Страница:
Глава 6. Превращения переживаний
Истерик отгораживается от внешнего мира защитным валом своих инстинктивных реакций бегства и обороны: он притворяется, ожесточается, усиливает свои рефлексы. Благодаря этому, удается обмануть, испугать, утомить и сделать податливым этот внешний мир, который гнетет и угрожает. Этой инстинктивной тактике вовне соответствует внутренняя оборона от переживания. Интрапсихическое состояние удачно приспосабливается к внешней обороне от переживаний. Истерической психике присуща та особенность, что она в общем охотнее избегает затруднительных переживаний, чем смотрит им прямо в лицо. Таким–то образом пытается она с большим или меньшим успехом притвориться и внутренне перед самой собой отодвинуть в сторону тревожащие представления, превратить их в нечто легко выносимое, даже отрадное или, по меньшей мере, путем основательных разрядов на время освободиться от них.
И опять – таки как при истерических выразительных процессах, удается это частью вполне с помощью простейших нормальных душевных средств, частью же также лишь несовершенно ценой расщепления личности; в этом последнем случае, как полное соответствие гипобулическому волевому расщеплению, появляются гипоноические механизмы мышления в образе двойственного сознания, снов, припадков и сумеречных состояний.
Простое вытеснение, обычный нормально – психологический механизм используется истериком особенно охотно для того, чтобы овладеть переживанием. Неприятное переживание пересматривается вновь не особенно охотно; поэтому оно отодвигается в сторону: из зрительной точки сознания оно выдвигается в сферу, в темную окраину духовного поля зрения. Трудно установить, удается ли действительно таким путем на долгое время солидное забывание неприятного переживания. Мы видим, во всяком случае, часто, что амнезия не вполне удается, что истерик скорее, как пугливая лошадь, повторно приходит в беспокойство от темной точки на периферии его зрительного поля.
Какие части течения переживания подвергаются у истерика вытеснению? Приблизительно те же, что и вообще в нормальной душевной жизни. Ясные массивные факты чаще всего не вытесняются или же вытесняются в ограниченных состояниях транса. Военный истерик обычно ясно видит перед собой и пережитые ужасы войны, и собственное от них отвращение. Жена пропойцы, которая сделалась истеричкой в несчастном браке, обычно хорошо сознает и свои брачные конфликты и их общую связь со своим нервным состоянием. Дело обстоит иначе, если исходные факты с самого начала коренятся в темных глубинах собственной жизни чувств. Обрученная девушка, у которой вместе с тем зародится запретная склонность к женатому человеку, может непосредственно сделаться истеричкой и без того, чтобы душевный конфликт когда–либо ясно выступил в ее сознании. Она вытесняет, следовательно, тотчас же с самого начала опасную склонность, ее сознание не принимает коварного факта, но старается отодвинуть его в сторону, не справившись с ним внутренне. Девушка тотчас же реагирует с импульсивной смутностью истерическими оборонительными механизмами, завидев, что на горизонте ее сознания встает какая – то неясная опасность, но она не формулирует себе в точных словах ситуации, не продумывает ее, не всматривается в нее.
Большей закономерностью, чем вытеснение начальных фактов, отличается известное вытеснение того участия, которое истерик принимал в дальнейшем их развитии. Прежде всего именно тенденциозного участия его собственных душевных стремлений в возникновении истерической картины болезни. «Бегство в болезнь» могло бы легко, в силу общепринятой морали, навлечь на истерика упрек в трусости и нечестности и упрек не только со стороны, но и в его собственных глазах; он старается поэтому, как всякий здоровый человек в таком же положении, по возможности забыть, переделать в памяти факт собственного участия в образовании истерической картины или же пытается с самого начала, по способу импульсивного действия, не уяснять себе точно его мотивов. В связи с произвольным усилением рефлексов мы подробно уже разобрали, каким образом это ему удается вначале и как этот успех увеличивается с прогрессирующей шлифовкой процесса. Как результат тенденции к вытеснению появляется затем то, что мы обозначили, как «объективирование» истерического синдрома.
Надо, однако, признать, что вытеснение не является необходимой составной частью каждой истерической картины болезни. Вытеснение не есть что – либо специфическое для истерии; совершенно одинаково – говорить ли о том, что нет вытеснения без истерии или что нет истерии без вытеснения. У разоблаченных субъектов, которые впоследствии откровенно сознавались в сознательной умышленной симуляции симптомов, видели мы, что, однако, и эти сознательные продукции, будучи захвачены неумолимой машиной психофизической причинности, проделывали в дальнейшем развитии те же закономерные этапы привыкания, шлифовки, усиления рефлексов, автоматической эмансипации и даже расщепления личности. А под конец они могли дать в точности те же картины, как у других пациентов, где мы склонны принять с самого начала более импульсивное и инстинктивное участие в истерической картине болезни.
Молодой деревенский парень странствовал на войне в течение многих месяцев без всякого терапевтического успеха из одного стационара для невротиков в другой; он был этим очень доволен и лежал в постели в хорошем настроении. Каждая попытка терапевтически подойти к нему вызывала у него настоящие ураганы всяческих истерических разрядов: дрожание, абазия, судороги и сумеречные состояния; сопротивляясь, он извивался, как червь, на полу, подергивался, бился, кричал. Если же его оставляли в покое, он был спокоен и благодушно настроен. Никому неизвестно, каким образом заполучил он к себе в темную комнату гармонику, за игрой на которой я его однажды застал. Под ее звуки он уверял меня: «Меня никто не вылечит! А как только меня отпустят домой, я встану и буду работать». Все симптомы, которые принято называть истерическими, были у этого человека в самой тяжелой степени. Он хорошо знал мотивы своей истерии, детально обосновал и высказывал их с цинической откровенностью.
Крестьянка, которая реагировала сумеречными состояниями на несчастные семейные условия, сказала во время лечения о своих истерических расстройствах менее грубо, но все – таки с наивной откровенностью: «Те, кто виноваты, будет им впредь наука».
