Страница:
– Мы же не для себя, – вдруг храбро пискнула Степка.
– Вот как? А для кого, позвольте полюбопытствовать?.. Кстати, кто вы, сударыня? Я вас раньше никогда не встречал.
– Это Степка. То есть Степанида, – сумрачно разъяснил Ига. – Мы с ней тащили эту тяжесть через весь город, чтобы раздобыть деньги на лекарство…
– Ах, вот какая ситуация! А кто заболел?
– Генки Репьёва Ёжик заболел. Весь в жару. Ему антибредин нужен и больше ничего. А это как раз двести… – Ига стал смотреть в угол намокшими глазами.
– Минутку, минутку! Значит, вопрос упирается в этот медицинский препарат? У меня есть почти целая облатка! Я использовал всего две таблетки, когда месяц назад неосторожно посидел на сквозняке и схватил ангину…
Вот удача-то! Ига просиял.
– Спасибо! А мы потом достанем деньги и принесем!
– Как вам не стыдно, молодой человек! Я торгую антик-вари-атом, а не лекарствами! Медицинскую помощь я всегда готов оказать без-воз-мезд-но… Особенно славному Ёжику, с которым давно знаком, так же, как и с его другом, юным поэтическим дарованием. Между прочим, Геночка зимой сочинил про мой магазин весьма недурные стихи Вот… – Валентин Валентиныч встал в позу чтеца на сцене. —
Длинный, на массивных точеных ногах стол был одновременно и прилавкам. С краю стоял кассовый аппарат (как и всё здесь – старинный), а по всей дубовой поверхности были раскиданы бумаги, толстые книги в кожаных корках, шкатулки, театральные бинокли и еще много чего. В общем, порядок такой же, как на столе у Иги. Валентин Валентиныч торопливо перебирал все это хозяйство. В магазине было темновато – зеркало в окне загораживало уличный свет – и над прилавком светили две лампочки. Они яркими зайчиками отражались в лысине хозяина магазина. Тот поднял черный ящичек с круглым стеклом и рычажками. Под ним наконец обнаружилось лекарство.
– Ага! Вот! Прошу…
Ига, благодарно сопя, сунул пакетик с таблетками в карман.
– Валентин Валентиныч, а утюг вы все-таки возьмите, ладно? Чтобы нам не тащить обратно. В нем, наверно, полпуда…
– Гм… А если я попрошу вас отнести его совсем недалеко?
– Куда? – сказал Ига и охнул про себя.
– Совсем-совсем рядышком! В городской музей, к Якову Лазаревичу Штольцу. У меня-то, по правде говоря, этого добра достаточно… – Владелец «Двух рыцарей» зажатым в руке черным ящичком показал на полки.
– А в музее разве такого нет? – несмело удивилась Степка.
– Есть! И предостаточно! – словно обрадовался Валентин Валентиныч. – Но, если вы принесете данный экспонат и скажете, что в дар от меня, это будет как бы… ну, скажем, этакий жест. Да! Милейший Яков Лазаревич упрекает меня, что я давно уже ничего не жертвовал музею, хотя должен делать это, как давний житель и патриот Малых Репейников. Во-первых, он не совсем прав, а во-вторых… не могу же я передать музею половину товарного фонда! Я все-таки коммерсант!.. Ну и вот… А утюг – это своего рода политический ход и в тоже время… как это? Под… под…
– Подначка! – догадался Ига.
– Именно! Именно! С одной стороны это никакая не историческая ценность, а с другой – весьма увесистый дар!
«Да уж, увесистый», – мысленно согласился Ига, глядя на лежащий у ног утюг бр. Алексеевых. Но не отказываться же! Особенно, когда антибредин в кармане…
2
Всем было известно, что два старых холостяка – Клин и Штольц – вечные друзья-спорщики. Дружили они со школьных лет, а спорили из-за предметов старины. Старину любили оба. Но Яков Лазаревич заведовал Краеведческим музеем и на всякие антикварные вещи смотрел, как на экспонаты. Валентин же Валентиныч, был, как известно, торговец – хотя и не очень оборотистый, но со своим интересом. Порой он отдавал в экспозицию кое-что из магазинного фонда и даже (ходил такой слух) завещал передать музею после своей кончины все имущество. Но пока он, несмотря на преклонный возраст, покидать наш грешный мир не собирался. И директор Штольц этого (упаси Господи!) и не хотел. Но он, директор, хотел, чтобы родной музей делался все интереснее (и даже переплюнул бы ново-груздевский!). И потому он время от времени заводил в магазине такие вот разговоры:
– Валечка, ну зачем тебе этот портрет неизвестного художника, где такой несимпатичный бородатый тип?
– Не тип, а почетный гражданин Малых Репейников, купец первой гильдии Климентий Фомич Тягушинский, который, кстати, двести лет назад построил этот самый дом.
– Ну и построил. Ну и что? Сейчас-то он здесь зачем? А в музее он был бы на самом подходящем месте. Там галерея почетных граждан, и он стал бы ее украшением!
– А ты знаешь, во сколько обошлось мне это «украшение»?
– Ну и во сколько?.. Ну и что?.. По-моему, ты пока не похудел от голода…
– Ты намекаешь на мою комплекцию? Это свинство! Если я не такой костлявый донкихот, как некоторые, это не значит, что…
– Валечка, извини, я не намекаю! Я только хотел сказать, что, в конце концов, если портрет очень тебе понадобится, я ведь могу и вернуть. Я…
– Ага, от тебя дождешься!
Директор Штольц – худой, с козлиной бородкой и сияющими очками – выпрямлялся:
– Сударь, я по-моему, ни разу не имел случая дать вам повод для упреков в нечестности. Вы… господин Клин… злопыхатель!
– А вы, господин Штольц, скан-да-лист!
– А вы… вы… я не побоюсь это слова – сквалыга! Да!
– Это после того, как я снабдил экспонатами целый зал девятнадцатого века!
– Ха. Ха. Ха! Зал! Закуток! Я сегодня же верну эти экспонаты в вашу лавку старьевщика!
– В вашем чахлом музее нет грузовой машины!
– Я притащу их на себе! Принципиально! Пусть весь город видит, какой барышник содержит свою торговую точку на одной из центральных улиц! А эта заплесневелая парсуна (которая мне вовсе не нужна, тьфу!) пусть висит здесь и спрашивает тебя укоризненными глазами: «Что вы имеете в душе, господин Клин? Совесть или кассу?»
– Если у меня в душе касса, то у вас, господин директор… Да забирай ты, забирай этот окаянный портрет!.. Скоро я поставлю специальную электронную систему, чтобы не подпускала тебя к магазину на мушкетный выстрел.
– А каким способом определишь дистанцию? У тебя среди товаров есть мушкеты?
