Страница:
Однако вот уже в течение сорока лет ряд историков пытается навязать совсем иную картину событий 1015–1019 годов. Начало было положено в книге Н. Н. Ильина «Летописная статья 6523 (то есть 1015. – В.К.) года и ее источник. (Опыт анализа).» (М., 1957). В этой в целом весьма основательной книге автор в какой-то момент впадает в своего рода затмение, пытаясь доказать, что убийство князя Бориса подстроил вовсе не Святополк Окаянный, но… Ярослав Мудрый.
Насколько влиятельна ныне эта версия, явствует из того, что она (кстати сказать, вообще без какой-либо аргументации) изложена в изданном в 1984 году 100-тысячным тиражом трактате академика Б. А. Рыбакова «Мир истории. Начальные века русской истории» (см. с. 157–158), а позднее, в 1990-м, стала предметом целой книги, иронически озаглавленной «История „преступлений“ Святополка Окаянного», книги, принадлежащей перу ярого специалиста по антирелигиозной пропаганде Г. М. Филиста. Еще бы! Ведь эта версия, в сущности, разрушает исторический образ не только Ярослава Мудрого, но и в равной мере святого мученика Бориса, который, оказывается, погиб в своекорыстной борьбе за власть с Ярославом…
Как же возникла эта «новаторская» версия? В наших руках имеется несколько разнообразных русских источников, а также польских и германских хроник, рассказывающих о событиях на Руси в 1015–1019 годах; все они дают более или менее единую картину событий, очерченную мною выше. Но существует еще исландская (первоначально – норвежская) «Сага об Эймунде», повествующая о норманнах (варягах), которые были вынуждены уйти из родных мест и стать наемными воинами русских князей. И образы этой «поэмы в прозе» затмили в глазах некоторых историков гораздо более достоверные сообщения всех других имеющихся налицо источников.
Нет сомнения, что «Сага об Эймунде» восходит к рассказам непосредственных очевидцев событий – скандинавских наемников, служивших русским князьям начала XI века. Однако рассказы эти передавались из уст в уста в течение четырех с половиной (!) столетий и лишь в конце XIV века были записаны в далекой Исландии…
В «Саге об Эймунде» повествуется, в частности, о том, как норманны помогают русскому «конунгу» по имени «Ярицлейв» бороться против его соперника-брата, зовущегося «Бурицлав» (в ранних переводах на русский язык имена героев саги воспроизводились неточно – как «Ярислейф» и «Бурислав»[480]) и, в конце концов, тайно убивают «Бурицлава». Сага эта стала объектом внимания русских историков еще с 1833 года, и вплоть до 1957-го года «Бурицлав» рассматривался как образ, соединивший в себе двух «прототипов» – Болеслава и вдохновляемого им Святополка; важно отметить, что в других источниках о конце Святополка говорится весьма неясно, неопределенно, и, вполне возможно, он в 1019 году в самом деле был тайно убит норманнскими наемниками Ярослава (как это изображено в саге). Естественно предполагать также, что вначале в саге фигурировали по отдельности оба врага Ярослава, но за четыре с лишним века устного бытования саги они «слились» в один образ.
Однако в новейших сочинениях (особенно последовательно в книге украинского историка А. Б. Головко[481]) утверждается, что «Бурицлав» – это-де князь Борис, с которым-де боролся в 1015–1017 годах за власть Ярослав; уже позднее, организовав убийство Бориса, он, мол, начал борьбу с другим соперником – Святополком, поддерживаемым Болеславом, который ранее-де помогал не своему зятю Святополку, а Борису!
Следует прямо сказать, что версия эта смогла возникнуть только в силу звуковой «переклички» Борис-Бурицлав, – хотя «соответствие» Болеслав-Бурицлав ничуть не менее правдоподобно; потом уже стали подбираться разного рода дополнительные «доводы».
Но обратимся к самой «Саге об Эймунде». Ее герой, находясь еще в Норвегии, говорит своим сподвижникам: «Я слышал о смерти Вальдимара (Владимира) конунга… и эти (его) владения держат теперь трое сыновей его… И зовется Бурицлав тот, который получил большую долю отцовского наследия, и он – старший из них (ясно, что речь идет о Святополке. – В.К.). Другого зовут Ярицлейв, а третьего Вартилав (Брячислав Полоцкий; в действительности не брат, а племянник двух первых. – В.К.). Бурицлав держит Кэнугард (Киев. – В.К.), а это – лучшее княжество… Ярицлав держит Хольм-гард (Новгород. – В.К.), а третий – Палтескью (Полоцк. – В.К.)… Теперь у них разлад из-за владений… И пришло мне теперь на мысль, если вы согласны, отправиться туда (на Русь. – В.К.) и побывать у каждого из этих конунгов… добудем и богатство, и почесть». Затем «Эймунд и его спутники… прибыли на восток в Хольмгард (Новгород) к Ярицлейву конунгу» (с. 107).
Поскольку сведения о смерти Владимира, постигшей его 15 июля 1015 года, и о «разладе» между сыновьями не могли мгновенно дойти до Норвегии, а зимой корабли Эймунда не отправились бы в Новгород, ясно, что Эймунд прибыл на Русь никак не раньше лета 1016 года. Между тем, по летописи, Борис был убит еще летом 1015 года. Могут возразить, что летописец ошибся. Но абсолютно недостоверно представление, что Борис (именуемый Бурицлавом) правил в Киеве, об этом нет даже и намека во всех других исторических источниках, а в то же время сообщается, что Борис княжил на Волыни и затем в Ростове.
Что же касается называния Святополка в саге Бурицлавом (то есть Болеславом), оно имеет вполне правдоподобное объяснение. Ведь Святополк оказался, в сущности, ставленником, «подручным» Болеслава, – о чем недвусмысленно свидетельствует «Повесть временных лет»: «Приде Болеслав с Святополком на Ярослава с ляхы (поляки)… и победи Болеслав Ярослава. Ярослав же убежа с 4-мя мужи Новугороду. Болеслав же вниде в Кыев с Святополком».
