Короленко Владимир Галактионович. Судный день

   «Господин чорт, кидайте, — у него жена, дети». Но он не крикнет… Раз!
   «Вот как угадал, подлый!» — подумал про себя мельник, а чорт сказал:
   — Ну, раз!
   — А еще я говорю, помните мое слово: как меня здесь не станет, мельник откроет шинок и станет разбавлять водку, а проценты он и теперь дерет как следует… Два!
   — Ну, два, — подтвердил чорт, а мельник поскреб в голове: «Как это он все мог угадать, проклятый?»
   — А еще я говорю: нам чужие желают, чтоб нас черти взяли, это правда… А как вы думаете, если б здесь сейчас были наши жидки да увидели, что вы со мной хотите делать, — какой бы они тут гевалт подняли, а? А об мельнике через год, кого ни спросите, свои братья скажут: а пусть его чорт унесет… Три!
   — Ну, три!.. я и не отрекаюсь.
   — Вот это хороший интерес был бы, если б вы еще отрекались. Какой бы вы были после этого честный еврейский чорт? А вы лучше скажите, какой уговор?
   — Я все исполнил: оставил тебя на год живым — раз. Понес сюда — два…
   — А три? Что же будет три?
   — Чего еще? Выиграешь заклад, — отпущу тебя на все четыре стороны.
   — А убытки?.. Разве вы не должны вернуть мне убытки?..
   — Убытки? Какие ж у тебя могут быть убытки, когда мы тебе дали торговать у нас без всяких патентов целый год?.. Ну, что? Такой барыш на земле в три года не возьмешь… Смотри сам: я тебя захватил отсюда в одном лапсердаке, даже без патынков, а сюда какой ты узел приволок, а? Откуда же он взялся, если у тебя все были убытки?
   — Ой-вай! Опять узлом попрекаете!.. Что я себе там торговал, это мое счастье… Разве вы считали мой барыш? А я вам скажу по правде, что я от вашей торговли взял чистый убыток, а тут, на земле, год потерял..
   — Ах ты, ширлатан! — крикнул чорт.
   — Я ширлатан? Нет, это вы сами ширлатан, шейгиц, лайдак, паршивец!..
   Тут они опять заспорили так шибко, что уже нельзя было разобрать ни слова. Оба махали руками, оба трясли ермолками и поднимались на цыпочки, как два петуха, готовые сцепиться. Наконец чорт спохватился первый:
   — А! Еще не известно, кто выиграл! Что мельник тебя не пожалел, это правда, а остальное еще посмотрим, еще надо у людей спросить, может он и не думал открыть шинок.
   «Два открыл! — почесался опять мельник. — Э, надо было хоть годик обождать, — остался бы Янкель в дураках, а то тут что-то такое неладное выходит…»
   И он оглянулся на свою мельницу: нельзя ли тихонько, по-за мельницей, махнуть на село? Но в это время в лесу, за плотиной, послышались чьи-то неровные шаги и бормотанье. Янкель схватил на плечи свой узел и бегом побежал к тем же яворам. Мельник едва успел спрятаться за толстую ветлу, как оба — и чорт, и Янкель — были уже тут, а в это время в конце плотины показался подсыпка Гаврило. Свитка на Гавриле драная, с одного плеча спущена, шапка набоку, а босые ноги все одна с другой спорят: одной хочется направо, а другая, назло, налево норовит. Одна опять в свою сторону потянет, а другая так бедного подсыпку к себе кинет, что вот-вот голова в одно место улетит, а спина с ногами в другое. Так вот и идет бедный парубок, выписывая по всей плотине узоры, от одного края до другого, а вперед что-то мало подвигается.
   Видит чертяка, что подсыпка совсем пьян, вышел себе да и стал посредине плотины в своем собственном виде. Известно, с пьяными людьми какая церемония!
   — Здравствуйте, —говорит, —добрый человек! А где это вы так намалевались?..
