Страница:
– Мой друг был прав, – наконец сказал Тарик. – Ты выразил в четырех бейтах все, что я не смог сказать, исписывая свиток за свитком поэтическим мусором. Мой друг считает тебя лучшим поэтом среди ашшаритов, о Мунзир ибн Хакам из рода Курайш. Ты свободен. Освободите также и того человека, – Тарик кивнул в сторону последнего осужденного. – Я побежден.
И, сказав эти загадочные слова, самийа тронул коня. Но Мунзир ибн Хакам, которому уже развязали руки, взялся за повод серого жеребца Тарика и спросил:
– Господин, откуда тебе стало известно об этой поэме? Я не показывал ее никому, даже брату! – И юноша кивнул в сторону деревьев, куда уже дошло известие о помиловании.
– Мне сказал о ней один знакомый, с которым я часто играю в шахматы. Он нашел ее среди бумаг в твоем ларце для писем, – ответил Тарик.
– Но как твой знакомый проник в мой дом? – удивился поэт.
– Через окно, на котором ты поленился поставить печать, защищающую от джиннов пустыни, – усмехнулся самийа.
Юноша разинул рот от изумления, а Тарик добавил:
– Будешь проезжать через плоскогорье Мухсина – повернись к северу и позови Имруулькайса. Силат будут рады принять тебя в своем городе, о Мунзир ибн Хакам – поэт милостью Божией.
4. Небесный волк
И, сказав эти загадочные слова, самийа тронул коня. Но Мунзир ибн Хакам, которому уже развязали руки, взялся за повод серого жеребца Тарика и спросил:
– Господин, откуда тебе стало известно об этой поэме? Я не показывал ее никому, даже брату! – И юноша кивнул в сторону деревьев, куда уже дошло известие о помиловании.
– Мне сказал о ней один знакомый, с которым я часто играю в шахматы. Он нашел ее среди бумаг в твоем ларце для писем, – ответил Тарик.
– Но как твой знакомый проник в мой дом? – удивился поэт.
– Через окно, на котором ты поленился поставить печать, защищающую от джиннов пустыни, – усмехнулся самийа.
Юноша разинул рот от изумления, а Тарик добавил:
– Будешь проезжать через плоскогорье Мухсина – повернись к северу и позови Имруулькайса. Силат будут рады принять тебя в своем городе, о Мунзир ибн Хакам – поэт милостью Божией.
4. Небесный волк
Аммар выслушал вести о поражении джунгар и об… упорядочивании ослушавшихся отрядов, не изменившись в лице. Общение с нерегилем все более напоминало охоту с огромной прирученной рысью: отпустишь сворку сильнее – зверь того и гляди проволочет тебя по кустарникам, скакнув за добычей. Накрутишь ремень на кулак – будет рваться, задыхаясь в ошейнике. Впрочем, не сам ли халиф сказал нерегилю: «Я даю тебе право казнить и миловать»? Хотя Аммар не ожидал, что самийа умудрится казнить сыновей самых знатных родов халифата – и помиловать простого сотника из захудалой боковой ветви Курейшитов.
Однако ни человек, ни даже тушканчик не вольны в своей жизни – так сказал Малик ибн Амр, когда раскопал нору, в которую попала летевшая в него стрела, и обнаружил там пораженного в голову зверька. Видно, листок с именами жертв уже упал у трона Всевышнего. Осталось посмотреть, чьи еще имена упадут к ступеням Престола Праведнейшего – в том, что семнадцать повешенных в роще падуба будут не последними в скорбном списке, Аммар не сомневался.
Нынешним вечером главы оскорбленных родов будут сидеть в собрании – халиф собирался чествовать вернувшегося с победой нерегиля. Более того, соберутся все предводители кланов, имевшие право садиться в маджлисе без разрешения халифа. Хромому ослу было понятно, что сегодняшний вечер не обещал тишины.
…Повелитель верующих воскликнул:
– Воистину подобного не было, как мне кажется, ни у одного царя!
Пировали в саду – плотина снова преградила воды Мургаба, и в пруду и фонтанах плескалась вода. Ради праздника Аммар приказал принести садовнику огромное блюдо и сделать на нем маленькие беседки из разных цветов, а посреди блюда налить воду и по краям положить крупные жемчужины – чтобы это походило на пруд и камешки. А в воду пустили змею, которая плавала в ней, извиваясь. На краю блюда стояла маленькая лодка, в которой сидела красивая девочка-невольница с не закрытым еще лицом и делала вид, что гребет золотыми веслами.
Аммар довольно оглядел пахучие кипы жасмина и бутоны роз. С цветов медленно стекали в рукотворный пруд крупные капли – лепестки обрызгали смесью воды и розового масла. И сказал:
– Я награжу всякого, кто скажет стихи об этом блюде и о том, что на нем находится.
Аль-Архами по праву придворного поэта импровизировал первым:
– Жалую тебе коня под тисненным золотом седлом! – воскликнул Аммар, взмахнув рукой, и послал поэту чашу вина.
Слово взял друг аль-Архами:
Аммар усмехнулся – поэт, похоже, понял, что значит змея среди белоснежных лепестков и жемчужин. И снова оглядел сад – нерегиль, истинное бедствие из бедствий и змея среди змей, еще не появился.
Меж тем следовало одарить стихоплета. Аммар послал ему три жемчужины из блюда и вино.
Невольники в шитых золотом рубашках разносили шербеты, воду с розовыми лепестками и льдом, вино и фрукты.
Несравненная Камар заняла место по другую сторону благоухающего блюда, прямо напротив Аммара. Лютню царица певиц еще не брала в руки – сидела, закрывшись до глаз черным покрывалом прозрачного газа. Аммар не мог не признать, что ятрибка, конечно, уступала так и не распробованной толком ханаттянке в умелости и красоте. Но, когда он входил к Камар, в ушах продолжал звучать ее низкий голос, поющий о страсти, – и ночь покрывала тьмою и рыжие волосы, и не слишком пышную грудь невольницы.
– Мы забыли о девушке в лодке! – воскликнул сын наместника Саракусты. И сказал так:
– Еще один бейт, о воин, и я включу тебя в число моих надимов!
Тот, расхохотавшись, поднял чашу, приветствуя своего повелителя.
– Жалую тебе коня и золотые поводья!
