Корнуэлл Патриция. В объятиях смерти

   Хант глубоко вздохнул.
   — Вот, почему ты не хотел знать, как ее зовут? Ведь тогда у тебя не будет искушения позвонить ей или еще что-нибудь предпринять?
   — Я просто заметил ее, — нервозно ответил Хант. — Все было только так, как я рассказал, ничего большего. У меня не было в отношении ее таких мыслей, как вы предполагаете. Я просто, э... просто очень хорошо чувствовал ее. Но я не культивировал это. Я даже не разговаривал с ней до ее последнего посещения...
   Марино снова остановил пленку и сказал:
   — Это важная часть... — Он замолчал и внимательно посмотрел на меня. — Эй, с тобой все в порядке?
   — Действительно ли было необходимо обходиться с ним так жестоко? — спросила я взволнованно.
   — Ты плохо меня знаешь, если думаешь, что это жестоко, — сказал Марино.
   — Извини. Я забыла, что сижу в одной комнате с варваром Аттилой.
   — Это все — игра, — обиделся он.
   — Напомни мне выдвинуть тебя на соискание премии Академии.
   — Не теряй чувство меры, док.
   — Ты же совершенно деморализовал его, — сказала я.
   — Это просто инструмент, о'кей? Знаешь, небольшая встряска заставляет людей говорить то, о чем бы они иначе даже и не подумали.
   Он повернулся к телевизору и, запуская пленку, добавил:
   — Вся беседа стоила того, что он сказал мне дальше.
   Марино на экране спросил Ханта:
   — Когда это было? Когда она приезжала последний раз?
   — Я не помню точную дату, — ответил Хант. — Пару месяцев назад, но я помню, что это была пятница э... позднее утро. Почему я запомнил, потому что в этот день у меня предполагался ленч с отцом. Всегда по пятницам мы за ленчем обсуждаем с ним деловые проблемы. — Он потянулся за своим «7-Up». — Поэтому по пятницам я одеваюсь немного лучше. В тот день я был при галстуке.
   — Итак, Берил приехала в ту пятницу поздно утром, чтобы помыть свою машину, — подтолкнул его Марино, — и ты разговаривал с ней по этому поводу?
   — На самом деле она первая заговорила со мной, — ответил Хант так, как будто это было важно. — Ее машина как раз выезжала из бокса, когда она подошла ко мне и сказала, что пролила кое-что на коврик в багажнике, и хотела узнать, нельзя ли это как-то почистить. Она подвела меня к своей машине, открыла багажник, и я увидел, что коврик намок. Очевидно, у нее там лежали продукты, и баллон с апельсиновым соком сломался. Я думаю, она поэтому и решила привести свою машину, чтобы сразу же ее помыть.
   — Продукты все еще находились в багажнике?
   — Нет, — ответил Хант.
   — Ты помнишь, во что она была одета в тот день?
   Хант колебался.
   — В костюм для игры в теннис. И на ней были солнечные очки. Да, она выглядела так, как будто только что с корта. Я запомнил, потому что ни разу не видел, чтобы она приезжала одетая таким образом. Прежде она всегда была в обычной одежде. Кроме того, я помню, что у нее в багажнике лежала теннисная ракетка и некоторые другие вещи, потому что, когда мы приступили к чистке, она достала их, вытерла и положила на заднее сиденье.
   Марино вытащил из нагрудного кармана записную книжку. Открыв ее и перелистнув несколько страниц, он спросил:
   — Это могла быть вторая неделя июля? Пятница, двенадцатое число?
   — Вполне.
   — Ты помнишь что-нибудь еще? Она еще что-нибудь говорила?