Говоря, что именно Болеслав «победил» и «вошел» в Киев, летопись все же не забывает и Святополка, поскольку для русского сознания он являл впечатляющую фигуру «окаянного» предателя (хотя в то же время летопись видит в нем только презренного подручного Болеслава). Между тем в глазах норманнов важен был носитель военной силы, которой они, наемники, должны были противостоять, и Болеслав-Бурицлав целиком заслонил в саге Святополка.
Подробно остановиться на этом «сюжете» было важно для того, чтобы на конкретном примере показать тот – принимающий подчас поистине патологический характер – «критицизм», или, вернее, очернительство, которое, увы, характерно, как уже говорилось, для значительной части историков Руси-России (и, конечно, проявилось вовсе не только в данном случае). Такие историки готовы «обличать» тех или иных отечественных деятелей даже тогда, когда их версии опираются на заведомо шаткие, как говорится, высосанные из пальца «аргументы».
И в высшей степени показательно, что Лудольф Мюллер, виднейший исследователь Древней Руси и современной Германии, не без возмущения заявил не так давно: «В 1937 г. была опубликована книга Н. Н. Ильина… Автор этой книги утверждает, что убийство Бориса и Глеба дело рук не Святополка, а Ярослава Мудрого. С тех пор и до сего времени растущее число исследователей склоняется к этому мнению, которое все, что сказано в наших источниках, переворачивает вверх ногами. Мнение это… является просто клеветой».[482]
Полная несостоятельность сего «мнения» подтверждается, в частности, и тем, что Ярослав в продолжение своего тридцатипятилетнего правления в Киеве не раз вступал в острые конфликты с другими русскими князьями, но не только не прибегал к убийствам, но и умел наладить вполне дружественные отношения с самыми, казалось бы, непримиримыми противниками.
Очень характерна в этом смысле история вражды и затем союза Ярослава с его младшим братом, Мстиславом Храбрым – князем Тмутороканским и, позднее, Черниговским. Отдаленная Тмутороканская (Таманский полуостров и окрестные территории) земля до 960-х годов была одной из главный составных частей Хазарского каганата.
Ставший каганом после своего победного похода на хазар Владимир посадил одного из своих сыновей, Мстислава, в Тмутороканской земле, где тот – вольно или невольно – нашел опору в остатках разбитых дедом и отцом хазар. На рубеже 1010–1020-х годов Мстислав подчинил еще себе соседних касогов (адыгов) и обрел немалую мощь. И в 1023 году, как сообщает «Повесть временных лет», «поиде Мстислав на Ярослава с козары и с касогы». Ярослав находился тогда в Новгороде, и Мстислав смог войти в Киев, однако «не прияша его кыяне», и он «седе на столе Чернигове» и объявил своим владением левобережье Днепра, – прежде всего земли древнерусского племени северян.
Ярослав, наняв в помощь большой отряд варягов, предпринял поход на Мстислава, который (для большей ясности цитирую летописный текст в переводе на современный язык, сделанном Б. А. Романовым и Д. С. Лихачевым) «поставил северян прямо против варягов а сам стал с дружиною своею по обеим сторонам». А после битвы «увидев лежащих посеченными… северян и Ярославовых варягов, сказал: «Кто тому не рад? Вот лежит северянин, а вот варяг, а дружина своя цела…»
Смысл этого многозначительно приведенного летописцем изречения явно более важен для Ярослава, ибо ради его дальнейшей борьбы с Мстиславом ему пришлось бы жертвовать не хазарами с касогами, а киевлянами… И Ярослав, торжественно сообщает далее летописец, «заключил мир с братом своим… И начал жить мирно и в братолюбии, и затихли усобица и мятеж, и была тишина великая в стране».
И несколькими годами позднее Ярослав вместе с Мстиславом отправились на запад и возвратили Руси захваченные еще Болеславом Червенские города; здесь был основан тогда новый пограничный город Ярославль. Таким образом, Ярослав ради предотвращения кровавой междоусобной борьбы отдал своему воинственному брату в «держание» левобережную Русь, но был с ним в прочном союзе, а после кончины Мстислава в 1036 году стал уже полновластным хозяином страны в целом.
Такая благоразумная – мудрая – политика Ярослава определила прочное единство русского государства; это единство не только было безусловным в последние два десятилетия его жизни, но и в той или иной степени сохранялось почти в течение столетия после его кончины. Именно к такому выводу пришла ныне историческая наука. В обстоятельном труде О. М. Рапова «Княжеские владения на Руси в Х – первой половине XIII в.» (М., 1977) обоснованно сказано (это вытекает из всей книги):
«В русской дореволюционной исторической науке глубоко укоренилась мысль о том, что после того как в 1054 году Ярослав Мудрый наделил своих сыновей землями, единое государство Русь распалось на самостоятельные княжества… Однако это не так. Ярослав Мудрый перед смертью завещал Русь только одному князю, старшему… «Се же поручаю в собе место стол старейшему сыну моему и брату вашему Изяславу Кыев, сего послушайте, яко же послушаете же мене»… Ярослав Мудрый вовсе не помышлял о каком-либо разделе территории государства в духе короля Лира… По-прежнему над держателями (отдельных земель. – В.К.) возвышался великий Киевский князь… Земельные владения его братьев были не чем иным, как условными держаниями данных феодалов, которые в любой момент могли быть у них отобраны или заменены на другие» (с. 49, 51).
И далее: «отдельные князья превращали вверенные им условные держания в территории, не подчиненные власти киевского князя, но существование таких княжеств-государств было, как правило, явлением кратковременным» (с. 233). И лишь в конце 1130-х годов Русь «распалась на отдельные самостоятельные в политическом отношении княжения» (с. 235).