Аммар веселился от души. Обернувшись в поисках раба с кувшином – чаша опустела, – халиф вдруг оказался лицом к лицу с Тариком.
– Тьфу на тебя, – в сердцах прошипел Аммар.
Самийа, как истинная кошка, подкрался незаметно. Теперь он сидел за спиной Аммара и, как ни в чем не бывало, оглядывал сад хищными холодными глазами. На нем был парадный, придворного белого цвета, кафтан. На поясе висел меч. В ответ на Аммарово шипение Тарик рассмеялся и сообщил:
– Прости, я опасался, что не найдусь с нужными рифмами, если придется импровизировать. Вот и засиделся над стихами, которые надеялся выдать за экспромт…
Нерегиль едва сдерживал глумливую усмешку, изо всех сил пытаясь сохранить выражение покаянной серьезности на узкой бледной морде.
– И что получилось? – без особого восторга поинтересовался Аммар.
Тарик нахмурился и продекламировал:
– А где финал?
Нерегиль, вытирая рукавом выступившие на глазах слезы, выдавил сквозь смех:
– Вот в этом-то и беда – нет финала… Это, наверное, потому, что стихи идут… не от сердца…
Аммар плюнул на приличия и заржал.
Тарик, отсмеявшись, заявил:
– Поэтому я и опоздал. Поможешь с последним бейтом?
Халиф прыснул и ответил:
– Да отвратит меня Всевышний от такого нечестивого деяния! Луна не видела стихов отвратительнее – уж лучше не позорься в маджлисе. Скажи честно, что Всевышний отказал тебе в поэтическом даре, и пропусти свою очередь!
Повернувшись обратно к собранию, Аммар понял, что в саду все стихло, и на них с нерегилем устремлены взгляды всех присутствующих.
– Сядь напротив меня, о Тарик, – приказал тогда Аммар. И махнул невольникам: – Принесите ему подушку.
Когда самийа сел на указанное ему место, халиф приказал поднести хрустальную золоченую чашу и наполнить ее вином. И громко сказал:
– Прими этот кубок из моих рук, о Тарик! Воистину ты заслужил мое расположение! Жалую тебя чашей вина, драгоценным поясом и четырьмя чистокровными конями под седлом и в золотой узде, рабами, чтобы за ними присматривать, а также двенадцатью невольницами и двенадцатью невольниками в шелковой одежде и с жемчужной серьгой в ухе!
Тарик отдал земной поклон, принял чашу у него из рук, поднял ее высоко над головой и провозгласил:
– Живи десять тысяч лет, о мой повелитель!
И пригубил вино.
Наблюдая за тем, как нерегиль ставит чашу на ковер перед собой и снова земно кланяется, Аммар услышал у себя в голове: «Чтоб тебе провалиться со своими подарками! Я в аду видал твоих коней, рабов, и в особенности – забери тебя шайтан, Аммар, – невольниц!»
– Вода, мука, лепешки, – негромко предупредил халиф, удовлетворенно созерцая склоненный затылок нерегиля, – повинуясь требованиям дворцового церемониала, тот застыл с почтительно прижатым к ковру лбом.
Наконец повелитель верующих сделал знак смотрителю двора. Тот коснулся правой ладони Тарика жезлом черного дерева, разрешая самийа поднять голову. Нерегиль распрямился, подарив халифа злющим взглядом.
Потом Аммар громко, чтобы все услышали, приказал:
– Пусть каждый из присутствующих поднимет чашу в честь Тарика, заслужившего сегодня мою милость!
В саду, среди огоньков ламп и отблесков света, зазвучали одобрительные возгласы и здравицы.
Звук удара и звон раскатившейся посуды заставили всех обернуться туда, где на почетных местах, у самого края сверкающего отражениями блюда сидели Бени Умейя.
Аммар тоже посмотрел в ту сторону.
Умар ибн Имран, глава Умейядов, сидел на подушках, уперев ладони в колени и по-бычьи наклонив голову. Его чалму украшало перо фазана, пристегнутое изумрудной брошью. Сейчас это перо торчало, как рог свирепого тура. Перед ибн Имраном валялся, жалобно растопырив ножки, опрокинутый столик. Апельсины, финики и виноград составили скорбную компанию отвергнутым кувшину и чашке.
Тарик продолжал сидеть на своей подушке лицом к Аммару – неподвижно, не обернувшись на грохот и не изменившись в лице.
– Что с тобой, о Абу-аль-Ариф? – Голос халифа прозвучал мягко и успокаивающе. – Почему ты не хочешь уважить мою просьбу в день праздника?
– Потому что я не понимаю, что мы здесь празднуем, о повелитель, – сурово ответил широкоплечий, статный, славный своей отвагой и безжалостностью глава Умейядов.
Рассказывали, что в свои пятьдесят три Умар держит пять молодых наложниц, и те недолго ходят пустыми, то и дело производя на свет очередного Умейя. Ибн Имран уже потерял счет своим детям от четырех жен, пяти наложниц и десятков рабынь, которых ему тем не менее продолжали дарить и покупать. Тем не менее юный Абд-аль-Малик, повешенный в роще падуба у стен Беникассима, был его сыном – и сыном от Таруб, любимой наложницы.
– Объяснись, о Абу-аль-Ариф, – спокойно сказал халиф.
Охрану в саду несли вооруженные мечами и джамбиями южане.
Тарик продолжал сидеть не шевелясь, устремив взгляд в какую-то точку за спиной Аммара.
Все присутствующие затаили дыхание. Слышны были лишь плеск воды в фонтане, треск факелов и голоса перекликающихся по своим хозяйственным делам рабов.
– Всевышний свидетель – я служил тебе верой и правдой, о мой повелитель, и не жалел жизни, защищая твоего отца и тебя в дальних походах и жестоких битвах, – мрачно проговорил Умар. – Твоя жизнь и твоя честь были мне дороже моей жизни и чести и жизни и чести моих сыновей. А ведь мой род, так же как и твой, род Аббаса, происходит от Али! Наши праотцы были сыновьями посланца: Аббас – от Сабихи, а Умейяд – от Зейнаб! Вот почему я не могу исполнить приказ, о мой халиф! Я оскорблен, и вместе со мной оскорблен весь род Умейя. Я говорю за себя, раз остальные предпочитают трусливо прятать лица за рукавами! – возвысил голос глава Умейядов, оглядывая остальных вождей кланов.
