– Откуда?
– Сварил, – улыбнулся он, дуя на ложку. – Что я – не хохол, что ли, чтобы борщ не сварить? Вкусно?
– Да… Ты молодец…
– Ешь тогда. – Хохол посмотрел ласково, и у нее защемило сердце. – Погоди, весь лоб мокрый. – Он дотянулся до полотенца на спинке кровати и вытер испарину с Марининого лба. – Тебе плохо?
– Нет, просто слабость какая-то… И грудь больно… – призналась она, подняв руку и положив ее на ноющую под повязкой рану.
– Глупышка ты, такую красоту испортила, – вздохнул Хохол, поправляя рубашку. – Доктор сказал, что шрам будет заметный.
– От этого я стану для тебя менее желанной?
– Я тебя люблю, и мне неважно, как ты выглядишь, – просто сказал он. – Только больше не делай такого, обещаешь?
– Обещаю… спасибо тебе, Женька… ты мне мозги на место вернул, теперь я точно знаю, что никогда и никто не будет любить меня так, как ты, мой мальчик…
– Я ненавижу себя за то, что ты с собой сделала, – уткнувшись лицом ей в грудь, прошептал он. – Я вынудил тебя, довел…
– Ты не виноват – ты боролся за право быть со мной, как умел. Я поправлюсь, а шрам… это ведь такая ерунда, Женька. Было время, когда я вся была покрыта этими шрамами… Это мелочи, правда. А мы можем с тобой на улицу выйти? – вдруг попросила Коваль, взяв его за руку. – Просто чуть-чуть подышать…
– Конечно, моя маленькая, я тебя на руках вынесу и по двору поношу, – обрадовался Хохол, подавая ей джинсы и свою водолазку, которая доходила Марине как раз до колен. – Посиди минутку, я только оденусь…
Коваль кое-как заплела в косу волосы, завязав ее узлом на конце, и почувствовала, как устала от этой несложной работы. Слабость была жуткая, мутило, но Марина сцепила зубы, борясь с неприятным ощущением. Вернулся Женька, одетый и с ее курткой в руках.
– Иди ко мне, девочка моя. – Он осторожно надел на Марину куртку, застегнул и поднял на руки. – Держись за шею, кисочка, вот так… Пойдем, моя красавица, подышим воздухом.
– Женька, ты со мной, как с дебильной малолеткой, разговариваешь, – Марина улыбнулась и прижалась носом к его щеке. – Небритый, гад…
– Вечером, киска, побреюсь.
Он носил ее по двору на руках очень долго, иногда целовал в щеку, не в силах удержаться. За ними бродили обе собаки, гремя длинными цепями.
– Зачем такие цепи длинные? – спросила Марина, с сочувствием глядя на измученных духотой зверей, и Хохол, цыкнув на подошедшего слишком близко одноухого кобеля, пояснил:
– Чтобы доставали до любого угла и днем тоже. На ночь-то отпускаю, бегают.
– Женька, тебе тяжело, отпусти меня. – Она погладила его по щеке, небритой и колючей.
– Ни за что. Я боюсь тебя отпустить, мне постоянно кажется, что с тобой что-то случится. Давай посидим на лавке, как дед с бабкой…
– Ага, семечек только не хватает.
Марина устроилась у него на коленях, прижавшись к плечу, Женька осторожно ее обнял, укрыв сверху своей курткой, закурил.
– Дай мне, – попросила она, и он дал затянуться пару раз. – Опять дрянь какая-то?
– «Кэмел», – усмехнулся он, отбирая сигарету. – Ты знаешь, здесь так спокойно и хорошо, что я готов тут остаться насовсем. Заведем с тобой хозяйство…
– Ты только прикинь, как я буду выглядеть под коровой, – серьезно предложила Коваль, и Женька скорчился от смеха. – Да и ты в телогреечке и валенках, да с вилами возле загона с поросятами.
– Ой, прекрати, – попросил сквозь смех Хохол. – Колики начнутся…
– Нет, Женька, мы с тобой люди сугубо городские, куда нам в крестьяне-то.
– Кисуля моя, я же пошутил. Ты не создана для сельской жизни, ты должна в городе жить, ездить в салоны, в рестораны… Ничего, все кончится, и мы вернемся, пошлем на хрен Беса и будем жить сами по себе.
– Не боишься, что я опять свалю? – спросила Марина, дотягиваясь до его уха и кусая за мочку.
– Не боюсь – ты потом все равно вернешься. Я все прощу тебе, все, что хочешь, все, что сделаешь.
– За что ты так любишь-то меня, даже страшно делается?
– За то, что ты есть. Ты ведь знаешь, не было у меня ничего в жизни – ни кола ни двора, только зона. И бабы были только продажные. И вдруг ты… я влюбился, как пацан зеленый. Красавица, умная, желанная, такая в постели, что голову отдать не жалко. Ты мое самое дорогое в жизни, девочка моя, моя киска.
Марина поцеловала его в губы, заставив замолчать:
– Хватит… обними меня, я замерзла…
– Идем домой.
Он отнес ее обратно в комнату, помог раздеться и лечь, потом и сам пришел, осторожно прилег рядом с Мариной:
– Ты не думай, я уйду на ночь, чтобы тебе не мешать.
– Я не хочу, чтобы ты уходил.
– Как скажешь…
Они включили телевизор, стали смотреть новости, из которых Коваль выяснила, что о ее исчезновении говорят в начале каждого выпуска, строя догадки, кому и зачем могло понадобиться похищение. На комментировавшем ход расследования Ромашине не было лица – он искренне переживал случившееся.
– Женька, отец-то мой хоть в курсе, что ничего не случилось? – обеспокоенно спросила Марина.