   Тут только мельник в первый раз заметил, какой Гаврило стал за год оборванный и несчастный. А все оттого, что у хозяина заработает, у хозяина и пропьет; денег от мельника давно уже не видал, а все забирал водкой. Подошел подсыпка вплоть к самому чорту, уперся сразу обеими ногами в гать и сказал:
   — Тпру-у-у… Вот бесовые ноги, с норовом каким! Когда надо, не идут, а как увидели, что у человека перед самым носом торчит что-то, тут они и прут себе вперед. А ты это что такое, я что-то не разберу никак…
   — Я себе, с позволения вашего, чорт…
   — Ну-у? Брешешь, я думаю. Э!.. А пожалуй, твоя правда. И рога, и хвост, все как следует. А пейсы по бокам морды зачем?
   — Да я себе, не в обиду вам сказать, жидовский чорт.
   — А!.. Вот видишь ты, какая оказия!.. Так это не ты ли в прошлом годе нашего Янкеля уволок?
   — Ну, ну! Я самый.
   — А теперь же кого? Меня, что ли? То я и закричу, ей-богу закричу… Ты еще не знаешь, какая у меня глотка.
   — Э, не кричи напрасно, добрый человек. На что ты мне сдался?..
   — Может, мельника? Позвать тебе, так я и позову. Э, нет, постой! А кто ж у нас шинковать станет?
   — А у него разве есть шинок? — У него?.. Нет, у него два; один на селе, а другой при дороге…
   — Ха-ха-ха! Не оттого ли тебе мельника и жалко?
   — Ой! Как ты смеешься здорово… Ха! Не такой я человек, чтобы его пожалеть!.. Нет, не так я сказал!.. Это он не такой человек, чтоб я его пожалел. Он думает, Гаврилко-дурень… Ну, это-таки правда: я себе не очень умный человек, не взыщите вы с меня. А все-таки когда ем, то в чужой рот каши не кладу, а только в свой. И как оженюсь, то опять для себя же. Правду я говорю или нет?
   — Правда оно — правда, ну, а только я не знаю, к чему она клонит.
   — Хе, может, тебе не надо знать, то ты и не знаешь, а как мне надо знать, то я и знаю, зачем он меня женить хочет. Ой, знаю я хорошо, даром что я не очень догадливый человек. Вот и тот раз, как вы Янкеля схапали, я об нем пожалел: «Кто ж теперь, —говорю хозяину, —у нас шинковать будет?» А он и говорит: «Тю, дурень! Разве не найдется кому? А хоть бы и я вот!» Так и теперь: возьмете вы себе мельника, — найдется у нас кому жидовать и без него… Ну, а я тебе, добрый человек… тьфу, тьфу, не взыщите, ваша милость! Вот же человеком назвал поганого чорта… Теперь я тебе вот что скажу: что-то мне того, что-то спать хочется. Ты себе как хочешь… бери его себе сам, а я пойду лягу, вот что, потому что я маленько нездоров. Вот и будет хорошо… Ага!..
   Тут подсыпка опять стал заплетать ногами и насилу отпер двери, как уже повалился и захрапел.
   Чорт весело засмеялся и, став на краю плотины, моргнул Янкелю под ясоры:
   — А кажется, твоя правда, Янкель. Что-то выходит похоже… Дай, однако, мне какую одежину на подержание… Я заплачу…
   Янкель стал смотреть на свет какие-то шаровары, чтобы ошибкой не дать чорту новых, а в это время за рекой, по дороге из лесу, показалась пара волов. Волы сонно качали головами, телега чуть-чуть поскрипывала колесами, а на телеге лежал мужик Опанас Нескорый, без свитки, без шапки и сапогов, и во все горло орал песни.
   Добрый был мужик Опанас, да только, бедняга, очень водку любил. Бывало, только снарядится куда выехать, а уж Харько у шинка сторожит и кличет:
   — Не выпить ли тебе чарочку, Нескорый? Куда торопиться?
   Он и выпьет.
   Выедет после того за село, через плотину, а там уж, у другого шиночка, сам мельник кличет:
   — А не выпьешь ли чарочку. Нескорый? Куда тебе поспешать?
   Он и тут выпьет. Глядишь — и вернется домой, никуда не ездивши.
   Да, добрый был мужик, но, видно, судьба ему судила пропадать промежду двумя шинками… А все-таки человек был веселый и все, бывало, песни поет. Весь, бывало, пропьется, и баба сердитая дома дожидается, а он как песню или прибаутку сложил, так думает, что горе избыл. Так и теперь: лежит себе в телеге и поет во все горло, что даже лягушки с берега кидаются в воду:
 
   Волы мои крутороги
   Идут по дороге…
   А меня не носят ноги,
   Ой, не носят ноги!
