Страница:
– А-а-а!..
Мальчик остановился. Не было уже сил для бега. И не было понимания: что же дальше? Для чего он здесь, в этой адской сумятице? Глянул перед собой и увидел врага. Не просто одного из врагов, а с в о е г о.
Громадный дядька с растрепанной русой бородой, с измятым в крике лицом, в картузе с медным крестом приближался летящими шагами. Его ноги в высоких сморщенных сапогах будто не касались земли. Мальчик видел черную дыру открытого рта.
Надвигалась гибель. Та, которой раньше н е м о г л о б ы т ь.
Мальчик шагнул назад, оступился, упал на спину. Бородатый великан завис над ним, медленно (как во сне) поднял над плечом штык. Трехгранное железо было красным.
Мальчик шевельнул губами:
– Зачем? Не надо… – Это была неслышная, но отчаянная – на весь мир – мольба.
Штык остановился (с него упала красная бусина). По смятому лицу бородача словно провели ладонью. В синих глазах… что в них? Озадаченность? Жалость? Может, увидел, что враг – мальчишка? О чем подумал в тот миг?
Мальчик никогда не узнает об этом.
Он лежал, упираясь в землю растопыренными локтями, он не выпустил пистолет. Ствол смотрел в бородача. Мальчик нажал спуск.
Отдача вдавила локоть в рассыпчатый глинозем. Пуля рванула пряди бороды.
Наверно, она попала сквозь бороду в горло.
Бородач – громадный, как колокольня – запрокинулся. Рухнул. Штык воткнулся рядом с ним, ружье тяжело качалось. Шум куда-то ушел, стало вокруг беззвучно. Мальчик толкнулся локтями и встал. Шагнул. Нагнулся над чужим солдатом, упершись пистолетом в землю. Бородач посмотрел на него без удивления и, кажется, без боли, спокойно так. Потом стал смотреть мимо, в небо. Синие глаза мутнели. Раны не было видно под бородой. Борода дернулась и опала, рот сомкнулся, в углу его лопнул розовый пузырек.
Это что? Это… всё?
Мальчик мельком вспомнил разговоры, что такие вот бородатые воины – не настоящие солдаты, а ополченцы, пришедшие на бастионы прямо с крестьянских полей…
"Зачем я его? Он же не хотел меня убить… Или хотел?.. Я нечаянно… Нет, я нарочно…"
"Ну, пусть меня бы он не убил. А других…"
Но эта мысль не успокоила. Ничего не доказала.
"Зачем?"
Шум боя опять ударил по ушам. Теперь все бежали в одном направлении – от бастиона к траншеям. Знакомый сержант по прозвищу Мельник на бегу схватил обомлевшего барабанщика под мышку и, не сбавляя скорости, донес до своих позиций.
Мальчик думал: будут ругать. Но его, как маленького, гладили по голове и называли героем. Многие видели, как он свалил ополченца.
– Он выпалил этому голиафу прямо в бороду! – вскрикивал Мельник и махал руками, как крыльями.
– Храбрец!
– Быть тебе маршалом!
Подошел лейтенант Бордо. Улыбнулся очень красными губами.
– Какой славный мальчик, прямо херувим. Жаль, если убьют.
На Бордо косились. Он был штабной, в атаку не ходил, а сейчас пришел составлять сводку для начальства.
В похвалах и восклицаниях мальчику чудилась какая-то ненатуральность. Даже виноватость. И он понял, отчего. Сердце упало, когда кто-то из солдат сказал:
– Ты это… вот что… иди туда, к палатке. Дядюшка твой там…
У дядюшки Жака бакенбарды были такие же русые, как борода у т о г о…
А глаза… Мальчик с пронзительной тоской вдруг понял, что не помнит: какого цвета глаза у дядюшки? И теперь никогда не узнает. Потому что веки капрала Бовэ были плотно сомкнуты.
Капрал лежал в ряду других солдат, которых удалось вынести при отступлении. Тех, кто был ранен и умер не сразу.
А сколько осталось там, на глинистом склоне…
Мальчик постоял на коленях у головы дядюшки Жака. Плакал или нет, он потом и сам не помнил. Если и были слезы, то неосознанные, сами по себе. А главное было – мысли. Вернее, растущее п о н и м а н и е. В мальчика входило осознание закона войны. Это был закон Равновесия Смерти.
Главное в войне – не победа. Она может придти к той или иной стороне по воле случая или военной удачи. Она ничего не решает. Потому что обеим сторонам война несет смерти. Много смертей. Если убивают солдата в синем мундире, то убивают солдата и в зеленом – на другой стороне… Наверно, число убитых в разных армиях не всегда одинаково, но это не отменяет общего беспощадного равновесия.
И когда мальчик выстрелил в бородача, он убил дядюшку Жака.
Основное дело на войне – не побеждать. А убивать и умирать.
Зачем?
5
6
7
Мальчик остановился. Не было уже сил для бега. И не было понимания: что же дальше? Для чего он здесь, в этой адской сумятице? Глянул перед собой и увидел врага. Не просто одного из врагов, а с в о е г о.
Громадный дядька с растрепанной русой бородой, с измятым в крике лицом, в картузе с медным крестом приближался летящими шагами. Его ноги в высоких сморщенных сапогах будто не касались земли. Мальчик видел черную дыру открытого рта.
Надвигалась гибель. Та, которой раньше н е м о г л о б ы т ь.
Мальчик шагнул назад, оступился, упал на спину. Бородатый великан завис над ним, медленно (как во сне) поднял над плечом штык. Трехгранное железо было красным.
Мальчик шевельнул губами:
– Зачем? Не надо… – Это была неслышная, но отчаянная – на весь мир – мольба.
Штык остановился (с него упала красная бусина). По смятому лицу бородача словно провели ладонью. В синих глазах… что в них? Озадаченность? Жалость? Может, увидел, что враг – мальчишка? О чем подумал в тот миг?
Мальчик никогда не узнает об этом.
Он лежал, упираясь в землю растопыренными локтями, он не выпустил пистолет. Ствол смотрел в бородача. Мальчик нажал спуск.
Отдача вдавила локоть в рассыпчатый глинозем. Пуля рванула пряди бороды.
Наверно, она попала сквозь бороду в горло.
Бородач – громадный, как колокольня – запрокинулся. Рухнул. Штык воткнулся рядом с ним, ружье тяжело качалось. Шум куда-то ушел, стало вокруг беззвучно. Мальчик толкнулся локтями и встал. Шагнул. Нагнулся над чужим солдатом, упершись пистолетом в землю. Бородач посмотрел на него без удивления и, кажется, без боли, спокойно так. Потом стал смотреть мимо, в небо. Синие глаза мутнели. Раны не было видно под бородой. Борода дернулась и опала, рот сомкнулся, в углу его лопнул розовый пузырек.