Если раздражение, вызванное, переживанием, слишком сильно, или если личность, вследствие вырождения, анормально диссоциируется, то не всегда дело ограничивается простым вытеснением; но благодаря расщеплению личности, могут подвергнуться обнажению глубинные слои души, изучать которые мы уже начали в вопросе об истерических волевых процессах. Эти глубинные слои, работая иные отдельно, дают нам в области содержания представлений гипоноические образования с филогенетически ранним функциональным типом. Мы можем изучать эти гипоноические механизмы в мифологии и искусстве примитивных народов; у нормального взрослого культурного человека встречаемся мы с ними прежде всего в сновидениях и помимо истерии часто у шизофреников[29].
Наиболее существенные особенности гипоноических мыслительных процессов заключаются в том, что управляются они не логическими категориями, не прочным пространственным и временным порядком, не причинным сцеплением, а принципом аффективной общности и аффективного соответствия (Affektgemeinschaft und Affektgem ssheit), так – называемой кататимией. В снах и сумеречных состояниях представления сочетаются гораздо более кататимически, чем в бодрствующем мышлении, гораздо больше под влиянием желаний и страхов. Далее, не создаются высшие апперцептивные синтезы, отсутствует логическое построение мыслей в виде предложений, на месте абстрактивных слов и мыслей появляются чувственные образы; то, что мы днем продумаем в словах, то ночью во сне проносится перед нами в наглядных рядах образов. Эти образы сохраняют иногда известный сценический порядок; при более глубоком затемнении сознания они распадаются на обрывки образов, несущиеся с видимой беспорядочностью; последние же спаиваются под действием аффектов в своеобразные группы образов, в агглютинации образов. Физиономии многих лиц, многих предметов с одинаковым аффективным значением грезятся во сне, как нечто единое, спаянное в одну единицу; это мы называем вместе с Freud'oм «сгущение». Или аффективное ударение переходит со всей совокупности образов на отдельную подробность последних, которая одна и остается тогда в сознании, заменяя собой всю общую группу, подобно знамени, являющемуся представителем целой части войск; это явление сдвига. Такие сдвиги и сгущения обладают символическим характером, поскольку они в чувственном образе представляют мысли и чувства, которые мы в бодрствующем состоянии выразили бы абстрактным предложением.
Гипоноические переработки переживаний появляются часто в виде ограниченных транзиторных состояний, отделенных от дневного мышления на подобие островков; им свойственна та же толчкообразность, недоступное вчувствованию переключение, как мы это видели у гипобулических аппаратов. Если прекраснейшим примером гипобулического разряда с двигательными бурями, негативизмами и суггестивными феноменами служит истерический припадок, то соответствующие гипоноические образования особенно удобно изучать на истерическом сумеречном состоянии.
Сумеречное состояние отличается от нормального сна прежде всего большею склонностью к взрывам в напряжении аффектов и затем более сильным участием двигательной сферы; образы сновидений не только внутренне переживаются, но они театрально воспроизводятся в движениях. В остальном между обоими нет какого – либо принципиального различия. От тяжелых снов со стонами, разговором и снисхождением существуют все переходные степени к свободно среди бела дня наступающему сумеречному состоянию. Ночные сновидения истериков и их фантазии в сумеречных состояниях часто идентичны; одно вырастает из другого.
В этих сумеречных состояниях решается бой между психикой и ее переживанием; конфликт, с которым высшая личность не справилась, продолжается подземно в отщепившихся глубинных слоях души.
Простейший тип сумеречного состояния заключается в периодическом переживании вновь тех событий, которые вызвали истерическую реакцию. Солдат в сумеречном состоянии пантомимически прикладывает ружье к щеке, целится, стреляет, указывает вдаль, колет штыком, отмахивается обоими руками, на лице отражается соответственное изменчивое, очень повышенное выражение аффекта; к концу вся игра сопровождается отдельными выкриками: «Старый дружище! Сейчас он зайдет за дуб. Господи Боже мой! Вот он выскочил. Попал». Эта «окопная боевая игра» была на войне одной из самых частых составных частей в острых психозах испуга и иногда фиксировалась и принимала хроническое течение. У других еще в тыловом лазарете бывало настойчивое чувство, что в ближайший момент через потолок упадет граната. Точно также испуг повторяется в сновидениях. Или спасшимся от землетрясения часто еще долго впоследствии при каждом малейшем сотрясении кажется, что они чувствуют подземный толчок. Вначале это все, конечно, простые симптомы раздражения центральной нервной системы, которые затем позднее могут истеризироваться вследствие тенденциозного усиления аффекта. Совершенно на подобие этих страшных воспоминаний повторяются стереотипно в сумеречном состоянии эротические сцены, домашние раздоры и т. п. Видимо, едва ли вообще удается разрешить вопрос, есть ли биологическая целесообразность в сумеречных состояниях этого рода, т. е. служат ли они необходимым разрядом аффекта или же в них проявляется лишь слабость и дефект перераздраженной нервной системы.
Явной становится борьба психики с переживанием в другой группе сумеречных состояний, в которых выявляется уже не само неприятное переживание, но его позитивное зеркальное изображение. Это тип сверх – компенсированного исполнения желания. Как раз тот пробел, который оставляет реальная жизнь, и выполняется услужливыми грезами сумеречного состояния; как раз уязвимое место прикрывается и с избытком заполняется ими. Первой предпосылкой для подобных созданий желания служит прежде всего энергичное вытеснение, которое в сумеречном состоянии удается часто гораздо лучше, чем в бодрствеином. Логическая переработка окружающей действительности заторможена; впечатления органов чувств, от которых не удается отгородиться, превращаются во что – нибудь безвредное и радостное, или из них строится даже законченная сцена с характером иллюзии, которая переносит из мучительной обстановки и изображает другую, лучшую.