Я бы добавил к этому, что «распад» Руси был в известной степени остановлен в 1160-х годах великим князем Андреем Боголюбским, перенесшим столицу из Киева во Владимир и так или иначе управлявшим оттуда страной в целом. После монгольского нашествия Русь действительно распалась на самодовлеющие княжества, и лишь при Иване III Великом вновь восстановилась та держава, основы которой создал Ярослав Мудрый. Стоит отметить, что двуглавый орел, утвержденный, как известно, в качестве государственного герба Иваном III и символизировавший евразийское двуединство Руси, был впервые введен за четыре с лишним столетия до того не кем иным, как Ярославом Мудрым.[483]
Мощь государства Ярослава ярко выразилась в том, что в 1036 году было нанесено поистине сокрушающее поражение напавшим в очередной раз на Киев печенегам. Это воинственное племя, склонное превратить набеги на соседей в один из основных источников своего существования, в продолжавшийся более столетия период атаковало и Русь, и другие окрестные государства, включая Византийскую империю. А после 1036 года печенеги перестали быть серьезной военной силой.
Теперь нам необходимо обратиться к вопросу о взаимоотношениях Ярослава с Византийской империей. К сожалению, многие историки, находившиеся под влиянием западноевропейской идеологии, всячески принижавшей и искажавшей облик Византии (как главной соперницы Запада в эпоху Средневековья), стремились так или иначе противопоставить Русь и Византию, – в частности и при освещении событий времен Ярослава Мудрого. Только в последние десятилетия стали появляться исследования (В. Г. Брюсовой, Г. Г. Литаврина, польского историка Анджея Поппэ[484] и др.), аргументированно отвергающие это надуманное противопоставление.
Казалось бы, борьба Руси с Византией налицо, ибо, как хорошо известно, в 1043 году Ярослав отправил своего старшего сына Владимира (вообще-то старшим был Илья, но он умер еще в 1020 году) в поход на Константинополь, – поход, правда, неудачный, так как сильная буря на Черном море погубила большую часть русского флота еще до начала боевых действий. Однако ныне достаточно убедительно доказано, что это был поход не против Византии как таковой, а только против определенных сил, стремившихся захватить власть в Империи.
С 1028 года, после кончины своего отца, Константина VIII, носительницей легитимной власти в Византии стала его дочь Зоя (сыновей у Константина не было); однако вскоре она начала подвергаться всякого рода унижениям и насилиям, и, наконец, в апреле 1042 года ее вообще отстранили от власти и постригли в монахини. В результате в Константинополе вспыхнуло мощное восстание, в котором, что может показаться удивительным, самое активное участие приняли находившиеся в городе русские, как сообщает знаменитый хронист, современник событий Михаил Пселл, они «все готовы были пожертвовать жизнью за царицу».[485]
Впрочем, это не может удивить, если вспомнить, что Зоя была племянницей Анны – родной сестры ее отца, императора Константина VIII и супруги Владимира Святославича; таким образом Зоя являлась двоюродной сестрой Ярослава Мудрого.[486] Вместе с тем как дочь императора, не имевшего наследника мужского пола, Зоя представала в глазах ее сторонников, в том числе русских, законной властительницей; «хотим законную наследницу!» – кричали восставшие на площадях Константинополя.
И Зоя была немедля возвращена к власти. Вскоре, 11 июля 1042 года, она вступила в брак с представителем знатного рода Константином Мономахом. Однако всего через несколько месяцев обнаружилось, что Константин имеет намерение «заменить» Зою своей любовницей Склиреной, из-за чего 9 марта 1043 года произошло новое восстание под лозунгом «Не хотим Склирену царицей, да не примут из-за нее смерть матушки наши Зоя и Феодора!» (Феодора – младшая сестра Зои, ставшая ее соправительницей). Но главное было даже не в Склирене, а в очередной попытке отстранения Зои от власти, – попытке, которая и вызвала, очевидно, поход Руси, чей флот подошел к Константинополю через четыре месяца после восстания, в июле 1043 года (вполне вероятно, что Зоя сама обратилась к своему русскому двоюродному брату за помощью).
В результате гонения и интриги против Зои прекратились, и она спокойно царствовала до своей кончины в 1050 году в возрасте 72-х лет (после смерти Зои роль носительницы законной власти исполняла ее сестра Феодора). В 1046, по всей вероятности, именно благодарная Зоя устроила бракосочетание сына Ярослава Мудрого, Всеволода, с дочерью своего супруга (от предыдущего его брака) Константина Мономаха, – которая, конечно, считалась теперь и ее дочерью, – Анастасией; в 1053 году Анастасия родила сына – в будущем одного из славнейших русских князей – Владимира Всеволодича Мономаха.[487]
Уже изложенные факты (а круг подобных фактов можно бы значительно расширить) показывают, что взаимоотношения Руси и Византии при Ярославе – проблема весьма сложная, и речь должна идти об участии Ярослава Мудрого во внутренней борьбе, развертывавшейся в Империи (что свидетельствует как раз о самых глубоких связях с Константинополем), а не о борьбе против Византии как таковой.
Кстати сказать, сама мысль о борьбе Ярослава с Византией решительно противоречит коренным основам его внешней политики; как уже сказано, утвердив свою власть, Ярослав стремился и сумел установить мирные отношения со всеми соседними и более отдаленными государствами. Это, в частности, выразилось в имевших непосредственно политическое значение браках сыновей, дочерей и сестер Ярослава с отпрысками иностранных династий; благодаря этим бракам Ярослав (сам женившийся на дочери короля Швеции) породнился с властителями Франции, Германии, Норвегии, Венгрии, Польши и, как уже сказано, Византии (ближайшие его потомки продолжали эту традицию, включив в число своих родственников королей и князей Англии, Дании, Чехии, Хорватии).