Те уже начинали переглядываться, кивать и поглаживать ладонями рукояти джамбий. Меж тем Умар ибн Имран поднял правую руку и воскликнул:
– Да простит меня Всевышний, о мой повелитель, но я не стерплю позора и засвидетельствую перед этим собранием: ты поступил опрометчиво и неразумно! Ты отвернулся от своих преданнейших слуг! – Умар гордо обвел глазами лица сидевших в маджлисе.
Люди кивали и облегченно вздыхали: ну наконец-то нужные слова сказаны, и сейчас все встанет на свои места.
Глава Умейядов крикнул:
– Я не потерплю, чтобы мою судьбу и судьбу лучших из лучших воинов аш-Шарийа решал бледномордый чужак-самийа, безродный раб, купленный за деньги!
Маджлис взорвался криками, и в следующее мгновение Аммар увидел, как белый кафтан бегущего Тарика мелькнул над столиками и подушками. Моргнув еще раз, Аммар увидел высокий силуэт над сидящим Умаром ибн Имраном. Тарик сгорбился, в его руках свистнул и сверкнул меч, отрубленная голова Умейя, взмахнув пером на чалме, подлетела в воздух и упала наземь. Из перерубленной шеи еще сидевшего тела ударил фонтан крови, обильно заливая одежду сидевших вокруг Умейядов, посуду и скатерти.
Не обращая внимания на крики ужаса и женский визг, Тарик нагнулся, сдернул чалму с головы Умара и ухватил ее за рассыпавшиеся длинные седые волосы. Аккуратно переступая через опрокинутые столы и посуду, нерегиль пошел обратно, неспешно шагая мимо оцепеневших от ужаса людей. Голова Умара покачивалась в одной руке, обнаженный окровавленный меч посверкивал в другой. Сидевшие вдоль кромки пруда-блюда вскрикивали и с ужасом отворачивались, когда мимо них проплывало разинувшее рот, перекошенное лицо Умейя.
Дойдя до своего места перед Аммаром, Тарик развернулся лицом к собранию и сказал:
– Почтеннейшие! Как командующий армией аш-Шарийа, я могу только приветствовать смелость и отвагу, проявляющиеся в том, чтобы открыто выражать несогласие с моими действиями и планами. Позвольте мне также заметить, что я совершенно нечувствителен к замечаниям по поводу моей внешности, происхождения и положения невольника при этом дворе. Я могу заверить вас в том, что подобные мнения и комментарии никогда не станут причиной моего неудовольствия или гнева. Тем не менее я должен предупредить: тому, кто подвергнет сомнению дарованную мне повелителем верующих власть над армией халифата, я отрублю голову. Так, как я сегодня отрубил ее вот этому ублюдку! – И самийа резко вздернул руку с головой Умара.
Обведя взглядом маджлис, завороженно наблюдающий за отсветами пламени в остекленевших глазах мертвеца, Тарик с нарастающей яростью проорал:
– Если кто-нибудь из присутствующих здесь зарвавшихся ублюдков, именующих себя «древним родом», желает высказаться вслед за Умейя – пусть высказывается, потому что сейчас ему самое время сдохнуть! – И нерегиль вскинул окровавленный меч.
Ответом ему стала гробовая тишина.
– Я думаю, что наши разногласия остались позади, – с леденящей улыбкой проговорил самийа и отпустил голову Умара.
С глухим стуком она упала на ковер. Взмахнув крест-накрест мечом, Тарик стряхнул кровь с лезвия и медленно вложил клинок в ножны.
– А теперь я вынужден попросить у благородного собрания прощения: увы, я обделен поэтическим даром и не смогу принять участие в стихотворных поединках этого вечера. Поэтому я умоляю моего повелителя о разрешении покинуть пир – я слишком груб для утонченных забав ашшаритов.
И самийа опустился перед Аммаром на колени и коснулся лбом ковра.
Аммар, спокойно оглядев забрызганные кровью цветы жасмина над безголовым трупом Умара ибн Имрана, милостиво улыбнулся и ответил:
– Иди, Тарик.
Наутро халиф приказал самийа явиться в пустой сад, в котором уже не осталось никаких следов вчерашнего пиршества – ни жемчужин, ни крови. На жасминовые кусты рабы всю ночь выливали ведро за ведром воду. Аммар не любил запаха смерти.
– Как ты посмел?! Что ты себе думаешь, о сын шайтана, порождение пятнистой змеи, язычник, подлая собака!
Для верности Аммар еще и запустил в коленопреклоненного нерегиля абрикосом. Тарик поймал его быстрым кошачьим жестом.
– Они взбунтуются!.. – воскликнул наконец халиф и в изнеможении упал на подушки.
– Взбунтуются – накажешь, – невозмутимо пожал плечами самийа и надкусил абрикос.
– Ты знаешь, сколько их? Сколько у него сыновей? Племянников? А у этих сыновей и племянников их сыновей, двоюродных братьев и племянников? Это самый могущественный клан аш-Шарийа!
– Значит, ты накажешь самый могущественный клан аш-Шарийа, – нерегиль оставался безучастен к несущейся над его головой грозе.
– Тьфу на тебя, – мрачно выдохнул Аммар и добавил: – Вот ты, в случае чего, и отправишься их приводить к покорности.
– Как скажешь, – снова пожал плечами самийа. – Но я бы решал задачи в порядке поступления. Я знаю, что джунгары готовят к походу большую армию.
– «Большую а-армию», – передразнил Аммар певучий выговор нерегиля. – Сто пятьдесят тысяч сабель – это, по-твоему, большая армия?! Это огромная армия!
– Откуда такие сведения? – поднял брови Тарик.
Аммар прикусил было язык, а потом подумал, что смысла скрывать что бы то ни было от самийа нет:
– В Фейсалу пришел караван из Хань. Купцы прибыли с пайцзами Эсен-хана, идут в Хорасан за шафраном и тканями. Они и привезли новости.
– Аммар, – тихо сказал самийа. – Ты хочешь сказать, что по крупнейшему ашшаритскому городу на границе со степью сейчас разгуливают вражеские лазутчики и сеют панику среди населения?
– О нет, мой сумеречный друг, вы нас недооцениваете, – раздался от ворот сада веселый голос ибн Худайра.
Добродушный пухлый вазир уже поспешал к ним, переваливаясь на тонких ножках.
– Никто уже нигде не разгуливает, все тихо сидят в тюрьме и быстро и внятно отвечают на вопросы моих дознавателей.