Это что? Это… всё?
Мальчик мельком вспомнил разговоры, что такие вот бородатые воины – не настоящие солдаты, а ополченцы, пришедшие на бастионы прямо с крестьянских полей…
"Зачем я его? Он же не хотел меня убить… Или хотел?.. Я нечаянно… Нет, я нарочно…"
"Ну, пусть меня бы он не убил. А других…"
Но эта мысль не успокоила. Ничего не доказала.
"Зачем?"
Шум боя опять ударил по ушам. Теперь все бежали в одном направлении – от бастиона к траншеям. Знакомый сержант по прозвищу Мельник на бегу схватил обомлевшего барабанщика под мышку и, не сбавляя скорости, донес до своих позиций.
Мальчик думал: будут ругать. Но его, как маленького, гладили по голове и называли героем. Многие видели, как он свалил ополченца.
– Он выпалил этому голиафу прямо в бороду! – вскрикивал Мельник и махал руками, как крыльями.
– Храбрец!
– Быть тебе маршалом!
Подошел лейтенант Бордо. Улыбнулся очень красными губами.
– Какой славный мальчик, прямо херувим. Жаль, если убьют.
На Бордо косились. Он был штабной, в атаку не ходил, а сейчас пришел составлять сводку для начальства.
В похвалах и восклицаниях мальчику чудилась какая-то ненатуральность. Даже виноватость. И он понял, отчего. Сердце упало, когда кто-то из солдат сказал:
– Ты это… вот что… иди туда, к палатке. Дядюшка твой там…
У дядюшки Жака бакенбарды были такие же русые, как борода у т о г о…
А глаза… Мальчик с пронзительной тоской вдруг понял, что не помнит: какого цвета глаза у дядюшки? И теперь никогда не узнает. Потому что веки капрала Бовэ были плотно сомкнуты.
Капрал лежал в ряду других солдат, которых удалось вынести при отступлении. Тех, кто был ранен и умер не сразу.
А сколько осталось там, на глинистом склоне…
Мальчик постоял на коленях у головы дядюшки Жака. Плакал или нет, он потом и сам не помнил. Если и были слезы, то неосознанные, сами по себе. А главное было – мысли. Вернее, растущее п о н и м а н и е. В мальчика входило осознание закона войны. Это был закон Равновесия Смерти.
Главное в войне – не победа. Она может придти к той или иной стороне по воле случая или военной удачи. Она ничего не решает. Потому что обеим сторонам война несет смерти. Много смертей. Если убивают солдата в синем мундире, то убивают солдата и в зеленом – на другой стороне… Наверно, число убитых в разных армиях не всегда одинаково, но это не отменяет общего беспощадного равновесия.
И когда мальчик выстрелил в бородача, он убил дядюшку Жака.
Основное дело на войне – не побеждать. А убивать и умирать.
Зачем?
5
На следующий день было перемирие. Мальчик – усталый, с похолодевшей душой – вместе с сержантом Мельником ходил между траншеями и бастионом и через силу вглядывался в лица мертвых. Своих и т е х. Лица были похожие.
Он и раньше видел убитых, но старался не смотреть долго, защищал себя от страха и близости смерти. А сейчас он хотел п о н я т ь.
Убитые были похожи на живых, но в то же время уже не здешние, чуждые этой земле. Только если сохранялось на лице страдание, то еще земное. И в страдании – тот же вопрос: зачем?..
Трупы клали на носилки и растаскивали по разным сторонам.
Чужой усатый солдат в бескозырке с красным околышем потрепал мальчика по спутанным волосам.
– Эх ты, кроха. Тоже служивый…
Мальчик не понял слов чужого языка. Он не шарахнулся, не уклонился. Только затвердел…
Капрала Бовэ вместе с другими убитыми похоронили на солдатском кладбище, на тыловом склоне горы Эдуарда.
И война продолжалась.
Сержант Мельник отвел мальчика к старым знакомым – к артиллеристам. Чтобы тот опять не сунулся в атаку. Мальчик не спорил. И участвовать в штурме бастионов больше не стремился. Не боялся, а просто не видел смысла.
Он, как и раньше, помогал чистить орудия и подносил заряды. На войне как на войне. Но его не оставляло смутное ощущение, что там, за дымящимися брустверами вражеских бастионов такой же мальчишка вертится среди орудийной прислуги: таскает картузы с порохом, налегает на длинную ручку баника…
Однажды линию батарей объезжал командующий – блестели аксельбанты, колыхались перья над треуголками. Артиллеристы стали во фрунт. Командир батареи, раненный в руку доблестный лейтенант де Раш, представил командующему мальчика:
– Мой маршал, это самый юный участник недавнего штурма. В бою он свалил из пистолета противника-великана.
– Браво, маленький герой! – Маршал сильно склонился с седла (с плеча свесился пышный эполет) и потрепал мальчишку по щеке. Тот стоял, вытянувшись в струнку и вскинув подбородок. Маршал щелкнул пальцами. Перевитый серебряными шнурами офицер соскочил с коня, навесил на потрепанную куртку барабанщика медаль на трехцветной ленточке. Желтую, тяжелую, с вензелем императора.
Горделивое чувство на миг согрело мальчика. А потом: "Интересно, т о м у м а л ь ч и к у тоже дали медаль?"
Говорят, бывают юные барабанщики, сыновья полков – весельчаки, чертенята, шутники и танцоры, которые радуют солдат своей неугомонностью. Общие любимцы. Мальчик был не такой. Неразговорчивый он был, и ему нравилось смотреть на бабочек, которые даже сквозь вихрь войны залетали на батарею.
Любили его? Он не знал. Если и да, то не за бойкий нрав, а просто за то, что малолеток… Он и не искал ничьей любви, а привязан был только к дядюшке Жаку, да еще, пожалуй, к Катрин…
Теперь мальчик отгородился от всех постоянным молчанием. И хотел, чтобы скорее все кончилось.
А что будет дальше?
Дядюшка Жак ворчливо говорил: "Рано тебе солдатскую похлебку хлебать. Кончим воевать и поедем ко мне в Сен-Мишель. У меня там дочь, а у нее двое пострелят вроде тебя, только поменьше. Будешь за старшего. А муж у нее маляр, он тебя обучит этому делу…"
"Нет, я хочу быть барабанщиком…"
Теперь-то он с радостью бы ждал отъезда в Сен-Мишель, да вон как все поломалось…
Можно, конечно, остаться в полку. Но… зачем?
