Страница:
– Это решает суд, – отрезал судья и снова натужно засопел. Потом, после паузы: – Кто оплатит лечение?
– Ваша честь, – вскочил адвокат, всё еще не пришедший в себя после такого поворота событий, – у моего клиента страховка государственного служащего, и мы по…
– Г-н Вальдес уже не является нашим служащим, – отрезала его бывшая начальница.
С этой минуты она перестала казаться мне некрасивой и бесформенной. Таким женщинам надо смотреть в глаза – сейчас они пылали. Я понял про нее еще одну вещь – она была еврейкой, может быть, даже недавней эмигранткой.
– В таком случае, расходы потерпевшего должны быть отнесены на счет виновного! – выкрикнул адвокат.
– Но у виновного – если таковой является лицом, отдельным от потерпевшего, – съязвил судья, – денег нет.
На меня он даже не посмотрел – он был уверен, что нет. Я молчал. Я всё время молчал.
– Но мы отказываемся платить за человека, который опозорил нашу службу, – не сдавалась моя новая симпатия.
Она хотела крови пуэрториканца. Возможно, у них и раньше были стычки. Или тот ее подсиживал. Или она так думала.
Судья жестом отмел все возражения. Наверное, так он дома затыкал жену.
– Суд снимает с г-на…
Он посмотрел в бумажки перед собой.
– Франсиско Аррайя обвинения в нападении и нанесении телесных повреждений. Произошедший инцидент никак не будет отмечен в его судебном досье, как я понимаю, пока девственно чистом. Надеюсь, это послужит ему предупреждением. В этой стране, г-н Аррайя, – судья впервые посмотрел мне в глаза, – существует закон, и граждане не обязаны защищать себя кулаками.
Он закончил с лирическим отступлением и снова перешел к своему решению:
– В связи с произошедшим инцидентом, суд обязывает Управление иммиграционной службы штата Флориды оплатить медицинские расходы г-на Вальдеса, который в тот момент являлся его служащим, – он стукнул деревянным молотком по специальной дощечке на своем столе. – Следующее дело!
Адвокат вскочил:
– Ваша честь, вы вынуждаете нас подать апелляцию!
– Это ваше право! – Судья перевел взгляд на начальницу Вальдеса, как бы заново взвешивая ее аргументы. – Однако в таком случае будет заново рассматриваться и решение по поводу возмещения медицинских расходов.
Адвокат с Вальдесом пошли к выходу. Оказавшись спиной к судье, пуэрториканец провел большим пальцем по своему горлу. Теперь, когда он остался без работы, он не боялся мне угрожать. Но я его тоже не боялся.
Прямо из зала суда мы с моей нежданной защитницей поехали на ее машине в офис Иммиграционной службы. Мне вернули мою грин-кард и вручили чек на дорожные расходы и подъемные. Не помню, на какую сумму, но она тогда показалась мне огромной. Я предложил мисс Горелик – ее звали мисс Горелик, я был прав относительно ее национальности – угостить ее обедом, но она отказалась.
Я вернулся в наш мотель на такси. Я любил Америку.
10
11
12
– Ваша честь, – вскочил адвокат, всё еще не пришедший в себя после такого поворота событий, – у моего клиента страховка государственного служащего, и мы по…
– Г-н Вальдес уже не является нашим служащим, – отрезала его бывшая начальница.
С этой минуты она перестала казаться мне некрасивой и бесформенной. Таким женщинам надо смотреть в глаза – сейчас они пылали. Я понял про нее еще одну вещь – она была еврейкой, может быть, даже недавней эмигранткой.
– В таком случае, расходы потерпевшего должны быть отнесены на счет виновного! – выкрикнул адвокат.
– Но у виновного – если таковой является лицом, отдельным от потерпевшего, – съязвил судья, – денег нет.
На меня он даже не посмотрел – он был уверен, что нет. Я молчал. Я всё время молчал.
– Но мы отказываемся платить за человека, который опозорил нашу службу, – не сдавалась моя новая симпатия.
Она хотела крови пуэрториканца. Возможно, у них и раньше были стычки. Или тот ее подсиживал. Или она так думала.
Судья жестом отмел все возражения. Наверное, так он дома затыкал жену.
– Суд снимает с г-на…
Он посмотрел в бумажки перед собой.
– Франсиско Аррайя обвинения в нападении и нанесении телесных повреждений. Произошедший инцидент никак не будет отмечен в его судебном досье, как я понимаю, пока девственно чистом. Надеюсь, это послужит ему предупреждением. В этой стране, г-н Аррайя, – судья впервые посмотрел мне в глаза, – существует закон, и граждане не обязаны защищать себя кулаками.
Он закончил с лирическим отступлением и снова перешел к своему решению:
– В связи с произошедшим инцидентом, суд обязывает Управление иммиграционной службы штата Флориды оплатить медицинские расходы г-на Вальдеса, который в тот момент являлся его служащим, – он стукнул деревянным молотком по специальной дощечке на своем столе. – Следующее дело!
Адвокат вскочил:
– Ваша честь, вы вынуждаете нас подать апелляцию!
– Это ваше право! – Судья перевел взгляд на начальницу Вальдеса, как бы заново взвешивая ее аргументы. – Однако в таком случае будет заново рассматриваться и решение по поводу возмещения медицинских расходов.
Адвокат с Вальдесом пошли к выходу. Оказавшись спиной к судье, пуэрториканец провел большим пальцем по своему горлу. Теперь, когда он остался без работы, он не боялся мне угрожать. Но я его тоже не боялся.
Прямо из зала суда мы с моей нежданной защитницей поехали на ее машине в офис Иммиграционной службы. Мне вернули мою грин-кард и вручили чек на дорожные расходы и подъемные. Не помню, на какую сумму, но она тогда показалась мне огромной. Я предложил мисс Горелик – ее звали мисс Горелик, я был прав относительно ее национальности – угостить ее обедом, но она отказалась.
Я вернулся в наш мотель на такси. Я любил Америку.