   Пропил свитку и чоботья,
   И шапку с затылка…
   А у мельника в шиночке
   Хороша горiлка…
 
   — Эй, а какая там бесова тварюка посередь гати стоит, что и волам не пройти? Вот, когда бы не лень было мне сойти с воза, я б тебе показал, как посередь дороги становиться… Цоб, цоб, цоб-бе!
   — Постой на одну минуту, добрый человек, — сказал чорт сладким голосом.Мне бы с тобой потолковать немного…
   — Немного? Ну, толкуй, а то некогда. Пожалуй, в Каменке шинок заперли, так и не достучишься… А что ты скажешь, не знаю, как тебя назвать… Ну?
   — О ком это ты такую хорошую песню пел?
   — Спасибо, что похвалил. Пел я об мельнике, что вот тут на мельнице живет, а что хороша ли песня, или нет, то лучше мне знать, потому что я себе сам пою. Может, кто от той песни скачет, а кто и плачет, вот что… Цоб, цоб, цоб-бе! Да ты все еще стоишь?
   — Стою.
   — Чего ж ты стоишь?
   — В песне твоей говорится, что горелка у мельника хороша?
   — Вот ты какой… хитрый! Человек и песню еще до конца не допел, а он уж придрался к слову. Где у беса хороша!.. Ты, видно, не слыхал поговорки: вперед батька не лезь в пекло, а то опередишь батька и того… нехорошо будет. Когда так, то я лучше тебе до конца спою:
 
   А у мельника в шиночке
   Хороша горiлка…
   Ой, горiлки две бутылки,
   И… воды бутылка…
 
   Ну, что, все стоишь? Чего ж тебе, когда так, еще надо? Вот я сейчас вылезу-таки с воза, посмотрю, долго ли ты настоишься вот тут, а?.. Что ты себе подумаешь, если я начну тебя угощать батогом?..
   — Сейчас, сейчас уйду, добрый человек. Только скажи еще: а что ты себе подумал бы, когда бы здешнего мельника чорт забрал, как и Янкеля?..
   — А что мне думать? — ничего и не подумаю… Таки, сказать по правде, и схапает, когда-нибудь, непременно-таки схапает… Э, да ты, вижу, все стоишь… Ну, вылезаю с воза. Гляди, уж и ногу одну поднял…
   — Ну, ну! Поезжай себе, когда ты такой сердитый.
   — Ушел ты?
   — Ушел.
   — Цоб, цоб, цоб-бе.
   Опять волы закачали рогами, заскрипели ярма и занозы, воз покатился на другой конец гати, а Опаяас запел свою песню:
 
   Волы мои крутороги,
   Прибавляйте бегу!
   Пропил мельнику колеса,
   Пропью и телегу.
 
   Колеса стукнули, сОезжая с гати, и песня Опанаса стала затихать на горе.
   Не успела еще стихнуть, как послышалась другая, из-за реки. Так и звенели, так и заливались женские голоса, сначала далеко, а там уже и в лесу. Видно, где-нибудь дожинали девчата с молодицами, а может, и отаву на дальнем покосе сгребали, а теперь шли себе позднею дорогой и пели, чтобы не страшно было лесом идти.
   Чертяка разом шмыгнул к Янкелю под вербы.
   — А ну, давай же чего-нибудь поскорее!
   Янкель ткнул ему какую-то рвань. Чорт кинул ее на землю и ухватился за узел.
   — А! что ты мне даешь, как нищему, что стыдно будет показаться. Давай получше!
   Чорт выхватил, что ему было нужно, мигом свернулись у него крылья, мягкие, как у нетопыря, мигом вскочил в широкие, как море, синие штаны, надел все остальное, подтянулся поясом, а рога покрыл смушковой шапкой. Только хвост высунулся поверх голенища и бегал по песку, как змея…
   Вот после этого чмокнул, топнул, подбоченился, посунулся навстречу молодицам, —ни взять ни дать какой-нибудь добрый мещанин или подпанок из экономов, — и стал на середине плотины.