– Не надейся, не покажу… И как я терплю тебя шестьдесят с лишним лет?!
– Между прочим, я тебя терплю ровно столько же… Поможешь упаковать?
– Успеешь…
Валентин Валентиныч запирал дверь и вешал на перчатку рыцаря Вити табличку: «Извините, закрыто на санитарный час». Потом вел слегка смущенного школьного друга в заднюю комнатку. Доставал из шкафчика плоскую бутылочку с этикеткой «Репьёвская классическая» и две рюмки из розоватого стекла.
– Между прочим, – не мог удержаться он, – знаешь, что за рюмки? Из посудного набора местного предводителя дворянства Ивана Апполинарьевича Штандарт-Полуспинова!
– И ты используешь их для какой-то современной бормотухи!
– Сам ты бормотуха! Репьёвскую только из таких и пить…
– Все равно! Им самое место не здесь, а в витрине «Предметы дворянского быта времени нашествия Бонапарта».
– Если не перестанешь, не дам ни глотка.
– Изверг…
Ну и так далее.
А сейчас Валентин Валентиныч решил, судя по всему, по-приятельски похихикать над директором музея. Он поскреб лысину уголком черного ящичка и посоветовал:
– Вы не слушайте, какие слова он будет просить передать мне, а сразу попрощайтесь и быстро-быстро шагайте домой.
– Ладно… А что это у вас в руке? – не сдержал любопытства Ига. – Старинный фотоаппарат?
– Не фото! Это кинокамера! – тут же оживился владелец «Рыцарей». – Уникальная вещь. Марка «Мефисто», французское производство, двадцатый год прошлого века! Вот, извольте взглянуть!
3
На передней стенке камеры, повыше маленького объектива была оттиснута на металле фигурка худого черта и надпись «Mefisto», а пониже – Paris 1920. И еще какие-то мелкие, уже неразборчивые буковки. Степке, видать, было так же интересно, как Иге. Она с любопытством дышала у его уха. Потом вскинула глаза
– Разве тогда делали такие маленькие?
– Представьте себе! Уже в ту пору было немало кинолюбителей. Особенно за границей. Правда, техника была еще не очень… Эта камера снимала на широкую пленку, как для больших фильмов. Узкопленочных аппаратов в те годы, видимо, не было. Кассеты сюда помещались маленькие, вот… – Валентин Валентиныч откинул крышку, показал два жестяных цилиндрика. – Одной кассеты хватало всего на пятнадцать секунд, приходилось то и дело перезаряжать. Ну и тем не менее! Снимали, оставляли, как говорится, память для времен грядущих…
– А вам эту камеру продали уже без пленки? – спросил Ига.
– А мне, голубчики, ее не продали. Это не товар, а можно сказать, память детства.
Ига замигал. Валентин Валентиныч Клин был стар, но не настолько же!
Тот засмеялся:
– Нет, когда ее сделали, меня еще не было. А вот в сороковом году… Да и тогда эта самая «Мефисто» принадлежала не мне, а ребятам, которые были постарше. Помню, что они многие свои дела снимали на кинопленку. Очень дружная тройка была, так их и звали – «три мушкетера». Боря Соловейко, Вилька Аугенблик и Юрик Рубашкин. Все из одного класса. Они вечно что-то затевали, что-то мастерили – то модель самолета, то воздушных змеев, то паровую машину из самовара и противогазных трубок. Шуму было, когда она лопнула!.. А потом затеяли строить корабль из автомобильных камер. С парусом. Хотели отправиться в путешествие по Плавням. По протокам Гусыни…
Степка опять вскинула глаза:
– А вы тоже были с ними? – и почему-то быстро глянула на Игу.
– Увы, я с ними не был. Им было по двенадцать, а мне семь. Я всей душой желал подружится с «мушкетерами», но они, конечно, смотрели на меня сверху вниз. Не прогоняли, если крутился рядом, даже давали иногда подержать нитку змея или разрешали пнуть по футбольному мячу, но к серьезным делам не допускали… Видели во мне малявку. Да я и в самом деле был таким… Могу даже показать. Хотите?
Ига понимал: надо бы скорей бежать к Генке и Ёжику. Но… ведь одна минута! Только взглянуть! Неужели Валентин Валентиныч был когда-то семилетним Валькой? И сейчас его – такого! – можно будет разглядеть? В этом вдруг почудилась тайная связь времен. А может быть – разных пространств. Та самая, что иногда ощущалась в Конструкции (если за окном проезжала машина или хлопала дверь; маятник вздрагивал и начинал тикать громче). Сейчас вдруг сердце затюкало громче. Степка часто дышала рядом – тоже ждала…
Валентин Валентиныч с полки, где стояли граммофон и покрытая мозаикой шкатулка, достал выпиленную лобзиком рамку. В ней – фото размером с открытку. На фото испуганно раскрыл глаза и сжал губы пацаненок лет семи-восьми. С тонкой шеей, узенькими голыми плечами, с редкой белобрысой челкой, у которой торчала вверх одна прядка. Снимок был пожелтелый, но четкий. Виднелись даже чешуйки шелушащейся кожи на кромках ушей. Уши круглыми крылышками торчали по сторонам узкого, с треугольным подбородком лица.
«Господи, неужели это он ? И… неужели я когда-нибудь буду такой, как он сейчас ?.. А уши у него теперь какие ?»
Ига не выдержал, глянул украдкой. Уши были обыкновенные, взрослые. Слегка сморщенные от старости.
Валентин Валентиныч заметил Игин взгляд.
– Да, голубчик, и я был когда-то лопухастым… И те трое тоже. Жаль только, никаких фотографий с ними у меня нет.
– А в путешествие по Плавням они ходили? – сказал Ига, слегка краснея.
– Увы, не успели. Началась война, стала не до того…
– А они… теперь живые? – шепнула Степка у Игиной щеки.
– Боря Соловейко зимой сорок пятого, шестнадцати лет, сумел попасть на фронт и погиб где-то под Берлином. Юрик Рубашкин умер в семьдесят первом от белокровия, он облучился на каких-то испытаниях. А про Вилю Аугенблика не знаю. Осенью сорок первого всю их семью отправили куда-то в ссылку. Хотя, казалось бы, куда еще можно ссылать дальше нашей провинции…
– А почему их отправили? – насуплено спросил Ига.
– Ну, они же были немцы. Хотя все родились в России и сроду не видели никакой Германии, а все равно… Тогда всех немцев отправляли куда подальше, мели общей метлой. Едва ли Вилька выжил в северной глуши, в голоде…
Валентин Валентиныч взял фотоснимок. Глядел на него и скреб пухлый (совсем не треугольный!) подбородок. Надо было идти. Но просто сказать «до свиданья, мы пошли», Ига почему-то не решался. Вместо этого неловко сказал:
– А камера… она как к вам попала?