   — Она вела себя почти дружелюбно, — ответил Хант, — я хорошо это помню. Я думаю, это потому, что я помогал ей, заверил, что мы позаботимся о ее багажнике, хотя на самом деле совсем не был в этом уверен. Я мог бы сказать, что ей придется отогнать свою машину в автомастерскую и заплатить тридцать долларов за шампунь. По мне хотелось помочь ей. Пока парни работали, я держался неподалеку и вдруг обратил внимание на дверцу автомобиля со стороны пассажира. Она была испорчена. Это было очень странно — дверца выглядела так, как будто кто-то взял ключ и нацарапал сердце и несколько букв прямо под ручкой. Когда я спросил ее, как это случилось, она обошла вокруг машины, наклонилась к дверце и осмотрела повреждение. Она просто стояла и смотрела. Клянусь, она стала белой как полотно. Очевидно, она не замечала повреждения до тех пор, пока я его ей не показал. Я постарался успокоить ее, сказал, что понимаю ее огорчение. «Хонда» была совершенно новенькой, стоила около двух тысяч долларов, и на ней не было ни царапины. И вот какой-то идиот делает такое. Может быть, какой-нибудь ребенок от нечего делать.
   — Что еще она сказала, Эл? — спросил Марино. — Она объяснила как-то это повреждение?
   — Нет, сэр. Она практически ничего не сказала. Похоже, она испугалась — стала оглядываться по сторонам и вообще как-то смешалась. Потом спросила, где здесь ближайший телефон, и я сказал ей, что внутри есть таксофон. К моменту ее возвращения работа была закончена, и она уехала...

* * *

   Марино остановил кассету и вынул ее из видеомагнитофона. Вспомнив о кофе, я пошла на кухню и налила две чашки.
   — Похоже, это ответ на один из наших вопросов, — сказала я вернувшись.
   — Да, — Марино протянул руку за сливками и сахаром. — Как мне представляется, Берил воспользовалась таксофоном, чтобы позвонить в банк или в авиакомпанию — заказать билет. Маленькое любовное послание, нацарапанное на дверце, стало последней каплей. Она ударилась в панику и с автомойки направилась прямо в банк. Я выяснил, где она хранила деньги. Двенадцатого июля в 12.50 она забрала почти десять тысяч долларов наличными, опустошив свой счет. Как первоклассной клиентке, ей без звука выдали всю сумму.
   — Она взяла туристские чеки?
   — Ты не поверишь, но нет, — ответил Марино. — Похоже, она больше боялась того, что ее кто-то найдет, чем того, что ее кто-то обворует. Там, на Ки Уэсте, она за все платила наличными. Не используя кредитные карточки или туристские чеки, она могла надеяться, что никто не узнает ее имя.
   — Должно быть, она была просто в ужасе, — тихо сказала я. — Не могу вообразить, чтобы у меня с собой была такая сумма наличными. Для этого я должна потерять рассудок или быть напуганной и доведенной до состояния крайнего отчаянья.
   Он зажег сигарету. Я последовала его примеру.
   Загасив спичку, я спросила:
   — Думаешь, можно было нацарапать сердце на машине, пока ее мыли?
   — Я задал Ханту тот же вопрос, чтобы посмотреть на его реакцию, — ответил Марино. — Он клянется, что в мойке это практически невозможно, так как кто-нибудь заметил бы, кто-нибудь обязательно увидел бы человека, который это делает. Лично я не так в этом уверен. Черт, в таких местах оставляешь в бардачке пятьдесят центов, и, когда получаешь машину обратно, они исчезают. Эти бездельники воруют как сволочи. Тащат все: мелочь, зонтики, чековые книжки... Ты спрашиваешь о них, но оказывается, что никто ничего не видел. Насколько я понимаю, Хант мог это сделать.
   — Он не простой парень, — согласилась я. — Странно, что он так ярко чувствует Берил. Она — одна из многих людей, которые проходят перед его глазами каждый день. Как часто она приезжала? Раз в месяц или реже?
   Марино кивнул.
   — Однако она, видимо, манила его, как яркая неоновая вывеска. Может быть, все это — совершенно невинно. А может быть, и нет.