Отдуваясь и вздыхая, начальник тайной стражи опустился на колени перед своим халифом, отдал земной поклон и приветственно кивнул Тарику. Кивнув в ответ, нерегиль сказал:
– Почтеннейший Исхак, сдается мне, что я знаю не все, что мне следует знать об этом деле.
– Ой, да? – всполошился старый вазир.
– Это какой-то странный караван – приходит из вражеской земли с подорожными врага и тут же начинает заниматься шпионажем в пользу врага, нимало не скрывая собственных целей. И это явно не первый караван – мальчишку-толмача тоже привез в Беникассим ханьский купец два года тому назад. Сдается мне, что дела у того купца пошли неважно. Или я ошибаюсь?
Ибн Худайр и халиф многозначительно переглянулись. Тарик заметил это и добавил:
– И вот теперь джунгары налетают именно на Беникассим – и на Мерв. А в Мерв караван с ханской пайцзой случайно не заходил?
Вазир вздохнул и ответил:
– Ваша проницательность, мой сумеречный друг, делает вам честь. Я расскажу все по порядку.
И ибн Худайр рассказал, что пять лет назад джунгары вторглись в Хорасан через Герирудскую долину – десятки фарсахов переходящих друг в друга оазисов у подножия хребтов Паропанисада, гребнем уходящих в Большую Степь. Восточные отроги Паропанисад защищали аш-Шарийа словно бы воздвигнутой чудом Всевышнего стеной, но к западу скалы сменялись высокими холмами с каменистыми обрывами. Фейсалу прикрывали лишь обширные пустоши и заколдованные плоские скалы Мухсина – поросшего травой и редким кустарником плато, по которому всегда гулял странный поющий ветер. Если бы не Мухсин с его нехорошей славой места обитания джиннов, Хатиба, прижимающаяся к подножию Биналуда, тоже была бы совершенно открыта степи с юга. Так же обстояли дела Беникассима и Мерва, раскрывавших объятия своих долин всякому, кто решился бы пройти через поющие скалы джиннов.
До последнего времени джунгары не решались пересекать пользующееся дурной славой плоскогорье – предпочитали прорываться через Герируд. После песков и глинистых почв ничейной земли, поросших хилой травой, хармыком и бударганом, оазисы долины казались им земным раем. Степняки готовы были рисковать, мчась мимо укрепленных городов и крепостей, подобных Нисе, – но до сих пор джунгарские кони не смели топтать высокую траву Мухсина. Все изменилось в этом году – двадцать тысяч кочевников пришли к Мерву через плато.
Рассказав все это, ибн Худайр утер платочком тонкого хорасанского хлопка пот со лба.
– Что случилось в Беникассиме два года назад? – резко спросил Тарик.
Вазир и халиф снова переглянулись. Исхак ибн Худайр неохотно ответил:
– Туда пришел ханьский караван. Очень богатый и очень большой. Мы еще удивились, почему он пришел туда, а не в Мерв. Но караванщики божились, что джинны отвели им глаза в скалах, и они насилу вышли в долину, высматривая на горизонте снежную вершину Толуй-бабы.
Тарик, неотрывно глядя на вазира, склонил голову – мол, я понял, продолжай.
– Караван вез все, чем богаты царства Хань, – нефрит, яшму, ткани из верблюжьей шерсти, расшитый шелк, кречетов из Эдзина, бобровые и собольи шкуры. Ты должен знать, о Тарик, что ханьские купцы предпочитают делать огромный крюк и не идти через Большую Степь – джунгары представляют для них нешуточную опасность…
– Представляли, – поправил вазира нерегиль. – Закон Эсен-хана карает грабителей смертью. Теперь караваны могут идти через степь, и никто не тронет купца и пальцем.
Начальник тайной стражи с удивлением воззрился на самийа. Тот улыбнулся:
– Возможно, джунгар, с которым я имел неприятность беседовать, был хвастуном. Но он верил в то, что говорил, – для него это было правдой. Иногда очень полезно получать сведения из первых рук, о Исхак.
– Хм, – лишь ответил вазир, с новым интересом оглядев как всегда невозмутимого самийа.
И продолжил:
– Так вот, купцы предпочитают долгий кружной путь через Абер Тароги – сумеречники взимают высокие пошлины за проход, но люди считают, что дело того стоит.
– А этот караван бесстрашно прорвался через степь и колдовские скалы, – усмехнулся Тарик.
– Воистину так, – согласился ибн Худайр. – Мои осведомители досмотрели вещи купцов – и обнаружили там пайцзы хана джунгар. Впрочем, купцы не скрывали, что пользуются покровительством великого кагана. С ними даже ехал его посол, который назвался Галданом, сыном Отогчина.
– То есть это был не просто караван, – тихо сказал Тарик. – Это было посольство.
– Да, – кивнул ибн Худайр. – Оно везло грамоту от хана джунгар, написанную ханьскими письменами. В ней дикарь обращался к халифу – в неподобающем тоне и в неподобающих выражениях.
– Что там было написано? – холодно осведомился Тарик.
– Что он считает меня своим дорогим сыном, – мрачно ответил Аммар. – И ожидает сыновней покорности и присяги. Но хочет жить со мной в мире и поддерживать выгодную торговлю – после принесения присяги, естественно. Мне предлагалось прибыть в его ставку, пройти между двух огней и поклониться великому Тенгри.
– Очень великодушно, – усмехнулся нерегиль. И тут же посерьезнел: – Что вы сделали с послом и караваном?
Ибн Худайр вздохнул:
– Посла и часть купцов препроводили в Мерв. Там они предстали перед наместником, ныне покойным Инальчиком Кадыр-ханом. Слова посла привели его в возмущение, и он приказал повесить дикаря на стенах города, купцов стегать плетьми, возить по городским улицам извалянными в дегте и перьях, а потом тоже повесить. Караван разграбили. С оставшимися в Беникассиме купцами поступили так же.
– Хорошо, что он покойный, этот ваш наместник, – процедил Тарик. – За такое мудрое решение его следовало бы самого повесить на стенах города.
– Остынь, самийа, – мрачно осадил нерегиля Аммар. – Ты мало людей вздернул на сук? Выпей стакан крови, если тебе так неймется.