– Мне подарили ее родственники Юрика Рубашкина, когда перебирались из нашего города в Подмосковье. Лет десять назад… Раньше-то Юрик с родителями жил в Москве, отец его работал в Комиссариате иностранных дел, часто ездил за границу, оттуда и привез эту штучку сыну в подарок. А в тридцать седьмом его отправили в концлагерь, сказали: раз бывал в буржуйских странах, значит, шпион. Такие вот были времена, вы, наверно, про это слыхали… Хорошо еще, что жену не посадили, выслали с сыном, с Юриком в наш город… Так и камера здесь оказалась… Жаль, что ни одна отснятая кинолента не сохранилась. А то как здорово было бы взглянуть на них снова, на живых… Да и я там, возможно, мог бы промелькнуть… Ну, ладно, кажется, ко мне идут покупатели. Привет Якову Лазаревичу. И – бегом к Ёжику…
Трое с «Репейного беркута»
– Вот как? А для кого, позвольте полюбопытствовать?.. Кстати, кто вы, сударыня? Я вас раньше никогда не встречал.
– Это Степка. То есть Степанида, – сумрачно разъяснил Ига. – Мы с ней тащили эту тяжесть через весь город, чтобы раздобыть деньги на лекарство…
– Ах, вот какая ситуация! А кто заболел?
– Генки Репьёва Ёжик заболел. Весь в жару. Ему антибредин нужен и больше ничего. А это как раз двести… – Ига стал смотреть в угол намокшими глазами.
– Минутку, минутку! Значит, вопрос упирается в этот медицинский препарат? У меня есть почти целая облатка! Я использовал всего две таблетки, когда месяц назад неосторожно посидел на сквозняке и схватил ангину…
Вот удача-то! Ига просиял.
– Спасибо! А мы потом достанем деньги и принесем!
– Как вам не стыдно, молодой человек! Я торгую антик-вари-атом, а не лекарствами! Медицинскую помощь я всегда готов оказать без-воз-мезд-но… Особенно славному Ёжику, с которым давно знаком, так же, как и с его другом, юным поэтическим дарованием. Между прочим, Геночка зимой сочинил про мой магазин весьма недурные стихи Вот… – Валентин Валентиныч встал в позу чтеца на сцене. —
Я даже одно время использовал эти строчки в рекламном объявлении, которое рыцарь Витя держал в своей железной перчатке… Это я его так зову – Витя. А отражение – Митя… А Геночке я весьма обязан и почитаю своим долгом… Да! Но где же антибредин? – Валентин Валентиныч сменил позу и стал обычным растерянным старичком, который что-то суетливо ищет на столе.
В редкостях приятно рыться
В магазине на Кожевенной,
Где стоит в окошке рыцарь
Рядом с храбрым отражением…
Длинный, на массивных точеных ногах стол был одновременно и прилавкам. С краю стоял кассовый аппарат (как и всё здесь – старинный), а по всей дубовой поверхности были раскиданы бумаги, толстые книги в кожаных корках, шкатулки, театральные бинокли и еще много чего. В общем, порядок такой же, как на столе у Иги. Валентин Валентиныч торопливо перебирал все это хозяйство. В магазине было темновато – зеркало в окне загораживало уличный свет – и над прилавком светили две лампочки. Они яркими зайчиками отражались в лысине хозяина магазина. Тот поднял черный ящичек с круглым стеклом и рычажками. Под ним наконец обнаружилось лекарство.
– Ага! Вот! Прошу…
Ига, благодарно сопя, сунул пакетик с таблетками в карман.
– Валентин Валентиныч, а утюг вы все-таки возьмите, ладно? Чтобы нам не тащить обратно. В нем, наверно, полпуда…
– Гм… А если я попрошу вас отнести его совсем недалеко?
– Куда? – сказал Ига и охнул про себя.
– Совсем-совсем рядышком! В городской музей, к Якову Лазаревичу Штольцу. У меня-то, по правде говоря, этого добра достаточно… – Владелец «Двух рыцарей» зажатым в руке черным ящичком показал на полки.
– А в музее разве такого нет? – несмело удивилась Степка.
– Есть! И предостаточно! – словно обрадовался Валентин Валентиныч. – Но, если вы принесете данный экспонат и скажете, что в дар от меня, это будет как бы… ну, скажем, этакий жест. Да! Милейший Яков Лазаревич упрекает меня, что я давно уже ничего не жертвовал музею, хотя должен делать это, как давний житель и патриот Малых Репейников. Во-первых, он не совсем прав, а во-вторых… не могу же я передать музею половину товарного фонда! Я все-таки коммерсант!.. Ну и вот… А утюг – это своего рода политический ход и в тоже время… как это? Под… под…
– Подначка! – догадался Ига.
– Именно! Именно! С одной стороны это никакая не историческая ценность, а с другой – весьма увесистый дар!
«Да уж, увесистый», – мысленно согласился Ига, глядя на лежащий у ног утюг бр. Алексеевых. Но не отказываться же! Особенно, когда антибредин в кармане…
2
Всем было известно, что два старых холостяка – Клин и Штольц – вечные друзья-спорщики. Дружили они со школьных лет, а спорили из-за предметов старины. Старину любили оба. Но Яков Лазаревич заведовал Краеведческим музеем и на всякие антикварные вещи смотрел, как на экспонаты. Валентин же Валентиныч, был, как известно, торговец – хотя и не очень оборотистый, но со своим интересом. Порой он отдавал в экспозицию кое-что из магазинного фонда и даже (ходил такой слух) завещал передать музею после своей кончины все имущество. Но пока он, несмотря на преклонный возраст, покидать наш грешный мир не собирался. И директор Штольц этого (упаси Господи!) и не хотел. Но он, директор, хотел, чтобы родной музей делался все интереснее (и даже переплюнул бы ново-груздевский!). И потому он время от времени заводил в магазине такие вот разговоры:
– Валечка, ну зачем тебе этот портрет неизвестного художника, где такой несимпатичный бородатый тип?
– Не тип, а почетный гражданин Малых Репейников, купец первой гильдии Климентий Фомич Тягушинский, который, кстати, двести лет назад построил этот самый дом.
– Ну и построил. Ну и что? Сейчас-то он здесь зачем? А в музее он был бы на самом подходящем месте. Там галерея почетных граждан, и он стал бы ее украшением!
– А ты знаешь, во сколько обошлось мне это «украшение»?