– Да, я вчера с ним разговаривал, успокоил, сказал, что так нужно было. Ты не переживай, киска, я ж тоже с понятием – Кольке позвонил, научил, что и кому говорить, Ветку тоже предупредил. – Хохол сдвинул ее майку, осмотрел повязку на груди. – Промокла, черт… Завтра доктора придется везти, опять головняк…
– Не надо доктора, только бинты и перекись. Там что – швы?
– Да, семь штук.
– Офигеть! Меня что, ветеринар штопал?
– Уж кого отловил в местной больничке, тот и штопал, – развел руками Женька. – Выбора не было, ты крови много потеряла. Еще хорошо, что группа у нас одинаковая, так прямо тут и переливали…
– Ты серьезно? Мне перелили твою? – Она подняла на него глаза – Хохол улыбался.
– Да, киска, мы с тобой теперь совсем родня.
– Спасибо тебе… ты в который раз вытаскиваешь меня…
– Только не плачь, ладно? Ведь ты же моя, как я мог не вытянуть тебя, зачем тогда мне жить? Не плачь…
– Женька, я никогда больше… никогда…
– Я знаю, киска, все знаю.
Они прожили в этом поселке почти месяц, никуда не выходя из дома, только Женька иногда ездил за продуктами на стареньком «жигуленке», стоявшем в гараже. Коваль привыкла засыпать и просыпаться с осознанием того, что не надо куда-то бежать, с кем-то разговаривать, кому-то что-то доказывать. Женька ни на шаг не отходил от нее, надышаться не мог, постоянно привозил откуда-то полевые цветы, готовил, не давая даже приблизиться к плите или хотя бы помыть посуду.
– Ты не для этого создана, моя киска, я сам, – говорил он, ласково оттесняя Марину от стола.
– Женя, мне уже стыдно – я все время валяюсь, а ты носишься вокруг меня, как нянька.
– А я и есть нянька, – он мимоходом чмокнул ее в щеку.
Никаких попыток сблизиться с ней он не делал, самое большее, что позволял себе, – поцелуи да еще обнять ночью, бережно прижав к себе. Но и только. Непонятно, почему он так вел себя, но Марине иногда хотелось, чтобы он стал прежним – необузданным, звереющим от одного только прикосновения к ней. Как он терпел столько времени – она не понимала, возможно, просто чувствовал себя виноватым. Но Марина не злилась на него за это, понимая, что рано или поздно все открылось бы и без его вмешательства. Женька просто немного ускорил процесс, испугавшись потерять ее.
– Женька, а что было бы, если бы вдруг я решила все бросить и уйти к Ромашину? – поинтересовалась Марина как-то, сидя у него на коленях и попивая молоко из граненого стакана.
– Что было бы? Да убил бы я тебя – и все. И сам бы за тобой следом, – совершенно спокойно ответил он, прижимая ее к себе. – Ты пойми – что бы мент ни говорил, он всегда ментом останется, это по жизни так. Не бывает исключений. Ну, пожили бы вы с ним какое-то время, а потом начал бы он вспоминать, как с работы вылетел из-за тебя, чего лишился, как семью кинул. Дети опять же… И пошло-поехало – стал бы тебя обвинять во всех неудачах, ругались бы… А ты ведь с гонором, киска, не стала бы терпеть. Вот и подумай. Вы с ним на разных планетах и никогда не сойдетесь.
– Хохол, ты иногда бываешь таким правильным и нудным, что зубы сводит… – Марина допила молоко, которое Женька заставлял ее пить литрами, поставила на лавку стакан. – О господи, так я скоро и в машину сама не влезу – живот помешает.
– Киска, а ты никогда не думала, что ведь сейчас запросто можно родить ребенка? – спросил он вдруг осторожно, помня, как Коваль отреагировала однажды на подобный разговор.
– Не начинай! – Она предостерегающе глянула на него, доставая сигарету. – Что за мания у тебя, дети какие-то… Я вот никогда не думаю об этом, даже не вспоминаю, а ты постоянно поднимаешь эту тему. Зачем? Мне уже тридцать четыре, поздновато. И потом – головняк лишний, и дело не в самом факте рождения, а в том, что с его помощью на меня легче будет влиять. Баба с ребенком уязвима в сто раз сильнее, потому что материнский-то инстинкт не пропьешь и не спрячешь, если, конечно, ты нормальная. Вот ты только представь себе, что тому же Бесу вдруг взбрело в голову на меня надавить. Пока я одна, я его ласково и недалеко пошлю – и все на этом, а вот будь у меня ребенок – и песец, я соглашусь на все, даже не думая. – Марина выпустила облачко дыма и внимательно посмотрела на притихшего Хохла. – Ну, и после этого как ты думаешь, надо мне ребенка рожать? И ты сам… Ты за меня-то постоянно трясешься, а уж за собственное чадо!
– А при другом раскладе ты от меня родила бы?
– При другом – да.
Тут она тоже не соврала ни на грамм – из Женьки вышел бы сумасшедший папаша, в этом Коваль не сомневалась, и в другой жизни, возможно, она согласилась бы, но не здесь и не сейчас. Страх за близкого человека – самый сильный рычаг давления, это такая простая и банальная истина, этим сплошь и рядом пользуются. Да Коваль и сама отлично помнила, как однажды реализовала подобного рода мероприятие, чтобы убедить несговорчивый совет директоров корпорации «МБК» помочь ей выкупить Егора. Разумеется, она не присылала им отрезанных ушей и отрубленных пальцев, ведь женщина, в конце концов, но и одного только факта похищения хватило, чтобы те уроды начать шевелить задницами. Поэтому все разговоры о детях – лишь пустое сотрясание воздуха. Только вот почему Хохлу вечно приходят на ум эти мысли?..
– Женька, мы долго еще будем торчать в этом колхозе? – спросила она, чтобы сменить неприятную тему, неизменно ведущую к ссорам.
– А тебе не нравится?