Проблема взаимоотношений Руси и Византии невольно обращает наше внимание к личности самого выдающегося сподвижника Ярослава – митрополита Киевского Илариона. Как ни прискорбно, многие историки создали ему совершенно необоснованную репутацию некоего беззаветного врага Византии. Сошлюсь еще раз на германского русиста Лудольфа Мюллера, который посвятил личности и творчеству Илариона свои основные труды. В 1989 году Л. Мюллер не без недоумения говорил, что само поставление Илариона в митрополиты «очень часто интерпретируют… в том смысле, что оно было якобы совершено без разрешения и против воли Константинопольского патриарха… Нигде не сказано, что избрание Илариона совершилось иным способом, чем избрание всех других митрополитов Константинопольской церкви (в состав которой входила Киевская митрополия. – В.К.)… А именно: постоянным Синодом Константинопольской патриархии… По моему мнению, Ярослав попросил своего шурина – византийского императора Константина IX – воспользоваться своим влиянием на Синод, чтобы тот избрал любимца Ярослава… Значит, никакого раскола, никакого антагонизма… не было. По крайней мере, никакой достоверный источник не говорит об этом, и в сочинениях Илариона я не вижу ни одного антивизантийского выражения».[488]
Л. Мюллер допустил здесь одну словесную неточность, которую, впрочем, могло бы допустить сегодня и большинство русских авторов: он назвал императора Константина «шурином» (что означает «брат жены») Ярослава; в действительности император был зятем Ярослава – то есть мужем его сестры (хоть и двоюродной) Зои, а также одновременно и сватом – отцом жены Ярославова сына Всеволода… Но это двойное родство (или, вернее, свойство) тем более подкрепляет точку зрения Л. Мюллера.
Выше цитировалось «Слово о законе и Благодати» митрополита Илариона, которое в последнее время общепризнанно в качестве одного из великих творений русской литературы и мысли. Да и вообще митрополит Иларион принадлежит к немногим величайшим деятелям России за всю ее историю: правда, все его достижения нераздельно связаны с деятельностью Ярослава Мудрого и немыслимы вне ее.
Жизнь Илариона началась, по-видимому, еще при Владимире Святославиче. Высшая образованность Илариона побуждает прийти к выводу, что в молодости он учился в Византии. Возвратившись, он стал иеромонахом – настоятелем церкви Святых Апостолов в резиденции Владимира и, затем, Ярослава – Берестове (пригород Киева). В работах современных историков, филологов и искусствоведов, касающихся деятельности Илариона, доказывается, что именно он был основоположником Киево-Печерской лавры – этого духовного и культурного средоточия Древней Руси, что он играл существеннейшую роль в созидании главного тогдашнего собора – Святой Софии (в особенности, в формировании ее монументальных фресок), что именно он заложил основы русского летописания и т. д. Приблизительно в 1048 году Иларион, полагают, возглавил русское посольство в Париж (позднее, в 1051 году, дочь Ярослава Анна стала королевой Франции).
Многообразная и в высшей степени весомая деятельность, в ходе которой Иларион явно выступает как глава русской церкви, оказывается в противоречии с тем, что он вроде бы очень недолго являлся митрополитом – с 1051 по 1054 год; уже в 1053-м митрополитом Киевским стал византиец Ефрем. Но в недавней работе В. Г. Брюсовой[489] весьма убедительно показано, что Иларион, скорее всего, занял митрополичью кафедру в Киеве значительно ранее 1051 года, – возможно, в 1044 году.
Полной загадкой остается, увы, судьба Илариона после, кончины Ярослава Мудрого (20 февраля 1054 года): об этом до нас не дошло никаких сведений. Широко распространена версия, согласно которой Иларион был отстранен от своего поста под давлением Византии, но в свете новейших исследований это решение представляется крайне сомнительным. Гораздо естественнее предполагать, что Иларион был во враждебных отношениях с наследником власти Ярослава – его старшим (из живых к тому времени) сыном Изяславом, который лишил Илариона его высокого поста.
Это был явно мало похожий на отца правитель, который многократно вступал в тяжкие конфликты с киевлянами, со многими своими родственниками, изгонялся из Киева и, в конце концов, погиб в междоусобной схватке. Хорошо известна его вражда к творцам главной святыни Руси, Киево-Печерской лавры, – преподобным Антонию и Никону, которых он даже заставлял надолго уходить из Лавры. А ведь Антоний и Никон были ближайшими сподвижниками Илариона, и есть все основания считать, что гонения на них связаны именно с давней Изяславовой враждой к митрополиту. И поскольку роль Илариона как митрополита была чрезвычайно значительной в жизни государства, Изяслав, придя после смерти отца к власти, вероятно, отстранил его от митрополичьей кафедры. Это, разумеется, было совершенно противозаконной и даже дикой акцией, и летописцы предпочли умалчивать о столь принижающем как власть, так и Церковь факте…
Так или иначе митрополит Иларион оказался в глазах потомков пропавшим без вести. Однако его свершения, осуществленные им в нераздельном сотрудничестве с Ярославом Мудрым, не исчезли (кстати сказать, даже и сам Изяслав Ярославич, в конечном счете, «помирился» со сподвижниками Илариона преподобными Антонием и Никоном, получившим прозвание «Великий», и они продолжали свою плодотворнейшую деятельность в Киево-Печерской лавре).
В заключение необходимо привлечь внимание к исключительно важному результату Ярославовой эпохи. Русское государство до начала правления Ярослава Мудрого существовало уже более двух столетий, и мы, конечно, много знаем об историческом величии, о героике и драматизме этих столетий – от Кия до Владимира. Но память об этих столетиях дошла до нас либо в устных преданиях, зафиксированных намного позднее летописцами (правда, есть у нас еще и немало «современных» сведений о Руси IX-Х веков из иноязычных, иностранных хроник и иных источников), либо в виде археологических материалов (так, ни одного целого здания от этих веков не сохранилось), подвергающихся заведомо субъективной расшифровке. Между тем русская культура (в самом широком значении слова), дошедшая до нас от эпохи Ярослава, представляет собой всецело очевидное наследие, сохраняющее свою не могущую быть превзойденной ценность – то есть она полновесно существует и сегодня, сейчас. Это и собор Святой Софии в Киеве, и Новгородская София (которая, в отличие от Киевской, дошла до нас в почти первозданном виде), и целый ряд других творений зодчества, это ценнейшие фрески и мозаики, это проникновенное «Слово о законе и Благодати» митрополита Илариона и восходящие непосредственно к эпохе Ярослава элементы Киевских и Новгородских летописей, и т. д.