– Ну и во сколько?.. Ну и что?.. По-моему, ты пока не похудел от голода…
– Ты намекаешь на мою комплекцию? Это свинство! Если я не такой костлявый донкихот, как некоторые, это не значит, что…
– Валечка, извини, я не намекаю! Я только хотел сказать, что, в конце концов, если портрет очень тебе понадобится, я ведь могу и вернуть. Я…
– Ага, от тебя дождешься!
Директор Штольц – худой, с козлиной бородкой и сияющими очками – выпрямлялся:
– Сударь, я по-моему, ни разу не имел случая дать вам повод для упреков в нечестности. Вы… господин Клин… злопыхатель!
– А вы, господин Штольц, скан-да-лист!
– А вы… вы… я не побоюсь это слова – сквалыга! Да!
– Это после того, как я снабдил экспонатами целый зал девятнадцатого века!
– Ха. Ха. Ха! Зал! Закуток! Я сегодня же верну эти экспонаты в вашу лавку старьевщика!
– В вашем чахлом музее нет грузовой машины!
– Я притащу их на себе! Принципиально! Пусть весь город видит, какой барышник содержит свою торговую точку на одной из центральных улиц! А эта заплесневелая парсуна (которая мне вовсе не нужна, тьфу!) пусть висит здесь и спрашивает тебя укоризненными глазами: «Что вы имеете в душе, господин Клин? Совесть или кассу?»
– Если у меня в душе касса, то у вас, господин директор… Да забирай ты, забирай этот окаянный портрет!.. Скоро я поставлю специальную электронную систему, чтобы не подпускала тебя к магазину на мушкетный выстрел.
– А каким способом определишь дистанцию? У тебя среди товаров есть мушкеты?
– Не надейся, не покажу… И как я терплю тебя шестьдесят с лишним лет?!
– Между прочим, я тебя терплю ровно столько же… Поможешь упаковать?
– Успеешь…
Валентин Валентиныч запирал дверь и вешал на перчатку рыцаря Вити табличку: «Извините, закрыто на санитарный час». Потом вел слегка смущенного школьного друга в заднюю комнатку. Доставал из шкафчика плоскую бутылочку с этикеткой «Репьёвская классическая» и две рюмки из розоватого стекла.
– Между прочим, – не мог удержаться он, – знаешь, что за рюмки? Из посудного набора местного предводителя дворянства Ивана Апполинарьевича Штандарт-Полуспинова!
– И ты используешь их для какой-то современной бормотухи!
– Сам ты бормотуха! Репьёвскую только из таких и пить…
– Все равно! Им самое место не здесь, а в витрине «Предметы дворянского быта времени нашествия Бонапарта».
– Если не перестанешь, не дам ни глотка.
– Изверг…
Ну и так далее.
А сейчас Валентин Валентиныч решил, судя по всему, по-приятельски похихикать над директором музея. Он поскреб лысину уголком черного ящичка и посоветовал:
– Вы не слушайте, какие слова он будет просить передать мне, а сразу попрощайтесь и быстро-быстро шагайте домой.
– Ладно… А что это у вас в руке? – не сдержал любопытства Ига. – Старинный фотоаппарат?
– Не фото! Это кинокамера! – тут же оживился владелец «Рыцарей». – Уникальная вещь. Марка «Мефисто», французское производство, двадцатый год прошлого века! Вот, извольте взглянуть!
3
На передней стенке камеры, повыше маленького объектива была оттиснута на металле фигурка худого черта и надпись «Mefisto», а пониже – Paris 1920. И еще какие-то мелкие, уже неразборчивые буковки. Степке, видать, было так же интересно, как Иге. Она с любопытством дышала у его уха. Потом вскинула глаза
– Разве тогда делали такие маленькие?
– Представьте себе! Уже в ту пору было немало кинолюбителей. Особенно за границей. Правда, техника была еще не очень… Эта камера снимала на широкую пленку, как для больших фильмов. Узкопленочных аппаратов в те годы, видимо, не было. Кассеты сюда помещались маленькие, вот… – Валентин Валентиныч откинул крышку, показал два жестяных цилиндрика. – Одной кассеты хватало всего на пятнадцать секунд, приходилось то и дело перезаряжать. Ну и тем не менее! Снимали, оставляли, как говорится, память для времен грядущих…
– А вам эту камеру продали уже без пленки? – спросил Ига.
– А мне, голубчики, ее не продали. Это не товар, а можно сказать, память детства.
Ига замигал. Валентин Валентиныч Клин был стар, но не настолько же!
Тот засмеялся:
– Нет, когда ее сделали, меня еще не было. А вот в сороковом году… Да и тогда эта самая «Мефисто» принадлежала не мне, а ребятам, которые были постарше. Помню, что они многие свои дела снимали на кинопленку. Очень дружная тройка была, так их и звали – «три мушкетера». Боря Соловейко, Вилька Аугенблик и Юрик Рубашкин. Все из одного класса. Они вечно что-то затевали, что-то мастерили – то модель самолета, то воздушных змеев, то паровую машину из самовара и противогазных трубок. Шуму было, когда она лопнула!.. А потом затеяли строить корабль из автомобильных камер. С парусом. Хотели отправиться в путешествие по Плавням. По протокам Гусыни…
Степка опять вскинула глаза:
– А вы тоже были с ними? – и почему-то быстро глянула на Игу.
– Увы, я с ними не был. Им было по двенадцать, а мне семь. Я всей душой желал подружится с «мушкетерами», но они, конечно, смотрели на меня сверху вниз. Не прогоняли, если крутился рядом, даже давали иногда подержать нитку змея или разрешали пнуть по футбольному мячу, но к серьезным делам не допускали… Видели во мне малявку. Да я и в самом деле был таким… Могу даже показать. Хотите?
Ига понимал: надо бы скорей бежать к Генке и Ёжику. Но… ведь одна минута! Только взглянуть! Неужели Валентин Валентиныч был когда-то семилетним Валькой? И сейчас его – такого! – можно будет разглядеть? В этом вдруг почудилась тайная связь времен. А может быть – разных пространств. Та самая, что иногда ощущалась в Конструкции (если за окном проезжала машина или хлопала дверь; маятник вздрагивал и начинал тикать громче). Сейчас вдруг сердце затюкало громче. Степка часто дышала рядом – тоже ждала…
Валентин Валентиныч с полки, где стояли граммофон и покрытая мозаикой шкатулка, достал выпиленную лобзиком рамку. В ней – фото размером с открытку. На фото испуганно раскрыл глаза и сжал губы пацаненок лет семи-восьми. С тонкой шеей, узенькими голыми плечами, с редкой белобрысой челкой, у которой торчала вверх одна прядка. Снимок был пожелтелый, но четкий. Виднелись даже чешуйки шелушащейся кожи на кромках ушей. Уши круглыми крылышками торчали по сторонам узкого, с треугольным подбородком лица.
«Господи, неужели это он ? И… неужели я когда-нибудь буду такой, как он сейчас ?.. А уши у него теперь какие ?»
Ига не выдержал, глянул украдкой. Уши были обыкновенные, взрослые. Слегка сморщенные от старости.
Валентин Валентиныч заметил Игин взгляд.
– Да, голубчик, и я был когда-то лопухастым… И те трое тоже. Жаль только, никаких фотографий с ними у меня нет.
– А в путешествие по Плавням они ходили? – сказал Ига, слегка краснея.
– Увы, не успели. Началась война, стала не до того…
– А они… теперь живые? – шепнула Степка у Игиной щеки.
– Боря Соловейко зимой сорок пятого, шестнадцати лет, сумел попасть на фронт и погиб где-то под Берлином. Юрик Рубашкин умер в семьдесят первом от белокровия, он облучился на каких-то испытаниях. А про Вилю Аугенблика не знаю. Осенью сорок первого всю их семью отправили куда-то в ссылку. Хотя, казалось бы, куда еще можно ссылать дальше нашей провинции…
– А почему их отправили? – насуплено спросил Ига.
– Ну, они же были немцы. Хотя все родились в России и сроду не видели никакой Германии, а все равно… Тогда всех немцев отправляли куда подальше, мели общей метлой. Едва ли Вилька выжил в северной глуши, в голоде…
Валентин Валентиныч взял фотоснимок. Глядел на него и скреб пухлый (совсем не треугольный!) подбородок. Надо было идти. Но просто сказать «до свиданья, мы пошли», Ига почему-то не решался. Вместо этого неловко сказал:
– А камера… она как к вам попала?
– Мне подарили ее родственники Юрика Рубашкина, когда перебирались из нашего города в Подмосковье. Лет десять назад… Раньше-то Юрик с родителями жил в Москве, отец его работал в Комиссариате иностранных дел, часто ездил за границу, оттуда и привез эту штучку сыну в подарок. А в тридцать седьмом его отправили в концлагерь, сказали: раз бывал в буржуйских странах, значит, шпион. Такие вот были времена, вы, наверно, про это слыхали… Хорошо еще, что жену не посадили, выслали с сыном, с Юриком в наш город… Так и камера здесь оказалась… Жаль, что ни одна отснятая кинолента не сохранилась. А то как здорово было бы взглянуть на них снова, на живых… Да и я там, возможно, мог бы промелькнуть… Ну, ладно, кажется, ко мне идут покупатели. Привет Якову Лазаревичу. И – бегом к Ёжику…
Трое с «Репейного беркута»
1
И опять Ига и Степка – с утюгом на палке – зашагали по Малым Репейникам. Музей находился не столь уж близко от «Двух Рыцарей». Они миновали вновь отстроенную Никольскую церковь, старинные торговые ряды, где теперь блестели стеклами современные киоски, протопали мимо трехэтажной Городской управы с курантами и свернули на Историческую улицу.
Здесь, в двух шагах от музея, Ига и Степка встретили трех друзей. Только их звали не «мушкетеры», а Пузырь, Соломинка и Лапоть…
Надо сказать об этих людях несколько слов.
Понятно, что свои прозвища они получили от героев известной сказки. Но в сказке эти персонажи дружить не умели и кончили плохо: соломинка сломалась, лапоть утонул, а пузырь лопнул от хохота. А нынешним друзьям из пятого «Б» такая судьба не грозила – они были горой друг за друга.
Славка Пузырев и Коля Соломин дружили с первого класса. И тогда их никто еще не называл Пузырем и Соломинкой. Потому что Славка не был пухлым и надутым, а Коля длинным и тонким. Оба они были обыкновенные. Оба одинаковой толщины, оба, как положено, лопухастые и даже похожие друг на друга – рыжеватые и со вздернутыми носами (только Славка с прической-ежиком, а Коля – длинноволосый). Стасик присоединился к ним позже. Кстати, он был не Лаптев и даже не Башмаков или, скажем, Обувкин, а Полуэктов, сын известных в городе художников-реставраторов (они восстанавливали фрески в главном соборе Вознесенского монастыря).
Прозвище он заработал позапрошлой весной. Тогда в третьем «Б» заболела учительница Ольга Ивановна, и на ее место прислали другую – Лилию Кузьминичну. Пригласили с пенсии (а что было делать?). Громкоголосая, крупных размеров Лилия не была похожа на добродушную пенсионерку. Она тут же принялась наводить порядок. («Хотя бы к концу учебного года сделаю из вас людей!») Начала она «очеловечивание» почему-то с того, что запретила кроссовки с застежками-липучками.
Был уже теплый (как в нынешнем году) май, почти все мальчишки ходили на уроки в кроссовках. Новенькие кроссовки не всегда плотно держались на ногах, приходилось иногда на ходу их застегивать потуже. Липучки – тр-р-р, тр-р-р… Это нравилось. Случалось, что и на уроках: спустит заскучавший от математики третьеклассник руку под парту, дотянется до хлястика и давай потрескивать.
Лилию Кузьминичну этот треск выводил из себя (наверно у нее был такой сорт аллергии, а кнамьего шарика не было; к тому же, взрослым шарики не всегда помогают). Наконец она заявила:
– С завтрашнего дня – никаких кроссовок. Кто явится в них еще раз, пойдет домой с двойкой по поведению в дневнике!
Класс, где мальчишек было две трети, забузил:
– А в чем ходить-то?!
– А если больше ничего нет?!..
– В чем угодно! Только не в этом трескучем безобразии! – И Лилия Кузьминична с размаха припечатала к столу крепкую ладонь. Народ боязливо притих, но кто-то все же пискнул в тишине:
– Хоть в лаптях?
– Хоть в лаптях!
Назавтра пришли кто в сандалиях, кто в полуботинках, кто в кедах. А Стасик Полуэктов…
Народ восторженно ахнул. Стройненький большеглазый Стасик – этакий образцовый третьеклассник в отглаженном летнем костюмчике с белым воротничком и черным бантиком – оказывается, воспринял слова строгой учительницы буквально. Его тонкие ноги были до колен обмотаны белоснежными вафельными полотенцами, а полотенца крест-накрест перехвачены мочальным лыком. На ступнях красовались новенькие желтые лапти. Небольшие, хотя для Стасика и великоватые (слегка хлюпали).
Стасик невозмутимо пошел в класс. Одноклассники двинулись следом, замирая от догадок: чем это кончится?
Кончилось тем, чем полагается. Лилия Кузьминична увидела третьеклассника Полуэктова еще в коридоре, и внутри у нее забурлило. Она устремила к лаптям палец:
– Это! Как! Понимать!?