– Все хорошо в меру, знаешь ли. – Коваль продемонстрировала ему отросшие ногти, которые давно пора было корректировать. – Видишь? Я в жизни не ходила с таким маникюром.
– Да тут-то тебя кто видит? – удивился Женька.
– Ты – и это уже много, – совершенно серьезно отозвалась она.
– Ой, я не могу! Да я еще не в таком виде тебя наблюдал, уж маникюр-то переживу как-нибудь! Нет, серьезно, киска, потерпи немного еще, пусть Бес без нас свои дела делает, зачем тебе проблемы с ментами? – понизив голос и наклоняясь к ней совсем близко, проговорил он. – Я позвоню ему завтра, узнаю, как дела. Понимаешь, если твой мент не согласится, Бес пойдет на все, начнет тебя прессовать, подлянку какую-нибудь организует – ты ж его знаешь.
– Я только не пойму, чем Ромашин может ему помочь? Я бы на месте Беса сразу меня начала прижимать – брат-то у меня в высоких ментовских кругах, и вот с ним реально в такие игры поиграть, а что такое начальник ГУВД нашего Мухосранска? Так, фигня плюшевая.
– Я в это не лез, мне было важно тебя вытащить, – пробурчал Хохол.
– Совесть гложет? – поинтересовалась Коваль, закрыв глаза и подставив лицо теплому июньскому солнцу.
– Нет такого органа в человеческом теле.
– Это точно.
– Знаешь, я еще потому отсюда уезжать не хочу, что тут ты только моя, только со мной, – признался вдруг Хохол, обнимая Марину. – Странно, мы с тобой даже не гасимся совсем, а мне все равно хорошо. Вот ты сидишь сейчас со мной, просто разговариваешь, и никто бы не подумал, что круче тебя в этом городе только Бес…
– Так тебя только это привлекает? – толкнув его в бок локтем, засмеялась она. – Только то, что в этом городе один ты можешь в любой момент меня на колени поставить и сделать все, что в голову взбредет? Все вы одинаковые – Малыш тоже это любил…
– Не в том дело, – не принял шутки Женька. – Мне, в отличие от твоего Малыша, по фигу, кто ты. Я люблю тебя не за это.
– Не обижайся, я ведь пошутила. Я прекрасно знаю, что тебе без разницы, кто я и что, – обняв его за шею, Марина развернулась к нему лицом и поцеловала. – Да ведь и мне неважно, кто ты, мне с тобой хорошо и спокойно, да и в постели мы находим, чем заняться, правда?
– Киска, не заводи меня, – тихо попросил он, отвечая на поцелуи.
– А может, я сама хочу? Целый месяц, Женька, – для меня это подвиг!
– Хочешь, я баню затоплю? – вдруг предложил он. – Швы-то сняли, теперь можно, а то из тазика поливать надоело.
– Давай, – кивнула Коваль. – Я уже сто лет в обычной бане не была.
– Ну, держись тогда – я парень деревенский, веником здорово работаю.
– Ты-то деревенский? Хоть бы не врал, если не умеешь!
– Серьезно. Я до двенадцати лет с мамкой в деревне жил, это потом она замуж выскочила и в город к хахалю поперлась. Я тогда все просил, чтобы она меня с бабкой оставила, да она уперлась – ни в какую, вроде тебя была. Ну, а в городе пошло-поехало – во дворе компания подобралась лихая, стали потихоньку подворовывать, гулять-то надо было на что-то. – Хохол сплюнул, достал сигареты: – Будешь? – Марина отрицательно кивнула, и он, закурив, продолжил: – Ну, а в четырнадцать я погорел впервые – в магазине сторожа завалили с друганом, случайно – думали, что он спит, а он шум поднял, ну, пришлось по башке его… И прямо на ментов выкатились с ящиком портвейна. Прикинь, какая лажа? Ну, на малолетку загремел, потом на взрослую зону ушел, отчалился от звонка до звонка, сама ведь понимаешь – примерным-то мальчиком я никогда не был, все в ШИЗО ошивался. Но школу все-таки закончил в колонии, учиться нравилось. Вышел – мать с отчимом квартиру продали и уехали, даже бабке адрес не оставили. Куда мне было деваться? Прибился к Строгачу, тот пригрел, к себе приблизил. А вскоре снова сел, тогда уже на полную, как рецидивист.
– А ты помнишь, как мента финкой пырнул? – спросила Коваль, вспомнив, как об этом рассказал ей Ромашин.
– Так за то и намотали, – криво усмехнулся Женька. – А потом ты под этого мента легла, киска моя.
Марина чуть не упала с его колен от неожиданности, ей и в голову не приходило, что он помнит, как выглядел тот мент, ведь столько лет прошло.
– Что, киска, удивил я тебя? – прижимая ее к себе, засмеялся Хохол. – А ты думала, что я его морду забыл? Нет, дорогая, не забываются глаза, которые тебе в душу смотрят, когда лезвие в тело входит… Жаль, не наглухо, он верткий оказался.
– Женя, пожалуйста, не надо, – попросила Коваль, уткнувшись лицом ему в шею. – Мне неприятно это слушать.
– А что, киска, влюбилась?
– Чушь не пори – влюбилась! – фыркнула она, слегка укусив его, и Хохол вздрогнул. – Иди давай, топи свою баню, а то уж ночь скоро.
Марина встала с его колен и пошла в дом, а Женька направился к сараю за дровами. Ее почему-то абсолютно не интересовало, чей это дом, живет ли здесь кто-то – она привыкла не грузить себя ненужными подробностями. И дом-то толком ни разу не осмотрела – зачем? Ей было достаточно того, что Женька чувствует себя здесь хозяином, и самой тоже вполне комфортно. Но почему-то именно сегодня Марина захотела все-таки узнать, кому же на самом деле принадлежит домик. И об этом заговорила уже в бане, лежа на полке и вдыхая странный аромат, исходивший от веников, заваренных в тазу.