Насколько влиятельна ныне эта версия, явствует из того, что она (кстати сказать, вообще без какой-либо аргументации) изложена в изданном в 1984 году 100-тысячным тиражом трактате академика Б. А. Рыбакова «Мир истории. Начальные века русской истории» (см. с. 157–158), а позднее, в 1990-м, стала предметом целой книги, иронически озаглавленной «История „преступлений“ Святополка Окаянного», книги, принадлежащей перу ярого специалиста по антирелигиозной пропаганде Г. М. Филиста. Еще бы! Ведь эта версия, в сущности, разрушает исторический образ не только Ярослава Мудрого, но и в равной мере святого мученика Бориса, который, оказывается, погиб в своекорыстной борьбе за власть с Ярославом…
Как же возникла эта «новаторская» версия? В наших руках имеется несколько разнообразных русских источников, а также польских и германских хроник, рассказывающих о событиях на Руси в 1015–1019 годах; все они дают более или менее единую картину событий, очерченную мною выше. Но существует еще исландская (первоначально – норвежская) «Сага об Эймунде», повествующая о норманнах (варягах), которые были вынуждены уйти из родных мест и стать наемными воинами русских князей. И образы этой «поэмы в прозе» затмили в глазах некоторых историков гораздо более достоверные сообщения всех других имеющихся налицо источников.
Нет сомнения, что «Сага об Эймунде» восходит к рассказам непосредственных очевидцев событий – скандинавских наемников, служивших русским князьям начала XI века. Однако рассказы эти передавались из уст в уста в течение четырех с половиной (!) столетий и лишь в конце XIV века были записаны в далекой Исландии…
В «Саге об Эймунде» повествуется, в частности, о том, как норманны помогают русскому «конунгу» по имени «Ярицлейв» бороться против его соперника-брата, зовущегося «Бурицлав» (в ранних переводах на русский язык имена героев саги воспроизводились неточно – как «Ярислейф» и «Бурислав»[480]) и, в конце концов, тайно убивают «Бурицлава». Сага эта стала объектом внимания русских историков еще с 1833 года, и вплоть до 1957-го года «Бурицлав» рассматривался как образ, соединивший в себе двух «прототипов» – Болеслава и вдохновляемого им Святополка; важно отметить, что в других источниках о конце Святополка говорится весьма неясно, неопределенно, и, вполне возможно, он в 1019 году в самом деле был тайно убит норманнскими наемниками Ярослава (как это изображено в саге). Естественно предполагать также, что вначале в саге фигурировали по отдельности оба врага Ярослава, но за четыре с лишним века устного бытования саги они «слились» в один образ.
Однако в новейших сочинениях (особенно последовательно в книге украинского историка А. Б. Головко[481]) утверждается, что «Бурицлав» – это-де князь Борис, с которым-де боролся в 1015–1017 годах за власть Ярослав; уже позднее, организовав убийство Бориса, он, мол, начал борьбу с другим соперником – Святополком, поддерживаемым Болеславом, который ранее-де помогал не своему зятю Святополку, а Борису!
Следует прямо сказать, что версия эта смогла возникнуть только в силу звуковой «переклички» Борис-Бурицлав, – хотя «соответствие» Болеслав-Бурицлав ничуть не менее правдоподобно; потом уже стали подбираться разного рода дополнительные «доводы».
Но обратимся к самой «Саге об Эймунде». Ее герой, находясь еще в Норвегии, говорит своим сподвижникам: «Я слышал о смерти Вальдимара (Владимира) конунга… и эти (его) владения держат теперь трое сыновей его… И зовется Бурицлав тот, который получил большую долю отцовского наследия, и он – старший из них (ясно, что речь идет о Святополке. – В.К.). Другого зовут Ярицлейв, а третьего Вартилав (Брячислав Полоцкий; в действительности не брат, а племянник двух первых. – В.К.). Бурицлав держит Кэнугард (Киев. – В.К.), а это – лучшее княжество… Ярицлав держит Хольм-гард (Новгород. – В.К.), а третий – Палтескью (Полоцк. – В.К.)… Теперь у них разлад из-за владений… И пришло мне теперь на мысль, если вы согласны, отправиться туда (на Русь. – В.К.) и побывать у каждого из этих конунгов… добудем и богатство, и почесть». Затем «Эймунд и его спутники… прибыли на восток в Хольмгард (Новгород) к Ярицлейву конунгу» (с. 107).
Поскольку сведения о смерти Владимира, постигшей его 15 июля 1015 года, и о «разладе» между сыновьями не могли мгновенно дойти до Норвегии, а зимой корабли Эймунда не отправились бы в Новгород, ясно, что Эймунд прибыл на Русь никак не раньше лета 1016 года. Между тем, по летописи, Борис был убит еще летом 1015 года. Могут возразить, что летописец ошибся. Но абсолютно недостоверно представление, что Борис (именуемый Бурицлавом) правил в Киеве, об этом нет даже и намека во всех других исторических источниках, а в то же время сообщается, что Борис княжил на Волыни и затем в Ростове.
Что же касается называния Святополка в саге Бурицлавом (то есть Болеславом), оно имеет вполне правдоподобное объяснение. Ведь Святополк оказался, в сущности, ставленником, «подручным» Болеслава, – о чем недвусмысленно свидетельствует «Повесть временных лет»: «Приде Болеслав с Святополком на Ярослава с ляхы (поляки)… и победи Болеслав Ярослава. Ярослав же убежа с 4-мя мужи Новугороду. Болеслав же вниде в Кыев с Святополком».