   Я вспомнила, как Марк говорил, что Берил была «запоминающейся».
   Мы с Марино молча и не торопясь пили кофе, на мои мысли снова наползала темная тень. Марк, должно быть, тут какая-то ошибка, наверное, есть какое-то логическое объяснение, почему его не было в списках «Орндорфф и Бергер». Может быть, его имя пропущено в каталоге, или фирма недавно поставила компьютер, и данные о нем были неправильно закодированы. Поэтому его имя и не подтвердилось, когда секретарша ввела его в компьютер. Возможно, обе секретарши — новенькие и не знают многих адвокатов. Но почему его вообще нет в чикагском справочнике?
   — По-моему, тебя что-то гложет, — в конце концов сказал Марино. — Это ощущение не покидает меня с того момента, как я пришел сюда.
   — Я просто устала, — ответила я.
   — Ерунда. — Он отхлебнул из чашки.
   Я чуть не захлебнулась кофе, когда он сказал:
   — Роза сказала, что ты уезжала из города. У тебя состоялся маленький продуктивный диалог со Спарацино в Нью-Йорке?
   — Когда Роза сказала тебе об этом?
   — Не имеет значения. И не сердись на свою секретаршу, — попросил он. — Она всего лишь сказала, что тебе понадобилось уехать из города. Она не сказала — ни куда, ни к кому, ни зачем. Все остальное я выяснил сам.
   — Как?
   — Ты мне сама сказала, вот как. Ты же не отрицала это, правда? Так о чем вы беседовали со Спарацино?
   — Он сказал мне, что разговаривал с тобой. Может быть, сначала ты должен мне передать ваш разговор? — ответила я.
   — Нечего рассказывать. — Марино взял свою сигарету с края пепельницы. — На днях он позвонил мне вечером домой. Не спрашивай меня, как, черт побери, ему удалось узнать мое имя и номер телефона. Он хочет получить бумаги Берил, а я не собираюсь их отдавать. Возможно, я был бы более расположен сотрудничать с ним, но уж больно мерзкая личность. Начал давать распоряжения и вообще вел себя, как прыщ на ровном месте. Заявил, что он ее душеприказчик, и начал угрожать.
   — И ты совершил благородный поступок, послав акулу ко мне в отдел, — сказала я.
   Марино непонимающе смотрел на меня.
   — Нет. Я даже не упоминал твоего имени.
   — Ты уверен?
   — На все сто. Разговор продолжался от силы три минуты. Не больше. Твое имя не упоминалось.
   — А как насчет рукописи, которая оказалась в перечне полицейского отчета? Спарацино спрашивал о ней?
   — Спрашивал, — сказал Марино. — Я не сообщал ему никаких подробностей, только сказал, что все бумаги Берил обрабатываются как улики, сказал обычные слова, что не имею права обсуждать подробности ее дела.
   — Ты не говорил ему, что найденная рукопись была передана под расписку в мой отдел? — спросила я.
   — Нет, черт побери! — Он смотрел на меня непонимающим взглядом. — Зачем мне говорить ему об этом? Это же неправда? Я принес рукопись Вэндору — проверить на отпечатки, и ждал там же, пока он закончит. А затем унес ее с собой. Она — в хранилище личного имущества вместе с другими ее проклятыми вещами, даже сейчас, пока мы тут с тобой беседуем, — Марино помолчал. — А что? Что Спарацино сказал тебе?
   Я встала, чтобы снова наполнить наши кофейные чашки. Вернувшись, я рассказала Марино все. Когда я закончила, он разглядывал меня с недоверием, и в его глазах было что-то еще, что совершенно лишило меня присутствия духа. Я, кажется, впервые увидела, что Марино напуган.
   — Что ты собираешься делать, если он позвонит? — спросил Пит.
   — Если Марк позвонит?
   — Нет, если семь гномов позвонят, — саркастически съязвил Марино.