– Жень, а чей это дом?
– Мой, – спокойно отозвался возившийся с печкой Хохол.
– Ага? – не поверила Коваль, переворачиваясь на бок и глядя на него. – Врешь, поди?
– Зачем? Это мой дом, тут бабка моя живет.
– Что-то я ее не заметила…
– Так ее и нет сейчас, – засмеялся он, подбрасывая в печку еще полено. – У тетки моей гостит, тут километров сорок до соседней деревни. Я, когда началось все, сразу подумал, что сюда тебя привезу, ну, и бабку отправил, чтоб никто не мешал нам с тобой. Ей уж восемьдесят пять, но она еще пятерых молодых заболтает. Не хотел я, чтоб она к тебе с расспросами приставала – кто, да что, да как… «Женечка, внучек, жениться тебе надо, деток рожать!» – передразнил он, и Марина засмеялась. – Что хохочешь? Так и есть – все достает меня, останешься, говорит, один-одинешенек, как я помру, даже родного человека не будет.
– А тетка?
– А чего тетка? У нее своя семья, и потом, ты ж понимаешь – кому нужен такой родственничек, как я?
– Мне. – Она потянулась всем телом и пожаловалась: – Жарко, ужас просто! Зачем натопил так сильно?
– А париться как? – возразил Женька, берясь за веник. – Ну, держись – это тебе не сауна твоя модная, это настоящая русская баня.
Выйти из этого ада на своих ногах Марина не смогла – Хохол так уделал ее веником, что она не чувствовала собственного тела, оно стало ватным, невесомым. Он принес ее в дом, уложил на кровать и пошел париться сам, а Марина мгновенно уснула, едва голова коснулась подушки. Ей приснился Хохол, каким он мог быть, наверное, в детстве – темноволосый, с упрямым выражением лица, со сведенными к переносице бровями. Марине почему-то было смешно от этого видения, и она проснулась от собственного смеха, вздрогнув при виде сидящего напротив на стуле Женьки.
– Фу, черт, напугал!
– Ты так смеялась, киска, как будто клоуна увидела.
– Представляешь, мне ты приснился, маленький… – Марина улыбнулась и посмотрела на него, чуть прищурив глаза.
– Ну, понятно тогда – что может быть смешнее Жеки Хохла?
– Бестолковый ты. Иди ко мне. – Она откинула одеяло, под которым лежала, и похлопала рукой по постели. – Я соскучилась…
Хохол сбросил полотенце и лег к ней, пахнущий березовым веником, свежий и почему-то вдруг такой желанный, что Марина непроизвольно застонала, закусив губу.
– Ты что, киска?
– Я тебя хочу, Женька… так хочу, что сейчас с ума сойду, – призналась она, ложась на него сверху. – Поцелуй меня.
Уговаривать его никогда не приходилось, и потом – здоровый мужик целый месяц был вынужден только смотреть и облизываться, и сейчас дорвался до желаемого…
К сожалению, кровати оказалось не под силу вынести то, что он делал с Мариной, и старая деревянная конструкция со страшным треском развалилась под ними.
– Ну, песец бабкиному ложу! – констатировал Женька, помогая Коваль подняться.
Посмотрев друг на друга и на рухнувшую кровать, они вдруг разразились таким хохотом, что их слышали, наверное, на другом конце поселка. Женька поднял Коваль на руки и закружил по комнате, подбрасывая вверх:
– Что, допрыгалась? Даже койка не вынесла твоих приколов!
– Или, может, твоих? – смеясь, спросила Марина, ухватившись за его шею. – Хватит швырять меня, голова кружится.
Женькины руки гладили ее, и Марина улетала, закрыв глаза. Она никогда и не подозревала, что он может одновременно быть жестким и нежным, то едва прикасаться, а то оставлять синяки, которые сам же потом покаянно целовал и клялся, что больше никогда, ни за что…
…Они лежали на матрасе, брошенном на пол, обнявшись, и целовались.
– Кисулька, понравилось тебе? – хрипло спросил Женька, поглаживая Марину по животу пальцами.
– Ты форменный убивец! – пошутила она, прижав его руку к губам. – Как есть – душегуб! Но я от тебя в восторге…
– Моя ты девочка! – засмеялся он. – Чего ты хочешь сейчас, проси – все сделаю!
– Найди того, кто Егора убил, – тихо и жестко сказала Коваль, ожидавшая этого вопроса долгие месяцы.
– Ну, ты и сука, Наковальня! – не поверил своим ушам Женька, поднимаясь на локте и с удивлением глядя ей в лицо. – Так ты только для этого чудишь здесь в койке? Чтобы я потек и начал киллера искать? Зачем трудилась так, могла бы просто приказать – я не ослушался бы.
– Женя, ты неправ. Это совсем разные вещи, я не трахаюсь в обмен на что-то и не делаю того, что мне противно, ты ведь знаешь. Но ты спросил, чего я хочу, – я сказала.
Он встал с матраса, взял сигарету и открыл окно настежь, затягиваясь глубоко и часто. Щелчком выбросив окурок во двор, Женька повернулся и зло сказал:
– Я это сделаю. Но больше не хочу слышать упоминаний о твоем мажоре, ты поняла? Все, хватит уже – нет его больше, умер он. А я живой, даже если тебе это не нравится, и, пока ты со мной, ты моя.
– Это что сейчас было – декларация независимости Гондураса? – спокойно спросила Марина, сев на матрасе и дотягиваясь до стола, на котором стоял стакан с водой. – Опять забылся, да, Хохол? Ты кому диктуешь? Мне? Мне?!
Он дернулся так, словно схватился за оголенный провод, выскочил из комнаты, шарахнув дверью. Ну, ясно – сейчас нажрется и спать не придет.