– На совести этого Инальчик-хана – семьдесят тысяч жизней, – тихим страшным голосом ответил Тарик. – Убийство посла и купцов открыло армии джунгар путь в долину Мерва через Мухсин. Силат сказали, что кочевникам пропели дорогу на крови.
– Что это значит? – рявкнул Аммар.
– Что мне нужно срочно послать голубя в Фейсалу, – побледнел ибн Худайр. – Пока там не произошло то же самое, что в Мерве.
Когда отряд ханаттани влетел на большую площадь у Ибрагимовых ворот, стало понятно, что и голуби, и гонцы опоздали.
Однако ни человек, ни даже тушканчик не вольны в своей жизни – так сказал Малик ибн Амр, когда раскопал нору, в которую попала летевшая в него стрела, и обнаружил там пораженного в голову зверька. Видно, листок с именами жертв уже упал у трона Всевышнего. Осталось посмотреть, чьи еще имена упадут к ступеням Престола Праведнейшего – в том, что семнадцать повешенных в роще падуба будут не последними в скорбном списке, Аммар не сомневался.
Нынешним вечером главы оскорбленных родов будут сидеть в собрании – халиф собирался чествовать вернувшегося с победой нерегиля. Более того, соберутся все предводители кланов, имевшие право садиться в маджлисе без разрешения халифа. Хромому ослу было понятно, что сегодняшний вечер не обещал тишины.
…Повелитель верующих воскликнул:
– Воистину подобного не было, как мне кажется, ни у одного царя!
Пировали в саду – плотина снова преградила воды Мургаба, и в пруду и фонтанах плескалась вода. Ради праздника Аммар приказал принести садовнику огромное блюдо и сделать на нем маленькие беседки из разных цветов, а посреди блюда налить воду и по краям положить крупные жемчужины – чтобы это походило на пруд и камешки. А в воду пустили змею, которая плавала в ней, извиваясь. На краю блюда стояла маленькая лодка, в которой сидела красивая девочка-невольница с не закрытым еще лицом и делала вид, что гребет золотыми веслами.
Аммар довольно оглядел пахучие кипы жасмина и бутоны роз. С цветов медленно стекали в рукотворный пруд крупные капли – лепестки обрызгали смесью воды и розового масла. И сказал:
– Я награжу всякого, кто скажет стихи об этом блюде и о том, что на нем находится.
Аль-Архами по праву придворного поэта импровизировал первым:
Рабыни отложили лютни и захлопали в ладоши. Лица девушек скрывали прозрачные покрывала оранжевого и золотого цвета, подведенные глаза и брови дразнили мужчин. Музыкантши позволяли расшитым золотом тканям словно бы случайно упасть с лица. Отложив инструменты на ковры, они с притворной стыдливостью подхватывали кайму платка и прикрывали лица – и тут же показывали браслеты на обнажавшихся запястьях. Глаза невольниц влажно поблескивали – в них скакали крошечные шайтаны, обещая ночи в саду и вкус граната на губах.
Все чудеса земной природы в причудливом разнообразье
Перед тобою, повелитель, судьба роскошно сочетала.
Вот нити трепетного света, вот полог, сотканный росою,
Вот в царстве зыбких очертаний чертог прозрачнее кристалла.[21]
– Жалую тебе коня под тисненным золотом седлом! – воскликнул Аммар, взмахнув рукой, и послал поэту чашу вина.
Слово взял друг аль-Архами:
Многие попросили принести им калам и бумагу, чтобы записать стихи сегодняшнего вечера.
Сквозь воду виден крупный жемчуг, а средь неуловимых струек
Змея пестреет, извиваясь, но не показывает жала.
Ты в этом зеркале прелестном увидишь все, что пожелаешь:
И феникса, и черепаху, и леопарда, и шакала.
Аммар усмехнулся – поэт, похоже, понял, что значит змея среди белоснежных лепестков и жемчужин. И снова оглядел сад – нерегиль, истинное бедствие из бедствий и змея среди змей, еще не появился.
Меж тем следовало одарить стихоплета. Аммар послал ему три жемчужины из блюда и вино.
Невольники в шитых золотом рубашках разносили шербеты, воду с розовыми лепестками и льдом, вино и фрукты.
Несравненная Камар заняла место по другую сторону благоухающего блюда, прямо напротив Аммара. Лютню царица певиц еще не брала в руки – сидела, закрывшись до глаз черным покрывалом прозрачного газа. Аммар не мог не признать, что ятрибка, конечно, уступала так и не распробованной толком ханаттянке в умелости и красоте. Но, когда он входил к Камар, в ушах продолжал звучать ее низкий голос, поющий о страсти, – и ночь покрывала тьмою и рыжие волосы, и не слишком пышную грудь невольницы.
– Мы забыли о девушке в лодке! – воскликнул сын наместника Саракусты. И сказал так:
Похоже, многие, очень многие предвкушали, что сегодняшний вечер завершится не только поэтическим поединком. Аммар, не сдержав улыбки, воскликнул:
Но, может быть, всего прекрасней на корабле своем девица;
О ней, увенчанной цветами, душа с любовью возмечтала.
Предупреждает резкий ветер о том, что в море будет буря,
И корабельщица страшится при виде яростного вала.
– Еще один бейт, о воин, и я включу тебя в число моих надимов!
Тот, расхохотавшись, поднял чашу, приветствуя своего повелителя.
– Жалую тебе коня и золотые поводья!
Аммар веселился от души. Обернувшись в поисках раба с кувшином – чаша опустела, – халиф вдруг оказался лицом к лицу с Тариком.
– Тьфу на тебя, – в сердцах прошипел Аммар.
Самийа, как истинная кошка, подкрался незаметно. Теперь он сидел за спиной Аммара и, как ни в чем не бывало, оглядывал сад хищными холодными глазами. На нем был парадный, придворного белого цвета, кафтан. На поясе висел меч. В ответ на Аммарово шипение Тарик рассмеялся и сообщил:
– Прости, я опасался, что не найдусь с нужными рифмами, если придется импровизировать. Вот и засиделся над стихами, которые надеялся выдать за экспромт…
Нерегиль едва сдерживал глумливую усмешку, изо всех сил пытаясь сохранить выражение покаянной серьезности на узкой бледной морде.
– И что получилось? – без особого восторга поинтересовался Аммар.