Несколько неудачных штурмов образумили армию императора. Теперь больше воевали не штыками, а лопатами. По ночам. Траншеи неумолимо приближались к бастионным брустверам, которые не смолкая громила доблестная дальнобойная артиллерия. У противника уже не было сил все время восстанавливать укрепления.
Наконец, когда от траншей до бастионов было всего полторы сотни футов, войска кинулись на яростный генеральный штурм.
В этот раз тоже не все удалось. Союзники на правом фланге – красномундирные батальоны ее величества – дружно откатились, не выдержав контратак. Но дивизия, в которую входил Второй Колониальный полк, в отчаянном броске взяла Главную высоту…
Мальчик не участвовал в штурме. На Высоту он попал, когда все уже было кончено. Его привело туда сумрачное любопытство. И смутное ожидание какого-то с о б ы т и я.
Оказалось, что бой здесь еще не совсем угас. Холм уже очистили от противника, но недалеко от вершины, в приземистой квадратной башне засел десяток защитников. Они надеялись, что высоту скоро снова отобьют, и метко палили из узких каменных амбразур. Полковой адъютант, махая платком, несколько раз подходил к амбразуре и предлагал "храбрым товарищам, которые до конца выполнили свой долг", сложить оружие. Адъютанта вежливо выслушивали, потом просили убраться и палили снова.
Наконец несколько отчаянных солдат, пригибаясь, побросали к башне вязанки хвороста и кинули в них факел. Взвился дым. Лишь тогда в амбразуру высунулся штык с белой тряпицей.
Хворост моментально раскидали.
Отошла кованая дверь, и появились закопченные, перевязанные защитники во флотских и пехотных мундирах. Впереди – молодой офицер без фуражки, с грязной повязкой на голове.
– Вы сдаетесь? – шагнул к ним адъютант.
– А вы сами не видите? – Флотский офицер сердито сунул ему в руки свою саблю.
– Могли бы сделать это и раньше, – хмуро, словно пряча виноватость, укорил его адъютант. – Столь бессмысленное сопротивление уже не геройство, а нарушение воинского этикета.
– А выкуривать противников, словно клопов, не нарушение воинского этикета? – огрызнулся моряк. И добавил тише: – Мы бы и не сдались, но с нами мальчик…
Мальчик был чуть повыше барабанщика. В бескозырке и рваном флотском мундире. Из-под околыша торчали белобрысые космы. Он смотрел устало, но без испуга. Вслед за остальными положил на землю штыком вперед длинное ружье, выпрямился, скрестил на груди руки. Встретился с барабанщиком глазами и… чуть улыбнулся.
Счастливый своей победой командир дивизии – такой же израненный и закопченный, как защитники башни, – подошел к пленным. Сказал, что восхищен их беспримерной храбростью и сегодня же снесется с командованием противника через парламентера: попросит каждого храбреца представить к награде. Затем приказал адъютанту отправить пленников в тыл и разместить с возможными удобствами.
…Бой по всей линии стихал. Война стихала… Противник добровольно оставил отбитые у войск ее величества бастионы. Удерживать их, когда потеряна основная высота, не было смысла.
Ночью войска противника без помех перешли на другую сторону Главной бухты по громадному наплавному мосту. Их пытались обстреливать, но без результата. А для преследования не было сил.
Уцелевшие жители города тоже уходили. Переправлялись кто на чем.
Город горел. Иногда гремели взрывы. Посреди бухты пылал запаленный зажигательной ракетой фрегат.
Он и раньше видел убитых, но старался не смотреть долго, защищал себя от страха и близости смерти. А сейчас он хотел п о н я т ь.
Убитые были похожи на живых, но в то же время уже не здешние, чуждые этой земле. Только если сохранялось на лице страдание, то еще земное. И в страдании – тот же вопрос: зачем?..
Трупы клали на носилки и растаскивали по разным сторонам.
Чужой усатый солдат в бескозырке с красным околышем потрепал мальчика по спутанным волосам.
– Эх ты, кроха. Тоже служивый…
Мальчик не понял слов чужого языка. Он не шарахнулся, не уклонился. Только затвердел…
Капрала Бовэ вместе с другими убитыми похоронили на солдатском кладбище, на тыловом склоне горы Эдуарда.
И война продолжалась.
Сержант Мельник отвел мальчика к старым знакомым – к артиллеристам. Чтобы тот опять не сунулся в атаку. Мальчик не спорил. И участвовать в штурме бастионов больше не стремился. Не боялся, а просто не видел смысла.
Он, как и раньше, помогал чистить орудия и подносил заряды. На войне как на войне. Но его не оставляло смутное ощущение, что там, за дымящимися брустверами вражеских бастионов такой же мальчишка вертится среди орудийной прислуги: таскает картузы с порохом, налегает на длинную ручку баника…
Однажды линию батарей объезжал командующий – блестели аксельбанты, колыхались перья над треуголками. Артиллеристы стали во фрунт. Командир батареи, раненный в руку доблестный лейтенант де Раш, представил командующему мальчика:
– Мой маршал, это самый юный участник недавнего штурма. В бою он свалил из пистолета противника-великана.
– Браво, маленький герой! – Маршал сильно склонился с седла (с плеча свесился пышный эполет) и потрепал мальчишку по щеке. Тот стоял, вытянувшись в струнку и вскинув подбородок. Маршал щелкнул пальцами. Перевитый серебряными шнурами офицер соскочил с коня, навесил на потрепанную куртку барабанщика медаль на трехцветной ленточке. Желтую, тяжелую, с вензелем императора.
Горделивое чувство на миг согрело мальчика. А потом: "Интересно, т о м у м а л ь ч и к у тоже дали медаль?"
Говорят, бывают юные барабанщики, сыновья полков – весельчаки, чертенята, шутники и танцоры, которые радуют солдат своей неугомонностью. Общие любимцы. Мальчик был не такой. Неразговорчивый он был, и ему нравилось смотреть на бабочек, которые даже сквозь вихрь войны залетали на батарею.
Любили его? Он не знал. Если и да, то не за бойкий нрав, а просто за то, что малолеток… Он и не искал ничьей любви, а привязан был только к дядюшке Жаку, да еще, пожалуй, к Катрин…
Теперь мальчик отгородился от всех постоянным молчанием. И хотел, чтобы скорее все кончилось.
А что будет дальше?