– Сварил, – улыбнулся он, дуя на ложку. – Что я – не хохол, что ли, чтобы борщ не сварить? Вкусно?
– Да… Ты молодец…
– Ешь тогда. – Хохол посмотрел ласково, и у нее защемило сердце. – Погоди, весь лоб мокрый. – Он дотянулся до полотенца на спинке кровати и вытер испарину с Марининого лба. – Тебе плохо?
– Нет, просто слабость какая-то… И грудь больно… – призналась она, подняв руку и положив ее на ноющую под повязкой рану.
– Глупышка ты, такую красоту испортила, – вздохнул Хохол, поправляя рубашку. – Доктор сказал, что шрам будет заметный.
– От этого я стану для тебя менее желанной?
– Я тебя люблю, и мне неважно, как ты выглядишь, – просто сказал он. – Только больше не делай такого, обещаешь?
– Обещаю… спасибо тебе, Женька… ты мне мозги на место вернул, теперь я точно знаю, что никогда и никто не будет любить меня так, как ты, мой мальчик…
– Я ненавижу себя за то, что ты с собой сделала, – уткнувшись лицом ей в грудь, прошептал он. – Я вынудил тебя, довел…
– Ты не виноват – ты боролся за право быть со мной, как умел. Я поправлюсь, а шрам… это ведь такая ерунда, Женька. Было время, когда я вся была покрыта этими шрамами… Это мелочи, правда. А мы можем с тобой на улицу выйти? – вдруг попросила Коваль, взяв его за руку. – Просто чуть-чуть подышать…
– Конечно, моя маленькая, я тебя на руках вынесу и по двору поношу, – обрадовался Хохол, подавая ей джинсы и свою водолазку, которая доходила Марине как раз до колен. – Посиди минутку, я только оденусь…
Коваль кое-как заплела в косу волосы, завязав ее узлом на конце, и почувствовала, как устала от этой несложной работы. Слабость была жуткая, мутило, но Марина сцепила зубы, борясь с неприятным ощущением. Вернулся Женька, одетый и с ее курткой в руках.
– Иди ко мне, девочка моя. – Он осторожно надел на Марину куртку, застегнул и поднял на руки. – Держись за шею, кисочка, вот так… Пойдем, моя красавица, подышим воздухом.
– Женька, ты со мной, как с дебильной малолеткой, разговариваешь, – Марина улыбнулась и прижалась носом к его щеке. – Небритый, гад…
– Вечером, киска, побреюсь.
Он носил ее по двору на руках очень долго, иногда целовал в щеку, не в силах удержаться. За ними бродили обе собаки, гремя длинными цепями.
– Зачем такие цепи длинные? – спросила Марина, с сочувствием глядя на измученных духотой зверей, и Хохол, цыкнув на подошедшего слишком близко одноухого кобеля, пояснил:
– Чтобы доставали до любого угла и днем тоже. На ночь-то отпускаю, бегают.
– Женька, тебе тяжело, отпусти меня. – Она погладила его по щеке, небритой и колючей.
– Ни за что. Я боюсь тебя отпустить, мне постоянно кажется, что с тобой что-то случится. Давай посидим на лавке, как дед с бабкой…
– Ага, семечек только не хватает.
Марина устроилась у него на коленях, прижавшись к плечу, Женька осторожно ее обнял, укрыв сверху своей курткой, закурил.
– Дай мне, – попросила она, и он дал затянуться пару раз. – Опять дрянь какая-то?
– «Кэмел», – усмехнулся он, отбирая сигарету. – Ты знаешь, здесь так спокойно и хорошо, что я готов тут остаться насовсем. Заведем с тобой хозяйство…
– Ты только прикинь, как я буду выглядеть под коровой, – серьезно предложила Коваль, и Женька скорчился от смеха. – Да и ты в телогреечке и валенках, да с вилами возле загона с поросятами.
– Ой, прекрати, – попросил сквозь смех Хохол. – Колики начнутся…
– Нет, Женька, мы с тобой люди сугубо городские, куда нам в крестьяне-то.
– Кисуля моя, я же пошутил. Ты не создана для сельской жизни, ты должна в городе жить, ездить в салоны, в рестораны… Ничего, все кончится, и мы вернемся, пошлем на хрен Беса и будем жить сами по себе.
– Не боишься, что я опять свалю? – спросила Марина, дотягиваясь до его уха и кусая за мочку.
– Не боюсь – ты потом все равно вернешься. Я все прощу тебе, все, что хочешь, все, что сделаешь.
– За что ты так любишь-то меня, даже страшно делается?
– За то, что ты есть. Ты ведь знаешь, не было у меня ничего в жизни – ни кола ни двора, только зона. И бабы были только продажные. И вдруг ты… я влюбился, как пацан зеленый. Красавица, умная, желанная, такая в постели, что голову отдать не жалко. Ты мое самое дорогое в жизни, девочка моя, моя киска.
Марина поцеловала его в губы, заставив замолчать:
– Хватит… обними меня, я замерзла…
– Идем домой.
Он отнес ее обратно в комнату, помог раздеться и лечь, потом и сам пришел, осторожно прилег рядом с Мариной:
– Ты не думай, я уйду на ночь, чтобы тебе не мешать.
– Я не хочу, чтобы ты уходил.
– Как скажешь…
Они включили телевизор, стали смотреть новости, из которых Коваль выяснила, что о ее исчезновении говорят в начале каждого выпуска, строя догадки, кому и зачем могло понадобиться похищение. На комментировавшем ход расследования Ромашине не было лица – он искренне переживал случившееся.
– Женька, отец-то мой хоть в курсе, что ничего не случилось? – обеспокоенно спросила Марина.