Очень интересно следующее наблюдение, опубликованное Steinau–Steinrück[30], относительно острого психоза испуга у больного с истерией вырождения: совсем рядом с Гумлихом, стоявшим в окопе, разорвался снаряд самого крупного калибра. Вскоре после этого санитарный офицер Н., стоявший рядом с Гумлихом, увидел, что последний производит движения игры на рояле. Вдобавок он распевал песни. В промежутках он кричал: – «Сейчас я отправлюсь к моему отцу. Вы слышите музыкальную игру?» Когда Гумлих сделал попытку выскочить из окна, его удержали. Лишь с трудом удалось его связать и привести обратно (рассказ командира части).
Вскоре после этого, 7/Х 1916 ко мне (Steinau–Steinrück) в штольню в Pys, находившемся под сильным обстрелом, привели солдата Гумлиха, который спрашивал у каждого санитара, где ему купить картофеля, почему его и сочли за сумасшедшего. Выражение лица у него было боязливо – смятенное, взгляд бегающий, он был очень бледен, ломал себе руки. В штольне он, прежде всего, оглянулся кругом, как бы ища чего – то, затем решительно подступил ко мне с вопросом: – «Ты – Густав?» – Затем тотчас же: – «Ты ведь не Густав, а где же он»? Он рассказывает очень живо, но монотонным жалобным голосом, что его послала мать вместе с младшим братом за картофелем. И вот, на улице он потерял Густава. Последующее записано стенографически: – «Разве здесь фейерверк? И провода лежат здесь на улице, ничего не видно, то и дело падаешь. Мы должны были достать картофеля, но Густав не пришел; очевидно, он на музыке. – Где музыка? – Да на улице же, они производят такой грохот, ужаснейший грохот. Но Густава долго нет; только бы он пришел, чтобы мы могли достать картофеля. А то отец будет браниться. Отец голоден, у нас ведь нет больше хлебных марок». Непрерывно озирается в штольне. Я указываю на регистрационную карточку раненого, на которой врач передового перевязочного пункта пометил: «нервный шок», и спрашиваю, что это такое? сразу: – «это членская карточка потребительного общества». Я должен достать картофеля и т. д. « – Как Вас зовут?» – «Это есть на карточке». – Вы из Лейпцига? (он говорил на типичнейшем лейпцигском диалекте) – «Да». – Из этих и дальнейших ответов выясняется, что он Pys принимает за Лейпциг, деревенскую улицу за Petersstrasse, воронки от снарядов за ямы для кабеля, а огонь за музыку и фейерверк. На внезапное настойчивое возражение: «но ведь у нас война? (Krieg)[31] – он смотрит на меня несколько секунд остановившимся взглядом, затем черты его лица проясняются, как – будто он понял: «Krieg? A Krieg на Petersstrasse – это дело, это называется Krieg». – Что это на Вас за наряд? – Тотчас же: – «Да ведь это же мой новый серый летний костюм» Но с пуговицами на рукаве? – Крайне изумленный осматривает он пуговицы: – «Пуговицы, в самом деле, откуда же попали туда пуговицы? Мне нужно достать картофеля и проч.». История о Густаве и хлебных марках. Предоставленный на четверть часа себе самому, он стоит посреди оживленной суеты переполненного помещения, стоит, вытянувшись у стены, держа в странном положении голову и руки, смотрит, уставившись широко раскрытыми глазами в одну точку, и представляет таким образом картину настоящего ступора. Если с ним заговорить, он начинает вновь монотонным образом хныкать относительно картофеля. Он не реагирует даже на смех, который временами не могут подавить стоящие вокруг голштинцы; не обращает никакого внимания и на раненых.
Через полчаса я отправил его с санитаром в главный перевязочный пункт. Возвратившись, последний рассказал мне, что по дороге, весьма трудной, изборожденной воронками и находившейся притом под обстрелом, Гумлих был больше проводником, чем сопровождаемым; и, когда санитар проваливался в ямы от снарядов, что случилось несколько раз, он вытаскивал его каждый раз очень усердно. Прибыв на место, санитар показал Гумлиху санитарную повозку и сказал, что там он найдет Густава, С видимым облегчением Гумлих подбежал к повозке и тотчас же влез в нее.
В данном случае тотчас же после разрыва гранаты наступает переключение душевной ситуации. И притом в виде толчка, мгновенно и рефлекторно, на место действительности и причинности появляются, как во сне, желания и воспоминания. На место орудийного огня становится музыка, на место военной службы – отец. Из этих двух тотчас же включенных лейтмотивов с легкостью и естественностью развивается театральное представление всего дальнейшего сумеречного состояния. Вместо угрожающего настоящего момента выдвигается сцена недавней юности, которая, будучи построена по схожему ходу переживания, переводится, однако, постепенно в нечто безвредное, невинное. И в сцене юности есть угрожающая беспокойная ситуация: и там мешающий шум, и там авторитетная власть, постоянно тяготеющая над мальчиком. Следовательно, там ситуация, которая позволяет ему выразить свое боязливое возбуждение адэкватным образом и вместе с тем лишить его всей трагической остроты, всего говорящего о смертельной опасности; позволяет превратить все в детскую игру. От всех подробностей и возражений, которые могли бы его вывести из его утешительной иллюзии, он защищается весьма успешно каждый раз посредством вспомогательных конструкций, импровизируемых очень быстро. Карточка раненого превращается с поразительной естественностью в членскую карточку потребительского общества, серое военное обмундирование в новый серый летний костюм, и даже роковое слово «война» получает безобидное значение, как имя господина, живущего на Pelersstrasse. Таким – то образом и работает вытеснение постоянно и с твердой энергией; реальность оно частью загораживает, игнорирует, частью же весьма ловко ее перетолковывает для того, чтобы предохранить от всех покушений счастливый гипоноический островок в сознании.