Дядюшка Жак ворчливо говорил: "Рано тебе солдатскую похлебку хлебать. Кончим воевать и поедем ко мне в Сен-Мишель. У меня там дочь, а у нее двое пострелят вроде тебя, только поменьше. Будешь за старшего. А муж у нее маляр, он тебя обучит этому делу…"
"Нет, я хочу быть барабанщиком…"
Теперь-то он с радостью бы ждал отъезда в Сен-Мишель, да вон как все поломалось…
Можно, конечно, остаться в полку. Но… зачем?
Несколько неудачных штурмов образумили армию императора. Теперь больше воевали не штыками, а лопатами. По ночам. Траншеи неумолимо приближались к бастионным брустверам, которые не смолкая громила доблестная дальнобойная артиллерия. У противника уже не было сил все время восстанавливать укрепления.
Наконец, когда от траншей до бастионов было всего полторы сотни футов, войска кинулись на яростный генеральный штурм.
В этот раз тоже не все удалось. Союзники на правом фланге – красномундирные батальоны ее величества – дружно откатились, не выдержав контратак. Но дивизия, в которую входил Второй Колониальный полк, в отчаянном броске взяла Главную высоту…
Мальчик не участвовал в штурме. На Высоту он попал, когда все уже было кончено. Его привело туда сумрачное любопытство. И смутное ожидание какого-то с о б ы т и я.
Оказалось, что бой здесь еще не совсем угас. Холм уже очистили от противника, но недалеко от вершины, в приземистой квадратной башне засел десяток защитников. Они надеялись, что высоту скоро снова отобьют, и метко палили из узких каменных амбразур. Полковой адъютант, махая платком, несколько раз подходил к амбразуре и предлагал "храбрым товарищам, которые до конца выполнили свой долг", сложить оружие. Адъютанта вежливо выслушивали, потом просили убраться и палили снова.
Наконец несколько отчаянных солдат, пригибаясь, побросали к башне вязанки хвороста и кинули в них факел. Взвился дым. Лишь тогда в амбразуру высунулся штык с белой тряпицей.
Хворост моментально раскидали.
Отошла кованая дверь, и появились закопченные, перевязанные защитники во флотских и пехотных мундирах. Впереди – молодой офицер без фуражки, с грязной повязкой на голове.
– Вы сдаетесь? – шагнул к ним адъютант.
– А вы сами не видите? – Флотский офицер сердито сунул ему в руки свою саблю.
– Могли бы сделать это и раньше, – хмуро, словно пряча виноватость, укорил его адъютант. – Столь бессмысленное сопротивление уже не геройство, а нарушение воинского этикета.
– А выкуривать противников, словно клопов, не нарушение воинского этикета? – огрызнулся моряк. И добавил тише: – Мы бы и не сдались, но с нами мальчик…
Мальчик был чуть повыше барабанщика. В бескозырке и рваном флотском мундире. Из-под околыша торчали белобрысые космы. Он смотрел устало, но без испуга. Вслед за остальными положил на землю штыком вперед длинное ружье, выпрямился, скрестил на груди руки. Встретился с барабанщиком глазами и… чуть улыбнулся.
Счастливый своей победой командир дивизии – такой же израненный и закопченный, как защитники башни, – подошел к пленным. Сказал, что восхищен их беспримерной храбростью и сегодня же снесется с командованием противника через парламентера: попросит каждого храбреца представить к награде. Затем приказал адъютанту отправить пленников в тыл и разместить с возможными удобствами.
…Бой по всей линии стихал. Война стихала… Противник добровольно оставил отбитые у войск ее величества бастионы. Удерживать их, когда потеряна основная высота, не было смысла.
Ночью войска противника без помех перешли на другую сторону Главной бухты по громадному наплавному мосту. Их пытались обстреливать, но без результата. А для преследования не было сил.
Уцелевшие жители города тоже уходили. Переправлялись кто на чем.
Город горел. Иногда гремели взрывы. Посреди бухты пылал запаленный зажигательной ракетой фрегат.
6
Защитников башни наутро отвели в длинное каменное здание флотских экипажей, уцелевшее в бомбардировках. От Второго Колониального полка назначили караульную команду – десяток стрелков. Мальчик напросился с ними.
Рядовых матросов и солдат разместили в казарме, офицеров – в командирском крыле. Взяли с них слово, что не будут делать попыток к бегству и дождутся обмена пленными, и после этого разрешили гулять по территории казарм.
Оказалось, что пленный мальчишка – офицер. Он был всего на год старше барабанщика, и в начале войны его записали во флотские юнкера, но в условиях обороны время считалось не как в мирной жизни. Месяц – за год. И за два дня до штурма вышел приказ о присвоении юнкеру звания мичмана. Вот так! Жаль только, что не успел обзавестись офицерской формой…
Юный мичман служил порученцем у начальника третьей артиллерийской дистанции и накануне решительной битвы пришел на Главную высоту с пакетом. Здесь он заночевал. Поэтому и оказался в гуще боя. И, говорят, воевал не хуже других…
Но все это наш мальчик узнал позже.
А сначала он издалека, со щемящим любопытством приглядывался к т о м у м а л ь ч и к у, когда они оба бродили по мощеному ракушечными плитами двору. На плитах лежали десятифутовые якоря со сгнившими дубовыми штоками.
Несколько раз пленный мальчик встречался с барабанщиком взглядом и, кажется, улыбался снова. Без заискивания, без вызова. Просто у л ы б а л с я.
Наконец, словно подчиняясь натянувшейся между ними каучуковой нити, они сошлись у изъеденного ржавчиной громадного якоря.
И каждый стал смотреть на сапоги другого.
Потом пленный спросил:
– Вас как зовут? – На языке противника он говорил как на своем.
– Даниэль Дегар… Барабанщик. Только барабан разбило… А вы… кто?
– Мичман Астахов. Виктор…
– Викт о р?
– В и ктор. А можно Витя…
– Вить\'а…
– Ну да. Или Витька… Если "Витька", тогда не "вы", а "ты".
Барабанщик Даниэль Дегар запустил руку в карман широких красных брюк. Вынул яблоко – их добывали в захваченных деревнях интендантские разъезды.
– Хочешь?
– Ага… гран мерси. – И растянул в улыбке широкие, в мелких трещинках губы. Лицо у него было круглое, курносое, а глаза серые.
Потом губы сжались, и мичман Астахов, то есть "Ви-ть-ка", с усилием разломил яблоко.
– Вот так лучше. Держи…
Они сели на плиту, привалились плечами к якорному штоку – Витька левым, Даниэль правым. Дым над городом во многих местах развеялся. Сильный дождь, который шел всю ночь, погасил пожары. Видны были круглые белые облака. Нигде не стреляли.