   А песня все ближе да все звончее, — уже так и веет по-над землей, да под ясным месяцем, что, кажется, весь свет разбудит середь ночи. Да вдруг и оборвалась сразу…
   Сыпнули молодицы из лесу, будто кто маков цвет из передника на землю просыпал, —увидели на плотине незнакомого щеголя и сбились в кучу у конца гати.
   — А что оно такое вон там стоит? — спросила одна.
   — Да это мельник, — говорит другая
   — Какой мельник, — и не похоже!
   — Может, подсыпка.
   — Где у подсыпки такая одежа?..
   — А отзовись ты, когда ты что доброе, — крикнула вдова Бучилиха, что, видно, была побойчее других.
   Чорт издали поклонился и потом подошел поближе, выкидывая ногами и фигурой выкрутасы, как настоящий подпанок, что хочет казаться паном, и сказал:
   — А не бойтесь, ласточки вы мои! Я себе человек молодой, а зла вам не сделаю. Идите себе спокойно…
   Молодицы и девки взошли на гать, поталкивая одна другую, и скоро окружили чорта. Э, не всегда-таки приятно, как окружат человека десяток-другой вот этаких вострух и начнут-пронизывать быстрыми очами, да поталкивать одна другую локтем, да посмеиваться. Чорта стало-таки немного коробить да крючить, как бересту на огне, уж и не знает, как ступить, как повернуться. А они все пересмеивают.
   «Вот так его, так его, мои ласточки, — подумал про себя мельник, глядя из-за корявой ветлы. — Вспомните, галочки мои, как Филиппко с вами, бывало, песни пел да хороводы водил. А теперь вот какая беда: выручайте ж меня, как муху из паутины». Еще, кажется, если бы его так пощипать хоть с минуту, —провалился бы чертяка сквозь землю…
   Но старая Бучилиха остановила девчат:
   — Цур вам, сороки! Совсем парубка засмеяли, что у него и нос опустился книзу, руки-ноги обвисли… А скажи ты нам, небора'че^[12], кого ты над омутом дожидаешься?
   — Мельника.
   — Приятель ему, видно?
   «Чтоб таким приятелям моим всем провалиться сквозь землю!» — хотел крикнуть Филипп, да голос не пошел из горла, а чертяка отвечает:
   — Не то чтоб большой приятель, а так себе: сосчитаться за старое надо.
   — А давно ты его не видал?
   — Давненько.
   — Ну, так теперь и не узнаешь. Добрый был когда-то парубок, а теперь уж так голову задрал, что и кочергой до носа не достанешь.
   — Ну?
   — То-то… Не правду я говорю, девоньки?
   — А правда, правда, правда! — застрекотала вся стая.
   — Тю! тише немножко, — закричал чорт, затыкая уши, — от лучше скажите, что это с ним подеялось и с каких пор?
   — Ас тех пор, как богачом стал.
   — Да деньги стал раздавать в лихву.
   — Да шинок открыл.
   — Да мужа моего Опанаса с проклятым Харьком так окрутил, что уж мужику и ходу никуда, кроме кабака, не стало.
   — Да и наших мужей и батьков споил всех дочиста.
   — Ой, ой, лихо нам с ним, с проклятым мельником! — заголосила какая-то и, вместо недавней песни, пошли над рекой вопли да бабьи причитанья.
   Поскреб-таки Филипп свой затылок, слушая, как за него заступаются молодицы. А чорт, видно, совсем оправился. Смотрит искоса да потирает руки.
   — Э, это еще что! — звонко перекричала всех вдова Бучилиха. — А слыхали вы, что он над Галей над вдовиной задумал?
   «Тьфу, — плюнул мельник. — Вот сороки проклятые! О чем их не спрашивают, и то им нужно рассказать… И как только узнали? То дело было сегодня на селе, а они уж на покосе все дочиста знают… Ну и бабы, зачем только их бог на свет божий выпускает?..»
   — А что бы такое над вдовиной дочкой мой приятель затеял? — спросил чорт, глядя по сторонам так, как будто это дело ему не очень даже и любопытно.
   И пошли тут сороки выкладывать, и выложили одна перед другой все дочиста!
   Чорт помотал головой.
   — Ай-ай-ай! вот это так уж нехорошо! Этого уж, я думаю, никто и от прежнего шинкаря Янкеля не видал.