   — Попрошу его объяснить, как это может быть, что он работает в «Орндорфф и Бергер» и живет в Чикаго, когда его нет ни в одном справочнике. — Настроение у меня продолжало падать. — Не знаю, но попытаюсь выяснить, что, черт побери, происходит на самом деле.
   Марино смотрел в сторону, поигрывая желваками.
   — Ты думаешь, не замешан ли в этом деле Марк... не связан ли он со Спарацино, не имеет ли отношения к нелегальной деятельности, к какому-нибудь криминалу? — Я едва решилась произнести вслух леденящие душу подозрения.
   Марино раздраженно закурил.
   — А что еще я должен подумать? Ты не видела своего экс-ромео более пятнадцати лет, даже не говорила с ним, не слышала ни слова о том, где он. Это все равно, как если бы он провалился сквозь землю. И вдруг — он на твоем пороге. Откуда ты знаешь, что он на самом деле делал все это время? Ты не можешь этого знать. Тебе известно лишь то, что он тебе рассказывает...
   Мы оба вздрогнули от того, что телефон неожиданно зазвонил. Идя на кухню, я инстинктивно глянула на часы. Еще не было десяти. В груди у меня что-то екнуло от страха, когда я снимала трубку.
   — Кей?
   — Марк? — Я с трудом сглотнула. — Где ты?
   — Дома. Прилетел в Чикаго, только что вошел...
   — Я пыталась позвонить тебе в Нью-Йорк, в Чикаго — в офис... — я запнулась, — из аэропорта.
   Повисла многозначительная пауза.
   — Послушай, у меня мало времени. Я звоню, чтобы сказать, что сожалею о том, как все получилось, и чтобы убедиться, что у тебя все в порядке. Я еще позвоню тебе.
   — Где ты? — спросила я снова. — Марк? Марк!
   Ответом был сигнал отбоя.

Глава 7

   На следующий день, в воскресенье, я проспала звонок будильника. Я проспала мессу. Я проспала ленч и чувствовала себя вялой и неуспокоившейся, когда наконец выбралась из постели. Я не могла вспомнить своих снов, но точно знала, что они были неприятными.
   Мой телефон подал голос в восьмом часу вечера, когда я резала лук и перец для яичницы, которую мне не суждено было съесть. Через несколько минут я уже мчалась по темному шестьдесят четвертому восточному шоссе, и на приборном щитке у меня лежал листок бумаги, на котором были нацарапаны указания, как проехать в «Катлер Гроув». Мои мысли, как зациклившаяся компьютерная программа, ходили по кругу, переваривая одну и ту же информацию. Убит Кери Харпер. Час назад он приехал домой из бара в Вильямсбурге. На него напали, когда он вышел из своей машины. Все произошло очень быстро. Преступление отличалось особой жестокостью. Ему перерезали горло так же, как и Берил Медисон.
   Вокруг было темно, клочья тумана отражали свет фар. Видимость снизилась почти до нуля, и шоссе, по которому я проезжала сотни раз, неожиданно показалось незнакомым. Я не могла уверенно сказать, где нахожусь. Я нервно прикуривала сигарету, когда заметила, что меня нагоняют фары. Темная машина, которую я не могла разглядеть, стремительно сокращала расстояние, пока не оказалась в опасной близости от меня, а затем постепенно отстала. Милю за милей она поддерживала постоянную дистанцию независимо от того, увеличивала я скорость или притормаживала. Найдя нужный мне съезд с шоссе, я повернула, и машина, следовавшая за мной, сделала то же самое.
   Немощеная дорога, на которую я свернула, не имела указателя. Фары сзади все так же светили мне в бампер. Мой револьвер тридцать восьмого калибра остался дома. У меня не было ничего, кроме маленького газового баллончика в медицинской сумке, и когда из-за поворота выполз большой дом, я испытала такое облегчение, что громко сказала: «Слава тебе. Господи». На полукруглой подъездной аллее пульсировали предупреждающие огни и выстроились в ряд автомобили. Я запарковалась, и машина, все еще следовавшая за мной, остановилась сзади. В человеке, выбравшемся из нее, я с удивлением узнала Марино. Чертыхаясь, он поднял воротник пальто, прикрывая уши.
   — Боже милостивый, — воскликнула я раздраженно. — Мне просто не верится.
   — Опять то же самое, — проворчал он, направляясь ко мне широкими шагами. — И я не могу в это поверить. — Он сощурился в сторону яркого круга прожекторов, установленных вокруг старого белого «роллс-ройса», запаркованного рядом с задним крыльцом особняка. — Черт побери — это все, что я могу сказать. Черт побери!
   Повсюду сновали полицейские. В потоке искусственного света их лица казались неестественно бледными. Громко урчали моторы, в сыром холодном воздухе плыли обрывки радиопереговоров, прерываемые атмосферными помехами. Желтая лента, привязанная к перилам заднего крыльца, огораживала место преступления зловещим прямоугольником.
   Нас встретил офицер в штатском, одетый в старую коричневую кожаную куртку.
   — Доктор Скарпетта? — спросил он. — Я — детектив Поутит.
   Я открыла свою медицинскую сумку, чтобы достать пакет с перчатками и фонарик.
   — Никто не трогал тело, — сообщил мне Поутит, — я сделал все в точности так, как сказал доктор Уаттс.
   Доктор Уаттс был врачом общей практики, одним из пятисот назначенных на должности медицинских экспертов по всему штату и одной из десяти наиболее раздражающих заноз в заднице. После того как полиция позвонила ему этим вечером, он сразу же связался со мной. Уведомлять главного медицинского эксперта в тех случаях, когда происходила неожиданная или подозрительная смерть хорошо известной личности, было обычной практикой. Но для Уаттса было такой же обычной практикой избегать любого дела, от которого он мог избавиться, либо передавая, либо игнорируя его, потому как он не желал терпеть неудобства или заниматься бумажной работой. Он был печально известен тем, что не выезжал на место преступления. Разумеется, и здесь от него не было ни слуху, ни духу.
   — Я приехал сюда почти одновременно с нарядом полиции, — объяснял Поутит, — и убедился, что ребята не делали ничего сверх необходимого, не переворачивали его, не снимали одежду и так далее. К приезду полиции он уже был мертв.
   — Спасибо, — сказала я рассеянно.
   — Видимо, его ударили по голове, а потом перерезали горло. Не исключено, что в него стреляли, — везде рассыпана дробь. Вы скоро сами увидите. Орудия преступления мы не нашли. Похоже, он подъехал примерно в четверть седьмого и запарковал машину там, где она сейчас стоит. Лучшее, что мы смогли предположить, — на него напали, когда он вышел из машины.
   Он посмотрел на белый «роллс-ройс», который стоял в густой тени высоких старых самшитов.
   — Когда вы приехали, дверь водителя была открыта? — спросила я.
   — Нет, мэм, — ответил Поутит. — Ключи от машины лежат на земле, как будто они были у него в руке, когда он упал. Как я уже говорил, мы ничего не трогали — ждали, пока вы сюда приедете или пока нас не вынудит погода. Похоже, собирается дождь. — Он покосился на плотный слой облаков, — Или снег. В машине совсем нет никаких повреждений или следов борьбы. Мы думаем, что нападавший поджидал его, возможно, прятался в кустах. Единственное, что я могу вам сказать, — все случилось очень быстро, док. Его сестра говорит, что не слышала выстрела, вообще ничего не слышала.
   Я оставила Поутита разговаривать с Марино, а сама нырнула под ленту и приблизилась к «роллс-ройсу». Мои глаза автоматически анализировали все, что попадалось мне под ноги. Машина была запаркована вдоль аллеи, менее, чем в десяти футах от заднего крыльца, дверцей водителя к дому. Обойдя капот с характерным украшением, я остановилась и достала фотоаппарат.
   Кери Харпер лежал на спине, его голова находилась всего в нескольких дюймах от передней шины автомобиля. На белом крыле виднелись пятна и полосы крови, бежевый вязаный свитер Харпера был сплошь красным. Недалеко от его бедра валялась связка ключей. Все, что я видела в ослепительном блеске прожекторов, было блестящим, липким, красным. Его белые волосы слиплись от крови, лицо и кожу головы покрывали рваные раны, нанесенные с ожесточенной силой каким-то тупым инструментом. Горло перерезано от уха до уха так, что голова почти отделилась от туловища, и везде, куда я светила фонариком, блестела дробь, похожая на крохотные оловянные бусинки. Сотни их виднелись на теле и вокруг. Этой дробью явно не стреляли.
   Походив вокруг и сделав фотографии, я села на корточки и достала длинный химический термометр, который осторожно засунула под свитер, под левую руку Харпера. Температура его тела составляла 33.6 градуса, а температура воздуха — чуть меньше нуля. В таких условиях и с учетом того, что Харпер худощав и легко одет, тело охлаждается быстро, со скоростью приблизительно 1.7 градуса в час. В мелких мышцах окоченение уже началось. Я прикинула, что он умер менее двух часов назад.
   Затем я принялась искать улики, которые могли не выдержать путешествия в морг. Волокна, волосы или какой-либо другой мусор, прилипший к крови, может подождать.
   Я медленно осматривала тело и участок непосредственно вокруг него, когда узкий луч фонарика выхватил что-то недалеко от шеи. Не прикасаясь, я наклонилась поближе, озадаченно разглядывая маленький зеленоватый комок чего-то, очень напоминавшего пластилин. В него были вдавлены несколько дробинок.
   Я осторожно запечатывала это «что-то» в пластиковый пакет, когда задняя дверь особняка отворилась, и я поняла, что пристально смотрю прямо в полные ужаса глаза женщины, стоявшей в прихожей рядом с офицером полиции, который держал в руках металлический планшет.
   За моей спиной послышались шаги. Марино и Поутит нырнули под ленту, офицер с планшетом пошел к ним навстречу. Дверь тихо закрылась.
   — С ней кто-нибудь останется? — спросила я.
   — Да, — ответил офицер с планшетом, изо рта у него шел пар. — Мисс Харпер ожидает подругу, говорит, что с нею будет все в порядке. Мы поставим поблизости пару групп вести наблюдение. Они проследят, чтобы парень не вернулся исполнить все то же самое «на бис».
   — Чего мы ищем? — обратился ко мне Поутит.
   Ссутулившись от холода, он засунул руки в карманы куртки. В воздухе закружились снежинки, размером с четвертак каждая.
   — Больше, чем одно орудие, — ответила я. — Повреждения на лице и голове нанесены тупым предметом, — показывала я пальцем в окровавленной перчатке, — а рана на шее нанесена чем-то острым. Что же касается дроби, то дробинки не деформированы и, похоже, ни одна из них не проникла в тело.
   Рассматривая дробинки, разбросанные повсюду, Марино определенно выглядел озадаченным.
   — Мне тоже так показалось, — кивая, сказал Поутит. — Не похоже, что дробью стреляли, но я не был в этом уверен. Тогда огнестрельное оружие мы, по-видимому, не ищем. Нам нужен нож и что-то вроде монтировки?
   — Возможно, но необязательно, — ответила я. — Все, что я сейчас могу вам сказать с определенностью, — его горло было перерезано чем-то острым, и его ударили чем-то тупым и прямым.
   — Это может быть все что угодно, док, — заметил Поутит, нахмурившись.
   — Да, это может быть все что угодно, — согласилась я.