– Да, я вчера с ним разговаривал, успокоил, сказал, что так нужно было. Ты не переживай, киска, я ж тоже с понятием – Кольке позвонил, научил, что и кому говорить, Ветку тоже предупредил. – Хохол сдвинул ее майку, осмотрел повязку на груди. – Промокла, черт… Завтра доктора придется везти, опять головняк…
– Не надо доктора, только бинты и перекись. Там что – швы?
– Да, семь штук.
– Офигеть! Меня что, ветеринар штопал?
– Уж кого отловил в местной больничке, тот и штопал, – развел руками Женька. – Выбора не было, ты крови много потеряла. Еще хорошо, что группа у нас одинаковая, так прямо тут и переливали…
– Ты серьезно? Мне перелили твою? – Она подняла на него глаза – Хохол улыбался.
– Да, киска, мы с тобой теперь совсем родня.
– Спасибо тебе… ты в который раз вытаскиваешь меня…
– Только не плачь, ладно? Ведь ты же моя, как я мог не вытянуть тебя, зачем тогда мне жить? Не плачь…
– Женька, я никогда больше… никогда…
– Я знаю, киска, все знаю.
Они прожили в этом поселке почти месяц, никуда не выходя из дома, только Женька иногда ездил за продуктами на стареньком «жигуленке», стоявшем в гараже. Коваль привыкла засыпать и просыпаться с осознанием того, что не надо куда-то бежать, с кем-то разговаривать, кому-то что-то доказывать. Женька ни на шаг не отходил от нее, надышаться не мог, постоянно привозил откуда-то полевые цветы, готовил, не давая даже приблизиться к плите или хотя бы помыть посуду.
– Ты не для этого создана, моя киска, я сам, – говорил он, ласково оттесняя Марину от стола.
– Женя, мне уже стыдно – я все время валяюсь, а ты носишься вокруг меня, как нянька.
– А я и есть нянька, – он мимоходом чмокнул ее в щеку.
Никаких попыток сблизиться с ней он не делал, самое большее, что позволял себе, – поцелуи да еще обнять ночью, бережно прижав к себе. Но и только. Непонятно, почему он так вел себя, но Марине иногда хотелось, чтобы он стал прежним – необузданным, звереющим от одного только прикосновения к ней. Как он терпел столько времени – она не понимала, возможно, просто чувствовал себя виноватым. Но Марина не злилась на него за это, понимая, что рано или поздно все открылось бы и без его вмешательства. Женька просто немного ускорил процесс, испугавшись потерять ее.
– Женька, а что было бы, если бы вдруг я решила все бросить и уйти к Ромашину? – поинтересовалась Марина как-то, сидя у него на коленях и попивая молоко из граненого стакана.
– Что было бы? Да убил бы я тебя – и все. И сам бы за тобой следом, – совершенно спокойно ответил он, прижимая ее к себе. – Ты пойми – что бы мент ни говорил, он всегда ментом останется, это по жизни так. Не бывает исключений. Ну, пожили бы вы с ним какое-то время, а потом начал бы он вспоминать, как с работы вылетел из-за тебя, чего лишился, как семью кинул. Дети опять же… И пошло-поехало – стал бы тебя обвинять во всех неудачах, ругались бы… А ты ведь с гонором, киска, не стала бы терпеть. Вот и подумай. Вы с ним на разных планетах и никогда не сойдетесь.
– Хохол, ты иногда бываешь таким правильным и нудным, что зубы сводит… – Марина допила молоко, которое Женька заставлял ее пить литрами, поставила на лавку стакан. – О господи, так я скоро и в машину сама не влезу – живот помешает.
– Киска, а ты никогда не думала, что ведь сейчас запросто можно родить ребенка? – спросил он вдруг осторожно, помня, как Коваль отреагировала однажды на подобный разговор.
– Не начинай! – Она предостерегающе глянула на него, доставая сигарету. – Что за мания у тебя, дети какие-то… Я вот никогда не думаю об этом, даже не вспоминаю, а ты постоянно поднимаешь эту тему. Зачем? Мне уже тридцать четыре, поздновато. И потом – головняк лишний, и дело не в самом факте рождения, а в том, что с его помощью на меня легче будет влиять. Баба с ребенком уязвима в сто раз сильнее, потому что материнский-то инстинкт не пропьешь и не спрячешь, если, конечно, ты нормальная. Вот ты только представь себе, что тому же Бесу вдруг взбрело в голову на меня надавить. Пока я одна, я его ласково и недалеко пошлю – и все на этом, а вот будь у меня ребенок – и песец, я соглашусь на все, даже не думая. – Марина выпустила облачко дыма и внимательно посмотрела на притихшего Хохла. – Ну, и после этого как ты думаешь, надо мне ребенка рожать? И ты сам… Ты за меня-то постоянно трясешься, а уж за собственное чадо!
– А при другом раскладе ты от меня родила бы?
– При другом – да.
Тут она тоже не соврала ни на грамм – из Женьки вышел бы сумасшедший папаша, в этом Коваль не сомневалась, и в другой жизни, возможно, она согласилась бы, но не здесь и не сейчас. Страх за близкого человека – самый сильный рычаг давления, это такая простая и банальная истина, этим сплошь и рядом пользуются. Да Коваль и сама отлично помнила, как однажды реализовала подобного рода мероприятие, чтобы убедить несговорчивый совет директоров корпорации «МБК» помочь ей выкупить Егора. Разумеется, она не присылала им отрезанных ушей и отрубленных пальцев, ведь женщина, в конце концов, но и одного только факта похищения хватило, чтобы те уроды начать шевелить задницами. Поэтому все разговоры о детях – лишь пустое сотрясание воздуха. Только вот почему Хохлу вечно приходят на ум эти мысли?..
– Женька, мы долго еще будем торчать в этом колхозе? – спросила она, чтобы сменить неприятную тему, неизменно ведущую к ссорам.
– А тебе не нравится?