   — О, да где же такое жиду придумать?
   — Вот еще!
   — Вот, вижу я, мои кралечки, мои зозуленьки, не очень-то вы моего приятеля любите…
   — А пускай же его все черти полюбят, а от нас не дождется…
   — Ой-ой-ой! Вот, видно, не много вы ему добра желаете…
   — Пускай его потрясет трясця (лихорадка)!
   — Пускай лезет в омут за дядьком!
   — Э, пусть и его чертяка схапает, как того Янкеля!.. Все засмеялись.
   — А правда твоя, Олено, потому, что он хуже жида.
   — Жид по крайней мере не ласовал, оставлял хоть девчат в покое, знал свою Сурку. Чорт даже подпрыгнул на месте.
   — Ну, спасибо вам, ласточки мои, за ваше приветливое слово… А не пора ли вам уже идти дальше?
   А сам откинул голову, как петух, что хочет закричать на заре погромче, и захохотал, не выдержал. Да загрохотал опять так, что даже вся нечистая сила проснулась на дне речки и пошли над омутом круги. А девки от того смеха шарахнулись так, как стая воробьев, когда в них кинут камнем: будто ветром их сдуло сразу с плотины…
   Пошли у мельника по шкуре мурашки, и взглянул он на дорогу к селу: «А как бы это, — думает себе, — приударить и мне хорошенько за девками. Когда-то бегал не хуже людей». Да вдруг и отлегло у него от сердца, потому что, видит, опять идет к мельничной гати человек да еще не кто-нибудь, а самый его наймит — Харько.
   «Вот, кусни-ка этого, — подумал он про себя, — авось, зубы обломаешь. Это мой человек».

XI

 
   Наймит шел босиком, в красной кумачной рубахе, с фуражкой, без козырька, на затылке, и нес на палке новенькие Опанасовы сапоги, от которых так и разило дегтем по всей плотине. — «Вот какой скорый! — подумал мельник, уж и взял себе чоботы… Ну, да ничего это. На этого человека я крепко теперь надеюсь».
   Увидев на середине плотины незнакомого человека, наймит подумал, что это какой-нибудь волочуга-грабитель хочет отнять у него сапоги. Поэтому он остановился в нескольких шагах от Хапуна и сказал:
   — Вот что: лучше и не подходи, — не отдам!
   — Что ты, спохватись, добрый человек! Разве я сам без сапог? Погляди: еще лучше твоих.
   — Так что же ты тут вырос ночью, как корявая верба над омутом?
   — А я, видишь ли, хочу тебе задать один вопрос.
   — Чудно! Загадку, что ли? Кто же тебе сказал, что я всякую загадку лучше всех разгадаю?
   — Слыхал-таки от людей.
   Солдат поставил сапоги наземь и, вынув кисет, стал набивать себе трубочку. Потом выкресал из кремня огоньку и, раскуривая под носом густое курево, сказал:
   — Ну, теперь вываливай: какие там у тебя загадки?
   — Да не то чтобы загадки, а так… Кто здесь, по-твоему, самый лучший человек?
   — Я!
   — Э, почему так?.. Нет ли кого получше?
   — Да ты спрашиваешь: как по-моему?.. Ну, так я сам себя ни за кого не отдам.
   — Правда твоя. А мельник… какой человек?
   — Мельник?
   Солдат выпустил изо рта такой клуб дыма, как белый конский хвост на месячном свете, и искоса поглядел на чорта.
   — А вы не из акцизу?
   — Нет.
   — Может, не при полиции ли где служите… по какой тайности?
   — Да нет же!.. Такой умник, а не умеет отличить простого человека от непростого.
   — Кто это тебе сказал?.. Да я у тебя в костях и то все вижу… А что спросил, так это так себе, на всякий случай. Так ты говоришь: какой человек мельник?
   — Эге!
   — Так себе человек: не высокий, не низкий… из небольших середний.
   — Э, не то ты говоришь!..
   — Не то? А что бы такое еще тебе сказать?.. Может, хочешь знать, где у него бородавка?
   — Ты, я вижу, любишь морочить, а мне некогда. Скажи попросту: хороший мельник человек или плохой?
   Солдат опять пустил изо рта целый хвост дыма и сказал:
   — А ты-таки скорый человек, любишь кушать, не разжевавши.