Тарик нахмурился и продекламировал:
Тут нерегиль не выдержал и расхохотался. Аммар понял, что вот-вот расхохочется сам, – так смешно у Тарика вышло передразнить льстивую манеру придворных стихоплетов. Сдерживаясь из последних сил, халиф спросил:
Ты, оплот несокрушимый вопреки земному тлену,
Награждающий заслугу и карающий измену,
Ты меня, раба дурного, соизволивший приблизить
И своим расположеньем повышающий мне цену…
– А где финал?
Нерегиль, вытирая рукавом выступившие на глазах слезы, выдавил сквозь смех:
– Вот в этом-то и беда – нет финала… Это, наверное, потому, что стихи идут… не от сердца…
Аммар плюнул на приличия и заржал.
Тарик, отсмеявшись, заявил:
– Поэтому я и опоздал. Поможешь с последним бейтом?
Халиф прыснул и ответил:
– Да отвратит меня Всевышний от такого нечестивого деяния! Луна не видела стихов отвратительнее – уж лучше не позорься в маджлисе. Скажи честно, что Всевышний отказал тебе в поэтическом даре, и пропусти свою очередь!
Повернувшись обратно к собранию, Аммар понял, что в саду все стихло, и на них с нерегилем устремлены взгляды всех присутствующих.
– Сядь напротив меня, о Тарик, – приказал тогда Аммар. И махнул невольникам: – Принесите ему подушку.
Когда самийа сел на указанное ему место, халиф приказал поднести хрустальную золоченую чашу и наполнить ее вином. И громко сказал:
– Прими этот кубок из моих рук, о Тарик! Воистину ты заслужил мое расположение! Жалую тебя чашей вина, драгоценным поясом и четырьмя чистокровными конями под седлом и в золотой узде, рабами, чтобы за ними присматривать, а также двенадцатью невольницами и двенадцатью невольниками в шелковой одежде и с жемчужной серьгой в ухе!
Тарик отдал земной поклон, принял чашу у него из рук, поднял ее высоко над головой и провозгласил:
– Живи десять тысяч лет, о мой повелитель!
И пригубил вино.
Наблюдая за тем, как нерегиль ставит чашу на ковер перед собой и снова земно кланяется, Аммар услышал у себя в голове: «Чтоб тебе провалиться со своими подарками! Я в аду видал твоих коней, рабов, и в особенности – забери тебя шайтан, Аммар, – невольниц!»
– Вода, мука, лепешки, – негромко предупредил халиф, удовлетворенно созерцая склоненный затылок нерегиля, – повинуясь требованиям дворцового церемониала, тот застыл с почтительно прижатым к ковру лбом.
Наконец повелитель верующих сделал знак смотрителю двора. Тот коснулся правой ладони Тарика жезлом черного дерева, разрешая самийа поднять голову. Нерегиль распрямился, подарив халифа злющим взглядом.
Потом Аммар громко, чтобы все услышали, приказал:
– Пусть каждый из присутствующих поднимет чашу в честь Тарика, заслужившего сегодня мою милость!
В саду, среди огоньков ламп и отблесков света, зазвучали одобрительные возгласы и здравицы.
Звук удара и звон раскатившейся посуды заставили всех обернуться туда, где на почетных местах, у самого края сверкающего отражениями блюда сидели Бени Умейя.
Аммар тоже посмотрел в ту сторону.
Умар ибн Имран, глава Умейядов, сидел на подушках, уперев ладони в колени и по-бычьи наклонив голову. Его чалму украшало перо фазана, пристегнутое изумрудной брошью. Сейчас это перо торчало, как рог свирепого тура. Перед ибн Имраном валялся, жалобно растопырив ножки, опрокинутый столик. Апельсины, финики и виноград составили скорбную компанию отвергнутым кувшину и чашке.
Тарик продолжал сидеть на своей подушке лицом к Аммару – неподвижно, не обернувшись на грохот и не изменившись в лице.
– Что с тобой, о Абу-аль-Ариф? – Голос халифа прозвучал мягко и успокаивающе. – Почему ты не хочешь уважить мою просьбу в день праздника?
– Потому что я не понимаю, что мы здесь празднуем, о повелитель, – сурово ответил широкоплечий, статный, славный своей отвагой и безжалостностью глава Умейядов.
Рассказывали, что в свои пятьдесят три Умар держит пять молодых наложниц, и те недолго ходят пустыми, то и дело производя на свет очередного Умейя. Ибн Имран уже потерял счет своим детям от четырех жен, пяти наложниц и десятков рабынь, которых ему тем не менее продолжали дарить и покупать. Тем не менее юный Абд-аль-Малик, повешенный в роще падуба у стен Беникассима, был его сыном – и сыном от Таруб, любимой наложницы.
– Объяснись, о Абу-аль-Ариф, – спокойно сказал халиф.
Охрану в саду несли вооруженные мечами и джамбиями южане.
Тарик продолжал сидеть не шевелясь, устремив взгляд в какую-то точку за спиной Аммара.
Все присутствующие затаили дыхание. Слышны были лишь плеск воды в фонтане, треск факелов и голоса перекликающихся по своим хозяйственным делам рабов.
– Всевышний свидетель – я служил тебе верой и правдой, о мой повелитель, и не жалел жизни, защищая твоего отца и тебя в дальних походах и жестоких битвах, – мрачно проговорил Умар. – Твоя жизнь и твоя честь были мне дороже моей жизни и чести и жизни и чести моих сыновей. А ведь мой род, так же как и твой, род Аббаса, происходит от Али! Наши праотцы были сыновьями посланца: Аббас – от Сабихи, а Умейяд – от Зейнаб! Вот почему я не могу исполнить приказ, о мой халиф! Я оскорблен, и вместе со мной оскорблен весь род Умейя. Я говорю за себя, раз остальные предпочитают трусливо прятать лица за рукавами! – возвысил голос глава Умейядов, оглядывая остальных вождей кланов.
Те уже начинали переглядываться, кивать и поглаживать ладонями рукояти джамбий. Меж тем Умар ибн Имран поднял правую руку и воскликнул:
– Да простит меня Всевышний, о мой повелитель, но я не стерплю позора и засвидетельствую перед этим собранием: ты поступил опрометчиво и неразумно! Ты отвернулся от своих преданнейших слуг! – Умар гордо обвел глазами лица сидевших в маджлисе.
Люди кивали и облегченно вздыхали: ну наконец-то нужные слова сказаны, и сейчас все встанет на свои места.
Глава Умейядов крикнул:
– Я не потерплю, чтобы мою судьбу и судьбу лучших из лучших воинов аш-Шарийа решал бледномордый чужак-самийа, безродный раб, купленный за деньги!
Маджлис взорвался криками, и в следующее мгновение Аммар увидел, как белый кафтан бегущего Тарика мелькнул над столиками и подушками. Моргнув еще раз, Аммар увидел высокий силуэт над сидящим Умаром ибн Имраном. Тарик сгорбился, в его руках свистнул и сверкнул меч, отрубленная голова Умейя, взмахнув пером на чалме, подлетела в воздух и упала наземь. Из перерубленной шеи еще сидевшего тела ударил фонтан крови, обильно заливая одежду сидевших вокруг Умейядов, посуду и скатерти.
Не обращая внимания на крики ужаса и женский визг, Тарик нагнулся, сдернул чалму с головы Умара и ухватил ее за рассыпавшиеся длинные седые волосы. Аккуратно переступая через опрокинутые столы и посуду, нерегиль пошел обратно, неспешно шагая мимо оцепеневших от ужаса людей. Голова Умара покачивалась в одной руке, обнаженный окровавленный меч посверкивал в другой. Сидевшие вдоль кромки пруда-блюда вскрикивали и с ужасом отворачивались, когда мимо них проплывало разинувшее рот, перекошенное лицо Умейя.
Дойдя до своего места перед Аммаром, Тарик развернулся лицом к собранию и сказал:
– Почтеннейшие! Как командующий армией аш-Шарийа, я могу только приветствовать смелость и отвагу, проявляющиеся в том, чтобы открыто выражать несогласие с моими действиями и планами. Позвольте мне также заметить, что я совершенно нечувствителен к замечаниям по поводу моей внешности, происхождения и положения невольника при этом дворе. Я могу заверить вас в том, что подобные мнения и комментарии никогда не станут причиной моего неудовольствия или гнева. Тем не менее я должен предупредить: тому, кто подвергнет сомнению дарованную мне повелителем верующих власть над армией халифата, я отрублю голову. Так, как я сегодня отрубил ее вот этому ублюдку! – И самийа резко вздернул руку с головой Умара.
Обведя взглядом маджлис, завороженно наблюдающий за отсветами пламени в остекленевших глазах мертвеца, Тарик с нарастающей яростью проорал:
– Если кто-нибудь из присутствующих здесь зарвавшихся ублюдков, именующих себя «древним родом», желает высказаться вслед за Умейя – пусть высказывается, потому что сейчас ему самое время сдохнуть! – И нерегиль вскинул окровавленный меч.
Ответом ему стала гробовая тишина.
– Я думаю, что наши разногласия остались позади, – с леденящей улыбкой проговорил самийа и отпустил голову Умара.
С глухим стуком она упала на ковер. Взмахнув крест-накрест мечом, Тарик стряхнул кровь с лезвия и медленно вложил клинок в ножны.
– А теперь я вынужден попросить у благородного собрания прощения: увы, я обделен поэтическим даром и не смогу принять участие в стихотворных поединках этого вечера. Поэтому я умоляю моего повелителя о разрешении покинуть пир – я слишком груб для утонченных забав ашшаритов.
И самийа опустился перед Аммаром на колени и коснулся лбом ковра.
Аммар, спокойно оглядев забрызганные кровью цветы жасмина над безголовым трупом Умара ибн Имрана, милостиво улыбнулся и ответил:
– Иди, Тарик.
Наутро халиф приказал самийа явиться в пустой сад, в котором уже не осталось никаких следов вчерашнего пиршества – ни жемчужин, ни крови. На жасминовые кусты рабы всю ночь выливали ведро за ведром воду. Аммар не любил запаха смерти.
– Как ты посмел?! Что ты себе думаешь, о сын шайтана, порождение пятнистой змеи, язычник, подлая собака!
Для верности Аммар еще и запустил в коленопреклоненного нерегиля абрикосом. Тарик поймал его быстрым кошачьим жестом.
– Они взбунтуются!.. – воскликнул наконец халиф и в изнеможении упал на подушки.
– Взбунтуются – накажешь, – невозмутимо пожал плечами самийа и надкусил абрикос.
– Ты знаешь, сколько их? Сколько у него сыновей? Племянников? А у этих сыновей и племянников их сыновей, двоюродных братьев и племянников? Это самый могущественный клан аш-Шарийа!
– Значит, ты накажешь самый могущественный клан аш-Шарийа, – нерегиль оставался безучастен к несущейся над его головой грозе.
– Тьфу на тебя, – мрачно выдохнул Аммар и добавил: – Вот ты, в случае чего, и отправишься их приводить к покорности.
– Как скажешь, – снова пожал плечами самийа. – Но я бы решал задачи в порядке поступления. Я знаю, что джунгары готовят к походу большую армию.
– «Большую а-армию», – передразнил Аммар певучий выговор нерегиля. – Сто пятьдесят тысяч сабель – это, по-твоему, большая армия?! Это огромная армия!
– Откуда такие сведения? – поднял брови Тарик.
Аммар прикусил было язык, а потом подумал, что смысла скрывать что бы то ни было от самийа нет:
– В Фейсалу пришел караван из Хань. Купцы прибыли с пайцзами Эсен-хана, идут в Хорасан за шафраном и тканями. Они и привезли новости.
– Аммар, – тихо сказал самийа. – Ты хочешь сказать, что по крупнейшему ашшаритскому городу на границе со степью сейчас разгуливают вражеские лазутчики и сеют панику среди населения?
– О нет, мой сумеречный друг, вы нас недооцениваете, – раздался от ворот сада веселый голос ибн Худайра.
Добродушный пухлый вазир уже поспешал к ним, переваливаясь на тонких ножках.
– Никто уже нигде не разгуливает, все тихо сидят в тюрьме и быстро и внятно отвечают на вопросы моих дознавателей.
Отдуваясь и вздыхая, начальник тайной стражи опустился на колени перед своим халифом, отдал земной поклон и приветственно кивнул Тарику. Кивнув в ответ, нерегиль сказал:
– Почтеннейший Исхак, сдается мне, что я знаю не все, что мне следует знать об этом деле.
– Ой, да? – всполошился старый вазир.