Потом они часами сидели рядом и говорили про всякое. И про свою прежнюю жизнь говорили. Витькин отец, морской офицер, умер перед войной. А его, Витьку, определили в юнкерскую роту. Мать с сестренками в самом начале обороны уехала в другой город, подальше от снарядов. Мальчишек-юнкеров, несмотря на их протесты, тоже вывезли в тыл, но Витьку перед этим отпустили проводить мать, и он будто бы случайно отстал от своей роты. И примкнул к флотскому экипажу, который занял позиции на третьей артиллерийской дистанции. Ну и… воевал как все.
– И повезло. За всю оборону – ни одной царапины.
– И у меня… Только вот рукав, – мальчик шевельнул плечом с зашитым сукном.
Потом помолчал и сказал, что застрелил бородатого солдата. Все поведал, как было. Как испугался. И как убили капрала Бовэ.
Витька проследил за полетом желтой бабочки и сказал с виноватой ноткой:
– Что поделаешь, война…
– А зачем?
– Зачем война?
– Да.
– Ну… не знаю. Это ведь… вы пришли к нам с десантом. А нам что делать? – Он будто оправдывался. А оправдываться было не в чем!
Мальчик сморщил лоб.
– Я не про то. Я вообще… про всё целиком. Нынче одни с десантом, завтра другие, каждый считает, что он прав. И убивают всех одинаково… Зачем?
– Но ты вот тоже… пошел в барабанщики.
– Так получилось. Я вообще-то хотел в моряки…
– И я! Моряки ведь не только воюют! Они делают открытия!
– Я знаю. Я читал про капитанов Ла Перуза и де Бугенвиля…
– И я читал… А еще у меня вот… – Витька расстегнул потрепанный мундирчик, достал из-за брючного пояса плоскую книгу в оранжевом потертом переплете. – Это… мама подарила, когда мне двенадцать лет исполнилось. Я с ней нигде не расстаюсь. А там, в башне, она меня от раны спасла, от осколка. Видишь? – Верхний угол у корешка был прорублен, словно острым топориком.
– По… б… н… – попробовал Даниэль на свой лад разобрать незнакомые буквы.
– Робинзон, – улыбнулся Витька и открыл титульный лист. – Издание книгопродавца Лоскутова, Санктпетербург, тысяча восемьсот пятьдесят третий год. Она тогда новенькая была… Я помню, в тот день как раз после боя с турками вернулась наша эскадра… Смотри, тут картинок множество…
– Я знаю! – встрепенулся Даниэль, – Я помню! Мне давал “Робинзона” отец Бастиан. Картинки там были такие же!
Они полистали страницы, помолчали. Наконец Витька сказал:
– Когда вернусь из плена, пойду слушателем в морской корпус. У нас всех гардемаринов перед выпуском посылают в кругосветное плавание. Ну, я, конечно, уже офицер, но все равно обязаны послать, раз я еще не был…
– Счастливый ты… – сказал мальчик.
– А ты… можешь ведь тоже стать моряком. Ну, пускай сперва матросом, а не офицером, а потом…
– Да не в том дело, кем… – И мальчик признался, как страдал во время плавания.
– Да-а… – посочувствовал Витька. – Из-за этого дела уходят на сушу даже выпускники морского корпуса. Те, кто не смог себя пересилить.
– Я точно не смогу…
– А… что будешь делать? После войны.
– Не знаю. Наверно, вернусь в Пуль-Нуар. Отец Бастиан учил меня рисовать и говорил, что получается. Попрошу поучить еще, а потом буду ходить по разным городам, делать портреты для тех, кто пожелает… А еще у отца Бастиана есть ящик со стеклом, как у подзорной трубы. С его помощью можно делать портреты и картины на металлических пластинах. Я помогал обрабатывать эти пластины во всяких кислотах, готовил растворы. Научусь еще больше и тогда заведу себе такой же ящик…
"А еще можно разыскать Катрин", – подумал мальчик. Но почему-то застеснялся и ничего не сказал.
А Витька вдруг оживился:
– Послушай! Не обязательно же путешествовать на кораблях! Сейчас все чаще стали строить воздушные шары. Скоро воздухоплавание будет таким же обыкновенным делом, как плавания по морям. Ты можешь брать с собой свой ящик, летать над всякими странами и делать картины природы. Для разных журналов и книг по географии!
Витька здорово придумал! У мальчика просто затеплело в душе от этого.
– А ты думаешь, на воздушном шаре не укачивает?
– Конечно нет! Ты там будто висишь в неподвижности, а под тобой плывут разные незнакомые страны. Я про это читал в журнале "Картины природы", который мы получали до войны.
Прошло двое суток после штурма и переправы.
Стрельбы и стычек почти не было. Обе стороны понимали, что продолжать войну нет смысла. И сил нет. Захватив Главную высоту и основную часть города на Левом берегу, союзные войска могли считать. что одержали победу. Но победа была скорее моральная, а не стратегическая. Дальше-то что? Бастионы и каменные форты Правого берега смотрели на противника тысячей могучих корабельных орудий. Атаковать берег было безумием.
Понимание своего бессилия выводило командующего из себя.
"Маршал Тюл ю ппэ ведет себя глюппэ", – острили у него за спиной адъютанты, поднаторевшие в языке противника.
"Тюл ю ппэ" или "Тюлюпп э " было прозвище маршала.
Однажды во время зимнего перемирия, когда солдаты двух армий сходились на ничейной земле и по-приятельски хлопали друг друга по плечам, какой-то пехотинец в серой шинели спросил другого – в синей:
– Слышь, а вашего главного генерала почему так смешно зовут? То есть что оно означает это фамилие? Такое заковыристое.
Разговорчивый противник, как ни странно, понял вопрос. Настоящая фамилия маршала в переводе означала "накидка" или "шуба".
– О да, очь-ень смешно! Да! Это будет как… такое пальто из мех… Ви понимать?
– А чего не понять-то? Значит, "Тулуп"!
– О да! Тюлюпп! Тюлюппэ! – развеселился "синий" пехотинец.
Понеслось от солдата к солдату, дошло до офицеров. И приклеилось прозвище к маршалу. Вроде бы, непонятное, но ехидное. Впрочем, не совсем непонятное. Кое-кто из остряков заметил, что "тюлюппэ" похоже на "тюпильон", а это слово, как известно, означает "клочок", "хохолок" и даже "пучок сухих ненужных веток". Кругловатый, низкорослый, с похожей на широкую кисточку седой бородкой и петушиными замашками, маршал вполне соответствовал новому имени.
Ну и вот, этого маршала Тюлюппэ грызла досада. Потому что взятие города ничего не решило. Да и города-то не было, одни развалины. Догорало все, что могло гореть. В разных местах продолжали греметь взрывы. Взлетали на воздух редкие уцелевшие дома, орудийные склады, брустверы запасных позиций. Каждый взрыв приводил Тюлюппэ в ярость.
На четвертый день после взятия Высоты маршал отправил на Правый берег парламентера. Барон де Люсс – изящный майор из штаба маршала – предстал перед командующим армии противника.
– Я имею честь передать вашему сиятельству заявление маршала, что он считает взрывы в сданном городе недопустимыми и расценивает их как вероломство. Это противоречит правилам, которые диктуют отношения между армиями цивилизованных стран.
Грузный, страдающий болями в пояснице князь заворочался в кресле.
– Помилуйте, барон, о каком сданном городе говорит его высокопревосходительство? Разве мы подписывали капитуляцию? Или вручили вам ключи? Брали обязательство сложить оружие? Из соображений стратегии я отдал приказ оставить прежнюю линию обороны и занять более выгодные позиции. И только. А минирование оставляемых объектов есть жестокая, но, увы, общепринятая практика оборонительных действий. А ля гер ком а ля гер, барон… Впрочем, не желая лишней крови, я не приказывал закладывать фугасы затяжного действия. Полагаю, что нынешние взрывы есть следствие пожаров в местах с брошенными боеприпасами, все их вывезти мы не имели средств…
Майор де Люсс нетерпеливо наклонил голову:
– И тем не менее, князь, я уполномочен заявить, что, если взрывы будут продолжаться, маршал примет самые решительные меры.
Естественно, барон ждал вопроса: "Какие именно?" Но князь молча смотрел на него.
– Если взрывы не прекратятся, десять пленных, взятых при штурме Главной высоты будут расстреляны на виду у вашей армии, князь. Таково непреклонное решение маршала, ваше сиятельство.
Командующий тяжело поднялся.
– Это решение не делает чести его высокопревосходительству. Уверен, что маршал не захочет жертвовать своей репутацией честного и храброго полководца и не станет выполнять обещание, данное, видимо, в минуту понятного раздражения. Что изменит в ходе войны гибель нескольких безоружных людей?.. Лейтенант Жильцов, проводите барона к шлюпке…
…А поздно вечером взлетела на воздух горжа и без того разрушенной береговой батареи Святого Гавриила…
Рядовых матросов и солдат разместили в казарме, офицеров – в командирском крыле. Взяли с них слово, что не будут делать попыток к бегству и дождутся обмена пленными, и после этого разрешили гулять по территории казарм.
Оказалось, что пленный мальчишка – офицер. Он был всего на год старше барабанщика, и в начале войны его записали во флотские юнкера, но в условиях обороны время считалось не как в мирной жизни. Месяц – за год. И за два дня до штурма вышел приказ о присвоении юнкеру звания мичмана. Вот так! Жаль только, что не успел обзавестись офицерской формой…
Юный мичман служил порученцем у начальника третьей артиллерийской дистанции и накануне решительной битвы пришел на Главную высоту с пакетом. Здесь он заночевал. Поэтому и оказался в гуще боя. И, говорят, воевал не хуже других…
Но все это наш мальчик узнал позже.
А сначала он издалека, со щемящим любопытством приглядывался к т о м у м а л ь ч и к у, когда они оба бродили по мощеному ракушечными плитами двору. На плитах лежали десятифутовые якоря со сгнившими дубовыми штоками.
Несколько раз пленный мальчик встречался с барабанщиком взглядом и, кажется, улыбался снова. Без заискивания, без вызова. Просто у л ы б а л с я.
Наконец, словно подчиняясь натянувшейся между ними каучуковой нити, они сошлись у изъеденного ржавчиной громадного якоря.
И каждый стал смотреть на сапоги другого.
Потом пленный спросил:
– Вас как зовут? – На языке противника он говорил как на своем.
– Даниэль Дегар… Барабанщик. Только барабан разбило… А вы… кто?
– Мичман Астахов. Виктор…
– Викт о р?
– В и ктор. А можно Витя…
– Вить\'а…
– Ну да. Или Витька… Если "Витька", тогда не "вы", а "ты".
Барабанщик Даниэль Дегар запустил руку в карман широких красных брюк. Вынул яблоко – их добывали в захваченных деревнях интендантские разъезды.
– Хочешь?
– Ага… гран мерси. – И растянул в улыбке широкие, в мелких трещинках губы. Лицо у него было круглое, курносое, а глаза серые.
Потом губы сжались, и мичман Астахов, то есть "Ви-ть-ка", с усилием разломил яблоко.
– Вот так лучше. Держи…
Они сели на плиту, привалились плечами к якорному штоку – Витька левым, Даниэль правым. Дым над городом во многих местах развеялся. Сильный дождь, который шел всю ночь, погасил пожары. Видны были круглые белые облака. Нигде не стреляли.
Потом они часами сидели рядом и говорили про всякое. И про свою прежнюю жизнь говорили. Витькин отец, морской офицер, умер перед войной. А его, Витьку, определили в юнкерскую роту. Мать с сестренками в самом начале обороны уехала в другой город, подальше от снарядов. Мальчишек-юнкеров, несмотря на их протесты, тоже вывезли в тыл, но Витьку перед этим отпустили проводить мать, и он будто бы случайно отстал от своей роты. И примкнул к флотскому экипажу, который занял позиции на третьей артиллерийской дистанции. Ну и… воевал как все.
– И повезло. За всю оборону – ни одной царапины.
– И у меня… Только вот рукав, – мальчик шевельнул плечом с зашитым сукном.
Потом помолчал и сказал, что застрелил бородатого солдата. Все поведал, как было. Как испугался. И как убили капрала Бовэ.
Витька проследил за полетом желтой бабочки и сказал с виноватой ноткой:
– Что поделаешь, война…
– А зачем?
– Зачем война?
– Да.
– Ну… не знаю. Это ведь… вы пришли к нам с десантом. А нам что делать? – Он будто оправдывался. А оправдываться было не в чем!
Мальчик сморщил лоб.
– Я не про то. Я вообще… про всё целиком. Нынче одни с десантом, завтра другие, каждый считает, что он прав. И убивают всех одинаково… Зачем?
– Но ты вот тоже… пошел в барабанщики.
– Так получилось. Я вообще-то хотел в моряки…
– И я! Моряки ведь не только воюют! Они делают открытия!
– Я знаю. Я читал про капитанов Ла Перуза и де Бугенвиля…
– И я читал… А еще у меня вот… – Витька расстегнул потрепанный мундирчик, достал из-за брючного пояса плоскую книгу в оранжевом потертом переплете. – Это… мама подарила, когда мне двенадцать лет исполнилось. Я с ней нигде не расстаюсь. А там, в башне, она меня от раны спасла, от осколка. Видишь? – Верхний угол у корешка был прорублен, словно острым топориком.
– По… б… н… – попробовал Даниэль на свой лад разобрать незнакомые буквы.
– Робинзон, – улыбнулся Витька и открыл титульный лист. – Издание книгопродавца Лоскутова, Санктпетербург, тысяча восемьсот пятьдесят третий год. Она тогда новенькая была… Я помню, в тот день как раз после боя с турками вернулась наша эскадра… Смотри, тут картинок множество…
– Я знаю! – встрепенулся Даниэль, – Я помню! Мне давал “Робинзона” отец Бастиан. Картинки там были такие же!
Они полистали страницы, помолчали. Наконец Витька сказал:
– Когда вернусь из плена, пойду слушателем в морской корпус. У нас всех гардемаринов перед выпуском посылают в кругосветное плавание. Ну, я, конечно, уже офицер, но все равно обязаны послать, раз я еще не был…
– Счастливый ты… – сказал мальчик.
– А ты… можешь ведь тоже стать моряком. Ну, пускай сперва матросом, а не офицером, а потом…
– Да не в том дело, кем… – И мальчик признался, как страдал во время плавания.
– Да-а… – посочувствовал Витька. – Из-за этого дела уходят на сушу даже выпускники морского корпуса. Те, кто не смог себя пересилить.
– Я точно не смогу…
– А… что будешь делать? После войны.
– Не знаю. Наверно, вернусь в Пуль-Нуар. Отец Бастиан учил меня рисовать и говорил, что получается. Попрошу поучить еще, а потом буду ходить по разным городам, делать портреты для тех, кто пожелает… А еще у отца Бастиана есть ящик со стеклом, как у подзорной трубы. С его помощью можно делать портреты и картины на металлических пластинах. Я помогал обрабатывать эти пластины во всяких кислотах, готовил растворы. Научусь еще больше и тогда заведу себе такой же ящик…
"А еще можно разыскать Катрин", – подумал мальчик. Но почему-то застеснялся и ничего не сказал.
А Витька вдруг оживился:
– Послушай! Не обязательно же путешествовать на кораблях! Сейчас все чаще стали строить воздушные шары. Скоро воздухоплавание будет таким же обыкновенным делом, как плавания по морям. Ты можешь брать с собой свой ящик, летать над всякими странами и делать картины природы. Для разных журналов и книг по географии!
Витька здорово придумал! У мальчика просто затеплело в душе от этого.
– А ты думаешь, на воздушном шаре не укачивает?
– Конечно нет! Ты там будто висишь в неподвижности, а под тобой плывут разные незнакомые страны. Я про это читал в журнале "Картины природы", который мы получали до войны.
Прошло двое суток после штурма и переправы.
Стрельбы и стычек почти не было. Обе стороны понимали, что продолжать войну нет смысла. И сил нет. Захватив Главную высоту и основную часть города на Левом берегу, союзные войска могли считать. что одержали победу. Но победа была скорее моральная, а не стратегическая. Дальше-то что? Бастионы и каменные форты Правого берега смотрели на противника тысячей могучих корабельных орудий. Атаковать берег было безумием.
Понимание своего бессилия выводило командующего из себя.
"Маршал Тюл ю ппэ ведет себя глюппэ", – острили у него за спиной адъютанты, поднаторевшие в языке противника.
"Тюл ю ппэ" или "Тюлюпп э " было прозвище маршала.
Однажды во время зимнего перемирия, когда солдаты двух армий сходились на ничейной земле и по-приятельски хлопали друг друга по плечам, какой-то пехотинец в серой шинели спросил другого – в синей:
– Слышь, а вашего главного генерала почему так смешно зовут? То есть что оно означает это фамилие? Такое заковыристое.
Разговорчивый противник, как ни странно, понял вопрос. Настоящая фамилия маршала в переводе означала "накидка" или "шуба".
– О да, очь-ень смешно! Да! Это будет как… такое пальто из мех… Ви понимать?
– А чего не понять-то? Значит, "Тулуп"!
– О да! Тюлюпп! Тюлюппэ! – развеселился "синий" пехотинец.
Понеслось от солдата к солдату, дошло до офицеров. И приклеилось прозвище к маршалу. Вроде бы, непонятное, но ехидное. Впрочем, не совсем непонятное. Кое-кто из остряков заметил, что "тюлюппэ" похоже на "тюпильон", а это слово, как известно, означает "клочок", "хохолок" и даже "пучок сухих ненужных веток". Кругловатый, низкорослый, с похожей на широкую кисточку седой бородкой и петушиными замашками, маршал вполне соответствовал новому имени.
Ну и вот, этого маршала Тюлюппэ грызла досада. Потому что взятие города ничего не решило. Да и города-то не было, одни развалины. Догорало все, что могло гореть. В разных местах продолжали греметь взрывы. Взлетали на воздух редкие уцелевшие дома, орудийные склады, брустверы запасных позиций. Каждый взрыв приводил Тюлюппэ в ярость.
На четвертый день после взятия Высоты маршал отправил на Правый берег парламентера. Барон де Люсс – изящный майор из штаба маршала – предстал перед командующим армии противника.
– Я имею честь передать вашему сиятельству заявление маршала, что он считает взрывы в сданном городе недопустимыми и расценивает их как вероломство. Это противоречит правилам, которые диктуют отношения между армиями цивилизованных стран.
Грузный, страдающий болями в пояснице князь заворочался в кресле.
– Помилуйте, барон, о каком сданном городе говорит его высокопревосходительство? Разве мы подписывали капитуляцию? Или вручили вам ключи? Брали обязательство сложить оружие? Из соображений стратегии я отдал приказ оставить прежнюю линию обороны и занять более выгодные позиции. И только. А минирование оставляемых объектов есть жестокая, но, увы, общепринятая практика оборонительных действий. А ля гер ком а ля гер, барон… Впрочем, не желая лишней крови, я не приказывал закладывать фугасы затяжного действия. Полагаю, что нынешние взрывы есть следствие пожаров в местах с брошенными боеприпасами, все их вывезти мы не имели средств…
Майор де Люсс нетерпеливо наклонил голову:
– И тем не менее, князь, я уполномочен заявить, что, если взрывы будут продолжаться, маршал примет самые решительные меры.