– Но вы же сами вчера сказали…
Она ухватила Стасика за плечо и повлекла к директорскому кабинету. Шлепая лаптями о паркет и придыхая, Стасик заявил:
– Будьте добры, отпустите, пожалуйста, мое плечо. Школьников нельзя хватать и толкать, это запрещено Конституцией…
– Я… тебе… покажу… Конституцию! – Она рванула дверь и впихнула несчастного Стасика в кабинет. – Вера Евгеньевна! Вот! Видите?!
Директор Вера Евгеньевна аккуратно воздвигла на лоб очки. Она работала в Малорепьёвской школе номер два сорок лет и привыкла ничему не удивляться. Седая, похожая на пожилую актрису, она вздохнула:
– Здравствуйте, Лилия Кузьминична.
– Здравствуйте!.. И взгляните… на это!
– Это , по-моему, Стасик Полуэктов из третьего «Б». Здравствуй, Стасик…
– Здрасте, Вера Евгеньевна…
– Но разве вы не видите, что у этого Стасика на ногах?!
– По-моему, лапти… Стасик, что это ты вдруг так обулся?
– Извините, но в кроссовках нельзя, а больше ничего нет. Лилия Кузьминична сама вчера сказала, что можно в лаптях!
– Но нельзя же так идиотски воспринимать гиперболу! – взвинтилась его наставница.
– Гм… третьеклассники, по-моему, еще не проходили гиперболы… А, собственно, в чем проблема?
– Отправьте его немедленно домой!
– Но, Лилия Кузьминична, скоро урок. И к тому же… я не имею права. В школьном уставе не сказано, что нельзя ходить в лаптях. Да и что такого? Пусть ходит, если нравится. Дело вкуса…
– Но если все начнут…
– Все не начнут, – успокоила Вера Евгеньевна. – Лилия Кузьминична, задержитесь еще на минутку, а ты, Полуэктов, иди на урок…
Всю последнюю неделю мая Стасик Полуэктов ходил по школе в лаптях. Все привыкли к этому довольно быстро. Наградили Стасика прозвищем «Лапоть» и больше не обращали внимания. Только Славка Пузырев и Коля Соломин, продолжали поглядывать на Стасика с уважительным интересом. Иногда задавали вопросы:
– Где ты их взял-то?
– У папы в коллекции. У него там много всякого: прялки, решета, туески из бересты, скалки… Вот и лапти нашлись, новенькие, – охотно объяснял Стасик.
– И папа разрешил?
– Сказал: носи, раз такая ситуация. Оботрутся – станут похожи на старинные…
– А мама?
– Мама сказала: Ломоносов в Москву тоже в лаптях пришел, и ничего, человеком стал…
– Мама с папой у тебя что надо, – пришел к выводу Коля. А Славка добавил:
– Ты сам – тоже. Хочешь с нами строить автомобиль на воздушной подушке?
Стасик хотел…
Когда учебный год закончился, Лилия Кузьминична вздумала снизить ученику Полуэктову оценку по поведению за четверть. Но педсовет это решение не утвердил. А Стасик, в заключение всей истории, в своих лаптях занял первое место в беге на шестьдесят метров – на спартакиаде младших классов, посвященной началу каникул. Когда Стасика поздравлял и расспрашивал корреспондент школьной газеты, тот честно сказал, что накануне увидел на озерном берегу след атлета Жоры и натер песком из следа лапти. Вмешалась судейская коллегия, хотели отменить результат. Мол, такое колдовство – все равно, что допинг. Но и участники, и болельщики возмутились. Во первых, как оказалось, Жорин след использовал не один Стасик Полуэктов. А во-вторых, где это сказано, что натирание ступней песком (пусть даже не простым) запрещено!
Летом лапти Стасика выпросил руководитель театральной студии «Семеро козлят». Не насовсем, а для спектакля «Сказка о Балде» в детском лагере «Тополята». Спектакль занял первое место в губернском конкурсе. А потом Стасик – с папиного согласия – отдал обветшавшие лапти в школьный музей. Там они висят на стенде и сейчас – рядом с указкой учителя Павла Акимовича, который никогда не ставил двоек, и обломком летающей тарелки, который отыскал в Ярушинском овраге первоклассник Ванечка Лабужинский. А под лаптями – табличка, на которой написано про лапти все: их история и заслуги…
Весь июнь Славка Пузырев, Коля Соломин и Стасик Полуэктов строили «воздухомобиль». К сожалению, испытания не удались: не хватило мощности. В двигателе было всего три велосипедных насоса и волейбольная камера, на которую – предварительно надув ее – все садились с размаха. Получался «толкательный выброс», но слишком слабый Неудача не обескуражила. К машине приделали педали, превратив ее в «веломобиль». На этом сооружении катались по Колиному двору и ближним переулкам, пока не потерпели аварию в канаве (никто не пострадал). Потом занялись раскопками в овраге и нашли несколько медных монет времен Павла Первого. А в августе на стареньком Колином компьютере с принтером взялись выпускать газету с фантастическим рассказами про НЛО и храброго квама по имени Речная Ставрида. В этой же газете были напечатаны первые стихи Генки Репьёва, который жил по соседству с Колей (и был тогда еще дошкольником):
В школе к коллективному прозвищу трех друзей тоже привыкли. Хотя вместо «Соломинка» иногда говорили «Солома» – так короче…
2
Сейчас неразлучная тройка двигалась навстречу. Пузырь и Солома тащили растопыренную клеенчатую сумку (как недавно Анна Львовна с Игой). В сумке звякал металл. Наверно, друзья опять что-то строили – судя по их «мастеровому» виду. Пузырь любил солидность, был он в просторной рубахе с карманами и мешковатых джинсах до пят с проделанными на коленях дырами для вентиляции. Солома солидность тоже ценил, но иную – научную. Поэтому часто надевал профессорские очки с простыми стеклами. И теперь на нем были эти очки, а еще – лиловые трусики и похожая на полосатое платьице тельняшка с прорехой на пузе. А как там выглядит Лапоть, было не понять – он двигался позади и тащил надетую через плечо надутую автомобильную камеру. Не такую большущую, как недавняя шина, но все же «ого-го» (как сказал бы Казимир Гансович). Стасика она скрывала почти целиком. Этакий великанский черный бублик на поцарапанных ногах в сандаликах и аккуратных желтых носочках с мультяшными лягушатами.
Ига остановился (и Степка). Три друга тоже остановились. Те и другие были рады передохнуть.
– Репивет, – с удовольствием сказал Ига. Хороших людей встретить всегда приятно (хотя виделись не так уж давно, в классе).
– Репивет, Ига, – сказали Пузырь и Соломинка. Лапоть высунул из-за надутого калача голову в растрепанных локонах:
– Здравствуй, Ига!