Отцу в этом сумеречном состоянии принадлежит явно двойственная «амбивалентная» роль. С одной стороны, это сравнительно невинная замещающая фигура, ставшая на место давящего военного авторитета («а то отец будет браниться»), с другой же стороны, он, как у ребенка, является верным последним прибежищем, берущим боязливого беглеца под свою могущественную защиту (поэтому тотчас же вслед за испугом от разорвавшегося снаряда инстинктивно повторяется крик: – «теперь я пойду к моему отцу»).
Эта регрессия в детство образует, как известно, в форме пуэрилизма одно из излюбленных направлений для истерических сумеречных состояний,. притом часто происходит это не в виде законченной сцены, подобной только – что описанной, но в форме общего, ребячески преувеличенного подражания духовному поведению маленького ребенка. «Пациент называет себя Гэнсхен, говорит в неопределенном наклонении или не говорит вовсе, деньги считает беспомощным образом по числу отдельных монет, рисует детские фигурки, играет целыми днями, как маленький ребенок, дает себя отвлечь любой мелочью, ищет свою мать»… (Bleuler). Пуэрилизм этот, помимо намерения притвориться, направленного во вне, имеет и интрапсихически тот смысл, что неприятная действительная обстановка подвергается энергическому вытеснению, а на ее место ставится более желанная ситуация. Как раз отсутствие ответственности и защищенность и являются теми моментами в душевном положении ребенка, которые делают привлекательным спасение в иллюзии для людей, которые не разбираются в своем жизненном положении и не владеют им. Ребенок может играть, смеяться, а разрешение трудных ситуаций он может предоставить другим. Эта маска подходит, следовательно, в особенности для истериков, которые стараются бежать окольными путями от решительной встречи с жизнью. Кроме того, эту детскую направленность не надо создавать путем свободного творчества; она может, подобно отшлифовавшемуся рефлексу, пустить в дело ассоциативные проторенные пути из собственного детства. И здесь, как и обычно, истерия строит из уже наличных зачатков.
Простое каррикатурное старание «представиться дурачком», как оно наблюдается в Ганзеровских и многих других истерических сумеречных состояниях, представляет лишь психологический вариант пуэрилизма. Здесь также изображается в резких формах как для окружающих, так и для себя самого, душевная невозможность разрешить существующий жизненный конфликт; при этом охотно используются забавные детские выдумки сказочного характера. Одна женщина в начале истерического сумеречного состояния бегала с причудливыми движениями у себя по прачешной, держась за голову и крича: – «Моя голова чуть не упала в ушат». В данном случае, как и часто вообще, голова употреблена как символ способности к ясному мышлению и решимости. Эта женщина живет в несчастливом браке со вторым мужем; и у нее, и у мужа есть дети от первого брака. И вот конфликт, возникший из-за детей, достиг незадолго до начала сумеречного состояния высшей точки своего развития. Если бы она в этот момент в спокойном разговоре с врачем описала свое душевное состояние, то основной тон ее исповеди гласил бы, вероятно, следующее: – «Я начинаю терять голову от всех затруднений». Но в тот момент, когда у нее есть настоятельная потребность каким – либо образом выразить свое мучительное аффективное состояние, тут – то искра переживания перескакивает на гипобулику. И вот то, что она не смогла своевременно высказать при помощи выразительных средств высшей душевной жизни, то изображается по функциональному типу глубинных слоев души. Вместо абстрактной мысли в форме предложения появляется образный символ. Абстрактное предложение берется буквально и находит конкретное выражение в образной сцене. «Потеря головы» олицетворяется до смешного понятным образом в истерии с головой, попавшей в ушат.
Здесь мы очутились целиком в области психологии сновидений; она дает как раз прекрасные примеры для этого буквального перевода абстрактных мыслей в их первоначальный образный смысл. Один юрист, который в течение дня усиленно раздумывал над вопросом, играет ли психологический механизм вытеснения какую – нибудь роль у преступника, увидел ночью во сне несколько подозрительно одетых фигур сутенеров, которые с большими усилиями старались отодвинуть в сторону фургон для перевозки мебели, этим представил он в образной сцене работу вытеснения у преступника. Это соответствует вполне вышеописанной символике сумеречного состояния.
Лишь только становится глубже в сумеречном состоянии расщепление сознания, появляются повсюду в форме образов сновидений или настоящих галлюцинаций эти образные переводы абстрактных мыслей. Содержание представлений уже не мыслится, но видится и слышится. Истеричка, живущая в постоянных ссорах с родными, видит в сумеречном состоянии каждый раз с большей живостью разгневанное красное лицо своего брата, таким, как она его видела во время последнего разговора, В коридоре слышит она голоса брата и его жены: «Ее сцапают», «она никогда не посмеет войти»; когда враг открывает дверь, оба всовывают головы. Одна женщина, которая рано вышла замуж и завидует своей сестре из – за лучшего приданого, видит в сумеречном состоянии вполне ясно, что белое белье сестры, нагруженное на высокую телегу, увозится со свадьбы галопом на страшно тощих лошадях и выбрасывается в реку. В другой раз видит она, как на ее нелюбимого мужа набрасывается какой – то детина и закалывает его длинным ножом. Все это прозрачные исполнения желаний, переведенные в образную форму. Или бездетная женщина переживает в сумеречном состоянии следующее: она проникает в горящий дом, находит там прелестное новорожденное дитя; она спасает его, ласкает, прижимает к себе.
Во всех этих примерах образы сохраняют до известной степени сценический порядок. В других случаях они распадаются, как во сне, на кататимические агглютинации, для понимания которых необходима бывает известная работа толкования или требуется последующее сознавание их значения самим истериком, что часто и встречается. Появляются замещающие фигуры, при помощи которых смягчаются особенно мучительные места сумеречных переживаний, – места с сильным аффективным акцентом. То нелюбимая жена видит себя во сне на похоронах. Мужа ее нет. Она сидит рядом с его братом, за которого она, в сущности предпочла бы выйти замуж, сидит и пьет с ним пиво. В гробу лежит дальний родственник. В этом сумеречном состоянии надо лишь на место дальнего родственника подставить мужа, и тогда становится понятной прозрачная фантазия желания. Ее настоящая направленность желания, лелеемая ею, такова: «о если бы мой муж умер, и я могла бы выйти замуж за его брата». Это желание находит в сумеречном состоянии свое воплощение, но так, что затушевывается самое безжалостное, самое соблазнительное место (муж – в гробу); подобно тому, как бегло вычеркивают неловкое слово в фразе, не переделывая всей остальной фразы.