10
Энрике «Сакс» Мендоса был шестидесятилетним мулатом с широким носом, толстыми негритянскими губами, пучками седых волос в ноздрях, ушах, а также на бровях, под которыми прятались трогательные детские глаза. Все его звали Сакс. Он действительно был саксофонистом в кубинском оркестре, перебравшемся в Штаты в середине 40-х. От золотых времен у него осталось две афиши: одна, застекленная, висела в зале ресторана, вторая, без рамы, с уголками, съеденными несколькими поколениями кнопок, была закреплена на внутренней стороне двери его спальни. Когда оркестр распался, Сакс попробовал играть в паре-тройке других, но чары были разрушены. Он ушел из шоу-бизнеса и вложил заработанные деньги в свой ресторан. В сущности, «У Денни» – это не ресторан в европейском понимании; так, закусочная, хотя и не забегаловка.
Однако, хотя Сакс и оставил эстраду, его сверкающий баритон-саксофон с влажным волнующим звуком («От него у мертвого встанет!» – подмигивая, говорил Сакс, неважно, в отсутствие женщин или при них) всегда лежал на полке под прилавком. Иногда, когда посетителей было немного или на него просто находил такой стих, он доставал инструмент и давал бесплатный концерт минут на пятнадцать. Играл он классно. И голос у него был, как у джазового певца – глубокий и мелодичный. Сакс говорил короткими фразами, нараспев, так что нам с Ритой – с Розой! Розой! – постоянно казалось, что он вдруг запел спиричуэлс.
Сакс понял, кто мы такие, едва мы вышли из такси. Рита взяла за руки детей, а я прихватил два чемодана со всем нашим имуществом. Он вышел из-за прилавка, вытирая руки о фартук, и, дождавшись нас в дверях, с шутливой церемонностью поздоровался за руку с каждым, включая Карлито и Кончиту, которым тогда было по три года. Потом усадил нас за длинный столик у окна, сел с нами сам и попытался впихнуть в нас всё свое меню. Я сдался после буррито с фасолью и зеленым чили, омлета с грибами и гренками и трех толстых гречишных блинов с кленовым сиропом. Мое давно отвалившееся семейство смотрело на меня, как на сказочного великана, способного поглотить целый город.
А подавал нам сын Энрике с неподходящим для него именем Серафин. Возможно, он возненавидел меня именно с того завтрака. Хотя, не исключено, что и заочно – с момента, когда его отцу пришла в голову мысль выписать на работу соотечественника. Серафин – у него в 30 лет было уже четверо детей – жил со своей семьей в городе, и мы, к счастью, общались с ним мало.
Сакс казался недалеким: он громко хохотал по малейшему поводу, шлепал по заднице Амалию, страшную, как черт, кривоногую посудомойку, тоже кубинку. Брызжа слюной, рассказывал по-английски анекдоты, из которых я поначалу понимал половину, но смеялся вместе с ним. Однако отношение к нам своего младшего сына – двоих старших ресторанный бизнес не привлекал, и они, получив образование, давно разъехались по стране – Сакс просек сразу. Поэтому, даже когда через две недели после нашего приезда новый ресторан был открыт, он оставил нас у себя. Мы вздохнули с облегчением – Серафин стал управляющим, дел у него прибавилось, и теперь он появлялся у нас редко.
Мы поселились в пристройке, в двух небольших комнатах, в которых в первую ночь были лишь кровати и шкаф. Сакс – он был вдовцом – занимал еще две, такие же маленькие. И ресторан, и пристройка были одноэтажными, что нам с Ритой казалось странным. Мы воображали себе, что цены на землю в одном из крупнейших мегаполисов Штатов должны были быть заоблачными, в крайнем случае, на уровне небоскребов даун-тауна.
Жилой флигель занимал почти половину участка, огороженного проволочной сеткой. Вторая, бoльшая, часть была отведена под лужайку, на которой рос кустарник, цветущий круглый год, стоял стол и перед ним на железных столбах была закреплена садовая качалка. Это явно была зона для барбекю, и мы с Ритой поначалу были уверены, что Карлито и Кончите вход сюда будет запрещен. Как раз наоборот – Сакс сам показал им, где что растет и где лучше прятаться, так что наши дети весь день качались на качалке или играли в индейцев, с криками продираясь сквозь кусты, чтобы напугать нас. Нам – нам всем – повезло, что у нас были двойняшки: они занимали друг друга целый день, и вспоминали про взрослых, только когда хотели есть. Так что взрослые могли спокойно заниматься делом.
Мне эти годы запомнились как время долгих дней. Я начинал работу в половине шестого, хотя вставать по будильнику мне не приходилось. Нас всех будил Карлито. Зимой и летом он просыпался в пять, откидывал одеяло и радостно кричал: «Ночи больше нет!» Мы вставали, крутились до десяти-одиннадцати вечера, потом – дети уже давно спали – тоже закатывались в постель. Засыпали мы совсем поздно – мы всё еще были влюблены друг в друга.
Я работал официантом, а Рита помогала на кухне. Окно кухни выходило как раз на задний двор, так что наши двойняшки играли у нее на виду.
Сакс относился ко мне… Чуть не сказал, как к сыну, что было бы неправдой: Серафина он недолюбливал, а с другими я его не наблюдал. Но на самом деле, когда я чуть не сказал «как к сыну», я имел в виду, в первую очередь, не теплоту, а строгость. Энрике строжил меня, как сына, от которого многого ждет. Теоретически я ему даже годился во внуки: мне было 23. Я тогда часто считал, что он придирается.
– Хотел бы я знать, черт побери! – произносит добрый дядюшка Энрике своим густым, как нижние ноты саксофона, голосом, заполняющим весь ресторан. И это звучит, как «Я знаю, Иисус меня любит!» – Сможет ли кто обслужить… (Пауза – фразы короткие, как строки песнопения.) Это симпатичнейшее терпеливое семейство…
Сакс выглядывает в окно, где припаркована машина симпатичнейшего семейства из двух отвратных молодящихся старух и прыщавого отрока в ярко-зеленой футболке, чья монументальная задница заняла весь диван напротив. Они уселись от силы пять минут назад и только-только оторвали головы от меню в прозрачных пластмассовых стойках.
– Из далекого штата Аризона? – разглядев их номерной знак, допевает свой спиричуэлс Сакс.
Я в мыле собираю грязную посуду со стола компании шоферов. У нас любили перекусывать дальнобойщики – не столько из-за качества пищи, сколько из-за колорита заведения. Пальцы у меня в кетчупе – а я ненавижу, когда у меня липкие руки, – стопка тарелок в неустойчивом равновесии прижата к груди.