   Хотя у меня и были подозрения насчет дроби, я воздержалась высказывать их вслух, наученная горьким опытом. Утверждения общего характера обычно интерпретируются буквально, и однажды на месте преступления полицейские проходили прямо мимо окровавленного шила для обивки мебели в комнате жертвы, потому что я сказала, что оружие похоже на нож для колки льда.
   — Его уже можно увозить, — объявила я, стаскивая перчатки.
   Тело Харпера завернули в чистую белую простыню и упаковали в мешок для перевозки трупов. Я стояла рядом с Марино и наблюдала, как санитарная машина медленно отъезжает по темной пустынной аллеи без огней и сирен — при транспортировке мертвецов нет никакой необходимости спешить. Снег пошел сильнее, покрывая все вокруг липкой массой.
   — Ты уезжаешь? — спросил меня Марино.
   — Что ты собираешься делать, снова преследовать меня? — Я не улыбнулась.
   Он пристально смотрел на старый «роллс-ройс», стоявший в круге молочного света на обочине подъездной аллеи. Снежинки, попадая на гравий, испачканный кровью Харпера, таяли.
   — Я не преследовал тебя, — серьезно сказал Марино. — Я получил сообщение по радио, когда подъезжал к Ричмонду...
   — Подъезжал к Ричмонду? — прервала я его. — Откудаже ты ехал?
   — Отсюда, — сказал он, вылавливая из кармана свои ключи. — Я выяснил, что Харпер регулярно бывает в баре «Калпепер», и решил взять его за грудки. Я проваландался с ним около получаса, пока он, фактически, не послал меня. Затем он ушел. Тогда я отвалил и был милях в пятнадцати от Ричмонда, когда Поутит попросил диспетчера связать меня с ним и рассказал, что произошло. Я развернул задницу в другую сторону, а когда узнал твою машину, решил проводить тебя, чтобы ты не заблудилась.
   — Ты разговаривал с Харпером сегодня в баре? — изумилась я.
   — Да, — подтвердил он. — А потом он оставил меня, и через пять минут его убили. — Возбужденный и усталый, он направился к своей машине. — Я собираюсь встретиться с Поутитом, посмотрю, что мне удастся обнаружить, а завтра утром, если ты не возражаешь, загляну к тебе на службу.
   Я наблюдала, как он идет к своей машине, стряхивая с волос снег. К тому моменту, когда я повернула ключ зажигания своего «плимута», он уже уехал. Стеклоочистители смахнули тонкий слой снега и застыли посреди ветрового стекла. Мотор моей казенной машины сделал еще одну слабую попытку завестись, прежде чем стать вторым покойником за эту ночь.

* * *

   Библиотека Харпера представляла собой теплую жилую комнату с красными персидскими коврами и антикварной мебелью, искусно сработанной из ценных пород древесины. Диван, несомненно, был образчиком стиля «чиппендейл». Прежде мне не доводилось прикасаться, а уж тем более сидеть, на подлинном «чиппендейле». Высокие потолки украшала лепнина в стиле рококо, стены были плотно уставлены рядами книг, по большей части в кожаных переплетах. Прямо напротив меня располагался мраморный камин, только недавно заполненный свежими дровами.
   Перегнувшись вперед, я протянула руку к огню, и вновь принялась изучать писанный маслом портрет над каминной полкой. На нем была изображена очаровательная девочка в белом, сидевшая на маленькой скамеечке. Длинные, очень светлые волосы спадали по ее плечам, а руки свободно лежали на коленях, обхватывая серебряную щетку для волос, мрачно мерцавшую в потоке теплого воздуха, поднимавшегося из камина. Ее глаза были прикрыты тяжелыми веками, влажные губы — приоткрыты, глубокий вырез платья обнажал фарфорово-белую неразвитую грудь. Я как раз раздумывала над тем, почему этот странный портрет был выставлен напоказ, когда вошла сестра Кери Харпера и прикрыла за собой дверь так же тихо, как перед этим открыла.