– Это какой-то странный караван – приходит из вражеской земли с подорожными врага и тут же начинает заниматься шпионажем в пользу врага, нимало не скрывая собственных целей. И это явно не первый караван – мальчишку-толмача тоже привез в Беникассим ханьский купец два года тому назад. Сдается мне, что дела у того купца пошли неважно. Или я ошибаюсь?
Ибн Худайр и халиф многозначительно переглянулись. Тарик заметил это и добавил:
– И вот теперь джунгары налетают именно на Беникассим – и на Мерв. А в Мерв караван с ханской пайцзой случайно не заходил?
Вазир вздохнул и ответил:
– Ваша проницательность, мой сумеречный друг, делает вам честь. Я расскажу все по порядку.
И ибн Худайр рассказал, что пять лет назад джунгары вторглись в Хорасан через Герирудскую долину – десятки фарсахов переходящих друг в друга оазисов у подножия хребтов Паропанисада, гребнем уходящих в Большую Степь. Восточные отроги Паропанисад защищали аш-Шарийа словно бы воздвигнутой чудом Всевышнего стеной, но к западу скалы сменялись высокими холмами с каменистыми обрывами. Фейсалу прикрывали лишь обширные пустоши и заколдованные плоские скалы Мухсина – поросшего травой и редким кустарником плато, по которому всегда гулял странный поющий ветер. Если бы не Мухсин с его нехорошей славой места обитания джиннов, Хатиба, прижимающаяся к подножию Биналуда, тоже была бы совершенно открыта степи с юга. Так же обстояли дела Беникассима и Мерва, раскрывавших объятия своих долин всякому, кто решился бы пройти через поющие скалы джиннов.
До последнего времени джунгары не решались пересекать пользующееся дурной славой плоскогорье – предпочитали прорываться через Герируд. После песков и глинистых почв ничейной земли, поросших хилой травой, хармыком и бударганом, оазисы долины казались им земным раем. Степняки готовы были рисковать, мчась мимо укрепленных городов и крепостей, подобных Нисе, – но до сих пор джунгарские кони не смели топтать высокую траву Мухсина. Все изменилось в этом году – двадцать тысяч кочевников пришли к Мерву через плато.
Рассказав все это, ибн Худайр утер платочком тонкого хорасанского хлопка пот со лба.
– Что случилось в Беникассиме два года назад? – резко спросил Тарик.
Вазир и халиф снова переглянулись. Исхак ибн Худайр неохотно ответил:
– Туда пришел ханьский караван. Очень богатый и очень большой. Мы еще удивились, почему он пришел туда, а не в Мерв. Но караванщики божились, что джинны отвели им глаза в скалах, и они насилу вышли в долину, высматривая на горизонте снежную вершину Толуй-бабы.
Тарик, неотрывно глядя на вазира, склонил голову – мол, я понял, продолжай.
– Караван вез все, чем богаты царства Хань, – нефрит, яшму, ткани из верблюжьей шерсти, расшитый шелк, кречетов из Эдзина, бобровые и собольи шкуры. Ты должен знать, о Тарик, что ханьские купцы предпочитают делать огромный крюк и не идти через Большую Степь – джунгары представляют для них нешуточную опасность…
– Представляли, – поправил вазира нерегиль. – Закон Эсен-хана карает грабителей смертью. Теперь караваны могут идти через степь, и никто не тронет купца и пальцем.
Начальник тайной стражи с удивлением воззрился на самийа. Тот улыбнулся:
– Возможно, джунгар, с которым я имел неприятность беседовать, был хвастуном. Но он верил в то, что говорил, – для него это было правдой. Иногда очень полезно получать сведения из первых рук, о Исхак.
– Хм, – лишь ответил вазир, с новым интересом оглядев как всегда невозмутимого самийа.
И продолжил:
– Так вот, купцы предпочитают долгий кружной путь через Абер Тароги – сумеречники взимают высокие пошлины за проход, но люди считают, что дело того стоит.
– А этот караван бесстрашно прорвался через степь и колдовские скалы, – усмехнулся Тарик.
– Воистину так, – согласился ибн Худайр. – Мои осведомители досмотрели вещи купцов – и обнаружили там пайцзы хана джунгар. Впрочем, купцы не скрывали, что пользуются покровительством великого кагана. С ними даже ехал его посол, который назвался Галданом, сыном Отогчина.
– То есть это был не просто караван, – тихо сказал Тарик. – Это было посольство.
– Да, – кивнул ибн Худайр. – Оно везло грамоту от хана джунгар, написанную ханьскими письменами. В ней дикарь обращался к халифу – в неподобающем тоне и в неподобающих выражениях.
– Что там было написано? – холодно осведомился Тарик.
– Что он считает меня своим дорогим сыном, – мрачно ответил Аммар. – И ожидает сыновней покорности и присяги. Но хочет жить со мной в мире и поддерживать выгодную торговлю – после принесения присяги, естественно. Мне предлагалось прибыть в его ставку, пройти между двух огней и поклониться великому Тенгри.
– Очень великодушно, – усмехнулся нерегиль. И тут же посерьезнел: – Что вы сделали с послом и караваном?
Ибн Худайр вздохнул:
– Посла и часть купцов препроводили в Мерв. Там они предстали перед наместником, ныне покойным Инальчиком Кадыр-ханом. Слова посла привели его в возмущение, и он приказал повесить дикаря на стенах города, купцов стегать плетьми, возить по городским улицам извалянными в дегте и перьях, а потом тоже повесить. Караван разграбили. С оставшимися в Беникассиме купцами поступили так же.
– Хорошо, что он покойный, этот ваш наместник, – процедил Тарик. – За такое мудрое решение его следовало бы самого повесить на стенах города.
– Остынь, самийа, – мрачно осадил нерегиля Аммар. – Ты мало людей вздернул на сук? Выпей стакан крови, если тебе так неймется.
– На совести этого Инальчик-хана – семьдесят тысяч жизней, – тихим страшным голосом ответил Тарик. – Убийство посла и купцов открыло армии джунгар путь в долину Мерва через Мухсин. Силат сказали, что кочевникам пропели дорогу на крови.
– Что это значит? – рявкнул Аммар.
– Что мне нужно срочно послать голубя в Фейсалу, – побледнел ибн Худайр. – Пока там не произошло то же самое, что в Мерве.
Когда отряд ханаттани влетел на большую площадь у Ибрагимовых ворот, стало понятно, что и голуби, и гонцы опоздали.