Страница:
Приятели переглянулись.
– Ты действительно туповат или притворяешься? – испытующе взглянул на него Бобриков. – Машина нужна нам, точнее – Васе! – Он кивнул на приятеля. – Ты заплатишь за нее деньги, напишешь доверенность на Попкова – и дело в шляпе. Дошло?
– За хлопоты получишь кусочек, – ввернул Вася. – Тысячу карбованцев.
– Сколько тебе нужно статей написать, чтобы получить такие деньги? – с улыбкой заметил Бобриков. – А тут и всего-то – заявление и доверенность. Два машинописных листа примитивного текста. Если ты не против, мы сами и составим эти бумаженции. Всего за две подписи – тысяча рублей!
«Наиглупейшее положение! – размышлял Вадим. – Встать и зычным голосом заявить, мол, вы меня не за того приняли, марш отсюда вон!» Но ведь он – журналист, собирался написать фельетон про станцию Бобрикова, а материал сам в руки идет… Вот он, тот самый случай, который вряд ли еще когда представится: ему, Казакову, дают взятку! Впервые в жизни. Согласиться на эту аферу, а потом вывести их на чистую воду?..
Каким ни заманчивым это казалось, натуру свою не переломишь! Он и так еле сдерживался, чтобы не сказать им, что он сейчас о них думает! Почему сейчас? Он и раньше догадывался, что «друзья-приятели» занимаются грязными делами. «Взяток не беру! – вспомнил Вадим слова Бобрикова. – Мне никто на горло не наступит!» Зачем ему взятки брать, когда он умеет более крупные дела проворачивать? Какой же у Михаила Ильича от всего этого свой интерес?..
Но гнев уже накатывал на Вадима, он чувствовал, как горячо стало скулам, а это первый признак, что он вот-вот взорвется…
Наверное, они по его лицу догадались, что сейчас чувствует Вадим. Глядя на портрет Ирины, написанный ее отцом, Бобриков отрывисто проговорил:
– Принеси, пожалуйста, чаю!
Потом, анализируя свое поведение в тот момент, Казаков пытался понять, почему он покорно встал и вышел из комнаты, где они сидели, на кухню. Или ему было противно смотреть на их наглые рожи, или сработал инстинкт гостеприимства, если так можно выразиться?.. А ведь нужно было в глаза сказать им, что они оба – отъявленные жулики и пусть немедленно убираются вон!..
Когда он вернулся в комнату, то заметил, что дверца платяного шкафа приоткрыта, правда, он на этом не заострил своего внимания, а зря…
К стакану с чаем Бобриков не притронулся, в пальцах он крутил серебристую зажигалку, Вася Попков курил сигарету, стряхивая пепел на учебник химии, оставленный на журнальном столике Андреем.
– А Вика про это знает? – глядя на него, поинтересовался Казаков.
– Женщин наши дела не касаются, – сказал Попков.
– Вика всю жизнь мечтала прокатиться на «мерседесе», – прибавил Михаил Ильич. – Ну что тебе стоит, Вадим? Две подписи, а остальное все мы провернем сами. Мы бы к тебе не обратились, но, понимаешь, дело срочное. Если завтра с утра не подадим документы, машинка уплывет в другие руки.
– Да нет, Миша, – заметил Вася. – Наш друг – честный, принципиальный, он не пойдет на это… Пусть «мерседес» покупают другие. А кто купит? Наверняка какой-нибудь жулик, у которого большой блат.
– Неужели вы думали, что я на это пойду? – наконец задал Вадим мучивший его вопрос. – Неужели я дал вам повод так думать обо мне?
– Теперь все продается и покупается, – сказал Михаил Ильич. – И ты, как журналист, должен был бы об этом знать. Спорим, что «мерседес» купит крутой парень питерский? И будет ездить по Невскому как король…
– А если тебя Вика попросит? – взглянул на Казакова Вася.
– Вика никогда об этом не попросит, – сказал тот. – Вика…
– Я все про вас знаю, – усмехнулся Попков. – А вот ты, Вадим, Вику плохо знаешь!
Они ушли, ни один, ни другой не подали руки, будто знали, что Вадим не протянул бы своей.
А на другой день Вадим, заглянув в платяной шкаф, не обнаружил на верхней полке завернутой в полиэтиленовый пакет своей зимней пыжиковой шапки.
Но это было на другой день, а нынче Вадим в самом отвратительном настроении поехал на Суворовский проспект, где отмечали день рождения тестя Вадима – Тихона Емельяновича Головина. Ирина с детьми туда уехала еще днем.
Раскрасневшийся Головин радостно встретил зятя, – ни он, ни его жена не были посвящены в дрязги Вадима и Ирины, – они расцеловались, Вадима сразу усадили за стол, бородатые и безбородые художники произносили тосты в честь именинника, называли его учителем, мастером, лезли к нему целоваться. Олю теща уложила спать в другой комнате, а Андрей скромно сидел в сторонке, листал каталоги, а сам слушал художников. Иногда иронически улыбался, Вадим ловил на себе его любопытные взгляды, но сегодня он в споры не ввязывался, из головы не шли «друзья-приятели» Бобриков и Попков. Как это всегда бывает, Вадим был недоволен собой, мог бы сразу поставить их на место, а он развел с ними тары-бары, зачем-то про Вику спросил. Интересно – купят они этот «мерседес» или нет? Вадим не единственный человек, к кому могут обратиться. У Михаила Ильича – он сам хвастал – многие «схвачены»…
– Что ты так поздно? – улучив момент, спросила жена.
– Лучше поздно, чем никогда, – рассмеялся Тихон Емельянович. – Вадим, хочешь развеселю тебя? Сразу два художника хотят написать твой портрет… Я им сказал, что ты не любишь позировать.
– Я его уговорю, – заметила Ирина. Нежданный приезд жены в Андреевку примирил их.
Ирина была внимательна к мужу, постирала белье, вымыла полы, даже заштопала шерстяные носки. Привезла с собой гуся и стушила его с картошкой. Гусь получился на славу. В общем, они вернулись в Ленинград примиренные и довольные друг другом. Сильно поднимало настроение Вадима и то обстоятельство, что он хорошо поработал в Андреевке, да и, честно говоря, жить бобылем надоело.