Естественно, барон ждал вопроса: "Какие именно?" Но князь молча смотрел на него.
– Если взрывы не прекратятся, десять пленных, взятых при штурме Главной высоты будут расстреляны на виду у вашей армии, князь. Таково непреклонное решение маршала, ваше сиятельство.
Командующий тяжело поднялся.
– Это решение не делает чести его высокопревосходительству. Уверен, что маршал не захочет жертвовать своей репутацией честного и храброго полководца и не станет выполнять обещание, данное, видимо, в минуту понятного раздражения. Что изменит в ходе войны гибель нескольких безоружных людей?.. Лейтенант Жильцов, проводите барона к шлюпке…
…А поздно вечером взлетела на воздух горжа и без того разрушенной береговой батареи Святого Гавриила…
7
Пленные не понимали, что случилось. Да и караульные солдаты не понимали. И мальчик… До сих пор к пленным относились вполне по-человечески, даже по приятельски, но вдруг прискакал лейтенант Бордо со странным приказом. Защитников башни – офицеров, матросов и солдат – заперли вместе в глухой комнате, которая раньше служила камерой гарнизонной гауптвахты. Затем выделили из караульной роты двенадцать конвойных и через весь город (который все еще дымился и местами горел) повели узников к бастиону "Каменный лев", что стоял у Главной бухты, ввиду укрепившегося на Правом берегу противника.
Конечно же, мальчик увязался следом. Он шел рядом с Витькой. Конвойные пару раз шуганули его, а потом перестали обращать внимание.
Витька не был сильно встревожен. Скорее наоборот, надеялся на хорошее:
– Наверно, будет обмен. Ваших привезут с того берега, а нас отправят к своим.
– Значит, скоро расстанемся, – печально сказал мальчик.
– Что поделаешь… Ты мне письмо напиши, когда война кончится. Хорошо? Я оставлю адрес…
– Ладно.
А на бастионе, на площадке, где выстроили пленных, лейтенант Бордо громко прочитал бумагу. О том, что завтра утром пленные будут расстреляны на виду у противника, поскольку он, противник нарушает международные нормы ведения войны. Таков приказ маршала.
Мальчик, обмякнув от навалившегося страха, смотрел на Витьку. Тот не заплакал, не дрогнул, только беспомощно округлил глаза и рот. Пленные молчали. Потом усатый унтер с плохо заросшим шрамом на лбу угрюмо выговорил:
– Ну и сука ваш маршал…
– Что есть это непонятное мне слово? – подозрительно сказал Бордо.
– То и есть, – отозвался старший из пленных, капитан-лейтенант Палей. – И ты тоже…
На приговоренных надвинулась хмурая шеренга со скрещенными ружьями, оттеснила пленников к двери каземата. Мальчика оттолкнули.
Караул был составлен наполовину из прежних солдат, а наполовину из стрелков морского десанта. Всего около тридцати человек. Те, кто были не на постах, расположились в капонирах левого фаса бастиона. А пленных заперли в нижнем этаже круглой невысокой башни, сложенной из брусьев известняка. На тяжелую полукруглую дверь навесили кованый замок размером с солдатскую фляжку. Массивный ключ командир караула – незнакомый мальчику лейтенант с черной круглой бородкой – опустил в карман шинели…
Все это случилось в середине дня. И до вечера мальчик томился тоскливым ожиданием. Не просто томился. Обдумывал. Высматривал. Решал… Прежде всего среди железного хлама в разоренной кладовой нужно было найти подходящую железяку – похожую на ключ. Чтобы карман лейтенантской шинели, висевшей у входа в капонир, отвисал по-прежнему. Мальчик нашел. Это была петля оружейного ящика – с кольцом, похожим на голову ключа.
Лейтенант и два сержанта сидели за бутылкой вина. Край орудийного лафета был застелен полотенцем, на нем – каравай и красные, как кровь, помидоры. Вино в бутылке было просвечено косым лучом из амбразуры. Тоже словно кровь.
Конечно же, мальчик увязался следом. Он шел рядом с Витькой. Конвойные пару раз шуганули его, а потом перестали обращать внимание.
Витька не был сильно встревожен. Скорее наоборот, надеялся на хорошее:
– Наверно, будет обмен. Ваших привезут с того берега, а нас отправят к своим.
– Значит, скоро расстанемся, – печально сказал мальчик.
– Что поделаешь… Ты мне письмо напиши, когда война кончится. Хорошо? Я оставлю адрес…
– Ладно.
А на бастионе, на площадке, где выстроили пленных, лейтенант Бордо громко прочитал бумагу. О том, что завтра утром пленные будут расстреляны на виду у противника, поскольку он, противник нарушает международные нормы ведения войны. Таков приказ маршала.
Мальчик, обмякнув от навалившегося страха, смотрел на Витьку. Тот не заплакал, не дрогнул, только беспомощно округлил глаза и рот. Пленные молчали. Потом усатый унтер с плохо заросшим шрамом на лбу угрюмо выговорил:
– Ну и сука ваш маршал…
– Что есть это непонятное мне слово? – подозрительно сказал Бордо.
– То и есть, – отозвался старший из пленных, капитан-лейтенант Палей. – И ты тоже…
На приговоренных надвинулась хмурая шеренга со скрещенными ружьями, оттеснила пленников к двери каземата. Мальчика оттолкнули.
Караул был составлен наполовину из прежних солдат, а наполовину из стрелков морского десанта. Всего около тридцати человек. Те, кто были не на постах, расположились в капонирах левого фаса бастиона. А пленных заперли в нижнем этаже круглой невысокой башни, сложенной из брусьев известняка. На тяжелую полукруглую дверь навесили кованый замок размером с солдатскую фляжку. Массивный ключ командир караула – незнакомый мальчику лейтенант с черной круглой бородкой – опустил в карман шинели…
Все это случилось в середине дня. И до вечера мальчик томился тоскливым ожиданием. Не просто томился. Обдумывал. Высматривал. Решал… Прежде всего среди железного хлама в разоренной кладовой нужно было найти подходящую железяку – похожую на ключ. Чтобы карман лейтенантской шинели, висевшей у входа в капонир, отвисал по-прежнему. Мальчик нашел. Это была петля оружейного ящика – с кольцом, похожим на голову ключа.
Лейтенант и два сержанта сидели за бутылкой вина. Край орудийного лафета был застелен полотенцем, на нем – каравай и красные, как кровь, помидоры. Вино в бутылке было просвечено косым лучом из амбразуры. Тоже словно кровь.