Говоря, что именно Болеслав «победил» и «вошел» в Киев, летопись все же не забывает и Святополка, поскольку для русского сознания он являл впечатляющую фигуру «окаянного» предателя (хотя в то же время летопись видит в нем только презренного подручного Болеслава). Между тем в глазах норманнов важен был носитель военной силы, которой они, наемники, должны были противостоять, и Болеслав-Бурицлав целиком заслонил в саге Святополка.
Подробно остановиться на этом «сюжете» было важно для того, чтобы на конкретном примере показать тот – принимающий подчас поистине патологический характер – «критицизм», или, вернее, очернительство, которое, увы, характерно, как уже говорилось, для значительной части историков Руси-России (и, конечно, проявилось вовсе не только в данном случае). Такие историки готовы «обличать» тех или иных отечественных деятелей даже тогда, когда их версии опираются на заведомо шаткие, как говорится, высосанные из пальца «аргументы».
И в высшей степени показательно, что Лудольф Мюллер, виднейший исследователь Древней Руси и современной Германии, не без возмущения заявил не так давно: «В 1937 г. была опубликована книга Н. Н. Ильина… Автор этой книги утверждает, что убийство Бориса и Глеба дело рук не Святополка, а Ярослава Мудрого. С тех пор и до сего времени растущее число исследователей склоняется к этому мнению, которое все, что сказано в наших источниках, переворачивает вверх ногами. Мнение это… является просто клеветой».[482]
Полная несостоятельность сего «мнения» подтверждается, в частности, и тем, что Ярослав в продолжение своего тридцатипятилетнего правления в Киеве не раз вступал в острые конфликты с другими русскими князьями, но не только не прибегал к убийствам, но и умел наладить вполне дружественные отношения с самыми, казалось бы, непримиримыми противниками.
Очень характерна в этом смысле история вражды и затем союза Ярослава с его младшим братом, Мстиславом Храбрым – князем Тмутороканским и, позднее, Черниговским. Отдаленная Тмутороканская (Таманский полуостров и окрестные территории) земля до 960-х годов была одной из главный составных частей Хазарского каганата.
Ставший каганом после своего победного похода на хазар Владимир посадил одного из своих сыновей, Мстислава, в Тмутороканской земле, где тот – вольно или невольно – нашел опору в остатках разбитых дедом и отцом хазар. На рубеже 1010–1020-х годов Мстислав подчинил еще себе соседних касогов (адыгов) и обрел немалую мощь. И в 1023 году, как сообщает «Повесть временных лет», «поиде Мстислав на Ярослава с козары и с касогы». Ярослав находился тогда в Новгороде, и Мстислав смог войти в Киев, однако «не прияша его кыяне», и он «седе на столе Чернигове» и объявил своим владением левобережье Днепра, – прежде всего земли древнерусского племени северян.
Ярослав, наняв в помощь большой отряд варягов, предпринял поход на Мстислава, который (для большей ясности цитирую летописный текст в переводе на современный язык, сделанном Б. А. Романовым и Д. С. Лихачевым) «поставил северян прямо против варягов а сам стал с дружиною своею по обеим сторонам». А после битвы «увидев лежащих посеченными… северян и Ярославовых варягов, сказал: «Кто тому не рад? Вот лежит северянин, а вот варяг, а дружина своя цела…»
Смысл этого многозначительно приведенного летописцем изречения явно более важен для Ярослава, ибо ради его дальнейшей борьбы с Мстиславом ему пришлось бы жертвовать не хазарами с касогами, а киевлянами… И Ярослав, торжественно сообщает далее летописец, «заключил мир с братом своим… И начал жить мирно и в братолюбии, и затихли усобица и мятеж, и была тишина великая в стране».
И несколькими годами позднее Ярослав вместе с Мстиславом отправились на запад и возвратили Руси захваченные еще Болеславом Червенские города; здесь был основан тогда новый пограничный город Ярославль. Таким образом, Ярослав ради предотвращения кровавой междоусобной борьбы отдал своему воинственному брату в «держание» левобережную Русь, но был с ним в прочном союзе, а после кончины Мстислава в 1036 году стал уже полновластным хозяином страны в целом.
Такая благоразумная – мудрая – политика Ярослава определила прочное единство русского государства; это единство не только было безусловным в последние два десятилетия его жизни, но и в той или иной степени сохранялось почти в течение столетия после его кончины. Именно к такому выводу пришла ныне историческая наука. В обстоятельном труде О. М. Рапова «Княжеские владения на Руси в Х – первой половине XIII в.» (М., 1977) обоснованно сказано (это вытекает из всей книги):
«В русской дореволюционной исторической науке глубоко укоренилась мысль о том, что после того как в 1054 году Ярослав Мудрый наделил своих сыновей землями, единое государство Русь распалось на самостоятельные княжества… Однако это не так. Ярослав Мудрый перед смертью завещал Русь только одному князю, старшему… «Се же поручаю в собе место стол старейшему сыну моему и брату вашему Изяславу Кыев, сего послушайте, яко же послушаете же мене»… Ярослав Мудрый вовсе не помышлял о каком-либо разделе территории государства в духе короля Лира… По-прежнему над держателями (отдельных земель. – В.К.) возвышался великий Киевский князь… Земельные владения его братьев были не чем иным, как условными держаниями данных феодалов, которые в любой момент могли быть у них отобраны или заменены на другие» (с. 49, 51).
И далее: «отдельные князья превращали вверенные им условные держания в территории, не подчиненные власти киевского князя, но существование таких княжеств-государств было, как правило, явлением кратковременным» (с. 233). И лишь в конце 1130-х годов Русь «распалась на отдельные самостоятельные в политическом отношении княжения» (с. 235).
Я бы добавил к этому, что «распад» Руси был в известной степени остановлен в 1160-х годах великим князем Андреем Боголюбским, перенесшим столицу из Киева во Владимир и так или иначе управлявшим оттуда страной в целом. После монгольского нашествия Русь действительно распалась на самодовлеющие княжества, и лишь при Иване III Великом вновь восстановилась та держава, основы которой создал Ярослав Мудрый. Стоит отметить, что двуглавый орел, утвержденный, как известно, в качестве государственного герба Иваном III и символизировавший евразийское двуединство Руси, был впервые введен за четыре с лишним столетия до того не кем иным, как Ярославом Мудрым.[483]
Мощь государства Ярослава ярко выразилась в том, что в 1036 году было нанесено поистине сокрушающее поражение напавшим в очередной раз на Киев печенегам. Это воинственное племя, склонное превратить набеги на соседей в один из основных источников своего существования, в продолжавшийся более столетия период атаковало и Русь, и другие окрестные государства, включая Византийскую империю. А после 1036 года печенеги перестали быть серьезной военной силой.
Теперь нам необходимо обратиться к вопросу о взаимоотношениях Ярослава с Византийской империей. К сожалению, многие историки, находившиеся под влиянием западноевропейской идеологии, всячески принижавшей и искажавшей облик Византии (как главной соперницы Запада в эпоху Средневековья), стремились так или иначе противопоставить Русь и Византию, – в частности и при освещении событий времен Ярослава Мудрого. Только в последние десятилетия стали появляться исследования (В. Г. Брюсовой, Г. Г. Литаврина, польского историка Анджея Поппэ[484] и др.), аргументированно отвергающие это надуманное противопоставление.
Казалось бы, борьба Руси с Византией налицо, ибо, как хорошо известно, в 1043 году Ярослав отправил своего старшего сына Владимира (вообще-то старшим был Илья, но он умер еще в 1020 году) в поход на Константинополь, – поход, правда, неудачный, так как сильная буря на Черном море погубила большую часть русского флота еще до начала боевых действий. Однако ныне достаточно убедительно доказано, что это был поход не против Византии как таковой, а только против определенных сил, стремившихся захватить власть в Империи.
С 1028 года, после кончины своего отца, Константина VIII, носительницей легитимной власти в Византии стала его дочь Зоя (сыновей у Константина не было); однако вскоре она начала подвергаться всякого рода унижениям и насилиям, и, наконец, в апреле 1042 года ее вообще отстранили от власти и постригли в монахини. В результате в Константинополе вспыхнуло мощное восстание, в котором, что может показаться удивительным, самое активное участие приняли находившиеся в городе русские, как сообщает знаменитый хронист, современник событий Михаил Пселл, они «все готовы были пожертвовать жизнью за царицу».[485]
Впрочем, это не может удивить, если вспомнить, что Зоя была племянницей Анны – родной сестры ее отца, императора Константина VIII и супруги Владимира Святославича; таким образом Зоя являлась двоюродной сестрой Ярослава Мудрого.[486] Вместе с тем как дочь императора, не имевшего наследника мужского пола, Зоя представала в глазах ее сторонников, в том числе русских, законной властительницей; «хотим законную наследницу!» – кричали восставшие на площадях Константинополя.
И Зоя была немедля возвращена к власти. Вскоре, 11 июля 1042 года, она вступила в брак с представителем знатного рода Константином Мономахом. Однако всего через несколько месяцев обнаружилось, что Константин имеет намерение «заменить» Зою своей любовницей Склиреной, из-за чего 9 марта 1043 года произошло новое восстание под лозунгом «Не хотим Склирену царицей, да не примут из-за нее смерть матушки наши Зоя и Феодора!» (Феодора – младшая сестра Зои, ставшая ее соправительницей). Но главное было даже не в Склирене, а в очередной попытке отстранения Зои от власти, – попытке, которая и вызвала, очевидно, поход Руси, чей флот подошел к Константинополю через четыре месяца после восстания, в июле 1043 года (вполне вероятно, что Зоя сама обратилась к своему русскому двоюродному брату за помощью).
В результате гонения и интриги против Зои прекратились, и она спокойно царствовала до своей кончины в 1050 году в возрасте 72-х лет (после смерти Зои роль носительницы законной власти исполняла ее сестра Феодора). В 1046, по всей вероятности, именно благодарная Зоя устроила бракосочетание сына Ярослава Мудрого, Всеволода, с дочерью своего супруга (от предыдущего его брака) Константина Мономаха, – которая, конечно, считалась теперь и ее дочерью, – Анастасией; в 1053 году Анастасия родила сына – в будущем одного из славнейших русских князей – Владимира Всеволодича Мономаха.[487]
Уже изложенные факты (а круг подобных фактов можно бы значительно расширить) показывают, что взаимоотношения Руси и Византии при Ярославе – проблема весьма сложная, и речь должна идти об участии Ярослава Мудрого во внутренней борьбе, развертывавшейся в Империи (что свидетельствует как раз о самых глубоких связях с Константинополем), а не о борьбе против Византии как таковой.
Кстати сказать, сама мысль о борьбе Ярослава с Византией решительно противоречит коренным основам его внешней политики; как уже сказано, утвердив свою власть, Ярослав стремился и сумел установить мирные отношения со всеми соседними и более отдаленными государствами. Это, в частности, выразилось в имевших непосредственно политическое значение браках сыновей, дочерей и сестер Ярослава с отпрысками иностранных династий; благодаря этим бракам Ярослав (сам женившийся на дочери короля Швеции) породнился с властителями Франции, Германии, Норвегии, Венгрии, Польши и, как уже сказано, Византии (ближайшие его потомки продолжали эту традицию, включив в число своих родственников королей и князей Англии, Дании, Чехии, Хорватии).
Проблема взаимоотношений Руси и Византии невольно обращает наше внимание к личности самого выдающегося сподвижника Ярослава – митрополита Киевского Илариона. Как ни прискорбно, многие историки создали ему совершенно необоснованную репутацию некоего беззаветного врага Византии. Сошлюсь еще раз на германского русиста Лудольфа Мюллера, который посвятил личности и творчеству Илариона свои основные труды. В 1989 году Л. Мюллер не без недоумения говорил, что само поставление Илариона в митрополиты «очень часто интерпретируют… в том смысле, что оно было якобы совершено без разрешения и против воли Константинопольского патриарха… Нигде не сказано, что избрание Илариона совершилось иным способом, чем избрание всех других митрополитов Константинопольской церкви (в состав которой входила Киевская митрополия. – В.К.)… А именно: постоянным Синодом Константинопольской патриархии… По моему мнению, Ярослав попросил своего шурина – византийского императора Константина IX – воспользоваться своим влиянием на Синод, чтобы тот избрал любимца Ярослава… Значит, никакого раскола, никакого антагонизма… не было. По крайней мере, никакой достоверный источник не говорит об этом, и в сочинениях Илариона я не вижу ни одного антивизантийского выражения».[488]
Л. Мюллер допустил здесь одну словесную неточность, которую, впрочем, могло бы допустить сегодня и большинство русских авторов: он назвал императора Константина «шурином» (что означает «брат жены») Ярослава; в действительности император был зятем Ярослава – то есть мужем его сестры (хоть и двоюродной) Зои, а также одновременно и сватом – отцом жены Ярославова сына Всеволода… Но это двойное родство (или, вернее, свойство) тем более подкрепляет точку зрения Л. Мюллера.
Выше цитировалось «Слово о законе и Благодати» митрополита Илариона, которое в последнее время общепризнанно в качестве одного из великих творений русской литературы и мысли. Да и вообще митрополит Иларион принадлежит к немногим величайшим деятелям России за всю ее историю: правда, все его достижения нераздельно связаны с деятельностью Ярослава Мудрого и немыслимы вне ее.
Жизнь Илариона началась, по-видимому, еще при Владимире Святославиче. Высшая образованность Илариона побуждает прийти к выводу, что в молодости он учился в Византии. Возвратившись, он стал иеромонахом – настоятелем церкви Святых Апостолов в резиденции Владимира и, затем, Ярослава – Берестове (пригород Киева). В работах современных историков, филологов и искусствоведов, касающихся деятельности Илариона, доказывается, что именно он был основоположником Киево-Печерской лавры – этого духовного и культурного средоточия Древней Руси, что он играл существеннейшую роль в созидании главного тогдашнего собора – Святой Софии (в особенности, в формировании ее монументальных фресок), что именно он заложил основы русского летописания и т. д. Приблизительно в 1048 году Иларион, полагают, возглавил русское посольство в Париж (позднее, в 1051 году, дочь Ярослава Анна стала королевой Франции).
Многообразная и в высшей степени весомая деятельность, в ходе которой Иларион явно выступает как глава русской церкви, оказывается в противоречии с тем, что он вроде бы очень недолго являлся митрополитом – с 1051 по 1054 год; уже в 1053-м митрополитом Киевским стал византиец Ефрем. Но в недавней работе В. Г. Брюсовой[489] весьма убедительно показано, что Иларион, скорее всего, занял митрополичью кафедру в Киеве значительно ранее 1051 года, – возможно, в 1044 году.
Полной загадкой остается, увы, судьба Илариона после, кончины Ярослава Мудрого (20 февраля 1054 года): об этом до нас не дошло никаких сведений. Широко распространена версия, согласно которой Иларион был отстранен от своего поста под давлением Византии, но в свете новейших исследований это решение представляется крайне сомнительным. Гораздо естественнее предполагать, что Иларион был во враждебных отношениях с наследником власти Ярослава – его старшим (из живых к тому времени) сыном Изяславом, который лишил Илариона его высокого поста.
Это был явно мало похожий на отца правитель, который многократно вступал в тяжкие конфликты с киевлянами, со многими своими родственниками, изгонялся из Киева и, в конце концов, погиб в междоусобной схватке. Хорошо известна его вражда к творцам главной святыни Руси, Киево-Печерской лавры, – преподобным Антонию и Никону, которых он даже заставлял надолго уходить из Лавры. А ведь Антоний и Никон были ближайшими сподвижниками Илариона, и есть все основания считать, что гонения на них связаны именно с давней Изяславовой враждой к митрополиту. И поскольку роль Илариона как митрополита была чрезвычайно значительной в жизни государства, Изяслав, придя после смерти отца к власти, вероятно, отстранил его от митрополичьей кафедры. Это, разумеется, было совершенно противозаконной и даже дикой акцией, и летописцы предпочли умалчивать о столь принижающем как власть, так и Церковь факте…
Так или иначе митрополит Иларион оказался в глазах потомков пропавшим без вести. Однако его свершения, осуществленные им в нераздельном сотрудничестве с Ярославом Мудрым, не исчезли (кстати сказать, даже и сам Изяслав Ярославич, в конечном счете, «помирился» со сподвижниками Илариона преподобными Антонием и Никоном, получившим прозвание «Великий», и они продолжали свою плодотворнейшую деятельность в Киево-Печерской лавре).
В заключение необходимо привлечь внимание к исключительно важному результату Ярославовой эпохи. Русское государство до начала правления Ярослава Мудрого существовало уже более двух столетий, и мы, конечно, много знаем об историческом величии, о героике и драматизме этих столетий – от Кия до Владимира. Но память об этих столетиях дошла до нас либо в устных преданиях, зафиксированных намного позднее летописцами (правда, есть у нас еще и немало «современных» сведений о Руси IX-Х веков из иноязычных, иностранных хроник и иных источников), либо в виде археологических материалов (так, ни одного целого здания от этих веков не сохранилось), подвергающихся заведомо субъективной расшифровке. Между тем русская культура (в самом широком значении слова), дошедшая до нас от эпохи Ярослава, представляет собой всецело очевидное наследие, сохраняющее свою не могущую быть превзойденной ценность – то есть она полновесно существует и сегодня, сейчас. Это и собор Святой Софии в Киеве, и Новгородская София (которая, в отличие от Киевской, дошла до нас в почти первозданном виде), и целый ряд других творений зодчества, это ценнейшие фрески и мозаики, это проникновенное «Слово о законе и Благодати» митрополита Илариона и восходящие непосредственно к эпохе Ярослава элементы Киевских и Новгородских летописей, и т. д.