И опять – таки как при истерических выразительных процессах, удается это частью вполне с помощью простейших нормальных душевных средств, частью же также лишь несовершенно ценой расщепления личности; в этом последнем случае, как полное соответствие гипобулическому волевому расщеплению, появляются гипоноические механизмы мышления в образе двойственного сознания, снов, припадков и сумеречных состояний.
Простое вытеснение, обычный нормально – психологический механизм используется истериком особенно охотно для того, чтобы овладеть переживанием. Неприятное переживание пересматривается вновь не особенно охотно; поэтому оно отодвигается в сторону: из зрительной точки сознания оно выдвигается в сферу, в темную окраину духовного поля зрения. Трудно установить, удается ли действительно таким путем на долгое время солидное забывание неприятного переживания. Мы видим, во всяком случае, часто, что амнезия не вполне удается, что истерик скорее, как пугливая лошадь, повторно приходит в беспокойство от темной точки на периферии его зрительного поля.
Какие части течения переживания подвергаются у истерика вытеснению? Приблизительно те же, что и вообще в нормальной душевной жизни. Ясные массивные факты чаще всего не вытесняются или же вытесняются в ограниченных состояниях транса. Военный истерик обычно ясно видит перед собой и пережитые ужасы войны, и собственное от них отвращение. Жена пропойцы, которая сделалась истеричкой в несчастном браке, обычно хорошо сознает и свои брачные конфликты и их общую связь со своим нервным состоянием. Дело обстоит иначе, если исходные факты с самого начала коренятся в темных глубинах собственной жизни чувств. Обрученная девушка, у которой вместе с тем зародится запретная склонность к женатому человеку, может непосредственно сделаться истеричкой и без того, чтобы душевный конфликт когда–либо ясно выступил в ее сознании. Она вытесняет, следовательно, тотчас же с самого начала опасную склонность, ее сознание не принимает коварного факта, но старается отодвинуть его в сторону, не справившись с ним внутренне. Девушка тотчас же реагирует с импульсивной смутностью истерическими оборонительными механизмами, завидев, что на горизонте ее сознания встает какая – то неясная опасность, но она не формулирует себе в точных словах ситуации, не продумывает ее, не всматривается в нее.
Большей закономерностью, чем вытеснение начальных фактов, отличается известное вытеснение того участия, которое истерик принимал в дальнейшем их развитии. Прежде всего именно тенденциозного участия его собственных душевных стремлений в возникновении истерической картины болезни. «Бегство в болезнь» могло бы легко, в силу общепринятой морали, навлечь на истерика упрек в трусости и нечестности и упрек не только со стороны, но и в его собственных глазах; он старается поэтому, как всякий здоровый человек в таком же положении, по возможности забыть, переделать в памяти факт собственного участия в образовании истерической картины или же пытается с самого начала, по способу импульсивного действия, не уяснять себе точно его мотивов. В связи с произвольным усилением рефлексов мы подробно уже разобрали, каким образом это ему удается вначале и как этот успех увеличивается с прогрессирующей шлифовкой процесса. Как результат тенденции к вытеснению появляется затем то, что мы обозначили, как «объективирование» истерического синдрома.
Надо, однако, признать, что вытеснение не является необходимой составной частью каждой истерической картины болезни. Вытеснение не есть что – либо специфическое для истерии; совершенно одинаково – говорить ли о том, что нет вытеснения без истерии или что нет истерии без вытеснения. У разоблаченных субъектов, которые впоследствии откровенно сознавались в сознательной умышленной симуляции симптомов, видели мы, что, однако, и эти сознательные продукции, будучи захвачены неумолимой машиной психофизической причинности, проделывали в дальнейшем развитии те же закономерные этапы привыкания, шлифовки, усиления рефлексов, автоматической эмансипации и даже расщепления личности. А под конец они могли дать в точности те же картины, как у других пациентов, где мы склонны принять с самого начала более импульсивное и инстинктивное участие в истерической картине болезни.
Молодой деревенский парень странствовал на войне в течение многих месяцев без всякого терапевтического успеха из одного стационара для невротиков в другой; он был этим очень доволен и лежал в постели в хорошем настроении. Каждая попытка терапевтически подойти к нему вызывала у него настоящие ураганы всяческих истерических разрядов: дрожание, абазия, судороги и сумеречные состояния; сопротивляясь, он извивался, как червь, на полу, подергивался, бился, кричал. Если же его оставляли в покое, он был спокоен и благодушно настроен. Никому неизвестно, каким образом заполучил он к себе в темную комнату гармонику, за игрой на которой я его однажды застал. Под ее звуки он уверял меня: «Меня никто не вылечит! А как только меня отпустят домой, я встану и буду работать». Все симптомы, которые принято называть истерическими, были у этого человека в самой тяжелой степени. Он хорошо знал мотивы своей истерии, детально обосновал и высказывал их с цинической откровенностью.
Крестьянка, которая реагировала сумеречными состояниями на несчастные семейные условия, сказала во время лечения о своих истерических расстройствах менее грубо, но все – таки с наивной откровенностью: «Те, кто виноваты, будет им впредь наука».
Если раздражение, вызванное, переживанием, слишком сильно, или если личность, вследствие вырождения, анормально диссоциируется, то не всегда дело ограничивается простым вытеснением; но благодаря расщеплению личности, могут подвергнуться обнажению глубинные слои души, изучать которые мы уже начали в вопросе об истерических волевых процессах. Эти глубинные слои, работая иные отдельно, дают нам в области содержания представлений гипоноические образования с филогенетически ранним функциональным типом. Мы можем изучать эти гипоноические механизмы в мифологии и искусстве примитивных народов; у нормального взрослого культурного человека встречаемся мы с ними прежде всего в сновидениях и помимо истерии часто у шизофреников[29].
Наиболее существенные особенности гипоноических мыслительных процессов заключаются в том, что управляются они не логическими категориями, не прочным пространственным и временным порядком, не причинным сцеплением, а принципом аффективной общности и аффективного соответствия (Affektgemeinschaft und Affektgem ssheit), так – называемой кататимией. В снах и сумеречных состояниях представления сочетаются гораздо более кататимически, чем в бодрствующем мышлении, гораздо больше под влиянием желаний и страхов. Далее, не создаются высшие апперцептивные синтезы, отсутствует логическое построение мыслей в виде предложений, на месте абстрактивных слов и мыслей появляются чувственные образы; то, что мы днем продумаем в словах, то ночью во сне проносится перед нами в наглядных рядах образов. Эти образы сохраняют иногда известный сценический порядок; при более глубоком затемнении сознания они распадаются на обрывки образов, несущиеся с видимой беспорядочностью; последние же спаиваются под действием аффектов в своеобразные группы образов, в агглютинации образов. Физиономии многих лиц, многих предметов с одинаковым аффективным значением грезятся во сне, как нечто единое, спаянное в одну единицу; это мы называем вместе с Freud'oм «сгущение». Или аффективное ударение переходит со всей совокупности образов на отдельную подробность последних, которая одна и остается тогда в сознании, заменяя собой всю общую группу, подобно знамени, являющемуся представителем целой части войск; это явление сдвига. Такие сдвиги и сгущения обладают символическим характером, поскольку они в чувственном образе представляют мысли и чувства, которые мы в бодрствующем состоянии выразили бы абстрактным предложением.
Гипоноические переработки переживаний появляются часто в виде ограниченных транзиторных состояний, отделенных от дневного мышления на подобие островков; им свойственна та же толчкообразность, недоступное вчувствованию переключение, как мы это видели у гипобулических аппаратов. Если прекраснейшим примером гипобулического разряда с двигательными бурями, негативизмами и суггестивными феноменами служит истерический припадок, то соответствующие гипоноические образования особенно удобно изучать на истерическом сумеречном состоянии.
Сумеречное состояние отличается от нормального сна прежде всего большею склонностью к взрывам в напряжении аффектов и затем более сильным участием двигательной сферы; образы сновидений не только внутренне переживаются, но они театрально воспроизводятся в движениях. В остальном между обоими нет какого – либо принципиального различия. От тяжелых снов со стонами, разговором и снисхождением существуют все переходные степени к свободно среди бела дня наступающему сумеречному состоянию. Ночные сновидения истериков и их фантазии в сумеречных состояниях часто идентичны; одно вырастает из другого.
В этих сумеречных состояниях решается бой между психикой и ее переживанием; конфликт, с которым высшая личность не справилась, продолжается подземно в отщепившихся глубинных слоях души.
Простейший тип сумеречного состояния заключается в периодическом переживании вновь тех событий, которые вызвали истерическую реакцию. Солдат в сумеречном состоянии пантомимически прикладывает ружье к щеке, целится, стреляет, указывает вдаль, колет штыком, отмахивается обоими руками, на лице отражается соответственное изменчивое, очень повышенное выражение аффекта; к концу вся игра сопровождается отдельными выкриками: «Старый дружище! Сейчас он зайдет за дуб. Господи Боже мой! Вот он выскочил. Попал». Эта «окопная боевая игра» была на войне одной из самых частых составных частей в острых психозах испуга и иногда фиксировалась и принимала хроническое течение. У других еще в тыловом лазарете бывало настойчивое чувство, что в ближайший момент через потолок упадет граната. Точно также испуг повторяется в сновидениях. Или спасшимся от землетрясения часто еще долго впоследствии при каждом малейшем сотрясении кажется, что они чувствуют подземный толчок. Вначале это все, конечно, простые симптомы раздражения центральной нервной системы, которые затем позднее могут истеризироваться вследствие тенденциозного усиления аффекта. Совершенно на подобие этих страшных воспоминаний повторяются стереотипно в сумеречном состоянии эротические сцены, домашние раздоры и т. п. Видимо, едва ли вообще удается разрешить вопрос, есть ли биологическая целесообразность в сумеречных состояниях этого рода, т. е. служат ли они необходимым разрядом аффекта или же в них проявляется лишь слабость и дефект перераздраженной нервной системы.
Явной становится борьба психики с переживанием в другой группе сумеречных состояний, в которых выявляется уже не само неприятное переживание, но его позитивное зеркальное изображение. Это тип сверх – компенсированного исполнения желания. Как раз тот пробел, который оставляет реальная жизнь, и выполняется услужливыми грезами сумеречного состояния; как раз уязвимое место прикрывается и с избытком заполняется ими. Первой предпосылкой для подобных созданий желания служит прежде всего энергичное вытеснение, которое в сумеречном состоянии удается часто гораздо лучше, чем в бодрствеином. Логическая переработка окружающей действительности заторможена; впечатления органов чувств, от которых не удается отгородиться, превращаются во что – нибудь безвредное и радостное, или из них строится даже законченная сцена с характером иллюзии, которая переносит из мучительной обстановки и изображает другую, лучшую.
Очень интересно следующее наблюдение, опубликованное Steinau–Steinrück[30], относительно острого психоза испуга у больного с истерией вырождения: совсем рядом с Гумлихом, стоявшим в окопе, разорвался снаряд самого крупного калибра. Вскоре после этого санитарный офицер Н., стоявший рядом с Гумлихом, увидел, что последний производит движения игры на рояле. Вдобавок он распевал песни. В промежутках он кричал: – «Сейчас я отправлюсь к моему отцу. Вы слышите музыкальную игру?» Когда Гумлих сделал попытку выскочить из окна, его удержали. Лишь с трудом удалось его связать и привести обратно (рассказ командира части).