Все трое со сдержанным любопытством смотрели на Степку. Ига и она опустили в траву палку с утюгом. Степка встала к Иге поближе.
– Это Степка, – сказал он, ощутив ее локоть. – То есть Степанида. Она приехала сюда недавно. Мы сегодня познакомились, и вот… сразу куча общих дел.
– Репивет, Степка, – кивнул Пузырь, незаметно поддернув штаны с дырами.
– Репивет, Степка, – Соломинка интеллигентно поправил очки.
– Здравствуй, Степа, – сказал из-за пухлой резины самый вежливый, Лапоть. – Какое у тебя впечатление от Малых Репейников?
Степка тихо, но без робости ответила, что впечатление хорошее, только она еще не совсем привыкла.
– Ее оса ужалила, – объяснил Ига. – Пришлось к бабке Насте идти…
– Как это оса ужалила? – очень удивился Лапоть. – Разве у тебя, Степа, нет кнамьего шарика? Ты походи по траве, обязательно найдешь. Он от всяких укусов защищает.
И опять Ига и Степка – с утюгом на палке – зашагали по Малым Репейникам. Музей находился не столь уж близко от «Двух Рыцарей». Они миновали вновь отстроенную Никольскую церковь, старинные торговые ряды, где теперь блестели стеклами современные киоски, протопали мимо трехэтажной Городской управы с курантами и свернули на Историческую улицу.
Здесь, в двух шагах от музея, Ига и Степка встретили трех друзей. Только их звали не «мушкетеры», а Пузырь, Соломинка и Лапоть…
Надо сказать об этих людях несколько слов.
Понятно, что свои прозвища они получили от героев известной сказки. Но в сказке эти персонажи дружить не умели и кончили плохо: соломинка сломалась, лапоть утонул, а пузырь лопнул от хохота. А нынешним друзьям из пятого «Б» такая судьба не грозила – они были горой друг за друга.
Славка Пузырев и Коля Соломин дружили с первого класса. И тогда их никто еще не называл Пузырем и Соломинкой. Потому что Славка не был пухлым и надутым, а Коля длинным и тонким. Оба они были обыкновенные. Оба одинаковой толщины, оба, как положено, лопухастые и даже похожие друг на друга – рыжеватые и со вздернутыми носами (только Славка с прической-ежиком, а Коля – длинноволосый). Стасик присоединился к ним позже. Кстати, он был не Лаптев и даже не Башмаков или, скажем, Обувкин, а Полуэктов, сын известных в городе художников-реставраторов (они восстанавливали фрески в главном соборе Вознесенского монастыря).
Прозвище он заработал позапрошлой весной. Тогда в третьем «Б» заболела учительница Ольга Ивановна, и на ее место прислали другую – Лилию Кузьминичну. Пригласили с пенсии (а что было делать?). Громкоголосая, крупных размеров Лилия не была похожа на добродушную пенсионерку. Она тут же принялась наводить порядок. («Хотя бы к концу учебного года сделаю из вас людей!») Начала она «очеловечивание» почему-то с того, что запретила кроссовки с застежками-липучками.
Был уже теплый (как в нынешнем году) май, почти все мальчишки ходили на уроки в кроссовках. Новенькие кроссовки не всегда плотно держались на ногах, приходилось иногда на ходу их застегивать потуже. Липучки – тр-р-р, тр-р-р… Это нравилось. Случалось, что и на уроках: спустит заскучавший от математики третьеклассник руку под парту, дотянется до хлястика и давай потрескивать.
Лилию Кузьминичну этот треск выводил из себя (наверно у нее был такой сорт аллергии, а кнамьего шарика не было; к тому же, взрослым шарики не всегда помогают). Наконец она заявила:
– С завтрашнего дня – никаких кроссовок. Кто явится в них еще раз, пойдет домой с двойкой по поведению в дневнике!
Класс, где мальчишек было две трети, забузил:
– А в чем ходить-то?!
– А если больше ничего нет?!..
– В чем угодно! Только не в этом трескучем безобразии! – И Лилия Кузьминична с размаха припечатала к столу крепкую ладонь. Народ боязливо притих, но кто-то все же пискнул в тишине:
– Хоть в лаптях?
– Хоть в лаптях!
Назавтра пришли кто в сандалиях, кто в полуботинках, кто в кедах. А Стасик Полуэктов…
Народ восторженно ахнул. Стройненький большеглазый Стасик – этакий образцовый третьеклассник в отглаженном летнем костюмчике с белым воротничком и черным бантиком – оказывается, воспринял слова строгой учительницы буквально. Его тонкие ноги были до колен обмотаны белоснежными вафельными полотенцами, а полотенца крест-накрест перехвачены мочальным лыком. На ступнях красовались новенькие желтые лапти. Небольшие, хотя для Стасика и великоватые (слегка хлюпали).
Стасик невозмутимо пошел в класс. Одноклассники двинулись следом, замирая от догадок: чем это кончится?
Кончилось тем, чем полагается. Лилия Кузьминична увидела третьеклассника Полуэктова еще в коридоре, и внутри у нее забурлило. Она устремила к лаптям палец:
– Это! Как! Понимать!?
– Но вы же сами вчера сказали…
Она ухватила Стасика за плечо и повлекла к директорскому кабинету. Шлепая лаптями о паркет и придыхая, Стасик заявил:
– Будьте добры, отпустите, пожалуйста, мое плечо. Школьников нельзя хватать и толкать, это запрещено Конституцией…
– Я… тебе… покажу… Конституцию! – Она рванула дверь и впихнула несчастного Стасика в кабинет. – Вера Евгеньевна! Вот! Видите?!
Директор Вера Евгеньевна аккуратно воздвигла на лоб очки. Она работала в Малорепьёвской школе номер два сорок лет и привыкла ничему не удивляться. Седая, похожая на пожилую актрису, она вздохнула:
– Здравствуйте, Лилия Кузьминична.
– Здравствуйте!.. И взгляните… на это!
– Это , по-моему, Стасик Полуэктов из третьего «Б». Здравствуй, Стасик…
– Здрасте, Вера Евгеньевна…
– Но разве вы не видите, что у этого Стасика на ногах?!
– По-моему, лапти… Стасик, что это ты вдруг так обулся?
– Извините, но в кроссовках нельзя, а больше ничего нет. Лилия Кузьминична сама вчера сказала, что можно в лаптях!
– Но нельзя же так идиотски воспринимать гиперболу! – взвинтилась его наставница.
– Гм… третьеклассники, по-моему, еще не проходили гиперболы… А, собственно, в чем проблема?
– Отправьте его немедленно домой!
– Но, Лилия Кузьминична, скоро урок. И к тому же… я не имею права. В школьном уставе не сказано, что нельзя ходить в лаптях. Да и что такого? Пусть ходит, если нравится. Дело вкуса…
– Но если все начнут…
– Все не начнут, – успокоила Вера Евгеньевна. – Лилия Кузьминична, задержитесь еще на минутку, а ты, Полуэктов, иди на урок…
Всю последнюю неделю мая Стасик Полуэктов ходил по школе в лаптях. Все привыкли к этому довольно быстро. Наградили Стасика прозвищем «Лапоть» и больше не обращали внимания. Только Славка Пузырев и Коля Соломин, продолжали поглядывать на Стасика с уважительным интересом. Иногда задавали вопросы:
– Где ты их взял-то?
– У папы в коллекции. У него там много всякого: прялки, решета, туески из бересты, скалки… Вот и лапти нашлись, новенькие, – охотно объяснял Стасик.
– И папа разрешил?
– Сказал: носи, раз такая ситуация. Оботрутся – станут похожи на старинные…
– А мама?
– Мама сказала: Ломоносов в Москву тоже в лаптях пришел, и ничего, человеком стал…
– Мама с папой у тебя что надо, – пришел к выводу Коля. А Славка добавил:
– Ты сам – тоже. Хочешь с нами строить автомобиль на воздушной подушке?
Стасик хотел…
Когда учебный год закончился, Лилия Кузьминична вздумала снизить ученику Полуэктову оценку по поведению за четверть. Но педсовет это решение не утвердил. А Стасик, в заключение всей истории, в своих лаптях занял первое место в беге на шестьдесят метров – на спартакиаде младших классов, посвященной началу каникул. Когда Стасика поздравлял и расспрашивал корреспондент школьной газеты, тот честно сказал, что накануне увидел на озерном берегу след атлета Жоры и натер песком из следа лапти. Вмешалась судейская коллегия, хотели отменить результат. Мол, такое колдовство – все равно, что допинг. Но и участники, и болельщики возмутились. Во первых, как оказалось, Жорин след использовал не один Стасик Полуэктов. А во-вторых, где это сказано, что натирание ступней песком (пусть даже не простым) запрещено!
Летом лапти Стасика выпросил руководитель театральной студии «Семеро козлят». Не насовсем, а для спектакля «Сказка о Балде» в детском лагере «Тополята». Спектакль занял первое место в губернском конкурсе. А потом Стасик – с папиного согласия – отдал обветшавшие лапти в школьный музей. Там они висят на стенде и сейчас – рядом с указкой учителя Павла Акимовича, который никогда не ставил двоек, и обломком летающей тарелки, который отыскал в Ярушинском овраге первоклассник Ванечка Лабужинский. А под лаптями – табличка, на которой написано про лапти все: их история и заслуги…
Весь июнь Славка Пузырев, Коля Соломин и Стасик Полуэктов строили «воздухомобиль». К сожалению, испытания не удались: не хватило мощности. В двигателе было всего три велосипедных насоса и волейбольная камера, на которую – предварительно надув ее – все садились с размаха. Получался «толкательный выброс», но слишком слабый Неудача не обескуражила. К машине приделали педали, превратив ее в «веломобиль». На этом сооружении катались по Колиному двору и ближним переулкам, пока не потерпели аварию в канаве (никто не пострадал). Потом занялись раскопками в овраге и нашли несколько медных монет времен Павла Первого. А в августе на стареньком Колином компьютере с принтером взялись выпускать газету с фантастическим рассказами про НЛО и храброго квама по имени Речная Ставрида. В этой же газете были напечатаны первые стихи Генки Репьёва, который жил по соседству с Колей (и был тогда еще дошкольником):
Вражьих лап к друзьям никто не протягивал, но стихи понравились своей мужественной энергией. И после этого газету «Три с плюсом» переименовали. Так и назвали: «Пузырь, Соломинка и Лапоть». Прозвище Соломинка сперва не очень радовало Колю Соломина, казалось девчоночьим, но скоро он привык.
Пузырь, Соломинка и Лапоть,
Они друг с другом заодно.
А кто протянет вражьи лапы,
Тех сразу выкинут в окно!
В школе к коллективному прозвищу трех друзей тоже привыкли. Хотя вместо «Соломинка» иногда говорили «Солома» – так короче…
2
Сейчас неразлучная тройка двигалась навстречу. Пузырь и Солома тащили растопыренную клеенчатую сумку (как недавно Анна Львовна с Игой). В сумке звякал металл. Наверно, друзья опять что-то строили – судя по их «мастеровому» виду. Пузырь любил солидность, был он в просторной рубахе с карманами и мешковатых джинсах до пят с проделанными на коленях дырами для вентиляции. Солома солидность тоже ценил, но иную – научную. Поэтому часто надевал профессорские очки с простыми стеклами. И теперь на нем были эти очки, а еще – лиловые трусики и похожая на полосатое платьице тельняшка с прорехой на пузе. А как там выглядит Лапоть, было не понять – он двигался позади и тащил надетую через плечо надутую автомобильную камеру. Не такую большущую, как недавняя шина, но все же «ого-го» (как сказал бы Казимир Гансович). Стасика она скрывала почти целиком. Этакий великанский черный бублик на поцарапанных ногах в сандаликах и аккуратных желтых носочках с мультяшными лягушатами.
Ига остановился (и Степка). Три друга тоже остановились. Те и другие были рады передохнуть.
– Репивет, – с удовольствием сказал Ига. Хороших людей встретить всегда приятно (хотя виделись не так уж давно, в классе).
– Репивет, Ига, – сказали Пузырь и Соломинка. Лапоть высунул из-за надутого калача голову в растрепанных локонах:
– Здравствуй, Ига!
Все трое со сдержанным любопытством смотрели на Степку. Ига и она опустили в траву палку с утюгом. Степка встала к Иге поближе.
– Это Степка, – сказал он, ощутив ее локоть. – То есть Степанида. Она приехала сюда недавно. Мы сегодня познакомились, и вот… сразу куча общих дел.
– Репивет, Степка, – кивнул Пузырь, незаметно поддернув штаны с дырами.
– Репивет, Степка, – Соломинка интеллигентно поправил очки.
– Здравствуй, Степа, – сказал из-за пухлой резины самый вежливый, Лапоть. – Какое у тебя впечатление от Малых Репейников?
Степка тихо, но без робости ответила, что впечатление хорошее, только она еще не совсем привыкла.
– Ее оса ужалила, – объяснил Ига. – Пришлось к бабке Насте идти…
– Как это оса ужалила? – очень удивился Лапоть. – Разве у тебя, Степа, нет кнамьего шарика? Ты походи по траве, обязательно найдешь. Он от всяких укусов защищает.