– Черт побери, Сакс! – чем хороша Америка: какова бы ни была дистанция между хозяином и работником, вы не обязаны терпеть помыкания. На уровне слов вы на равных, особенно, если хозяин не прав. – Я у вас на глазах с половины шестого. Я что, танцую здесь самбу с клиентами?
Клиенты с интересом ждут продолжения: случайные – с напряженным, постоянные – с оживленным. Услышав мой голос на повышенных тонах, из кухни вылетает Роза – мы всегда были готовы защитить друг друга.
Но добрый дядюшка Энрике подмигивает ей и наклоняется к своему тайнику под прилавком:
– А что, я, может, был бы непрочь… (пауза). Если бы здесь танцевали самбу!
Он достает саксофон и начинает играть, приплясывая. А когда я прохожу мимо со своей грудой тарелок, готовых рухнуть, Сакс шутливо пытается поддеть меня бедром.
Посетители счастливы. А симпатичнейшее семейство из Аризоны, закусив, награждает меня королевскими чаевыми – они считают, что я из-за них пострадал. Нет, Саксу надо было покупать не закусочные, а настоящие рестораны, где вечером пьют и танцуют. Это был – и есть, хотя ему уже под восемьдесят, – мастер по созданию настроения.
Я не сразу разобрался, сколько в таких сценах было желания вышколить нового работника и сколько – игры, в первую очередь, на публику. Рита – я всё-таки думаю о ней как о Рите, хотя все эти годы она была Розой, – поняла это раньше. Они с Саксом вообще очень быстро спелись. В частности, они были двумя умудренными жизнью наставниками, на попечении которых оказался молодой строптивец.
Сейчас я знаю, что именно Сакс научил меня работать и, возможно, именно благодаря этому я выжил. Но в те времена мне иногда казалось, что он пережимал. У нас даже возникла условная фраза. Я говорил:
– Карамба, Сакс!
И он знал, что я считаю, что он перешел черту. Это случалось не часто – раз в два-три месяца. Сакс извиняющимся жестом выставлял между нами светлую, как у всех черных и мулатов, ладошку – это был его белый флаг. Потом, как правило, он накладывал две вазочки мороженого и сам относил его Кончите и Карлито. Вот их он точно любил, как своих внуков.
Так прошло три с лишним года.
Однако, хотя Сакс и оставил эстраду, его сверкающий баритон-саксофон с влажным волнующим звуком («От него у мертвого встанет!» – подмигивая, говорил Сакс, неважно, в отсутствие женщин или при них) всегда лежал на полке под прилавком. Иногда, когда посетителей было немного или на него просто находил такой стих, он доставал инструмент и давал бесплатный концерт минут на пятнадцать. Играл он классно. И голос у него был, как у джазового певца – глубокий и мелодичный. Сакс говорил короткими фразами, нараспев, так что нам с Ритой – с Розой! Розой! – постоянно казалось, что он вдруг запел спиричуэлс.
Сакс понял, кто мы такие, едва мы вышли из такси. Рита взяла за руки детей, а я прихватил два чемодана со всем нашим имуществом. Он вышел из-за прилавка, вытирая руки о фартук, и, дождавшись нас в дверях, с шутливой церемонностью поздоровался за руку с каждым, включая Карлито и Кончиту, которым тогда было по три года. Потом усадил нас за длинный столик у окна, сел с нами сам и попытался впихнуть в нас всё свое меню. Я сдался после буррито с фасолью и зеленым чили, омлета с грибами и гренками и трех толстых гречишных блинов с кленовым сиропом. Мое давно отвалившееся семейство смотрело на меня, как на сказочного великана, способного поглотить целый город.
А подавал нам сын Энрике с неподходящим для него именем Серафин. Возможно, он возненавидел меня именно с того завтрака. Хотя, не исключено, что и заочно – с момента, когда его отцу пришла в голову мысль выписать на работу соотечественника. Серафин – у него в 30 лет было уже четверо детей – жил со своей семьей в городе, и мы, к счастью, общались с ним мало.
Сакс казался недалеким: он громко хохотал по малейшему поводу, шлепал по заднице Амалию, страшную, как черт, кривоногую посудомойку, тоже кубинку. Брызжа слюной, рассказывал по-английски анекдоты, из которых я поначалу понимал половину, но смеялся вместе с ним. Однако отношение к нам своего младшего сына – двоих старших ресторанный бизнес не привлекал, и они, получив образование, давно разъехались по стране – Сакс просек сразу. Поэтому, даже когда через две недели после нашего приезда новый ресторан был открыт, он оставил нас у себя. Мы вздохнули с облегчением – Серафин стал управляющим, дел у него прибавилось, и теперь он появлялся у нас редко.
Мы поселились в пристройке, в двух небольших комнатах, в которых в первую ночь были лишь кровати и шкаф. Сакс – он был вдовцом – занимал еще две, такие же маленькие. И ресторан, и пристройка были одноэтажными, что нам с Ритой казалось странным. Мы воображали себе, что цены на землю в одном из крупнейших мегаполисов Штатов должны были быть заоблачными, в крайнем случае, на уровне небоскребов даун-тауна.
Жилой флигель занимал почти половину участка, огороженного проволочной сеткой. Вторая, бoльшая, часть была отведена под лужайку, на которой рос кустарник, цветущий круглый год, стоял стол и перед ним на железных столбах была закреплена садовая качалка. Это явно была зона для барбекю, и мы с Ритой поначалу были уверены, что Карлито и Кончите вход сюда будет запрещен. Как раз наоборот – Сакс сам показал им, где что растет и где лучше прятаться, так что наши дети весь день качались на качалке или играли в индейцев, с криками продираясь сквозь кусты, чтобы напугать нас. Нам – нам всем – повезло, что у нас были двойняшки: они занимали друг друга целый день, и вспоминали про взрослых, только когда хотели есть. Так что взрослые могли спокойно заниматься делом.
Мне эти годы запомнились как время долгих дней. Я начинал работу в половине шестого, хотя вставать по будильнику мне не приходилось. Нас всех будил Карлито. Зимой и летом он просыпался в пять, откидывал одеяло и радостно кричал: «Ночи больше нет!» Мы вставали, крутились до десяти-одиннадцати вечера, потом – дети уже давно спали – тоже закатывались в постель. Засыпали мы совсем поздно – мы всё еще были влюблены друг в друга.
Я работал официантом, а Рита помогала на кухне. Окно кухни выходило как раз на задний двор, так что наши двойняшки играли у нее на виду.
Сакс относился ко мне… Чуть не сказал, как к сыну, что было бы неправдой: Серафина он недолюбливал, а с другими я его не наблюдал. Но на самом деле, когда я чуть не сказал «как к сыну», я имел в виду, в первую очередь, не теплоту, а строгость. Энрике строжил меня, как сына, от которого многого ждет. Теоретически я ему даже годился во внуки: мне было 23. Я тогда часто считал, что он придирается.
– Хотел бы я знать, черт побери! – произносит добрый дядюшка Энрике своим густым, как нижние ноты саксофона, голосом, заполняющим весь ресторан. И это звучит, как «Я знаю, Иисус меня любит!» – Сможет ли кто обслужить… (Пауза – фразы короткие, как строки песнопения.) Это симпатичнейшее терпеливое семейство…
Сакс выглядывает в окно, где припаркована машина симпатичнейшего семейства из двух отвратных молодящихся старух и прыщавого отрока в ярко-зеленой футболке, чья монументальная задница заняла весь диван напротив. Они уселись от силы пять минут назад и только-только оторвали головы от меню в прозрачных пластмассовых стойках.
– Из далекого штата Аризона? – разглядев их номерной знак, допевает свой спиричуэлс Сакс.
Я в мыле собираю грязную посуду со стола компании шоферов. У нас любили перекусывать дальнобойщики – не столько из-за качества пищи, сколько из-за колорита заведения. Пальцы у меня в кетчупе – а я ненавижу, когда у меня липкие руки, – стопка тарелок в неустойчивом равновесии прижата к груди.
– Черт побери, Сакс! – чем хороша Америка: какова бы ни была дистанция между хозяином и работником, вы не обязаны терпеть помыкания. На уровне слов вы на равных, особенно, если хозяин не прав. – Я у вас на глазах с половины шестого. Я что, танцую здесь самбу с клиентами?
Клиенты с интересом ждут продолжения: случайные – с напряженным, постоянные – с оживленным. Услышав мой голос на повышенных тонах, из кухни вылетает Роза – мы всегда были готовы защитить друг друга.
Но добрый дядюшка Энрике подмигивает ей и наклоняется к своему тайнику под прилавком:
– А что, я, может, был бы непрочь… (пауза). Если бы здесь танцевали самбу!
Он достает саксофон и начинает играть, приплясывая. А когда я прохожу мимо со своей грудой тарелок, готовых рухнуть, Сакс шутливо пытается поддеть меня бедром.
Посетители счастливы. А симпатичнейшее семейство из Аризоны, закусив, награждает меня королевскими чаевыми – они считают, что я из-за них пострадал. Нет, Саксу надо было покупать не закусочные, а настоящие рестораны, где вечером пьют и танцуют. Это был – и есть, хотя ему уже под восемьдесят, – мастер по созданию настроения.
Я не сразу разобрался, сколько в таких сценах было желания вышколить нового работника и сколько – игры, в первую очередь, на публику. Рита – я всё-таки думаю о ней как о Рите, хотя все эти годы она была Розой, – поняла это раньше. Они с Саксом вообще очень быстро спелись. В частности, они были двумя умудренными жизнью наставниками, на попечении которых оказался молодой строптивец.
Сейчас я знаю, что именно Сакс научил меня работать и, возможно, именно благодаря этому я выжил. Но в те времена мне иногда казалось, что он пережимал. У нас даже возникла условная фраза. Я говорил:
– Карамба, Сакс!
И он знал, что я считаю, что он перешел черту. Это случалось не часто – раз в два-три месяца. Сакс извиняющимся жестом выставлял между нами светлую, как у всех черных и мулатов, ладошку – это был его белый флаг. Потом, как правило, он накладывал две вазочки мороженого и сам относил его Кончите и Карлито. Вот их он точно любил, как своих внуков.
Так прошло три с лишним года.
11
Когда я вспоминаю это время, я думаю, как бы повернулась моя жизнь, не только в связи с тем 27 января. Нет, что бы было с нами, если бы к тому же мы действительно были кубинскими эмигрантами, перебравшимися в Штаты?
Я всегда думал, что мог бы прожить любую, ну почти любую жизнь почти любого встреченного мною человека – не важно, в какой стране, молодого или старого, богатого или бедного. И, наверное, я мог бы так еще несколько лет работать в ресторанчике у Сакса, помогая ему в конторе, в зале или на кухне, смотря по надобности, постепенно отложить деньги, чтобы закончить учебу и начать преподавать американскую или испанскую литературу (я любил читать), снять квартиру или перебраться в отдельный дом и по воскресеньям приезжать навестить со всем семейством доброго дядюшку Энрике. Более того, я думаю, что я был бы вполне счастлив в своей семье, со своими книгами и всем миром, открытым перед нами. Я серьезно говорю: не случись то, что случилось, и не будь за мной Конторы – а эти два обстоятельства вступили в трагическую связь, – я прожил бы эту, вторую по счету, но, как оказалось, не последнюю, жизнь, ни о чем не сожалея и ни к чему другому не стремясь.
Но судьба постучалась в дверь в форме почтового служащего – черные брюки и черная же рубашка с короткими рукавами, хотя в то утро в солнечной Калифорнии шел снег и было чуть больше нуля.
– Пако! – крикнул Сакс. – Тебе письмо.
Я в тот момент работал за стойкой. Почтальон попросил показать мои права – я уже получил их, хотя машину мы еще не купили, – попросил расписаться в журнале и вручил мне конверт. Я вскрыл его, замирая в душе: вдруг это привет от Конторы? Я не ошибся.
Привет назывался наследство.
Их тоже можно понять. Вы засылаете сотрудника на оседание, то есть на постоянное жительство в чужой стране. Он там – абсолютный ноль: ни должности, ни связей, ни особых перспектив. Сколько лет должно пройти, пока безвестного кубинского эмигранта примут на работу, где он может получить доступ к интересующей Контору информации? Поколение! Да-да, на самом деле, интерес может представлять сын сотрудника. Если, конечно, он не будет считать своей родиной Соединенные Штаты Америки и не заложит отца со всеми его шпионскими связями.
Второй вариант – связной. Вам передают на связь уже завербованного агента, который в состоянии добывать нужную информацию, но не доставлять ее по назначению. Нужно передаточное звено, не вызывающее подозрений в среде обитания агента и, с другой стороны, вполне способное совершать поездки в города, где есть советские представительства. Большинство из нас к такой работе и готовились.
В первую же неделю после приезда в Сан-Франциско я послал открытку своей единственной старой тете на Кубу. Я ее даже видел перед отъездом – старушка была цветущим тридцатилетним мужчиной, курящим сигару под полосатым тентом. И вот теперь, почти через три года после нашего отъезда с Кубы, тетя умерла, оставив своему единственному племяннику акции, которыми еще с докастровских времен управляла брокерская контора в Майами. Распорядившись об их продаже, мы с Розой выручили не безумно большую, но позволяющую новый старт сумму, которая после вычета налогов составила 11 тысяч 628 долларов.
Мы сидели на скамейке в университетском парке на холме с работником советского консульства, представившимся либо честно, либо из-за недостатка воображения Арменом. Внизу проходила дорога, за нашими спинами раздавались веселые голоса и смех студентов, расположившихся прямо на траве.
Я всё думал о том, как бы было хорошо, если бы меня оставили в покое, и мы продолжили бы проживать наши долгие, долгие дни. Мы с Розой любили друг друга, у нас росли чудесные двойняшки, Калифорния была открытой и дружелюбной. (Та сцена с пуэрториканцем в Майами была боевым крещением: с тех пор и по сей день я никогда не сталкивался в Штатах с чем-либо подобным.) В свой выходной, во вторник, мы часами гуляли по улицам Сан-Франциско, радуясь, что живем среди всего этого очарования. И вот теперь всё придется менять!
– Да вы не слушаете меня! – вдруг заметил мой собеседник. – Вас что-то беспокоит?
Я посмотрел на него. Ему было под пятьдесят, почти лысый череп, большой крючковатый нос и глубокие печальные армянские глаза.
– Мы слишком долго не объявлялись, – сказал он за меня.
Я промолчал. Мы жили своей жизнью почти четыре года.
– Давайте так, – решил Армен, – определяйтесь не спеша. Нас пока устраивает, что вы в Сан-Франциско, и пока мы готовы ограничиться разовой помощью. Я бы на вашем месте вложил полученные деньги в бизнес вашего хозяина, если он согласится. Я так понимаю, отношения у вас хорошие.
– Хорошие.
– Я не настаиваю. Если эта сумма покажется ему слишком маленькой, оставьте ее себе на учебу. Потом еще что-нибудь придумаем.
– Хорошо. А какая помощь от меня нужна сейчас?
– Сущая ерунда. Вот посмотрите!
Я взял фотографию. Она была сделана на «поляроиде» и запечатлевала пару, сидящую за ресторанным столом с возвышающейся среди тарелок плетеной бутылкой вина. Судя по багровому цвету лица и масляному блеску в глазах, мужчина лет пятидесяти пяти от этой бутылки успел отхлебнуть уже немало – или это была не первая. Чувствовал он себя королем и, позируя для снимка, небрежным жестом приобнял свою спутницу. Женщина была полной крашеной блондинкой лет под сорок с невероятной, советского вида «халой» на голове и в розовой кофточке с люрексом. Довольно миловидное лицо, но банальное и уже округлившееся, что называется, мечта гарнизона.
– Кто из них? – уточнил я.
– Официант.
Я присмотрелся. Действительно, на снимке был и третий человек, в белой рубашке, красной бабочке и с подносом в правой руке. Он, видимо, не желая мешать фотографирующимся, а, возможно, и по другой причине, отошел назад, и вспышка едва-едва осветила его. Так что уже при скромном поляроидном качестве лицо его было лишь бледным пятном с темными подтеками от недостатка света. Единственной чертой, которую можно было выделить, были очень тесно посаженные друг к другу глаза. Я сам интроверт, и глаза у меня поэтому сдвинуты к переносице, но у этого официанта это была просто двустволка. И выражение взгляда было напряженным, пугающим, как наставленные тебе в лицо два ствола.
– Мы пробовали увеличить фотографию, но получалось только хуже, – извиняющимся тоном произнес Армен.
– И что этому привидению может от меня понадобиться? – спросил я, возвращая фотографию.
– Он может подойти к вам в любой момент – он знает, как вас искать. Он скажет: «Давненько вы к нам не заходили». И на ваш вопросительный взгляд уточнит: «Пицца наполетана». Тогда вы его вроде бы узнаете и ответите: «Да, действительно. Но когда ты сам работаешь в ресторане, хочется домашней пищи». После этого он объяснит, что ему нужно, скорее всего, он вам что-то передаст. Он не знает ни кто вы, ни на кого работаете.
– То есть…
– Мы с ним работаем под чужим флагом. Так что никаких лишних разговоров – возьмете, что он даст, и до свидания.
– А язык?
– Английский. Если получите передачу, на доске перед входом в ваш ресторан – ну, там, где вы пишете меню, – в левом верхнем углу нарисуете треугольник. Начиная с завтрашнего дня, кто-то из наших будет проезжать мимо каждый день.
Они действительно долго не объявлялись. Я и не думал всё это время, что так и не выходил из их поля зрения. А они присматривали за мной и знали, что каждое утро именно я расписывал цветными мелками большую грифельную доску, которая уголком ставилась у входа. Это была моя идея – помимо меню, напечатанных типографским способом и вставленных в прозрачные стоечки, каждый день предлагать отдельным номером какое-либо блюдо. Или объявлять счастливый час, обычно с четырех до пяти, когда напиток подавался бесплатно. Доска была хорошо заметна для проезжающих машин и, как мы быстро выяснили, действительно приводила в нашу закусочную дополнительных клиентов.
– Лучше солнце, – сказал я.
– Что?
– Солнце! Я нарисую на доске не треугольник, а солнце. Такое, с лучами.
– А! Да, так лучше! Ну, успехов! – Армен встал с травы, отряхнул рукой брюки и остановил меня жестом. – Я пойду, а вы еще посидите здесь пару минут.
Это было 26 января, в теплый, почти весенний день, какие в Москве бывают в мае. Пока мы сидели, пролетела бабочка. Назавтра была пятница, но поскольку в прошлый вторник нам с Ритой пришлось работать, Сакс дал нам выходной. Мы с детьми собирались погулять по Рыбацкой пристани.
Я тогда этого не знал, но это был, несмотря на сознательно избранный мною путь приключений, последний беспечный день в моей жизни.
Я всегда думал, что мог бы прожить любую, ну почти любую жизнь почти любого встреченного мною человека – не важно, в какой стране, молодого или старого, богатого или бедного. И, наверное, я мог бы так еще несколько лет работать в ресторанчике у Сакса, помогая ему в конторе, в зале или на кухне, смотря по надобности, постепенно отложить деньги, чтобы закончить учебу и начать преподавать американскую или испанскую литературу (я любил читать), снять квартиру или перебраться в отдельный дом и по воскресеньям приезжать навестить со всем семейством доброго дядюшку Энрике. Более того, я думаю, что я был бы вполне счастлив в своей семье, со своими книгами и всем миром, открытым перед нами. Я серьезно говорю: не случись то, что случилось, и не будь за мной Конторы – а эти два обстоятельства вступили в трагическую связь, – я прожил бы эту, вторую по счету, но, как оказалось, не последнюю, жизнь, ни о чем не сожалея и ни к чему другому не стремясь.
Но судьба постучалась в дверь в форме почтового служащего – черные брюки и черная же рубашка с короткими рукавами, хотя в то утро в солнечной Калифорнии шел снег и было чуть больше нуля.
– Пако! – крикнул Сакс. – Тебе письмо.
Я в тот момент работал за стойкой. Почтальон попросил показать мои права – я уже получил их, хотя машину мы еще не купили, – попросил расписаться в журнале и вручил мне конверт. Я вскрыл его, замирая в душе: вдруг это привет от Конторы? Я не ошибся.
Привет назывался наследство.
Их тоже можно понять. Вы засылаете сотрудника на оседание, то есть на постоянное жительство в чужой стране. Он там – абсолютный ноль: ни должности, ни связей, ни особых перспектив. Сколько лет должно пройти, пока безвестного кубинского эмигранта примут на работу, где он может получить доступ к интересующей Контору информации? Поколение! Да-да, на самом деле, интерес может представлять сын сотрудника. Если, конечно, он не будет считать своей родиной Соединенные Штаты Америки и не заложит отца со всеми его шпионскими связями.
Второй вариант – связной. Вам передают на связь уже завербованного агента, который в состоянии добывать нужную информацию, но не доставлять ее по назначению. Нужно передаточное звено, не вызывающее подозрений в среде обитания агента и, с другой стороны, вполне способное совершать поездки в города, где есть советские представительства. Большинство из нас к такой работе и готовились.
В первую же неделю после приезда в Сан-Франциско я послал открытку своей единственной старой тете на Кубу. Я ее даже видел перед отъездом – старушка была цветущим тридцатилетним мужчиной, курящим сигару под полосатым тентом. И вот теперь, почти через три года после нашего отъезда с Кубы, тетя умерла, оставив своему единственному племяннику акции, которыми еще с докастровских времен управляла брокерская контора в Майами. Распорядившись об их продаже, мы с Розой выручили не безумно большую, но позволяющую новый старт сумму, которая после вычета налогов составила 11 тысяч 628 долларов.
Мы сидели на скамейке в университетском парке на холме с работником советского консульства, представившимся либо честно, либо из-за недостатка воображения Арменом. Внизу проходила дорога, за нашими спинами раздавались веселые голоса и смех студентов, расположившихся прямо на траве.
Я всё думал о том, как бы было хорошо, если бы меня оставили в покое, и мы продолжили бы проживать наши долгие, долгие дни. Мы с Розой любили друг друга, у нас росли чудесные двойняшки, Калифорния была открытой и дружелюбной. (Та сцена с пуэрториканцем в Майами была боевым крещением: с тех пор и по сей день я никогда не сталкивался в Штатах с чем-либо подобным.) В свой выходной, во вторник, мы часами гуляли по улицам Сан-Франциско, радуясь, что живем среди всего этого очарования. И вот теперь всё придется менять!
– Да вы не слушаете меня! – вдруг заметил мой собеседник. – Вас что-то беспокоит?
Я посмотрел на него. Ему было под пятьдесят, почти лысый череп, большой крючковатый нос и глубокие печальные армянские глаза.
– Мы слишком долго не объявлялись, – сказал он за меня.
Я промолчал. Мы жили своей жизнью почти четыре года.
– Давайте так, – решил Армен, – определяйтесь не спеша. Нас пока устраивает, что вы в Сан-Франциско, и пока мы готовы ограничиться разовой помощью. Я бы на вашем месте вложил полученные деньги в бизнес вашего хозяина, если он согласится. Я так понимаю, отношения у вас хорошие.
– Хорошие.
– Я не настаиваю. Если эта сумма покажется ему слишком маленькой, оставьте ее себе на учебу. Потом еще что-нибудь придумаем.
– Хорошо. А какая помощь от меня нужна сейчас?
– Сущая ерунда. Вот посмотрите!
Я взял фотографию. Она была сделана на «поляроиде» и запечатлевала пару, сидящую за ресторанным столом с возвышающейся среди тарелок плетеной бутылкой вина. Судя по багровому цвету лица и масляному блеску в глазах, мужчина лет пятидесяти пяти от этой бутылки успел отхлебнуть уже немало – или это была не первая. Чувствовал он себя королем и, позируя для снимка, небрежным жестом приобнял свою спутницу. Женщина была полной крашеной блондинкой лет под сорок с невероятной, советского вида «халой» на голове и в розовой кофточке с люрексом. Довольно миловидное лицо, но банальное и уже округлившееся, что называется, мечта гарнизона.
– Кто из них? – уточнил я.
– Официант.
Я присмотрелся. Действительно, на снимке был и третий человек, в белой рубашке, красной бабочке и с подносом в правой руке. Он, видимо, не желая мешать фотографирующимся, а, возможно, и по другой причине, отошел назад, и вспышка едва-едва осветила его. Так что уже при скромном поляроидном качестве лицо его было лишь бледным пятном с темными подтеками от недостатка света. Единственной чертой, которую можно было выделить, были очень тесно посаженные друг к другу глаза. Я сам интроверт, и глаза у меня поэтому сдвинуты к переносице, но у этого официанта это была просто двустволка. И выражение взгляда было напряженным, пугающим, как наставленные тебе в лицо два ствола.
– Мы пробовали увеличить фотографию, но получалось только хуже, – извиняющимся тоном произнес Армен.
– И что этому привидению может от меня понадобиться? – спросил я, возвращая фотографию.
– Он может подойти к вам в любой момент – он знает, как вас искать. Он скажет: «Давненько вы к нам не заходили». И на ваш вопросительный взгляд уточнит: «Пицца наполетана». Тогда вы его вроде бы узнаете и ответите: «Да, действительно. Но когда ты сам работаешь в ресторане, хочется домашней пищи». После этого он объяснит, что ему нужно, скорее всего, он вам что-то передаст. Он не знает ни кто вы, ни на кого работаете.
– То есть…
– Мы с ним работаем под чужим флагом. Так что никаких лишних разговоров – возьмете, что он даст, и до свидания.
– А язык?
– Английский. Если получите передачу, на доске перед входом в ваш ресторан – ну, там, где вы пишете меню, – в левом верхнем углу нарисуете треугольник. Начиная с завтрашнего дня, кто-то из наших будет проезжать мимо каждый день.
Они действительно долго не объявлялись. Я и не думал всё это время, что так и не выходил из их поля зрения. А они присматривали за мной и знали, что каждое утро именно я расписывал цветными мелками большую грифельную доску, которая уголком ставилась у входа. Это была моя идея – помимо меню, напечатанных типографским способом и вставленных в прозрачные стоечки, каждый день предлагать отдельным номером какое-либо блюдо. Или объявлять счастливый час, обычно с четырех до пяти, когда напиток подавался бесплатно. Доска была хорошо заметна для проезжающих машин и, как мы быстро выяснили, действительно приводила в нашу закусочную дополнительных клиентов.
– Лучше солнце, – сказал я.
– Что?
– Солнце! Я нарисую на доске не треугольник, а солнце. Такое, с лучами.
– А! Да, так лучше! Ну, успехов! – Армен встал с травы, отряхнул рукой брюки и остановил меня жестом. – Я пойду, а вы еще посидите здесь пару минут.
Это было 26 января, в теплый, почти весенний день, какие в Москве бывают в мае. Пока мы сидели, пролетела бабочка. Назавтра была пятница, но поскольку в прошлый вторник нам с Ритой пришлось работать, Сакс дал нам выходной. Мы с детьми собирались погулять по Рыбацкой пристани.
Я тогда этого не знал, но это был, несмотря на сознательно избранный мною путь приключений, последний беспечный день в моей жизни.
12
Сейчас, когда катализаторы у машин стали обязательными, во всех мегаполисах Америки, включая Манхэттен, воздух достаточно чистый. В Сан-Франциско, построенном на мысе и продуваемом всеми ветрами с океана и со стороны бухты, так было всегда. Так что это один из тех городов, по которым хочется перемещаться пешком – разумеется, спускаясь с холмов, а не поднимаясь. Машины у нас не было – мы доезжали на автобусе до центра, а там уже гуляли не спеша, по той его части, рельеф которой придавали лишь небоскребы.
В тот день 27 января было так же тепло, как и накануне. Мы шли по солнечной стороне улицы, и я даже снял ветровку, оставшись в одной рубашке. Через знаменитые разноцветные ворота мы вошли в Китайский квартал. Там, конечно, небольшой холм, и на обратном пути мне иногда приходилось нести детей на руках – они иногда и засыпали так, уткнувшись лицом мне в шею. Но тогда день еще только начинался, и Кончита с Карлито вприпрыжку открывали шествие. В обнимку – они ощущали себя одним существом и в публичных местах до сих пор протестовали, когда их приходилось разлучать, чтобы развести по разным туалетам.
Дети проскочили мимо лотков с сувенирами, с двухдолларовыми складными зонтиками и неизменными деревянными скребками на длинной ручке для чесания спины. Как обычно, они застряли перед дарами моря. Мы с Ритой (я всё же буду говорить Рита, теперь это уже не имеет значения), мы с Ритой и сами всегда останавливались, как завороженные. Поводящие усами живые лангусты, груды креветок, разложенных по размерам; на отдельном деревянном подносе большая, дивной перламутровой расцветки зеленая рыбина, уже разрубленная пополам, всё еще шевелила жабрами.
– Мама, она же живая! – с ужасом проговорила Кончита.
Рита беспомощно взглянула на стоящую в проходе старуху-торговку. Та еще теснее собрала морщинки на темной пергаментной коже вокруг глаз, оттянула к ушам уголки губ – это у нее заменяло улыбку – и с готовностью двинулась к нам.
Рита поспешно сказала дочке:
– Ничего, детка, она сейчас заснет!
Я остановил китаянку жестом – мы ничего не собирались покупать – и подтолкнул детей. Но они замерли снова – там квадратные ячейки, на которые был разбит деревянный лоток, были до краев заполнены разноцветными экзотическими крупами, орехами, сухофруктами, сушеными водорослями, кальмарами, каракатицами. Прямо перед ними – о ужас! – была целая братская могила сушеных морских коньков.
– Это леденцы? – спросила Кончита.
Рот у нее не закрывался. Карлито был скорее созерцателем.
– Нет, это сушеные рыбки! – честно сказал я. (Я помню даже – столько лет прошло! – цену, типично американскую: $ 4,99.)
– Купим?
Я спросил у китаянки:
– 4,99 это за сколько – за фунт?
Старуха что-то затарахтела по-китайски, не сделав, однако, ни подтверждающего, ни отрицающего жеста.
– Она не понимает, – сказала Рита и потянула детей дальше. – Ты что, не знаешь? – обернулась она ко мне. – Это такое лекарство. Тебе пока не надо.
– Это не лекарство, это рыбки! – уточнил Карлито, впрочем, не сопротивляясь.
Я почему-то помню вот этот разговор с детьми как последний, хотя мы наверняка что-то обсуждали и позднее. Точно обсуждали – куда мы пойдем обедать! Но в памяти у меня больше почему-то ничего не осталось.
Мы прошли Маленькую Италию – это заняло еще минут двадцать, обед надо было заработать – и вышли к Рыбацкой пристани. Уже и тогда, двадцать лет назад, это был туристический пятачок. Торговцы сувенирами, рыбные ресторанчики, прилепленные друг к другу, зазывалы, сующие вам в руки листовки своего заведения с фирменными блюдами и ценами. И, по-моему, единственный в мире магазинчик разных товаров для, как их назвать, левшей? Я имею в виду тех, у кого левая рука главная. Я, правда, не знаю, чем отличается кружка для левши от кружки для правши – ну, может, картинка наклеена в другом месте. Но авторучка, зажигалка, бумажник! Безусловная и исключительная ценность таких товаров нам так и не открылась.
Не помню, почему и как, но, хотя мы далеко не шиковали, мы выбрали тогда не самый дешевый Crab House на 39-м пирсе. Скорее всего, это случилось потому, что рядом на деревянных плотах лежали морские львы, оглашая окрестности коротким трубным лаем. Они то безвольно соскальзывали в воду неповоротливыми толстыми телами, то неуклюже забирались на плот, помогая себе передними ластами и отталкиваясь от воды широким хвостом. Наверное, мы думали, что в Crab House на втором этаже была терраса, с которой дети могут продолжать смотреть на морских львов – не помню.
Террасы в ресторане не оказалось, зато над столиками висели модели старинных кораблей, что тут же отвлекло детей. Помню еще, что в этом ресторане подавали эль – а мы с Ритой пристрастились именно к этой разновидности пива и поэтому с радостью заказали себе по пинте. Пиво с кока-колой уже принесли, и, пока дети еще бегали по этому музею каравелл, мы с наслаждением отпили по глотку и, довольные, посмотрели друг другу в глаза.
– Вещь! – сказала Рита.
– Не говори!
Между собой мы говорили по-испански, иногда переходя на английский, чтобы не переводить местные понятия и реалии. Странно, как быстро люди перестраиваются – мы уже очень давно не говорили друг с другом по-русски, даже в постели.
В тот день 27 января было так же тепло, как и накануне. Мы шли по солнечной стороне улицы, и я даже снял ветровку, оставшись в одной рубашке. Через знаменитые разноцветные ворота мы вошли в Китайский квартал. Там, конечно, небольшой холм, и на обратном пути мне иногда приходилось нести детей на руках – они иногда и засыпали так, уткнувшись лицом мне в шею. Но тогда день еще только начинался, и Кончита с Карлито вприпрыжку открывали шествие. В обнимку – они ощущали себя одним существом и в публичных местах до сих пор протестовали, когда их приходилось разлучать, чтобы развести по разным туалетам.
Дети проскочили мимо лотков с сувенирами, с двухдолларовыми складными зонтиками и неизменными деревянными скребками на длинной ручке для чесания спины. Как обычно, они застряли перед дарами моря. Мы с Ритой (я всё же буду говорить Рита, теперь это уже не имеет значения), мы с Ритой и сами всегда останавливались, как завороженные. Поводящие усами живые лангусты, груды креветок, разложенных по размерам; на отдельном деревянном подносе большая, дивной перламутровой расцветки зеленая рыбина, уже разрубленная пополам, всё еще шевелила жабрами.
– Мама, она же живая! – с ужасом проговорила Кончита.
Рита беспомощно взглянула на стоящую в проходе старуху-торговку. Та еще теснее собрала морщинки на темной пергаментной коже вокруг глаз, оттянула к ушам уголки губ – это у нее заменяло улыбку – и с готовностью двинулась к нам.
Рита поспешно сказала дочке:
– Ничего, детка, она сейчас заснет!
Я остановил китаянку жестом – мы ничего не собирались покупать – и подтолкнул детей. Но они замерли снова – там квадратные ячейки, на которые был разбит деревянный лоток, были до краев заполнены разноцветными экзотическими крупами, орехами, сухофруктами, сушеными водорослями, кальмарами, каракатицами. Прямо перед ними – о ужас! – была целая братская могила сушеных морских коньков.
– Это леденцы? – спросила Кончита.
Рот у нее не закрывался. Карлито был скорее созерцателем.
– Нет, это сушеные рыбки! – честно сказал я. (Я помню даже – столько лет прошло! – цену, типично американскую: $ 4,99.)
– Купим?
Я спросил у китаянки:
– 4,99 это за сколько – за фунт?
Старуха что-то затарахтела по-китайски, не сделав, однако, ни подтверждающего, ни отрицающего жеста.
– Она не понимает, – сказала Рита и потянула детей дальше. – Ты что, не знаешь? – обернулась она ко мне. – Это такое лекарство. Тебе пока не надо.
– Это не лекарство, это рыбки! – уточнил Карлито, впрочем, не сопротивляясь.
Я почему-то помню вот этот разговор с детьми как последний, хотя мы наверняка что-то обсуждали и позднее. Точно обсуждали – куда мы пойдем обедать! Но в памяти у меня больше почему-то ничего не осталось.
Мы прошли Маленькую Италию – это заняло еще минут двадцать, обед надо было заработать – и вышли к Рыбацкой пристани. Уже и тогда, двадцать лет назад, это был туристический пятачок. Торговцы сувенирами, рыбные ресторанчики, прилепленные друг к другу, зазывалы, сующие вам в руки листовки своего заведения с фирменными блюдами и ценами. И, по-моему, единственный в мире магазинчик разных товаров для, как их назвать, левшей? Я имею в виду тех, у кого левая рука главная. Я, правда, не знаю, чем отличается кружка для левши от кружки для правши – ну, может, картинка наклеена в другом месте. Но авторучка, зажигалка, бумажник! Безусловная и исключительная ценность таких товаров нам так и не открылась.
Не помню, почему и как, но, хотя мы далеко не шиковали, мы выбрали тогда не самый дешевый Crab House на 39-м пирсе. Скорее всего, это случилось потому, что рядом на деревянных плотах лежали морские львы, оглашая окрестности коротким трубным лаем. Они то безвольно соскальзывали в воду неповоротливыми толстыми телами, то неуклюже забирались на плот, помогая себе передними ластами и отталкиваясь от воды широким хвостом. Наверное, мы думали, что в Crab House на втором этаже была терраса, с которой дети могут продолжать смотреть на морских львов – не помню.
Террасы в ресторане не оказалось, зато над столиками висели модели старинных кораблей, что тут же отвлекло детей. Помню еще, что в этом ресторане подавали эль – а мы с Ритой пристрастились именно к этой разновидности пива и поэтому с радостью заказали себе по пинте. Пиво с кока-колой уже принесли, и, пока дети еще бегали по этому музею каравелл, мы с наслаждением отпили по глотку и, довольные, посмотрели друг другу в глаза.
– Вещь! – сказала Рита.
– Не говори!
Между собой мы говорили по-испански, иногда переходя на английский, чтобы не переводить местные понятия и реалии. Странно, как быстро люди перестраиваются – мы уже очень давно не говорили друг с другом по-русски, даже в постели.