают солдаты.
   Встали женщины и старики вместе с Ригорашевым, подняли стаканы, кто с брагой, кто с самогоном.
   - Прощайте, товарищи, прощайте, родные! Не журитесь... - произнес Табунщиков уже с петлей на шее. - Правда на нашей стороне. И правда и сила... Да здравствует Родина! Да здравствует Советская власть!.. Победа будет...
   Комендант взмахнул рукой, солдаты выдернули табурет из-под ног Тимофея Петровича. Последние слова он договаривал сквозь петлю, хрипя.
   Кто-то резко, коротко вскрикнул во дворе Чумонина и умолк. И от этого тишина стала еще глубже, еще страшнее...
   Выпили старики в молчании, выпили женщины, как просил Тимофей Петрович, по полному стакану на помин его души. И не успели они еще поставить пустые чарки на стол, как откуда-то донесся звук кавалерийской трубы. Это блажной Федя играл "атаку".
   Трюбе с улыбкой что-то проговорил своему помощнику, дал знак кинооператорам приготовиться к съемке. И тут могучий рев потряс округу, затем раздался тяжелый топот, треск забора, и во двор из-за сарая вылетел разъяренный бугай Чепура. Федя сидел на загривке, держа перед его бешеными глазами красную тряпку, привязанную к палке. Чепура несся, как паровоз. Солдаты из охраны брызнули от него во все стороны.