Вскоре после этого, 7/Х 1916 ко мне (Steinau–Steinrück) в штольню в Pys, находившемся под сильным обстрелом, привели солдата Гумлиха, который спрашивал у каждого санитара, где ему купить картофеля, почему его и сочли за сумасшедшего. Выражение лица у него было боязливо – смятенное, взгляд бегающий, он был очень бледен, ломал себе руки. В штольне он, прежде всего, оглянулся кругом, как бы ища чего – то, затем решительно подступил ко мне с вопросом: – «Ты – Густав?» – Затем тотчас же: – «Ты ведь не Густав, а где же он»? Он рассказывает очень живо, но монотонным жалобным голосом, что его послала мать вместе с младшим братом за картофелем. И вот, на улице он потерял Густава. Последующее записано стенографически: – «Разве здесь фейерверк? И провода лежат здесь на улице, ничего не видно, то и дело падаешь. Мы должны были достать картофеля, но Густав не пришел; очевидно, он на музыке. – Где музыка? – Да на улице же, они производят такой грохот, ужаснейший грохот. Но Густава долго нет; только бы он пришел, чтобы мы могли достать картофеля. А то отец будет браниться. Отец голоден, у нас ведь нет больше хлебных марок». Непрерывно озирается в штольне. Я указываю на регистрационную карточку раненого, на которой врач передового перевязочного пункта пометил: «нервный шок», и спрашиваю, что это такое? сразу: – «это членская карточка потребительного общества». Я должен достать картофеля и т. д. « – Как Вас зовут?» – «Это есть на карточке». – Вы из Лейпцига? (он говорил на типичнейшем лейпцигском диалекте) – «Да». – Из этих и дальнейших ответов выясняется, что он Pys принимает за Лейпциг, деревенскую улицу за Petersstrasse, воронки от снарядов за ямы для кабеля, а огонь за музыку и фейерверк. На внезапное настойчивое возражение: «но ведь у нас война? (Krieg)[31] – он смотрит на меня несколько секунд остановившимся взглядом, затем черты его лица проясняются, как – будто он понял: «Krieg? A Krieg на Petersstrasse – это дело, это называется Krieg». – Что это на Вас за наряд? – Тотчас же: – «Да ведь это же мой новый серый летний костюм» Но с пуговицами на рукаве? – Крайне изумленный осматривает он пуговицы: – «Пуговицы, в самом деле, откуда же попали туда пуговицы? Мне нужно достать картофеля и проч.». История о Густаве и хлебных марках. Предоставленный на четверть часа себе самому, он стоит посреди оживленной суеты переполненного помещения, стоит, вытянувшись у стены, держа в странном положении голову и руки, смотрит, уставившись широко раскрытыми глазами в одну точку, и представляет таким образом картину настоящего ступора. Если с ним заговорить, он начинает вновь монотонным образом хныкать относительно картофеля. Он не реагирует даже на смех, который временами не могут подавить стоящие вокруг голштинцы; не обращает никакого внимания и на раненых.
Через полчаса я отправил его с санитаром в главный перевязочный пункт. Возвратившись, последний рассказал мне, что по дороге, весьма трудной, изборожденной воронками и находившейся притом под обстрелом, Гумлих был больше проводником, чем сопровождаемым; и, когда санитар проваливался в ямы от снарядов, что случилось несколько раз, он вытаскивал его каждый раз очень усердно. Прибыв на место, санитар показал Гумлиху санитарную повозку и сказал, что там он найдет Густава, С видимым облегчением Гумлих подбежал к повозке и тотчас же влез в нее.
В данном случае тотчас же после разрыва гранаты наступает переключение душевной ситуации. И притом в виде толчка, мгновенно и рефлекторно, на место действительности и причинности появляются, как во сне, желания и воспоминания. На место орудийного огня становится музыка, на место военной службы – отец. Из этих двух тотчас же включенных лейтмотивов с легкостью и естественностью развивается театральное представление всего дальнейшего сумеречного состояния. Вместо угрожающего настоящего момента выдвигается сцена недавней юности, которая, будучи построена по схожему ходу переживания, переводится, однако, постепенно в нечто безвредное, невинное. И в сцене юности есть угрожающая беспокойная ситуация: и там мешающий шум, и там авторитетная власть, постоянно тяготеющая над мальчиком. Следовательно, там ситуация, которая позволяет ему выразить свое боязливое возбуждение адэкватным образом и вместе с тем лишить его всей трагической остроты, всего говорящего о смертельной опасности; позволяет превратить все в детскую игру. От всех подробностей и возражений, которые могли бы его вывести из его утешительной иллюзии, он защищается весьма успешно каждый раз посредством вспомогательных конструкций, импровизируемых очень быстро. Карточка раненого превращается с поразительной естественностью в членскую карточку потребительского общества, серое военное обмундирование в новый серый летний костюм, и даже роковое слово «война» получает безобидное значение, как имя господина, живущего на Pelersstrasse. Таким – то образом и работает вытеснение постоянно и с твердой энергией; реальность оно частью загораживает, игнорирует, частью же весьма ловко ее перетолковывает для того, чтобы предохранить от всех покушений счастливый гипоноический островок в сознании.
Отцу в этом сумеречном состоянии принадлежит явно двойственная «амбивалентная» роль. С одной стороны, это сравнительно невинная замещающая фигура, ставшая на место давящего военного авторитета («а то отец будет браниться»), с другой же стороны, он, как у ребенка, является верным последним прибежищем, берущим боязливого беглеца под свою могущественную защиту (поэтому тотчас же вслед за испугом от разорвавшегося снаряда инстинктивно повторяется крик: – «теперь я пойду к моему отцу»).