– Все хорошо в меру, знаешь ли. – Коваль продемонстрировала ему отросшие ногти, которые давно пора было корректировать. – Видишь? Я в жизни не ходила с таким маникюром.
– Да тут-то тебя кто видит? – удивился Женька.
– Ты – и это уже много, – совершенно серьезно отозвалась она.
– Ой, я не могу! Да я еще не в таком виде тебя наблюдал, уж маникюр-то переживу как-нибудь! Нет, серьезно, киска, потерпи немного еще, пусть Бес без нас свои дела делает, зачем тебе проблемы с ментами? – понизив голос и наклоняясь к ней совсем близко, проговорил он. – Я позвоню ему завтра, узнаю, как дела. Понимаешь, если твой мент не согласится, Бес пойдет на все, начнет тебя прессовать, подлянку какую-нибудь организует – ты ж его знаешь.
– Я только не пойму, чем Ромашин может ему помочь? Я бы на месте Беса сразу меня начала прижимать – брат-то у меня в высоких ментовских кругах, и вот с ним реально в такие игры поиграть, а что такое начальник ГУВД нашего Мухосранска? Так, фигня плюшевая.
– Я в это не лез, мне было важно тебя вытащить, – пробурчал Хохол.
– Совесть гложет? – поинтересовалась Коваль, закрыв глаза и подставив лицо теплому июньскому солнцу.
– Нет такого органа в человеческом теле.
– Это точно.
– Знаешь, я еще потому отсюда уезжать не хочу, что тут ты только моя, только со мной, – признался вдруг Хохол, обнимая Марину. – Странно, мы с тобой даже не гасимся совсем, а мне все равно хорошо. Вот ты сидишь сейчас со мной, просто разговариваешь, и никто бы не подумал, что круче тебя в этом городе только Бес…
– Так тебя только это привлекает? – толкнув его в бок локтем, засмеялась она. – Только то, что в этом городе один ты можешь в любой момент меня на колени поставить и сделать все, что в голову взбредет? Все вы одинаковые – Малыш тоже это любил…
– Не в том дело, – не принял шутки Женька. – Мне, в отличие от твоего Малыша, по фигу, кто ты. Я люблю тебя не за это.
– Не обижайся, я ведь пошутила. Я прекрасно знаю, что тебе без разницы, кто я и что, – обняв его за шею, Марина развернулась к нему лицом и поцеловала. – Да ведь и мне неважно, кто ты, мне с тобой хорошо и спокойно, да и в постели мы находим, чем заняться, правда?
– Киска, не заводи меня, – тихо попросил он, отвечая на поцелуи.
– А может, я сама хочу? Целый месяц, Женька, – для меня это подвиг!
– Хочешь, я баню затоплю? – вдруг предложил он. – Швы-то сняли, теперь можно, а то из тазика поливать надоело.
– Давай, – кивнула Коваль. – Я уже сто лет в обычной бане не была.
– Ну, держись тогда – я парень деревенский, веником здорово работаю.
– Ты-то деревенский? Хоть бы не врал, если не умеешь!
– Серьезно. Я до двенадцати лет с мамкой в деревне жил, это потом она замуж выскочила и в город к хахалю поперлась. Я тогда все просил, чтобы она меня с бабкой оставила, да она уперлась – ни в какую, вроде тебя была. Ну, а в городе пошло-поехало – во дворе компания подобралась лихая, стали потихоньку подворовывать, гулять-то надо было на что-то. – Хохол сплюнул, достал сигареты: – Будешь? – Марина отрицательно кивнула, и он, закурив, продолжил: – Ну, а в четырнадцать я погорел впервые – в магазине сторожа завалили с друганом, случайно – думали, что он спит, а он шум поднял, ну, пришлось по башке его… И прямо на ментов выкатились с ящиком портвейна. Прикинь, какая лажа? Ну, на малолетку загремел, потом на взрослую зону ушел, отчалился от звонка до звонка, сама ведь понимаешь – примерным-то мальчиком я никогда не был, все в ШИЗО ошивался. Но школу все-таки закончил в колонии, учиться нравилось. Вышел – мать с отчимом квартиру продали и уехали, даже бабке адрес не оставили. Куда мне было деваться? Прибился к Строгачу, тот пригрел, к себе приблизил. А вскоре снова сел, тогда уже на полную, как рецидивист.
– А ты помнишь, как мента финкой пырнул? – спросила Коваль, вспомнив, как об этом рассказал ей Ромашин.
– Так за то и намотали, – криво усмехнулся Женька. – А потом ты под этого мента легла, киска моя.
Марина чуть не упала с его колен от неожиданности, ей и в голову не приходило, что он помнит, как выглядел тот мент, ведь столько лет прошло.
– Что, киска, удивил я тебя? – прижимая ее к себе, засмеялся Хохол. – А ты думала, что я его морду забыл? Нет, дорогая, не забываются глаза, которые тебе в душу смотрят, когда лезвие в тело входит… Жаль, не наглухо, он верткий оказался.
– Женя, пожалуйста, не надо, – попросила Коваль, уткнувшись лицом ему в шею. – Мне неприятно это слушать.
– А что, киска, влюбилась?
– Чушь не пори – влюбилась! – фыркнула она, слегка укусив его, и Хохол вздрогнул. – Иди давай, топи свою баню, а то уж ночь скоро.
Марина встала с его колен и пошла в дом, а Женька направился к сараю за дровами. Ее почему-то абсолютно не интересовало, чей это дом, живет ли здесь кто-то – она привыкла не грузить себя ненужными подробностями. И дом-то толком ни разу не осмотрела – зачем? Ей было достаточно того, что Женька чувствует себя здесь хозяином, и самой тоже вполне комфортно. Но почему-то именно сегодня Марина захотела все-таки узнать, кому же на самом деле принадлежит домик. И об этом заговорила уже в бане, лежа на полке и вдыхая странный аромат, исходивший от веников, заваренных в тазу.