Оля еще не очень-то вникала в родительские отношения, а Андрей явно обрадовался примирению отца с матерью. Ирина сказала мужу, что сын никогда бы ей не простил их развода. Он очень уважает отца и считает его непогрешимым. Во всем винил бы только ее одну. Андрей серьезно стал увлекаться литературой, много читал, про отцовские книги никогда не заводил разговора, но Ирина сказала, что детскую военную повесть Вадима он прочел раза три. Память у него редкостная. Вадим вспомнил себя в его годы и должен был с горечью признаться, что знал тогда гораздо меньше, хотя и много читал. Да разве, когда он был мальчишкой, видел такое, что сейчас видят дети? Они и не слыхали о телевизоре, только из романов Жюля Верна и Герберта Уэллса знали о космосе. Такой поток информации, который обрушивается каждый день на новое поколение, им и не снился. Умнее, образованнее стали нынешние дети. Как-то зашел у них разговор с Андреем о колдовстве и ведовстве, так сын стал приводить такие факты, о которых Вадим и не слыхал. Вадим поражался и наблюдательности сына, однажды после просмотра какого-то фильма Андрей заявил, что даже в самых безобидных сценах, происходящих на лоне природы, чувствуется фальшь. В любом кинофильме без исключения при показе природы громко кричат петухи, ни к селу ни к городу каркают вороны, кукуют кукушки, стучат дятлы, стрекочут цикады, жужжат пчелы и жуки. Причем в любое время суток… А когда герой просто двигается, пусть в комнате или на улице, его шаги звучат так же громко и впечатляюще, как шаги статуи командора… Разве в жизни люди так громко дышат, кашляют, ходят, передвигают вещи, говорят?
После этого разговора Вадим стал обращать внимание на все это и полностью признал правоту Андрея. Перенасыщенность кинофильмов назойливыми шумами, петушиными и птичьими криками, жужжанием насекомых стала и его раздражать.
– Хотите, я напишу ваш портрет? – вдруг предложил Казакову бородатый художник. – На пленэре или за письменным столом? В вашем лице что-то есть…
– Что именно? – улыбаясь, поинтересовался Вадим.
– Одухотворенность, – убежденно заметил художник.
Андрей бросил на отца смешливый взгляд и снова уткнулся в каталог.
– Скоро пятнадцать лет живу в семье художников, а вы первый, кто предложил написать мой портрет, – рассмеялся Вадим.
– А сталевар у горнила? Хлебороб в поле? – принялся перечислять Тихон Емельянович. – Член бюро райкома? Твое лицо запечатлено в лучших моих картинах…
Андрей не выдержал и фыркнул. Дед метнул на него недовольный взгляд и сердито заметил:
– Попробуй только завтра не прийти в мастерскую после школы… – Он повернул голову к Вадиму: – Он мне позирует для картины «Юные хоккеисты».
– У меня клюшка сломалась, – подал голос Андрей.
– Наденька, дай ему деньги на новую клюшку, – обратился Головин к жене. – Даже на две, а то он и эту сломает!
Бородатый художник протянул Вадиму визитную карточку с адресом и телефоном. Оказалось, что он заслуженный художник РСФСР.
– Может, завтра и начнем? – предложил он.
– Я вам позвоню… – Вадим еще раз взглянул на карточку: – … Виктор Васильевич, обязательно позвоню.
Когда они возвращались домой, Ирина сказала, что Виктор Васильевич считается одним из лучших портретистов в Ленинграде, его работы часто выставляются на международных выставках. Вадим вытащил из кармана визитную карточку и разорвал.
– Мне надоело позировать твоему папаше, – ворчливо заметил он. – И живет этот знаменитый портретист у черта на куличках!
– Не отвертишься, милый, – улыбнулась Ирина. – Если уж Виктор Васильевич на тебя глаз положил, не оставит в покое, пока портрет не напишет.
– Снова сбегу в Андреевку, – отмахнулся Вадим.
– Он тебя и там найдет, – поддразнивала жена. – Неподалеку от твоих родных пенатов находится поселок художников. У Виктора Васильевича там дача.
– Папа, ты зря отказываешься, – вступил в разговор Андрей. – Он действительно хороший художник.
– Караул! – рассмеялся Вадим. – На край света убегу, а позировать не стану. Хватит с меня сталевара, хлебороба и члена бюро райкома!
– Андрюша, и охота тебе часами сидеть в углу и слушать застольные разговоры? – обратилась Ирина к сыну.
– Интересно, – улыбнулся Андрей. – Хотя я и не берусь утверждать, что все художники – гиганты мысли.
– Слышишь, что он говорит? – взглянула на мужа Ирина.
– А писатели – гиганты мысли? – рассмеялся Вадим. – Или самые завзятые интеллектуалы у нас – это спортсмены?
– Если ты имеешь в виду меня, – невозмутимо ответил Андрей, – то я не собираюсь всю свою жизнь посвящать спорту.
Глава двадцать третья
1
– Ты действительно туповат или притворяешься? – испытующе взглянул на него Бобриков. – Машина нужна нам, точнее – Васе! – Он кивнул на приятеля. – Ты заплатишь за нее деньги, напишешь доверенность на Попкова – и дело в шляпе. Дошло?
– За хлопоты получишь кусочек, – ввернул Вася. – Тысячу карбованцев.
– Сколько тебе нужно статей написать, чтобы получить такие деньги? – с улыбкой заметил Бобриков. – А тут и всего-то – заявление и доверенность. Два машинописных листа примитивного текста. Если ты не против, мы сами и составим эти бумаженции. Всего за две подписи – тысяча рублей!
«Наиглупейшее положение! – размышлял Вадим. – Встать и зычным голосом заявить, мол, вы меня не за того приняли, марш отсюда вон!» Но ведь он – журналист, собирался написать фельетон про станцию Бобрикова, а материал сам в руки идет… Вот он, тот самый случай, который вряд ли еще когда представится: ему, Казакову, дают взятку! Впервые в жизни. Согласиться на эту аферу, а потом вывести их на чистую воду?..
Каким ни заманчивым это казалось, натуру свою не переломишь! Он и так еле сдерживался, чтобы не сказать им, что он сейчас о них думает! Почему сейчас? Он и раньше догадывался, что «друзья-приятели» занимаются грязными делами. «Взяток не беру! – вспомнил Вадим слова Бобрикова. – Мне никто на горло не наступит!» Зачем ему взятки брать, когда он умеет более крупные дела проворачивать? Какой же у Михаила Ильича от всего этого свой интерес?..
Но гнев уже накатывал на Вадима, он чувствовал, как горячо стало скулам, а это первый признак, что он вот-вот взорвется…
Наверное, они по его лицу догадались, что сейчас чувствует Вадим. Глядя на портрет Ирины, написанный ее отцом, Бобриков отрывисто проговорил:
– Принеси, пожалуйста, чаю!
Потом, анализируя свое поведение в тот момент, Казаков пытался понять, почему он покорно встал и вышел из комнаты, где они сидели, на кухню. Или ему было противно смотреть на их наглые рожи, или сработал инстинкт гостеприимства, если так можно выразиться?.. А ведь нужно было в глаза сказать им, что они оба – отъявленные жулики и пусть немедленно убираются вон!..
Когда он вернулся в комнату, то заметил, что дверца платяного шкафа приоткрыта, правда, он на этом не заострил своего внимания, а зря…
К стакану с чаем Бобриков не притронулся, в пальцах он крутил серебристую зажигалку, Вася Попков курил сигарету, стряхивая пепел на учебник химии, оставленный на журнальном столике Андреем.
– А Вика про это знает? – глядя на него, поинтересовался Казаков.
– Женщин наши дела не касаются, – сказал Попков.
– Вика всю жизнь мечтала прокатиться на «мерседесе», – прибавил Михаил Ильич. – Ну что тебе стоит, Вадим? Две подписи, а остальное все мы провернем сами. Мы бы к тебе не обратились, но, понимаешь, дело срочное. Если завтра с утра не подадим документы, машинка уплывет в другие руки.
– Да нет, Миша, – заметил Вася. – Наш друг – честный, принципиальный, он не пойдет на это… Пусть «мерседес» покупают другие. А кто купит? Наверняка какой-нибудь жулик, у которого большой блат.
– Неужели вы думали, что я на это пойду? – наконец задал Вадим мучивший его вопрос. – Неужели я дал вам повод так думать обо мне?
– Теперь все продается и покупается, – сказал Михаил Ильич. – И ты, как журналист, должен был бы об этом знать. Спорим, что «мерседес» купит крутой парень питерский? И будет ездить по Невскому как король…
– А если тебя Вика попросит? – взглянул на Казакова Вася.
– Вика никогда об этом не попросит, – сказал тот. – Вика…
– Я все про вас знаю, – усмехнулся Попков. – А вот ты, Вадим, Вику плохо знаешь!
Они ушли, ни один, ни другой не подали руки, будто знали, что Вадим не протянул бы своей.
А на другой день Вадим, заглянув в платяной шкаф, не обнаружил на верхней полке завернутой в полиэтиленовый пакет своей зимней пыжиковой шапки.
Но это было на другой день, а нынче Вадим в самом отвратительном настроении поехал на Суворовский проспект, где отмечали день рождения тестя Вадима – Тихона Емельяновича Головина. Ирина с детьми туда уехала еще днем.
Раскрасневшийся Головин радостно встретил зятя, – ни он, ни его жена не были посвящены в дрязги Вадима и Ирины, – они расцеловались, Вадима сразу усадили за стол, бородатые и безбородые художники произносили тосты в честь именинника, называли его учителем, мастером, лезли к нему целоваться. Олю теща уложила спать в другой комнате, а Андрей скромно сидел в сторонке, листал каталоги, а сам слушал художников. Иногда иронически улыбался, Вадим ловил на себе его любопытные взгляды, но сегодня он в споры не ввязывался, из головы не шли «друзья-приятели» Бобриков и Попков. Как это всегда бывает, Вадим был недоволен собой, мог бы сразу поставить их на место, а он развел с ними тары-бары, зачем-то про Вику спросил. Интересно – купят они этот «мерседес» или нет? Вадим не единственный человек, к кому могут обратиться. У Михаила Ильича – он сам хвастал – многие «схвачены»…
– Что ты так поздно? – улучив момент, спросила жена.
– Лучше поздно, чем никогда, – рассмеялся Тихон Емельянович. – Вадим, хочешь развеселю тебя? Сразу два художника хотят написать твой портрет… Я им сказал, что ты не любишь позировать.
– Я его уговорю, – заметила Ирина. Нежданный приезд жены в Андреевку примирил их.
Ирина была внимательна к мужу, постирала белье, вымыла полы, даже заштопала шерстяные носки. Привезла с собой гуся и стушила его с картошкой. Гусь получился на славу. В общем, они вернулись в Ленинград примиренные и довольные друг другом. Сильно поднимало настроение Вадима и то обстоятельство, что он хорошо поработал в Андреевке, да и, честно говоря, жить бобылем надоело.
Оля еще не очень-то вникала в родительские отношения, а Андрей явно обрадовался примирению отца с матерью. Ирина сказала мужу, что сын никогда бы ей не простил их развода. Он очень уважает отца и считает его непогрешимым. Во всем винил бы только ее одну. Андрей серьезно стал увлекаться литературой, много читал, про отцовские книги никогда не заводил разговора, но Ирина сказала, что детскую военную повесть Вадима он прочел раза три. Память у него редкостная. Вадим вспомнил себя в его годы и должен был с горечью признаться, что знал тогда гораздо меньше, хотя и много читал. Да разве, когда он был мальчишкой, видел такое, что сейчас видят дети? Они и не слыхали о телевизоре, только из романов Жюля Верна и Герберта Уэллса знали о космосе. Такой поток информации, который обрушивается каждый день на новое поколение, им и не снился. Умнее, образованнее стали нынешние дети. Как-то зашел у них разговор с Андреем о колдовстве и ведовстве, так сын стал приводить такие факты, о которых Вадим и не слыхал. Вадим поражался и наблюдательности сына, однажды после просмотра какого-то фильма Андрей заявил, что даже в самых безобидных сценах, происходящих на лоне природы, чувствуется фальшь. В любом кинофильме без исключения при показе природы громко кричат петухи, ни к селу ни к городу каркают вороны, кукуют кукушки, стучат дятлы, стрекочут цикады, жужжат пчелы и жуки. Причем в любое время суток… А когда герой просто двигается, пусть в комнате или на улице, его шаги звучат так же громко и впечатляюще, как шаги статуи командора… Разве в жизни люди так громко дышат, кашляют, ходят, передвигают вещи, говорят?
После этого разговора Вадим стал обращать внимание на все это и полностью признал правоту Андрея. Перенасыщенность кинофильмов назойливыми шумами, петушиными и птичьими криками, жужжанием насекомых стала и его раздражать.
– Хотите, я напишу ваш портрет? – вдруг предложил Казакову бородатый художник. – На пленэре или за письменным столом? В вашем лице что-то есть…
– Что именно? – улыбаясь, поинтересовался Вадим.
– Одухотворенность, – убежденно заметил художник.
Андрей бросил на отца смешливый взгляд и снова уткнулся в каталог.
– Скоро пятнадцать лет живу в семье художников, а вы первый, кто предложил написать мой портрет, – рассмеялся Вадим.
– А сталевар у горнила? Хлебороб в поле? – принялся перечислять Тихон Емельянович. – Член бюро райкома? Твое лицо запечатлено в лучших моих картинах…
Андрей не выдержал и фыркнул. Дед метнул на него недовольный взгляд и сердито заметил:
– Попробуй только завтра не прийти в мастерскую после школы… – Он повернул голову к Вадиму: – Он мне позирует для картины «Юные хоккеисты».
– У меня клюшка сломалась, – подал голос Андрей.
– Наденька, дай ему деньги на новую клюшку, – обратился Головин к жене. – Даже на две, а то он и эту сломает!
Бородатый художник протянул Вадиму визитную карточку с адресом и телефоном. Оказалось, что он заслуженный художник РСФСР.
– Может, завтра и начнем? – предложил он.
– Я вам позвоню… – Вадим еще раз взглянул на карточку: – … Виктор Васильевич, обязательно позвоню.
Когда они возвращались домой, Ирина сказала, что Виктор Васильевич считается одним из лучших портретистов в Ленинграде, его работы часто выставляются на международных выставках. Вадим вытащил из кармана визитную карточку и разорвал.
– Мне надоело позировать твоему папаше, – ворчливо заметил он. – И живет этот знаменитый портретист у черта на куличках!
– Не отвертишься, милый, – улыбнулась Ирина. – Если уж Виктор Васильевич на тебя глаз положил, не оставит в покое, пока портрет не напишет.
– Снова сбегу в Андреевку, – отмахнулся Вадим.
– Он тебя и там найдет, – поддразнивала жена. – Неподалеку от твоих родных пенатов находится поселок художников. У Виктора Васильевича там дача.
– Папа, ты зря отказываешься, – вступил в разговор Андрей. – Он действительно хороший художник.
– Караул! – рассмеялся Вадим. – На край света убегу, а позировать не стану. Хватит с меня сталевара, хлебороба и члена бюро райкома!
– Андрюша, и охота тебе часами сидеть в углу и слушать застольные разговоры? – обратилась Ирина к сыну.
– Интересно, – улыбнулся Андрей. – Хотя я и не берусь утверждать, что все художники – гиганты мысли.
– Слышишь, что он говорит? – взглянула на мужа Ирина.
– А писатели – гиганты мысли? – рассмеялся Вадим. – Или самые завзятые интеллектуалы у нас – это спортсмены?
– Если ты имеешь в виду меня, – невозмутимо ответил Андрей, – то я не собираюсь всю свою жизнь посвящать спорту.
Глава двадцать третья
1
Дмитрий Андреевич, поблагодарив шофера, отпустил райкомовский «газик» у повертки с шоссе на Андреевку. Солнце окрасило стволы высоких сосен в розовый цвет, над висячим железнодорожным мостом плыли ярко очерченные желтой окаемкой пышные облака, а небо было пронзительно синим. В этом месте шоссе горбом выгнуло свою серую спину. Машины с надсадным воем взлетали на мост, а затем с шелестящим шумом скатывались вниз. Белые с черными полосами придорожные столбики разбегались по обочинам в разные стороны. Шум машин не раздражал, а, наоборот, навевал приятную грусть: жизнь продолжается, люди куда-то едут, спешат, а солнце на небе все такое же прежнее, и белые облака никуда не торопятся – тихо и бесшумно плывут над землей. И никто не знает их маршрута. Кто-то сделал у повертки навес со скамейкой, Абросимов поставил сумку и присел, по привычке было полез в карман за папиросами, но вместо них нащупал жестяную банку с монпансье. Встряхнул ее – конфеты дробно застучали. Вздохнул и снова опустил банку в карман. Врачи строго-настрого запретили курить. Инфаркт прихватил Дмитрия Андреевича на уроке истории. Кажется, и не волновался, да и настроение в тот зимний день было хорошее, а вот коварная болезнь века взяла да и в одно мгновение пригвоздила его к жесткому стулу в классе. Совершенно удивительное чувство вдруг испытал он: будто взлетел вверх, на мгновение повис между небом и землей, а потом грузно, захлебнувшись воздухом, опустился на прежнее место. И вот тут-то и пришла острая колющая боль, ударила в лопатку и отдалась в левом предплечье. Затем медленно распространилась на левую сторону груди, перехватила дыхание, вызвала мучную бледность на лице, будто плеснула молоком в глаза. Первым обратил внимание на притихшего директора с потухшими глазами Генка Сизов.
– Дмитрий Андреевич, вам худо? – обеспокоено спросил он, тараща на него встревоженные глаза.
А ему было не пошевелиться, казалось, вот-вот что-то тоненькое, как нитка, оборвется в груди… О чем он думал в эти страшные мгновения? Пожалуй, о том, что нехорошо вот так сейчас умереть. Напугать ребятишек… Их лица слились в бледные движущиеся глазастые пятна, голосов он уже не слышал, в ушах что-то слабо тренькало, окно, в которое было видно озеро, будто задернули прозрачной желтой портьерой.
Больше он ничего не помнил до самой больницы, потом рассказывали, что со стула не упал, просто навалился грудью на стол, перед этим тихим голосом сказал, что урок закончен… Генка сбегал за фельдшером, тот вызвал из Климова «скорую», и вот Дмитрий Андреевич пролежал в больнице с обширным инфарктом ровно три месяца. Месяц назад его выписали, он что-то пытался делать по дому, но все валилось из рук, и тогда он понял, что нужно ехать в Андреевку. И это желанье вскоре стало неодолимым. В палате много говорили о новых методах лечения. Если раньше нужно было подолгу лежать, то теперь, наоборот, необходимо больше двигаться. Работать ему запретили, но он не чувствовал себя безнадежно больным, старался не думать о болезни. В палате он стал вставать с койки уже через полмесяца. По новому методу. От лекарств и таблеток было противно во рту, скоро он и их перестал принимать, выбрасывал в окно. Он думал о том, что в их роду в общем-то все были здоровыми, жили подолгу – взять хотя бы мать, Ефимью Андреевну, она умерла, когда ей перевалило за девяносто. Да и Андрей Иванович жил бы да жил, если бы не война… Внутренняя убежденность подсказывала ему, что этот первый «звоночек», как говорили в больнице, дань пережитому, войне, лишениям, семейным неурядицам. А второго «звонка» может и не быть… до самой смерти. Рая часто навещала его в больнице, приносила передачи, доставала дефицитные лекарства, из Калинина приезжал Павел, навестила дочь Тамара, а Варя в это время сама рожала сына, которого в честь отца назвала Дмитрием. Разве можно думать о смерти, когда еще родного внука не повидал?..
Послышался далекий паровозный гудок. Все здесь знакомо: зазеленевшая железнодорожная насыпь, бурый висячий мост, с которого он мальчишкой смотрел на проносящиеся под ним крыши вагонов, будка путевого обходчика, сосновый бор за ней… Товарняк с шумом и грохотом прошел внизу, знакомый запах гари, дробный стук колес на стыках рельсов, тоненький звон и пощелкивание напряженной стали… Отсюда до Андреевки три километра, можно идти вдоль путей, по узкой тропинке, наезженной велосипедистами, или шагать по ухабистому проселку. Сколько раз он говорил председателю поселкового Совета, директорам стеклозавода и деревообделочного, что нужно заасфальтировать дорогу, но они и не подумали… А ведь продукция стеклозавода хрупкая, сколько ее бьют на этой дороге весной и осенью! Летом еще хоть грейдер пройдет. А с другой стороны, можно понять и руководителей предприятий: асфальтирование дороги – дело дорогостоящее, а средств на это им не дают. Доски да детали к стандартным домам можно возить и по разбитой дороге, а вот хрусталь и стеклопродукцию – накладно… Надо бы директорам не кивать друг на друга, а, объединив усилия, взять да и заасфальтировать дорогу. На поселковый Совет надеяться и подавно не приходится: у них средств нет… Дмитрий Андреевич поймал себя на мысли, что надо бы самому заняться этим делом, потолковать с председателем поселкового Совета, с Супроновичем, с директором стеклозавода… А врач не велел волноваться, рекомендовал отдыхать и набираться сил на природе. К черту все их советы, послушаешь докторов – так того нельзя, этого нельзя, а что же можно? Лежать, как кокон, в постели и смотреть в потолок? Или жить, как все люди, радоваться чему-то, переживать, волноваться… Без этого и жизни-то нет. Из кокона потом вылупится красивая бабочка и будет летать, а что вылупится из равнодушного, безразличного ко всему инвалида?
На телеграфных проводах вдоль линии отдыхали ласточки, на крыше заброшенной путевой будки сидел грач и важно оглядывал окрестности, а вот скворцов не видно – те весной держатся поближе к людям. Интересно, Дерюгин и Казаков поставили на участке скворечники? Детдомовцы каждую весну мастерят десятки домиков. Весной в парке стоит звон от скворчиных песен. Три десятка скворечников установили ребята на столетних соснах. Надо будет в конце мая съездить в детдом – там теперь новый молодой директор. Учителя, навещавшие Абросимова в больнице, хорошо о нем отзываются. Хочет организовать в детдоме радиомастерскую: он физик и любит радиодело. Что ж, это хорошо. Приятно, что на твое место пришел знающий, неравнодушный человек. Как там Генка Сизов? Этот живой глазастый мальчишка пришелся ему по душе, сбежал с уроков и приехал в больницу с жареными окунями, которых сам наловил… Абросимов чаще вспоминал его в палате, чем родных детей… Вот ведь как привыкаешь и привязываешься в школе к ребятам!
Постиг Дмитрий Андреевич для себя еще одну важную истину: к старости человека неодолимо зовет к себе земля, родной дом. На больничной койке он как бы заново мысленно пережил свою молодость в Андреевке. И понял, что ничего у него в жизни дороже не осталось, чем этот затерянный в сосновых лесах поселок, который основал его отец – Андрей Иванович Абросимов. Андреевский кавалер. Стоило закрыть глаза, как зримо возникала водонапорная башня с круглой железной крышей, убегающие в синюю даль блестящие рельсы, слышался мерный шум раскачивающихся на лужайке перед домом сосен. Сколько их теперь там осталось? Три или две?..
Сидя на деревянной скамье под навесом, Дмитрий Андреевич дал себе слово, что добьется, чтобы андреевскому кавалеру установили в поселке памятник. Он не только срубил первый дом, но и отдал свою жизнь за Родину. Правительство посмертно наградило Андрея Ивановича Абросимова боевым орденом Красного Знамени.
– Вот так я примерно и предполагал в больнице нашу встречу пенсионеров…
– Не нравится мне это слово, – поморщился Федор Федорович. – Какие мы пенсионеры? Встаем в шесть утра и до вечера не разгибаем спины. Пока наши женщины не приехали, все приходится делать самим: и огород, и еда, и стирка.
– У нас обязанности распределены: я отвечаю за огород, – подхватил Дерюгин, – а Федорович – за кухню и порядок в доме.
– Я весной весь огород перекопал и картошку посадил еще до вашего приезда, – бросил на него косой взгляд Казаков.
– А какой же мне отведете сектор? – улыбнулся Дмитрий Андреевич. – Пожалуй, каждое утро могу проводить с вами политинформацию.
– Мы тут, слава богу, все подкованные, – улыбнулся Григорий Елисеевич, показав белые мелкие зубы. – Пока походи с Федоровичем в лес – он у нас заядлый грибник – а потом найдется дело, когда малость окрепнешь.
– Какие сейчас грибы? – удивился Дмитрий Андреевич.
– А сморчки? – оживился Казаков. – Мы с Елисеевичем каждый день сковородку вдвоем уплетаем за милую душу!
– Моя мать их и за грибы-то не считала, – усомнился Абросимов.
– Вот завтра на обед приготовлю с луком – языки проглотите, – с гордостью заявил Федор Федорович.
– Они же ядовитые?..
– Это кто не знает, как с ними обращаться, – стал разъяснять Казаков, – сморчки нужно в двух водах по пятнадцать минут отваривать, а потом уж пускать в дело. Их и сушить можно, я в прошлом году сдал на заготпункт почти полпуда!
– В любую погоду чуть свет за грибами, – подтвердил Дерюгин. – Весь дом провонял сморчками.
– Давно уже на плите не сушу, – возразил Казаков. – Мне солнышка хватает.
– И не лень тебе, Федорович? – усмехнулся Дерюгин. – Столько возни с ними.
– Григорий Елисеевич, вы лучше командуйте огородом, а? – нахмурился Казаков.
Абросимов понял, что они не очень-то ладят. В тоне Дерюгина звучала скрытая насмешка: к старости он стал еще ехиднее, то и дело подчеркивал свое старшинство в доме, частенько напоминал, как он его по бревнышку собирал, доставал стройматериалы, каждую дощечку подержал в руках…
И все равно Дмитрию Андреевичу было хорошо здесь, пусть себе поворчат, полковник в отставке привык командовать, без этого не может. Он к Казакову обращается на «ты», а тот на «вы» его величает. Федор Федорович всегда уважал начальство, а Дерюгин – самый старший тут из них.
Абросимов вспомнил, что Казакова, когда он тут был путевым мастером, прозвали Костылем. Сейчас он и впрямь напоминал ржавый костыль: прямой, худющий, с маленькой головой, на загорелом лице глубокие морщины, пепельного цвета волосы хотя и редкие, но без намека на лысину. У Григория же Елисеевича прическа была пышная, светлые волосы с чуть приметной сединой курчавились, серые глаза глубоко прятались в мелкой сетке морщин, но держался прямо – былая военная выправка еще чувствовалась в нем. «Черт возьми, неужели оттого, что оба копаются в земле, не накопили лишнего жира? – с завистью подумал Дмитрий Андреевич. – Я по сравнению с ними толстяк!»
– Федор Федорович, завтра разбуди меня, – попросил он. – Погляжу хотя бы, что это за грибы такие сморчки-строчки.
Он первым поднялся из-за стола, снял с вешалки в прихожей соломенную шляпу. Кажется, совсем мало и ел, а в животе ощущается тяжесть. В больнице он здорово прибавил в весе – вон как пузо выпирает! Если так пойдет и дальше, то скоро носков своих ботинок не увидишь. Один остряк в палате по этому поводу сказал, что хорошего человека должно быть много… Сам-то он сто тридцать килограммов весил!
– Твоя первая жена, Александра Волокова, переплюнула покойницу бабку Сову, – сказал Дерюгин. – Колдует, наговаривает, травами людей и скотину пользует. К ней со всей округи народ приходит.
Дмитрий Андреевич сдержался и спокойно ответил:
– Ладно, Сову заменила Волокова, а вот кто теперь вместо деда Тимаша?
– Свято место пусто не бывает, – засмеялся Казаков, отчего морщины на его худом лице стали резче. – У нас тут появились сразу два затейника – Борис Александров и Самсон Моргулевич… Как соберутся вместе у бани или магазина да начнут спорить, народ со смеху по земле катается.
– Борис-то – горький пьяница, от него жена ушла, а Моргулевич в рот не берет, – сказал Дерюгин. – Чего над ним-то потешаться?
– Он тут мнит себя наипервейшим грамотеем, – продолжал Федор Федорович. – Взялся давеча со мной спорить, что белые грибы растут до тех пор, пока не сгниют…
– Или пока ты их не найдешь, – ввернул Дерюгин.
– Я-то знаю, что белый гриб растет всего одну ночь, – заявил Казаков, не обратив внимания на реплику. – Сто раз проверил, и никто меня не переубедит, что это не так.
– Носатый Моргулевич кого хочешь переспорит, – заметил Григорий Елисеевич.
– Почему же белые грибы только одну ночь растут? – удивился Абросимов. – Есть ведь совсем маленькие, а попадаются и огромные. Я сам в газете читал: один гриб пять килограммов весил.
– И те и другие растут лишь одну ночь, – стоял на своем Казаков. – Говорят ведь в народе, что если ты посмотришь в лесу на белый гриб и не возьмешь его, то он больше не вырастает. Как утро наступает, так он и перестает расти.
– Ночью растут или днем – какая разница? – усмехнулся Григорий Елисеевич. – Лишь бы их побольше было.
– Не люблю, когда люди спорят, а сами в этом деле ни черта не смыслят! – громко заговорил Федор Федорович. – Моргулевич обещал мне какую-то статью принести… Да хоть сто статей показывай, а я буду утверждать, что белый гриб одну ночь растет! Говорю же, самолично сколько раз проверял!
– И охота тебе этим голову забивать? – усмехнулся Дерюгин. – Ночь растет или две – какая разница?
– Меня невежество людей раздражает. Один тут мне доказывал что клесты вылупляются из яйца с кривыми клювами, – разошелся Федор Федорович. – Чепуха! Это потом, когда они начнут шишки лущить, клювы у них искривляются. А вы знаете, почему у дятлов не бывает сотрясения мозга? А ведь как головенкой молотит по дереву!
– Теперь не остановишь… – усмехнулся Григорий Елисеевич. – Сел Федорович на своего конька! А по мне, пусть дятел сам о своей голове заботится. А грибы меня привлекают лишь на сковородке.
– Вы, кроме военных мемуаров, никаких книг не читаете, – подковырнул его Федор Федорович.
– В книжках, бывает, такое напишут…
– Схожу на кладбище, – поднялся с табуретки Дмитрий Андреевич. – Взгляну на могилы родителей.
– Кладбище сильно разрослось. Проводить тебя? – предложил Казаков.
– Я один, – сказал Абросимов.
Как-то раз у Федора Федоровича Казакова и Григория Елисеевича Дерюгина зашел разговор о бывшем директоре молокозавода Шмелеве.
– Иван-то Кузнецов прошляпил тогда… – сказал Федор Федорович. – Шмелев-то орудовал у него под самым носом.
– Кузнецова в то время не было в Андреевке, – вступился за чекиста Дерюгин. – Он служил в Ленинграде.
– Жил под боком враг, а мы и не знали…
И Григорий Елисеевич до мельчайших подробностей вспомнил встречу с Шмелевым-Карнаковым в Ярославле, где стояла его дивизия…
– Дмитрий Андреевич, вам худо? – обеспокоено спросил он, тараща на него встревоженные глаза.
А ему было не пошевелиться, казалось, вот-вот что-то тоненькое, как нитка, оборвется в груди… О чем он думал в эти страшные мгновения? Пожалуй, о том, что нехорошо вот так сейчас умереть. Напугать ребятишек… Их лица слились в бледные движущиеся глазастые пятна, голосов он уже не слышал, в ушах что-то слабо тренькало, окно, в которое было видно озеро, будто задернули прозрачной желтой портьерой.
Больше он ничего не помнил до самой больницы, потом рассказывали, что со стула не упал, просто навалился грудью на стол, перед этим тихим голосом сказал, что урок закончен… Генка сбегал за фельдшером, тот вызвал из Климова «скорую», и вот Дмитрий Андреевич пролежал в больнице с обширным инфарктом ровно три месяца. Месяц назад его выписали, он что-то пытался делать по дому, но все валилось из рук, и тогда он понял, что нужно ехать в Андреевку. И это желанье вскоре стало неодолимым. В палате много говорили о новых методах лечения. Если раньше нужно было подолгу лежать, то теперь, наоборот, необходимо больше двигаться. Работать ему запретили, но он не чувствовал себя безнадежно больным, старался не думать о болезни. В палате он стал вставать с койки уже через полмесяца. По новому методу. От лекарств и таблеток было противно во рту, скоро он и их перестал принимать, выбрасывал в окно. Он думал о том, что в их роду в общем-то все были здоровыми, жили подолгу – взять хотя бы мать, Ефимью Андреевну, она умерла, когда ей перевалило за девяносто. Да и Андрей Иванович жил бы да жил, если бы не война… Внутренняя убежденность подсказывала ему, что этот первый «звоночек», как говорили в больнице, дань пережитому, войне, лишениям, семейным неурядицам. А второго «звонка» может и не быть… до самой смерти. Рая часто навещала его в больнице, приносила передачи, доставала дефицитные лекарства, из Калинина приезжал Павел, навестила дочь Тамара, а Варя в это время сама рожала сына, которого в честь отца назвала Дмитрием. Разве можно думать о смерти, когда еще родного внука не повидал?..
Послышался далекий паровозный гудок. Все здесь знакомо: зазеленевшая железнодорожная насыпь, бурый висячий мост, с которого он мальчишкой смотрел на проносящиеся под ним крыши вагонов, будка путевого обходчика, сосновый бор за ней… Товарняк с шумом и грохотом прошел внизу, знакомый запах гари, дробный стук колес на стыках рельсов, тоненький звон и пощелкивание напряженной стали… Отсюда до Андреевки три километра, можно идти вдоль путей, по узкой тропинке, наезженной велосипедистами, или шагать по ухабистому проселку. Сколько раз он говорил председателю поселкового Совета, директорам стеклозавода и деревообделочного, что нужно заасфальтировать дорогу, но они и не подумали… А ведь продукция стеклозавода хрупкая, сколько ее бьют на этой дороге весной и осенью! Летом еще хоть грейдер пройдет. А с другой стороны, можно понять и руководителей предприятий: асфальтирование дороги – дело дорогостоящее, а средств на это им не дают. Доски да детали к стандартным домам можно возить и по разбитой дороге, а вот хрусталь и стеклопродукцию – накладно… Надо бы директорам не кивать друг на друга, а, объединив усилия, взять да и заасфальтировать дорогу. На поселковый Совет надеяться и подавно не приходится: у них средств нет… Дмитрий Андреевич поймал себя на мысли, что надо бы самому заняться этим делом, потолковать с председателем поселкового Совета, с Супроновичем, с директором стеклозавода… А врач не велел волноваться, рекомендовал отдыхать и набираться сил на природе. К черту все их советы, послушаешь докторов – так того нельзя, этого нельзя, а что же можно? Лежать, как кокон, в постели и смотреть в потолок? Или жить, как все люди, радоваться чему-то, переживать, волноваться… Без этого и жизни-то нет. Из кокона потом вылупится красивая бабочка и будет летать, а что вылупится из равнодушного, безразличного ко всему инвалида?
На телеграфных проводах вдоль линии отдыхали ласточки, на крыше заброшенной путевой будки сидел грач и важно оглядывал окрестности, а вот скворцов не видно – те весной держатся поближе к людям. Интересно, Дерюгин и Казаков поставили на участке скворечники? Детдомовцы каждую весну мастерят десятки домиков. Весной в парке стоит звон от скворчиных песен. Три десятка скворечников установили ребята на столетних соснах. Надо будет в конце мая съездить в детдом – там теперь новый молодой директор. Учителя, навещавшие Абросимова в больнице, хорошо о нем отзываются. Хочет организовать в детдоме радиомастерскую: он физик и любит радиодело. Что ж, это хорошо. Приятно, что на твое место пришел знающий, неравнодушный человек. Как там Генка Сизов? Этот живой глазастый мальчишка пришелся ему по душе, сбежал с уроков и приехал в больницу с жареными окунями, которых сам наловил… Абросимов чаще вспоминал его в палате, чем родных детей… Вот ведь как привыкаешь и привязываешься в школе к ребятам!
Постиг Дмитрий Андреевич для себя еще одну важную истину: к старости человека неодолимо зовет к себе земля, родной дом. На больничной койке он как бы заново мысленно пережил свою молодость в Андреевке. И понял, что ничего у него в жизни дороже не осталось, чем этот затерянный в сосновых лесах поселок, который основал его отец – Андрей Иванович Абросимов. Андреевский кавалер. Стоило закрыть глаза, как зримо возникала водонапорная башня с круглой железной крышей, убегающие в синюю даль блестящие рельсы, слышался мерный шум раскачивающихся на лужайке перед домом сосен. Сколько их теперь там осталось? Три или две?..
Сидя на деревянной скамье под навесом, Дмитрий Андреевич дал себе слово, что добьется, чтобы андреевскому кавалеру установили в поселке памятник. Он не только срубил первый дом, но и отдал свою жизнь за Родину. Правительство посмертно наградило Андрея Ивановича Абросимова боевым орденом Красного Знамени.
* * *
Три старика сидели за столом, перед ними – соленые грибы, разварившаяся крупная картошка в алюминиевой миске.– Вот так я примерно и предполагал в больнице нашу встречу пенсионеров…
– Не нравится мне это слово, – поморщился Федор Федорович. – Какие мы пенсионеры? Встаем в шесть утра и до вечера не разгибаем спины. Пока наши женщины не приехали, все приходится делать самим: и огород, и еда, и стирка.
– У нас обязанности распределены: я отвечаю за огород, – подхватил Дерюгин, – а Федорович – за кухню и порядок в доме.
– Я весной весь огород перекопал и картошку посадил еще до вашего приезда, – бросил на него косой взгляд Казаков.
– А какой же мне отведете сектор? – улыбнулся Дмитрий Андреевич. – Пожалуй, каждое утро могу проводить с вами политинформацию.
– Мы тут, слава богу, все подкованные, – улыбнулся Григорий Елисеевич, показав белые мелкие зубы. – Пока походи с Федоровичем в лес – он у нас заядлый грибник – а потом найдется дело, когда малость окрепнешь.
– Какие сейчас грибы? – удивился Дмитрий Андреевич.
– А сморчки? – оживился Казаков. – Мы с Елисеевичем каждый день сковородку вдвоем уплетаем за милую душу!
– Моя мать их и за грибы-то не считала, – усомнился Абросимов.
– Вот завтра на обед приготовлю с луком – языки проглотите, – с гордостью заявил Федор Федорович.
– Они же ядовитые?..
– Это кто не знает, как с ними обращаться, – стал разъяснять Казаков, – сморчки нужно в двух водах по пятнадцать минут отваривать, а потом уж пускать в дело. Их и сушить можно, я в прошлом году сдал на заготпункт почти полпуда!
– В любую погоду чуть свет за грибами, – подтвердил Дерюгин. – Весь дом провонял сморчками.
– Давно уже на плите не сушу, – возразил Казаков. – Мне солнышка хватает.
– И не лень тебе, Федорович? – усмехнулся Дерюгин. – Столько возни с ними.
– Григорий Елисеевич, вы лучше командуйте огородом, а? – нахмурился Казаков.
Абросимов понял, что они не очень-то ладят. В тоне Дерюгина звучала скрытая насмешка: к старости он стал еще ехиднее, то и дело подчеркивал свое старшинство в доме, частенько напоминал, как он его по бревнышку собирал, доставал стройматериалы, каждую дощечку подержал в руках…
И все равно Дмитрию Андреевичу было хорошо здесь, пусть себе поворчат, полковник в отставке привык командовать, без этого не может. Он к Казакову обращается на «ты», а тот на «вы» его величает. Федор Федорович всегда уважал начальство, а Дерюгин – самый старший тут из них.
Абросимов вспомнил, что Казакова, когда он тут был путевым мастером, прозвали Костылем. Сейчас он и впрямь напоминал ржавый костыль: прямой, худющий, с маленькой головой, на загорелом лице глубокие морщины, пепельного цвета волосы хотя и редкие, но без намека на лысину. У Григория же Елисеевича прическа была пышная, светлые волосы с чуть приметной сединой курчавились, серые глаза глубоко прятались в мелкой сетке морщин, но держался прямо – былая военная выправка еще чувствовалась в нем. «Черт возьми, неужели оттого, что оба копаются в земле, не накопили лишнего жира? – с завистью подумал Дмитрий Андреевич. – Я по сравнению с ними толстяк!»
– Федор Федорович, завтра разбуди меня, – попросил он. – Погляжу хотя бы, что это за грибы такие сморчки-строчки.
Он первым поднялся из-за стола, снял с вешалки в прихожей соломенную шляпу. Кажется, совсем мало и ел, а в животе ощущается тяжесть. В больнице он здорово прибавил в весе – вон как пузо выпирает! Если так пойдет и дальше, то скоро носков своих ботинок не увидишь. Один остряк в палате по этому поводу сказал, что хорошего человека должно быть много… Сам-то он сто тридцать килограммов весил!
– Твоя первая жена, Александра Волокова, переплюнула покойницу бабку Сову, – сказал Дерюгин. – Колдует, наговаривает, травами людей и скотину пользует. К ней со всей округи народ приходит.
Дмитрий Андреевич сдержался и спокойно ответил:
– Ладно, Сову заменила Волокова, а вот кто теперь вместо деда Тимаша?
– Свято место пусто не бывает, – засмеялся Казаков, отчего морщины на его худом лице стали резче. – У нас тут появились сразу два затейника – Борис Александров и Самсон Моргулевич… Как соберутся вместе у бани или магазина да начнут спорить, народ со смеху по земле катается.
– Борис-то – горький пьяница, от него жена ушла, а Моргулевич в рот не берет, – сказал Дерюгин. – Чего над ним-то потешаться?
– Он тут мнит себя наипервейшим грамотеем, – продолжал Федор Федорович. – Взялся давеча со мной спорить, что белые грибы растут до тех пор, пока не сгниют…
– Или пока ты их не найдешь, – ввернул Дерюгин.
– Я-то знаю, что белый гриб растет всего одну ночь, – заявил Казаков, не обратив внимания на реплику. – Сто раз проверил, и никто меня не переубедит, что это не так.
– Носатый Моргулевич кого хочешь переспорит, – заметил Григорий Елисеевич.
– Почему же белые грибы только одну ночь растут? – удивился Абросимов. – Есть ведь совсем маленькие, а попадаются и огромные. Я сам в газете читал: один гриб пять килограммов весил.
– И те и другие растут лишь одну ночь, – стоял на своем Казаков. – Говорят ведь в народе, что если ты посмотришь в лесу на белый гриб и не возьмешь его, то он больше не вырастает. Как утро наступает, так он и перестает расти.
– Ночью растут или днем – какая разница? – усмехнулся Григорий Елисеевич. – Лишь бы их побольше было.
– Не люблю, когда люди спорят, а сами в этом деле ни черта не смыслят! – громко заговорил Федор Федорович. – Моргулевич обещал мне какую-то статью принести… Да хоть сто статей показывай, а я буду утверждать, что белый гриб одну ночь растет! Говорю же, самолично сколько раз проверял!
– И охота тебе этим голову забивать? – усмехнулся Дерюгин. – Ночь растет или две – какая разница?
– Меня невежество людей раздражает. Один тут мне доказывал что клесты вылупляются из яйца с кривыми клювами, – разошелся Федор Федорович. – Чепуха! Это потом, когда они начнут шишки лущить, клювы у них искривляются. А вы знаете, почему у дятлов не бывает сотрясения мозга? А ведь как головенкой молотит по дереву!
– Теперь не остановишь… – усмехнулся Григорий Елисеевич. – Сел Федорович на своего конька! А по мне, пусть дятел сам о своей голове заботится. А грибы меня привлекают лишь на сковородке.
– Вы, кроме военных мемуаров, никаких книг не читаете, – подковырнул его Федор Федорович.
– В книжках, бывает, такое напишут…
– Схожу на кладбище, – поднялся с табуретки Дмитрий Андреевич. – Взгляну на могилы родителей.
– Кладбище сильно разрослось. Проводить тебя? – предложил Казаков.
– Я один, – сказал Абросимов.
Как-то раз у Федора Федоровича Казакова и Григория Елисеевича Дерюгина зашел разговор о бывшем директоре молокозавода Шмелеве.
– Иван-то Кузнецов прошляпил тогда… – сказал Федор Федорович. – Шмелев-то орудовал у него под самым носом.
– Кузнецова в то время не было в Андреевке, – вступился за чекиста Дерюгин. – Он служил в Ленинграде.
– Жил под боком враг, а мы и не знали…
И Григорий Елисеевич до мельчайших подробностей вспомнил встречу с Шмелевым-Карнаковым в Ярославле, где стояла его дивизия…