   Чорт вылупил глаза, а у мельника от радости запрыгало сердце.
   «Вот язык, так язык, — подумал он. — Сколько раз я желал, чтобы он у него отсох, а он вот и пригодился, — смотрите, как чертяку отбреет!..»
   — Любишь кушать не разжевавши, я тебе говорю! — строго повторил солдат.Так тебе и скажи: хороший человек или нет? Для меня, вот, всякий человек хорош. Я, брат, из всякой печи хлеб едал. Где бы тебе подавиться, а я и не поперхнусь!.. Э, что ты себе думаешь: на дурака напал, что ли?
   «Вот так, вот-таки так его, — сказал про себя мельник и даже подпрыгнул от радости. — Я не я буду, когда у него чорт через полчаса не станет глупее овцы! Я на крылосе читаю, что никто слова не поймет… так оттого, что скоро. А он вот и тихо говорит, а подя — пойми, что сказал…»
   Действительно, бедный чорт заскреб в голове так сильно, что мало не стянул шапки.
   — Постой-ка, служба, — сказал он. — Что-то, видится, мы с вами едем-едем, да не доедем. Не в тот переулок завернули…
   — Не знаю, как ты, а я из всякого переулка выеду. — Да ведь я у вас спрашиваю: хороший мельник человек или нет, а вы куда меня завезли?
   — А дай же я у тебя спрошу; вода хороша или нет?
   — Вода?.. А чем же плоха?
   — А когда есть квас, тогда от воды отвернешься, — нехороша?
   — Пожалуй, нехороша.
   — А когда стоит на столе пиво, так тебе и квасу не надо?
   — Вот и это правда.
   — А поднеси чарочку горелки, и на пиво не поглядишь?
   — Так-то оно так…
   — Вот то-то и оно-то!
   Чорта ударило в пот, и из-под свитки хвост у него так и забегал по земле, даже пыль поднялась на плотине. А солдат уже вскинул палку с сапогами на плечи, чтоб идти далее, да в это время чертяка догадался, чем его взять. Отошел себе шага на три и говорит:
   — Ну, идите, когда так, своею дорогой. А я тут обожду: не пойдет ли, случаем, солдат Харитон Трегубенко. Солдат остановился.
   — А тебе на что его?
   — Да так!.. Говорили, солдат Трегубенко — умный человек: может ввести и вывести. Я и подумал, не вы ли это сами будете. А вижу, нет! С вами путаешься кругом, а на дорогу никак не выедешь…
   Солдат поставил сапоги наземь.
   — А ну, спроси у меня еще.
   — Э, что тут и спрашивать!
   — А ты попробуй.
   — Ну, вот что. Скажи мне: кто был лучше — Янкель-шинкарь или мельник?
   — Вот так бы и говорил сразу, а то не люблю таких людей, что подле самого мосту ищут броду. Иному человеку лучше десять верст исколесить проселками, чем одну версту прямою дорогой. Вот и я тебе сейчас все толком, по пунктам, как говорится, скажу: у Янкеля был шинок, а у мельника — два.
   «Э, что-то уж и не так заговорил, — подумал с горестью мельник.Пожалуй, об этом лучше бы и не заговаривать…»
   А солдат говорит дальше:
   — У Янкеля я ходил в лаптях, а тут у меня и сапоги выросли…
   — А откуда они выросли?
   — Хе, откуда!.. В нашем деле все так, как в колодце с двумя ведрами: одно полнеет, другое пустеет, —одно идет кверху, другое книзу. У меня были лапти, стали сапоги. А погляди ты на Онанаса Нескорого: был в сапогах, теперь стал босой, потому что дурень. А к умному ведро приходит полное, уходит пустое… Понял?
   Чорт слушал внимательно и сказал:
   — Постой! Кажется, подОезжаем помаленьку, как раз куда надо.
   — То-то! Я про то и сразу тебе говорил! Назови ты мне Янкеля хоть квасом, так мельник будет пиво, а если б ты подал мне доброго вина, то я бы и от пива отступился…
   У чорта кончик хвоста так резво забегал по плотине, что даже Харько заметил. Он выпустил клуб дыму прямо чорту в лицо и будто нечаянно прищемил хвост ногою. Чорт подпрыгнул и завизжал, как здоровая собака: оба испугались, у обоих раскрылись глаза, и оба стояли с полминуты, глядя друг на друга и не говоря ни одного слова.
   Наконец Харько посвистал по-своему и сказал:
   — Эге-ге-ге-е! Вот штука, так штука…
   — А вы как думали? — ответил чорт.
   — Вот вы какая птица!
   — А вот, как меня видите…
   — Так это вы, значит, того… в прошлом годе?..
   — Ага!
   — А теперь… за ним?
   — Ну, ну… Что скажете?
   Харько затянулся, пыхнул дымом и ответил:
   — Бери! Не заплачу… Я человек бедный, мое дело — сторона. Сяду себе с люлькой у шинка, буду третьего дожидаться.
   Чорт опять загрохотал, а солдат закинул сапоги на спину и пошел скорым шагом. А как проходил мимо купы яворов, то мельник слышал, что он бормочет:
   — Вот оно что: одного унес, за другим прилетел… Ну, моя хата с краю!.. Засватал чорт жида, — мельнику досталось приданое; теперь сватает мельника, а приданое — мне. Солдат кому ни служит, ни о ком не тужит. Выручка на руках, пожалуй, можно и самому за дело приняться. Не станет теперь Харька Трегубенка, а будет Харитон Иванович Трегубов. Только уж я не дурак: ночью на плотину меня никакими коврижками не заманишь…
   И стал подыматься на гору.
   Оглянулся мельник кругом: а кто ж ему теперь поможет? — нет никого. Дорога потемнела, на болоте заквакала сонная лягушка, в очеретах бухнул сердито бугай… А месяц только краем ока выглядывает из-за леса; «А что теперь будет с мельником Филиппом?..»
   Глянул, моргнул и ушел себе за леса…
   А на плотине чорт стоит, за бока держится, хохочет. Дрожит от того хохота старая мельница, так что из щелей мучная пыль пылит, в лесу всякая лесная нежить, а в воде водяная — проснулись, забегали, показывается кто тенью из лесу, кто неясною марой на воде; заходил и омут, закурился-задымился белым туманом, и пошли по нем круги. Глянул мельник — и обмер: из-под воды смотрит на пего синее лицо с тусклыми, неподвижными глазами и только длинные усы шевелятся, как у водяного таракана. Точь-в-точь дядько Омелько выплывает из омута прямо к яворам…
   Жид Янкель давно уже пробрался тихонько на плотину, подняв одежу, которую скинул с себя чорт, и, шмыгнув под яворы, наскоро завязал узел. Не говорит уже ничего об убытках; да скажу вам, тут на всякого человека напала бы робость. Какие уже тут убытки!.. Вскинул узел на плечи и тихонько зашлепал себе по тропинке за мельницей в гору, за другими…
   Пустился и мельник на свою мельницу, — хоть запереться да разбудить подсыпку. Только вышел из-под яворов, а чорт — к нему. Филипп от него, да за дверь, да в каморку, да поскорее засвечать огни, чтобы не так было страшно, да упал на пол и давай голосить во весь голос, — подумайте вот! — совсем так, как жиды в своей школе…
   А тот уж летает-вьется над крышей, да в оконце свою любопытную харю сует, да крылом бьет в стекло, — не знает, куда пробраться, чтобы захватить себе лакомый кусок…
   Вдруг — шасть… Хлопнулось что-то об пол, будто здоровенная кошка упала. Это проклятый в трубу влетел, ударился, подскочил… И слышит мельник — сидит уже на спине и запускает когти.
   Ничего не поделаешь!..
   Шасть опять… потемнело в глазах, поволок мельника по темному да тесному месту; посыпалась глина, сажа поднялась тучей и вдруг… Вот уже труба внизу вместе с мельничною крышей, которая становится все меньше и меньше, будто и мельница, и плотина, и яворы, и омут падают куда-то в пропасть… А в тихой мельничной запруде, что лежит внизу гладкая, точно на тарелке, виднеется опрокинутое небо, и звезды мигают себе тихонечко, вот как всегда… И еще видит мельник: в той синей глубине, перекрывая звезды, летит будто шуляк, потом будто ворона, потом будто воробей, а вот уж как большая муха…