Эта регрессия в детство образует, как известно, в форме пуэрилизма одно из излюбленных направлений для истерических сумеречных состояний,. притом часто происходит это не в виде законченной сцены, подобной только – что описанной, но в форме общего, ребячески преувеличенного подражания духовному поведению маленького ребенка. «Пациент называет себя Гэнсхен, говорит в неопределенном наклонении или не говорит вовсе, деньги считает беспомощным образом по числу отдельных монет, рисует детские фигурки, играет целыми днями, как маленький ребенок, дает себя отвлечь любой мелочью, ищет свою мать»… (Bleuler). Пуэрилизм этот, помимо намерения притвориться, направленного во вне, имеет и интрапсихически тот смысл, что неприятная действительная обстановка подвергается энергическому вытеснению, а на ее место ставится более желанная ситуация. Как раз отсутствие ответственности и защищенность и являются теми моментами в душевном положении ребенка, которые делают привлекательным спасение в иллюзии для людей, которые не разбираются в своем жизненном положении и не владеют им. Ребенок может играть, смеяться, а разрешение трудных ситуаций он может предоставить другим. Эта маска подходит, следовательно, в особенности для истериков, которые стараются бежать окольными путями от решительной встречи с жизнью. Кроме того, эту детскую направленность не надо создавать путем свободного творчества; она может, подобно отшлифовавшемуся рефлексу, пустить в дело ассоциативные проторенные пути из собственного детства. И здесь, как и обычно, истерия строит из уже наличных зачатков.
Простое каррикатурное старание «представиться дурачком», как оно наблюдается в Ганзеровских и многих других истерических сумеречных состояниях, представляет лишь психологический вариант пуэрилизма. Здесь также изображается в резких формах как для окружающих, так и для себя самого, душевная невозможность разрешить существующий жизненный конфликт; при этом охотно используются забавные детские выдумки сказочного характера. Одна женщина в начале истерического сумеречного состояния бегала с причудливыми движениями у себя по прачешной, держась за голову и крича: – «Моя голова чуть не упала в ушат». В данном случае, как и часто вообще, голова употреблена как символ способности к ясному мышлению и решимости. Эта женщина живет в несчастливом браке со вторым мужем; и у нее, и у мужа есть дети от первого брака. И вот конфликт, возникший из-за детей, достиг незадолго до начала сумеречного состояния высшей точки своего развития. Если бы она в этот момент в спокойном разговоре с врачем описала свое душевное состояние, то основной тон ее исповеди гласил бы, вероятно, следующее: – «Я начинаю терять голову от всех затруднений». Но в тот момент, когда у нее есть настоятельная потребность каким – либо образом выразить свое мучительное аффективное состояние, тут – то искра переживания перескакивает на гипобулику. И вот то, что она не смогла своевременно высказать при помощи выразительных средств высшей душевной жизни, то изображается по функциональному типу глубинных слоев души. Вместо абстрактной мысли в форме предложения появляется образный символ. Абстрактное предложение берется буквально и находит конкретное выражение в образной сцене. «Потеря головы» олицетворяется до смешного понятным образом в истерии с головой, попавшей в ушат.
Здесь мы очутились целиком в области психологии сновидений; она дает как раз прекрасные примеры для этого буквального перевода абстрактных мыслей в их первоначальный образный смысл. Один юрист, который в течение дня усиленно раздумывал над вопросом, играет ли психологический механизм вытеснения какую – нибудь роль у преступника, увидел ночью во сне несколько подозрительно одетых фигур сутенеров, которые с большими усилиями старались отодвинуть в сторону фургон для перевозки мебели, этим представил он в образной сцене работу вытеснения у преступника. Это соответствует вполне вышеописанной символике сумеречного состояния.
Лишь только становится глубже в сумеречном состоянии расщепление сознания, появляются повсюду в форме образов сновидений или настоящих галлюцинаций эти образные переводы абстрактных мыслей. Содержание представлений уже не мыслится, но видится и слышится. Истеричка, живущая в постоянных ссорах с родными, видит в сумеречном состоянии каждый раз с большей живостью разгневанное красное лицо своего брата, таким, как она его видела во время последнего разговора, В коридоре слышит она голоса брата и его жены: «Ее сцапают», «она никогда не посмеет войти»; когда враг открывает дверь, оба всовывают головы. Одна женщина, которая рано вышла замуж и завидует своей сестре из – за лучшего приданого, видит в сумеречном состоянии вполне ясно, что белое белье сестры, нагруженное на высокую телегу, увозится со свадьбы галопом на страшно тощих лошадях и выбрасывается в реку. В другой раз видит она, как на ее нелюбимого мужа набрасывается какой – то детина и закалывает его длинным ножом. Все это прозрачные исполнения желаний, переведенные в образную форму. Или бездетная женщина переживает в сумеречном состоянии следующее: она проникает в горящий дом, находит там прелестное новорожденное дитя; она спасает его, ласкает, прижимает к себе.
Во всех этих примерах образы сохраняют до известной степени сценический порядок. В других случаях они распадаются, как во сне, на кататимические агглютинации, для понимания которых необходима бывает известная работа толкования или требуется последующее сознавание их значения самим истериком, что часто и встречается. Появляются замещающие фигуры, при помощи которых смягчаются особенно мучительные места сумеречных переживаний, – места с сильным аффективным акцентом. То нелюбимая жена видит себя во сне на похоронах. Мужа ее нет. Она сидит рядом с его братом, за которого она, в сущности предпочла бы выйти замуж, сидит и пьет с ним пиво. В гробу лежит дальний родственник. В этом сумеречном состоянии надо лишь на место дальнего родственника подставить мужа, и тогда становится понятной прозрачная фантазия желания. Ее настоящая направленность желания, лелеемая ею, такова: «о если бы мой муж умер, и я могла бы выйти замуж за его брата». Это желание находит в сумеречном состоянии свое воплощение, но так, что затушевывается самое безжалостное, самое соблазнительное место (муж – в гробу); подобно тому, как бегло вычеркивают неловкое слово в фразе, не переделывая всей остальной фразы.