– Жень, а чей это дом?
– Мой, – спокойно отозвался возившийся с печкой Хохол.
– Ага? – не поверила Коваль, переворачиваясь на бок и глядя на него. – Врешь, поди?
– Зачем? Это мой дом, тут бабка моя живет.
– Что-то я ее не заметила…
– Так ее и нет сейчас, – засмеялся он, подбрасывая в печку еще полено. – У тетки моей гостит, тут километров сорок до соседней деревни. Я, когда началось все, сразу подумал, что сюда тебя привезу, ну, и бабку отправил, чтоб никто не мешал нам с тобой. Ей уж восемьдесят пять, но она еще пятерых молодых заболтает. Не хотел я, чтоб она к тебе с расспросами приставала – кто, да что, да как… «Женечка, внучек, жениться тебе надо, деток рожать!» – передразнил он, и Марина засмеялась. – Что хохочешь? Так и есть – все достает меня, останешься, говорит, один-одинешенек, как я помру, даже родного человека не будет.
– А тетка?
– А чего тетка? У нее своя семья, и потом, ты ж понимаешь – кому нужен такой родственничек, как я?
– Мне. – Она потянулась всем телом и пожаловалась: – Жарко, ужас просто! Зачем натопил так сильно?
– А париться как? – возразил Женька, берясь за веник. – Ну, держись – это тебе не сауна твоя модная, это настоящая русская баня.
Выйти из этого ада на своих ногах Марина не смогла – Хохол так уделал ее веником, что она не чувствовала собственного тела, оно стало ватным, невесомым. Он принес ее в дом, уложил на кровать и пошел париться сам, а Марина мгновенно уснула, едва голова коснулась подушки. Ей приснился Хохол, каким он мог быть, наверное, в детстве – темноволосый, с упрямым выражением лица, со сведенными к переносице бровями. Марине почему-то было смешно от этого видения, и она проснулась от собственного смеха, вздрогнув при виде сидящего напротив на стуле Женьки.
– Фу, черт, напугал!
– Ты так смеялась, киска, как будто клоуна увидела.
– Представляешь, мне ты приснился, маленький… – Марина улыбнулась и посмотрела на него, чуть прищурив глаза.
– Ну, понятно тогда – что может быть смешнее Жеки Хохла?
– Бестолковый ты. Иди ко мне. – Она откинула одеяло, под которым лежала, и похлопала рукой по постели. – Я соскучилась…
Хохол сбросил полотенце и лег к ней, пахнущий березовым веником, свежий и почему-то вдруг такой желанный, что Марина непроизвольно застонала, закусив губу.
– Ты что, киска?
– Я тебя хочу, Женька… так хочу, что сейчас с ума сойду, – призналась она, ложась на него сверху. – Поцелуй меня.
Уговаривать его никогда не приходилось, и потом – здоровый мужик целый месяц был вынужден только смотреть и облизываться, и сейчас дорвался до желаемого…
К сожалению, кровати оказалось не под силу вынести то, что он делал с Мариной, и старая деревянная конструкция со страшным треском развалилась под ними.
– Ну, песец бабкиному ложу! – констатировал Женька, помогая Коваль подняться.
Посмотрев друг на друга и на рухнувшую кровать, они вдруг разразились таким хохотом, что их слышали, наверное, на другом конце поселка. Женька поднял Коваль на руки и закружил по комнате, подбрасывая вверх:
– Что, допрыгалась? Даже койка не вынесла твоих приколов!
– Или, может, твоих? – смеясь, спросила Марина, ухватившись за его шею. – Хватит швырять меня, голова кружится.
Женькины руки гладили ее, и Марина улетала, закрыв глаза. Она никогда и не подозревала, что он может одновременно быть жестким и нежным, то едва прикасаться, а то оставлять синяки, которые сам же потом покаянно целовал и клялся, что больше никогда, ни за что…
…Они лежали на матрасе, брошенном на пол, обнявшись, и целовались.
– Кисулька, понравилось тебе? – хрипло спросил Женька, поглаживая Марину по животу пальцами.
– Ты форменный убивец! – пошутила она, прижав его руку к губам. – Как есть – душегуб! Но я от тебя в восторге…
– Моя ты девочка! – засмеялся он. – Чего ты хочешь сейчас, проси – все сделаю!
– Найди того, кто Егора убил, – тихо и жестко сказала Коваль, ожидавшая этого вопроса долгие месяцы.
– Ну, ты и сука, Наковальня! – не поверил своим ушам Женька, поднимаясь на локте и с удивлением глядя ей в лицо. – Так ты только для этого чудишь здесь в койке? Чтобы я потек и начал киллера искать? Зачем трудилась так, могла бы просто приказать – я не ослушался бы.
– Женя, ты неправ. Это совсем разные вещи, я не трахаюсь в обмен на что-то и не делаю того, что мне противно, ты ведь знаешь. Но ты спросил, чего я хочу, – я сказала.
Он встал с матраса, взял сигарету и открыл окно настежь, затягиваясь глубоко и часто. Щелчком выбросив окурок во двор, Женька повернулся и зло сказал:
– Я это сделаю. Но больше не хочу слышать упоминаний о твоем мажоре, ты поняла? Все, хватит уже – нет его больше, умер он. А я живой, даже если тебе это не нравится, и, пока ты со мной, ты моя.
– Это что сейчас было – декларация независимости Гондураса? – спокойно спросила Марина, сев на матрасе и дотягиваясь до стола, на котором стоял стакан с водой. – Опять забылся, да, Хохол? Ты кому диктуешь? Мне? Мне?!
Он дернулся так, словно схватился за оголенный провод, выскочил из комнаты, шарахнув дверью. Ну, ясно – сейчас нажрется и спать не придет.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента