Страница:
А мог и не подписываться, поскольку правая рука Бесси на моих причиндалах отнюдь не вызывала у меня протеста, скорее – наоборот. Я стремительно привыкал к ней.
– Лиза-подлиза.
– Что такое подлиза?
– Подвид. Разновидность Лизы.
– Ты всегда такой шутник?
– Нет, только с тобой.
– Ты такой... особенный! – рука Бесси восхищенно ущипнула мою ляжку и вернулась на согретый пригорок. На руль рука поднималась лишь на поворотах, поскольку коробка передач была автоматической. – Хочешь, мы пообедаем в испанском ресторане?
Испания с сильным мексиканским акцентом встретила нас знаменитой гитарой Пако де Лусии.
У потолка висели окороки под названием «хамон».
– Как летучие мыши, – сказал я.
– Как мумии, – сказала Бесси. – Тутан-хамоны.
В тот вечер мы, переодевшись, устроили оргию. Я был Кортесом, пленяющим золотоволосую наложницу Монтесумы. Пленять пришлось по всему дому, спотыкаясь о фарфоровый зверинец, и настиг я ее лишь в маленьком тесном чулане... С потревоженной полки падали на нас, как снежинки, ватные тампоны. Видимо, наступал ледниковый период. Бесси рычала, как динозавр, и норовила откусить мне палец. Она обожала натиск и грубую мужскую силу.
– Мое.
– Не думаю, что ты вернешь бидон.
– Почему?
– Потому что я тебя не отдам.
И все же было очевидно, что Бесси нервничает – она ждала родительский звонок из Бостона. Позвонили, когда я уже так спал, что не мог проснуться, только слышал издали приглушенный голос Бесс, ушедшей с телефоном в гостиную, чтобы меня не будить. Потом она вернулась, легла и крепко прижалась голой грудью к моей спине, голыми ногами к моим ногам, словно замерзла в стылом воздухе ночи. Поза ложки.
– Все хорошо? – сквозь сон пробормотал я, не уверен, что по-английски.
Но ответа ее уже не слышал.
Утром в постели, потеревшись о меня коленкой, она зашептала на ухо, дыша мятной жвачкой:
– Пит, проснись. Я сегодня улетаю в Бостон. У нас семейное торжество – семьдесят лет отцу. Вернусь через неделю.
– Я останусь здесь?
– Нет, тебе лучше пожить у твоей хозяйки.
– А как же собаки?
– Я отдам их Кристине с Фрэнком.
Так они вернулись!
– О, как я хочу тебя сейчас, Пит. Неделю врозь – я этого не выдержу.
Так они вернулись!
Бесси что-то еще говорила, тихо завладевая тем, что ей было больше всего понятно во мне, а мысли мои уже неслись к дому напротив. Что там? Как?
Впрочем, в благодарность за новость я отдал Бесси все, на что остался способен после Кортеса, и она отметила бурными слезами свой как всегда отрадный оргазм.
– Я буду думать о тебе, Пит, – сказала она, высаживая меня у крыльца Патриции.
Я не представлял, с какими глазами предстану сейчас перед Патришей. Провалиться сквозь землю было не худшим вариантом продолжения нашей с ней «дружбы».
Да, Патриция торжествовала – такой помятый, побитый, зализывающий раны я был ей ближе и родней. Вечером мы распили с ней бутылку КУПЛЕННОГО МНОЮ со страху красного, и только полное физическое истощение удержало меня от того, чтобы не появиться в ее ночной конуре. Допускаю, что Патриция очень бы удивилась и прогнала меня. Но прогнала бы с теплом в сердце – ведь я бы к ней пришел ПОСЛЕ ДВУХ МИЛЛИОНЕРШ! Что гадать? Чего не было – того и не было. Но, бьюсь причиндалом об заклад, что теперь МОГЛО БЫ БЫТЬ. Патриша почувствовала это и стала относиться ко мне почти как прежде, как в начале.
Где живет этот господин?
А хрен его знает.
– Не надо, – говорит Патриция. – Лучше не мешать ей. У нее просто плохое настроение. Она всегда метет двор, когда ей плохо.
Жаль. Мне она уже почти понравилась.
Через часа три выхожу во двор – она еще там. Облако пыли неспешно втягивается в открытое окошко каморки Патриции и потревоженные коты – три на крыльце, один на постели – недовольно уходят.
В доме Патриши дубак. Мерзну.
Некстати вспоминается обещание Бесси: «Я отвезу тебя в настоящий магазин».
Не отвезла – не успела. Или побоялась, что придется на меня потратиться.
Да, вернулась, но говорила уклончиво, ссылалась на страшную занятость. И я понял, что на семейном совете безродный иноземный претендент на руку и сердце получил категорический и безоговорочный отлуп.
Богатые вероломны, Петер. У них вместо сердца кошелек.
Направда твоя, Патриша. Нищие вероломней.
Теперь же мы поднимаемся по лестнице и не без робости входим в его мастерскую. Патриция не преувеличивала. Все так и есть, но странное дело, рядом со своим создателем скрюченные дома как бы выпрямляются. Может, потому что сам Стив строен, моложав, с черными усами на мальчишеском лице, и вообще похож на Кларка Гейбла. Голос у него тихий, как и положено в храме искусств.
– Вообще-то мне больше нравится делать рамы, чем рисовать, – смущенно говорит он и, не в силах присутствовать при нашем суде, на цыпочках выходит из комнаты.
А рамы у него действительно необычные – Стив обклеивает их ракушками и кусочками зеркала, нитками, пуговицами, ножницами, зубными щетками, ножами и вилками. Лучшая его рама обклеена розовыми синтетическими попугайчиками. Это его последняя вещь – от нее еще пахнет клеем.
– А ведь это про нашу Америку, – шепчет мне Патриция, – снаружи попугайчики, а внутри пустота.
Хантингтон-Бич...
Я еще не забыл вересковый запах твоего лона, Крис.
Каролина говорит, что они втроем отлично отдохнули на ранчо Крис близ Сан-Диего. Так у нее есть свое ранчо! Что же ты молчала, Крис? Вот куда мы должны были убежать в то утро... Я не выдержал – позвонил. Ответил Фрэнк, и я повесил трубку. Нет, все кончено, она не позвонит тебе ни-ког-да!
Каролина смотрит на меня с вопросом. Но взгляд непосвященный. Никто не знает про нашу тайну.
Патриция сделала последнюю пробу – отвезла меня, трясущегося от страха, в настоящую школу, где я дал настоящий урок сорока десятилетним детям. Не знаю, что это был за урок – я решил, что им будет интересно, если я расскажу про Россию – про церкви с куполами из золота, про снега, про русскую баню, купанье в проруби и про Великую Отечественную войну, в которой мы воевали как союзники. Детям, вроде, было интересно, а Патриция и ее подруга-учительница просидели, открыв рот, как если бы попали на проповедь новорусского мессии. В своем ли они тут уме, елы палы? Я было загорелся, распушил хвост, но остыл. Школа бедная, денег из казны на самозванцев не предусмотрено. Да, могу раз в неделю заменить учителку. За? За банку пепси.
И вдруг объявилась Кэти, умненькая девочка-подросток, у которой я брал интервью в Лосеве. Оно почти целиком попало тогда в газету. Кэти меня отлично помнит, а папа у нее, между прочим, вице-президент крупной электронной компании. Дальше – больше: она хочет изучать русский язык, а Патриша горячо их заверила, что лучше меня в Калифорнии нет учителя. А как обрадовался папа вице-президент, узнав, что я играю в теннис. Больше всех радовалась моя Патриша, наконец-то я начну зарабатывать себе на обед.
Шепнула, когда за мной приехали:
– Там тебя покормят...
Видно, бедную еще не расциклило. Или действительно была озабочена моим будущим.
Вице-президент оказался славным малым лет сорока пяти, чем-то похожим на Фрэнка. Твердый подбородок, умные карие глаза, одет просто – в потертые джинсы, клетчатую фланелевую рубашку, кроссовки. Но на улице нас ждал его могучий «бьюик», спокойно заявляя о том, что в нашем демократичном интеллигентном разговоре было вынесено за скобки. Впрочем, Джейк, так звали отца Кэти, похоже, не замечал, какая у него машина. Для него это было естественно, как дыхание. Я сел сзади, Кэти – впереди. На заднем сидении лежали нераспакованные мячи и ракетки. Все добротное, надежное, красивое. Я положил рядом свою.
Ехали мы недолго, но за это время Южная Пасадена заметно похорошела. А может, она была здесь уже не южной, а западной или восточной. Белые роскошные дома среди зеленых кущ. Такой же оказалась и двухэтажная вилла Джейка – с колоннами, в викторианском духе. А может, и не викторианском, поди разбери. За домом – голубое око бассейна, рядом – огороженный металлической сеткой корт, его собственный. Если на Хантингтон-Бич жили просто богатые люди, то здесь они были уже далеко не просто. Богатство измерялось не столько архитектурой, сколько количеством принадлежащего ей пространства.
Переодевшись, мы вышли на корт и сыграли в «американку» – два против одного. Как я ни пыхтел, мне не удалось выиграть у Джейка с Кэти, а он довольно легко расправился с нами. Я почувствовал, как для него важно – выигрывать. Первый признак спортсмена. Мне же скорее нравилось просто играть. Светило солнце, в вечнозеленых кронах деревьев пиликали незнакомые птицы, маленькая смуглая служанка принесла и поставила на стол у бассейна графин апельсинового сока со льдом и несколько бутылок кока-колы.
Вскоре запыхавшаяся Кэти сказала, что с нее хватит, и оставила нас один на один.
Я продул Джейку два сета, и он было с удовлетворением посмотрел на меня: дескать, все понятно, для начала хватит, но я сказал, что только-только стал чувствовать мяч, поскольку давно не тренировался, и Джейк, поколебавшись, согласился на третий сет. В это время из дому вышла его жена и, сев за столик у бассейна, стала следить за нашей схваткой. После трех геймов при счете два один в пользу Джейка я понял, что она болеет за меня, словно выигрывать у бедного русского гостя было, по ее мнению, дурным тоном. Я взял свой гейм, а потом гейм Джейка и в минутном промежутке успел исподтишка разглядеть ее, строгую, стройную брюнетку моих лет с точеными чертами лица. Я физически ощущал ее присутствие, ее вежливо-аристократическое внимание и, наверное, это помогло мне, потому что дальше я стал неукротимо набирал очки и выиграл сет со счетом шесть-три.
– Все, спасибо, – пожал мне руку несколько раздосадованный Джейк, хотя победа все равно оставалась за ним. – Сожалею, но мне пора на службу. Сильвия отвезет вас.
Отвезет? А как же обед? А урок русского языка, наконец? Или репетитору не положено выигрывать ни сета?
Оказалось, что сегодня Кэти занята, а меня, значит, просто проверяли на вшивость.
Я глянул в голубое нутро бассейна, в котором мне не предложили окунуться, и, выпив стакан сока, пошел за Сильвией в дом. В огромном холле, разгороженном так, что он был одновременно кухней, детской и столовой, я с удивлением обнаружил еще двух детей – трехлетнего Джонатана и семилетнюю Джессику. Похоже, имена им придумывал сам Джейк. Тут же находилась и служанка, отвечающая за все три направления, – она нарезала овощи, а Джессика раскладывала их по тарелкам.
– Она из Эквадора, – шепнула мне накрывавшая на стол Кэти. Прозвучало это так, будто мы со служанкой были соседями.
Джонатан смотрел мультяшки в своей выгородке и не обратил на меня внимания, за что получил выговор от Сильвии. Тогда он нехотя поднялся на свои маленькие ножки, подошел ко мне и, руки по швам, энергично тряхнув головой:
– Джо.
В нем уже была горделивая независимость будущего президента компании а, может, и сенатора от штата Калифорния. И каким-то шестым чувством привилегированного отпрыска он уже знал, что я здесь никто и звать никак.
Ему не терпелось вернуться к себе.
– Патриция говорила, что вы журналист... – восстановила мой эфемерный статус Сильвия. – Мы с вами коллеги. Я работаю на телевидении в отделе новостей.
Зачем? Я бы на ее месте не работал.
– Перекусите с моими девочками, я сейчас вернусь, нам с Джонатаном нужно в город, – сказала она и по широкой лестнице пошла на второй этаж. Слыша четкий стук ее узких туфелек на низком каблуке, я не удержался и посмотрел, как она поднимается. Она была великолепно сложена, и, если бы не несколько портящий выражение лица слишком серьезный, какой-то беспокойный взгляд, вполне могла бы и сегодня стать «Миссис Америка». Маленькая точеная головка со строго собранным на затылке волосами делала ее похожей на змею. От нее веяло интеллектуальным холодком.
Вместе с Кэти и Джессикой я уныло поклевал фруктово-овощной салат. Обе с двух сторон ухаживали за мной, как сестры милосердия. В отличие от Джонатана, которого одновременно пыталась накормить служанка, они были прекрасно воспитаны, хотя по-светски раскованны.
Вернулась Сильвия в ярко-зеленом, обтягивающем платье, довольно коротком для матери троих детей, хотя очень идущем ей. Только теперь я заметил, что у нее зеленые глаза. На руках ее позванивали ажурные серебряные браслеты – несколько ожерелий старинного серебра украшали шею. От нее пахло духами «Фаренгейт», – Бесси на каждую ночь кропила подмышки чем-нибудь новеньким, и в запахах я поднаторел. Лицо Сильвии осталось без макияжа и было очевидно, что она нарядилась не для меня, да и едва ли нарядилась, и ей безразлична моя реакция. Да и при чем тут моя реакция.
Нас поджидал то же великолепный семейный бьюик мышиного цвета.
Она посадила Джонатана сзади в специальное детское сиденьице, пристегнула ремнем, села рядом со мной, включила зажигание, положила свою смуглую в кольцах руку на набалдашник рычага переключения скоростей и мы тронулись с места.
– Ну так вот, – сказала она ровным тоном, словно продолжая прерванный разговор. – На региональном телевидении я веду новости культуры. И мне подумалось, почему бы нам с вами, Питер, не сделать беседу. Вы сказали, что уже полтора месяца в Калифорнии. Наверняка, уже отложились какие-то впечатления, какие-то мысли. Можете поделиться с нашими зрителями? Мы, американцы, любим про себя слушать...
Господи, кто-то будет меня снимать, слушать! На мгновение я чуть не зауважал себя. Да, впечатлений, дорогие телезрители, масса, хотя особого, так сказать, деликатного свойства... И как джентльмен, я бы предпочел хранить благородное молчание. Да, канечна, американски леди – эта есть атлична, лучши на свьете дженщин есть.
– Денег не обещаю... – продолжала Сильвия. – У нас общественный канал, рекламы ноль. Но так, – в раздумии подняла она плечо, – почему бы и нет? По-моему, может получиться забавно. For the hell of it.
Да, вот именно – от нечего делать. Вы ребята, зажрались. Зачем вам бедный озабоченный русский, бегущий как таракашка вдоль глухого плинтуса в поисках теплой сытой щелки. Мой чуткий нерв не улавливал в Сильвии ни грана личного расположения ко мне. Даже собственная благотворительность не грела ей сердце.
Джонатан захныкал, и Сильвия, свернув к обочине и притормозив, обернулась к нему.
– Опять соску выронил. Просто проблема с этой соской. Уже такой большой мальчик...
Она вполоборота потянулась к нему между креслами, край платья пополз вверх и вдруг обнажил полоску голого упругого бедра, красиво охваченного чулком на ажурной резинке пояса. Я чуть не зажмурился от неожиданности – так не вязалась эта вскрикнувшая интимность с ее суховато-строгой неженской манерой общения.
Она догадалась, что я все видел, однако села как ни в чем не бывало, спокойно оправила платье на бедрах, будто я был ее дуэньей, и мы покатили дальше.
– Хоть покормили? – понизила она голос, глядя вслед «бьюику».
– Так, салатик...
К стыду своему, я не смог скрыть легкого разочарования.
Как и она.
По здравом размышлении я решил отказаться от интервью, или «беседы», как назвала это Сильвия. Ведь я рано или поздно собирался попросить политического убежища, если не осуществлю свои матримониальные планы, и тогда мои взвешенные лояльные ответы сработают против меня же. Обвинят в корысти и лжи. У них с этим четко. Виза же у меня по частному приглашению, неделовая, всего на три месяца – далее зиял провал.
Похоже, Сильвию мало огорчила моя позиция. Хозяин – барин. Она-то думала, что это мне поможет. Интересно, в чем? И тогда становилось интересно, что же ей с Джейком напела Патриция. И все-таки мне показалось, что я слегка уязвил Сильвию. Бедный, но гордый. Мы не рабы. Рабы не мы.
Я занимался с Кэти два раза в неделю по два часа. Час в помещении, час на корте. Она была разумненькая девочка и все схватывала с лету. По моей самопальной методике на корте дозволялось объясняться только по-русски. Поэтому «черт», которым я заменил все прочие непечатные выражения, появился одним из первых в Кэтином лексиконе. «Жарко, хочу пить, ничего не получается, вперед, назад, беги, бей, здорово, молодец!» – это все наше с ней начало. Плюс, естественно, «мяч, вот полотенце, что-то я устала, который час»... Час, к сожалению, был всегда один и тот же – пятый, а точнее, полпятого. Когда и заканчивалось жалкое мое репетиторство, за которое, поскольку обещанные здесь Патришей семейные обеды-ужины, по прежнему пролетали мимо, я в конце месяца рассчитывал на некоторую сумму. По самым скромным прикидкам она должна была составить не меньше трехсот долларов – двадцать за час. Низкооплачиваемый часовой труд стоил в Америке не меньше пяти долларов. Ну, двести пятьдесят, на худой конец – ежели за вычетом салатиков и кока-колы. Хотя сама мысль о вычетах казалась мне смешной.
При нас всегда была Сильвия – сидела поодаль в комнате, что-то вышивая бисером, или под зонтиком у бассейна, нога на ногу, глядя в нашу сторону рассеянным взглядом и думая о чем-то своем. В теннис она не играла по нездоровью – однажды обмолвилась, что едва не умерла, рожая Джонатана; сыну тоже досталось и он наблюдался лучшими специалистами Лос-Анджелоса. Отдельно со мной она почти не разговаривала. Следила за собой, меняя платья и украшения. Часто в ее руке я видел бутылочку джин-тоника – маленький лекарственный глоток через час. Жизнь ее, несмотря на общественный телевизионный канал, мне показалась довольно однообразной.
Отвезя меня домой, она отправлялась с сыном дальше, куда-то в Санта-Монику, к педиатру. Вызов на дом стоил почти вдвое дороже. Значит, и у старины Джейка считали деньги.
Сам он вообще при мне больше не появлялся, великодушно подарив неотыгранный сет.
Сильвия была странным существом, живущим как бы не здесь. Раньше, когда я только начинал свою жалкую журналистскую карьеру, я бы написал, что у нее не все дома, но теперь, к своим тридцати восьми годам, я уже понимал, что всех дома, пожалуй, нет ни у кого, включая и меня самого. Мне нравилось, когда она была рядом, хотя она не одаряла ни душевным комфортом, как Кристина, ни весельем, как Бесси. Она только усиливала фон мои собственных тревог, как если бы, в придачу к ежедневной проблеме выживания, приходилось, скажем, мучительно вспоминать, не остался ли дома невыключенным утюг.
– Вы не были в Санта-Монике? – спросила она в тот раз.
– Еще нет... – сказал я, пытаясь обозначить свободу выбора.
– Еще... – усмехнулась она, вложив в это слово какой-то свой смысл. – Если хотите, можно поехать с нами... И, как всегда, посмотрела мимо, словно находясь от меня за тысячу световых лет.
Я поехал.
После врача, когда я минут сорок просидел в пустой приемной, сонно перелистывая газеты и журналы, мы поехали в ресторан, потому что Джонатану сначала захотелось пить, а потом есть. Сильвия предложила мне присоединиться к нему, но я, хотя последнее время часто был голоден, отказался. В зале недорогого ресторанчика никого, кроме нас, не было, и для хозяина-мексиканца, промышлявшего у стойки, и его помощницы, мы вполне могли сойти за супружескую пару. Схрустев чипсы и лишь раз ковырнув рыбу, наверняка отличную, Джонатан сказал, что раздумал есть, и мы, допив сок, вернулись в машину. Небо померкло и лишь на западе быстро сворачивал свои шмотки короткий зимний закат.
– Вы всегда такой молчун, Петер? – заводя мотор, с некоторым упреком сказала Сильвия, словно была разочарована нашей совместной поездкой.
– Наверное, стесняюсь своего английского, – сказал я.
– У вас нормальный английский, – сказала она. – Может, это я на вас так действую? Скажите прямо, – при этом она обернулась и впервые внимательно посмотрела на меня, дабы проверить прямизну моего ответа.
Чего ей нужно, съежился я, не готовый к такой вспышке интереса по адресу своей персоны. Не приняла ли она в туалете, куда выходила, парочку лишних глотков джин-тоника?
– Вы верите в судьбу, Петер? – продолжала Сильвия, забыв про предыдущий вопрос.
– Верю, – сказал я.
– Вам кажется, что мы случайно встретились?
«Мы? Встретились?»
– Мне кажется, что ничего случайного в жизни нет, – выскреб я из себя эту очевидную банальность, но Сильвия услышала ее опять же по-своему.
Несколько минут мы молча ехали вдоль океана. Сильвия включила дальний свет, и на поворотах он выхватывал из сгустившейся справа тьмы белые гребни волн. Где-то под нами почти неслышно урчал могучий мотор, в кабине тихо шипел обогреватель. Джонатан спал в своем креслице, открыв рот.
– Фу, жарко, – сказала Сильвия, притормозив и свернув с дороги на смотровую площадку. – Пойдемте подышим свежим воздухом.
В темноте шумел прибой, но ветра почти не было. Мы спустились по ступенькам на песчаный пляж, смутно подсвеченный дорожными фонарями.
– Мне надо немного побыть одной, а потом поедем дальше, хорошо?– сказала она, коротко глянув на меня, словно испрашивая разрешение, и ушла вперед. Я видел, как она стоит лицом к океану, слегка расставив стройные ноги и закинув руки за затылок. Она словно забыла обо мне. Так прошло минут пять. Затем я подошел и неуверенно встал сзади. Она слышала мои шаги по песку, но не обернулась. Я решил, что она медитирует, и хотел уйти. Но почему-то не смог. Я стоял в метре за ее спиной и чувствовал, что она чего-то ждет от меня. Я сделал еще шаг – протянул руки и взял ее за груди с двух сторон. Они были напряжены и налиты жаждой. Сильвия резко повернулась ко мне, сбросив этим разворотом мои руки, и ее лицо в слабом свете было устрашающе прекрасным.
– Ты... – словно задыхаясь, сказала она, – ты... – и вдруг с коротким сильным выдохом, каковому учат при ударе ракеткой по мячу, резко толкнула меня двумя руками в грудь.
Я упал на песок и был настолько ошарашен, что не спешил подняться. Она медленно подошла и встала у меня в ногах:
– You, you want me? (Ты хочешь меня? (англ.)
Я подумал, она хочет меня ударить, но она с презрительной миной, сделала шаг вперед и царственно встала надо мной, пленив мои бока острыми косточками щиколоток. Затем поставила мне на живот правую ногу, уже без туфельки, и осторожно провела ею вниз. Я протянул ей руки, но тут же услышал резкое, гневное: «Do not touch me!» (Не прикасайся ко мне! (англ.)
Мне показалось, что все это где-то я уже видел. Она снова провела гибкой шелковой ступней по ширинке брюк, нащупывая большим пальцем застежку молнии и короткими подергиваниями спустила ее. Ступня была теплой и чуткой.
– Ремень, – услышал я и, став вдруг страшно понятливым, расстегнулся.
– Трусы...
Я приспустил трусы.
Она задумчиво посмотрела на представшее перед ней зрелище, впрочем, малоосвещенное.
– Чистый? – спросила она.
– Конечно, – сказал я.
– Ничем не болен?
Я молча повел головой из стороны в сторону, слыша хруст песка под волосами.
Тогда она удовлетворенно кивнула и медленно, не сводя с меня мерцающих в темноте глаз, стала приседать. Под платьем она была голой, только чулки и пояс.
– Лиза-подлиза.
– Что такое подлиза?
– Подвид. Разновидность Лизы.
– Ты всегда такой шутник?
– Нет, только с тобой.
– Ты такой... особенный! – рука Бесси восхищенно ущипнула мою ляжку и вернулась на согретый пригорок. На руль рука поднималась лишь на поворотах, поскольку коробка передач была автоматической. – Хочешь, мы пообедаем в испанском ресторане?
Испания с сильным мексиканским акцентом встретила нас знаменитой гитарой Пако де Лусии.
У потолка висели окороки под названием «хамон».
– Как летучие мыши, – сказал я.
– Как мумии, – сказала Бесси. – Тутан-хамоны.
В тот вечер мы, переодевшись, устроили оргию. Я был Кортесом, пленяющим золотоволосую наложницу Монтесумы. Пленять пришлось по всему дому, спотыкаясь о фарфоровый зверинец, и настиг я ее лишь в маленьком тесном чулане... С потревоженной полки падали на нас, как снежинки, ватные тампоны. Видимо, наступал ледниковый период. Бесси рычала, как динозавр, и норовила откусить мне палец. Она обожала натиск и грубую мужскую силу.
– Это что, твое?
Загадка.
Предположим, что Питон
Проглотил большой бидон,
А Питона Крокодил,
Предположим, проглотил, –
Кто же нам вернет бидон,
Крокодил или Питон?
– Мое.
– Не думаю, что ты вернешь бидон.
– Почему?
– Потому что я тебя не отдам.
И все же было очевидно, что Бесси нервничает – она ждала родительский звонок из Бостона. Позвонили, когда я уже так спал, что не мог проснуться, только слышал издали приглушенный голос Бесс, ушедшей с телефоном в гостиную, чтобы меня не будить. Потом она вернулась, легла и крепко прижалась голой грудью к моей спине, голыми ногами к моим ногам, словно замерзла в стылом воздухе ночи. Поза ложки.
– Все хорошо? – сквозь сон пробормотал я, не уверен, что по-английски.
Но ответа ее уже не слышал.
Утром в постели, потеревшись о меня коленкой, она зашептала на ухо, дыша мятной жвачкой:
– Пит, проснись. Я сегодня улетаю в Бостон. У нас семейное торжество – семьдесят лет отцу. Вернусь через неделю.
– Я останусь здесь?
– Нет, тебе лучше пожить у твоей хозяйки.
– А как же собаки?
– Я отдам их Кристине с Фрэнком.
Так они вернулись!
– О, как я хочу тебя сейчас, Пит. Неделю врозь – я этого не выдержу.
Так они вернулись!
Бесси что-то еще говорила, тихо завладевая тем, что ей было больше всего понятно во мне, а мысли мои уже неслись к дому напротив. Что там? Как?
Впрочем, в благодарность за новость я отдал Бесси все, на что остался способен после Кортеса, и она отметила бурными слезами свой как всегда отрадный оргазм.
– Я буду думать о тебе, Пит, – сказала она, высаживая меня у крыльца Патриции.
Я не представлял, с какими глазами предстану сейчас перед Патришей. Провалиться сквозь землю было не худшим вариантом продолжения нашей с ней «дружбы».
Да, Патриция торжествовала – такой помятый, побитый, зализывающий раны я был ей ближе и родней. Вечером мы распили с ней бутылку КУПЛЕННОГО МНОЮ со страху красного, и только полное физическое истощение удержало меня от того, чтобы не появиться в ее ночной конуре. Допускаю, что Патриция очень бы удивилась и прогнала меня. Но прогнала бы с теплом в сердце – ведь я бы к ней пришел ПОСЛЕ ДВУХ МИЛЛИОНЕРШ! Что гадать? Чего не было – того и не было. Но, бьюсь причиндалом об заклад, что теперь МОГЛО БЫ БЫТЬ. Патриша почувствовала это и стала относиться ко мне почти как прежде, как в начале.
* * *
Вечер, коты под настольной лампой, уроки русского языка.Где живет этот господин?
А хрен его знает.
* * *
Утро. Соседка сверху, вооружившись граблями, убирает сухую листву вокруг дома. Хочу помочь – то ли чтобы познакомиться поближе, то ли из чувства долга – больше месяца живу тут, а еще ни разу не пошевелился на тему окружающей среды.– Не надо, – говорит Патриция. – Лучше не мешать ей. У нее просто плохое настроение. Она всегда метет двор, когда ей плохо.
Жаль. Мне она уже почти понравилась.
Через часа три выхожу во двор – она еще там. Облако пыли неспешно втягивается в открытое окошко каморки Патриции и потревоженные коты – три на крыльце, один на постели – недовольно уходят.
В доме Патриши дубак. Мерзну.
Некстати вспоминается обещание Бесси: «Я отвезу тебя в настоящий магазин».
Не отвезла – не успела. Или побоялась, что придется на меня потратиться.
* * *
Я позвонил Бесси через неделю, как и договаривались.Да, вернулась, но говорила уклончиво, ссылалась на страшную занятость. И я понял, что на семейном совете безродный иноземный претендент на руку и сердце получил категорический и безоговорочный отлуп.
Богатые вероломны, Петер. У них вместо сердца кошелек.
Направда твоя, Патриша. Нищие вероломней.
* * *
Оказывается, на втором этаже, кроме учителки, живет Стив, ветеран вьетнамской войны, тихий сумасшедший. У него военная пенсия, он считает себя художником. В воскресенье приглашает нас с Патрицией к себе в студию. Он рисует одни высотные дома – скрюченные, будто им выстрелили в живот. С Патрицией они друзья, и ей позволено говорить то, что она думает. Однажды она спросила: «Стив, зачем ты рисуешь одни скрюченные дома? Это слишком мрачно, вряд ли кому понравится. Нарисуй что-нибудь красивое». Он посмотрел на нее с удивлением: «Разве это не красиво, Пэтти?»Теперь же мы поднимаемся по лестнице и не без робости входим в его мастерскую. Патриция не преувеличивала. Все так и есть, но странное дело, рядом со своим создателем скрюченные дома как бы выпрямляются. Может, потому что сам Стив строен, моложав, с черными усами на мальчишеском лице, и вообще похож на Кларка Гейбла. Голос у него тихий, как и положено в храме искусств.
– Вообще-то мне больше нравится делать рамы, чем рисовать, – смущенно говорит он и, не в силах присутствовать при нашем суде, на цыпочках выходит из комнаты.
А рамы у него действительно необычные – Стив обклеивает их ракушками и кусочками зеркала, нитками, пуговицами, ножницами, зубными щетками, ножами и вилками. Лучшая его рама обклеена розовыми синтетическими попугайчиками. Это его последняя вещь – от нее еще пахнет клеем.
– А ведь это про нашу Америку, – шепчет мне Патриция, – снаружи попугайчики, а внутри пустота.
* * *
На теннисном корте два невозмутимых японца в трех сетах обыграли меня с Патриком Доннаваном, продавцом осциллографов с Хантингтон-Бич.Хантингтон-Бич...
Я еще не забыл вересковый запах твоего лона, Крис.
Каролина говорит, что они втроем отлично отдохнули на ранчо Крис близ Сан-Диего. Так у нее есть свое ранчо! Что же ты молчала, Крис? Вот куда мы должны были убежать в то утро... Я не выдержал – позвонил. Ответил Фрэнк, и я повесил трубку. Нет, все кончено, она не позвонит тебе ни-ког-да!
Каролина смотрит на меня с вопросом. Но взгляд непосвященный. Никто не знает про нашу тайну.
Патриция сделала последнюю пробу – отвезла меня, трясущегося от страха, в настоящую школу, где я дал настоящий урок сорока десятилетним детям. Не знаю, что это был за урок – я решил, что им будет интересно, если я расскажу про Россию – про церкви с куполами из золота, про снега, про русскую баню, купанье в проруби и про Великую Отечественную войну, в которой мы воевали как союзники. Детям, вроде, было интересно, а Патриция и ее подруга-учительница просидели, открыв рот, как если бы попали на проповедь новорусского мессии. В своем ли они тут уме, елы палы? Я было загорелся, распушил хвост, но остыл. Школа бедная, денег из казны на самозванцев не предусмотрено. Да, могу раз в неделю заменить учителку. За? За банку пепси.
И вдруг объявилась Кэти, умненькая девочка-подросток, у которой я брал интервью в Лосеве. Оно почти целиком попало тогда в газету. Кэти меня отлично помнит, а папа у нее, между прочим, вице-президент крупной электронной компании. Дальше – больше: она хочет изучать русский язык, а Патриша горячо их заверила, что лучше меня в Калифорнии нет учителя. А как обрадовался папа вице-президент, узнав, что я играю в теннис. Больше всех радовалась моя Патриша, наконец-то я начну зарабатывать себе на обед.
Шепнула, когда за мной приехали:
– Там тебя покормят...
Видно, бедную еще не расциклило. Или действительно была озабочена моим будущим.
Вице-президент оказался славным малым лет сорока пяти, чем-то похожим на Фрэнка. Твердый подбородок, умные карие глаза, одет просто – в потертые джинсы, клетчатую фланелевую рубашку, кроссовки. Но на улице нас ждал его могучий «бьюик», спокойно заявляя о том, что в нашем демократичном интеллигентном разговоре было вынесено за скобки. Впрочем, Джейк, так звали отца Кэти, похоже, не замечал, какая у него машина. Для него это было естественно, как дыхание. Я сел сзади, Кэти – впереди. На заднем сидении лежали нераспакованные мячи и ракетки. Все добротное, надежное, красивое. Я положил рядом свою.
Ехали мы недолго, но за это время Южная Пасадена заметно похорошела. А может, она была здесь уже не южной, а западной или восточной. Белые роскошные дома среди зеленых кущ. Такой же оказалась и двухэтажная вилла Джейка – с колоннами, в викторианском духе. А может, и не викторианском, поди разбери. За домом – голубое око бассейна, рядом – огороженный металлической сеткой корт, его собственный. Если на Хантингтон-Бич жили просто богатые люди, то здесь они были уже далеко не просто. Богатство измерялось не столько архитектурой, сколько количеством принадлежащего ей пространства.
Переодевшись, мы вышли на корт и сыграли в «американку» – два против одного. Как я ни пыхтел, мне не удалось выиграть у Джейка с Кэти, а он довольно легко расправился с нами. Я почувствовал, как для него важно – выигрывать. Первый признак спортсмена. Мне же скорее нравилось просто играть. Светило солнце, в вечнозеленых кронах деревьев пиликали незнакомые птицы, маленькая смуглая служанка принесла и поставила на стол у бассейна графин апельсинового сока со льдом и несколько бутылок кока-колы.
Вскоре запыхавшаяся Кэти сказала, что с нее хватит, и оставила нас один на один.
Я продул Джейку два сета, и он было с удовлетворением посмотрел на меня: дескать, все понятно, для начала хватит, но я сказал, что только-только стал чувствовать мяч, поскольку давно не тренировался, и Джейк, поколебавшись, согласился на третий сет. В это время из дому вышла его жена и, сев за столик у бассейна, стала следить за нашей схваткой. После трех геймов при счете два один в пользу Джейка я понял, что она болеет за меня, словно выигрывать у бедного русского гостя было, по ее мнению, дурным тоном. Я взял свой гейм, а потом гейм Джейка и в минутном промежутке успел исподтишка разглядеть ее, строгую, стройную брюнетку моих лет с точеными чертами лица. Я физически ощущал ее присутствие, ее вежливо-аристократическое внимание и, наверное, это помогло мне, потому что дальше я стал неукротимо набирал очки и выиграл сет со счетом шесть-три.
– Все, спасибо, – пожал мне руку несколько раздосадованный Джейк, хотя победа все равно оставалась за ним. – Сожалею, но мне пора на службу. Сильвия отвезет вас.
Отвезет? А как же обед? А урок русского языка, наконец? Или репетитору не положено выигрывать ни сета?
Оказалось, что сегодня Кэти занята, а меня, значит, просто проверяли на вшивость.
Я глянул в голубое нутро бассейна, в котором мне не предложили окунуться, и, выпив стакан сока, пошел за Сильвией в дом. В огромном холле, разгороженном так, что он был одновременно кухней, детской и столовой, я с удивлением обнаружил еще двух детей – трехлетнего Джонатана и семилетнюю Джессику. Похоже, имена им придумывал сам Джейк. Тут же находилась и служанка, отвечающая за все три направления, – она нарезала овощи, а Джессика раскладывала их по тарелкам.
– Она из Эквадора, – шепнула мне накрывавшая на стол Кэти. Прозвучало это так, будто мы со служанкой были соседями.
Джонатан смотрел мультяшки в своей выгородке и не обратил на меня внимания, за что получил выговор от Сильвии. Тогда он нехотя поднялся на свои маленькие ножки, подошел ко мне и, руки по швам, энергично тряхнув головой:
– Джо.
В нем уже была горделивая независимость будущего президента компании а, может, и сенатора от штата Калифорния. И каким-то шестым чувством привилегированного отпрыска он уже знал, что я здесь никто и звать никак.
Ему не терпелось вернуться к себе.
– Патриция говорила, что вы журналист... – восстановила мой эфемерный статус Сильвия. – Мы с вами коллеги. Я работаю на телевидении в отделе новостей.
Зачем? Я бы на ее месте не работал.
– Перекусите с моими девочками, я сейчас вернусь, нам с Джонатаном нужно в город, – сказала она и по широкой лестнице пошла на второй этаж. Слыша четкий стук ее узких туфелек на низком каблуке, я не удержался и посмотрел, как она поднимается. Она была великолепно сложена, и, если бы не несколько портящий выражение лица слишком серьезный, какой-то беспокойный взгляд, вполне могла бы и сегодня стать «Миссис Америка». Маленькая точеная головка со строго собранным на затылке волосами делала ее похожей на змею. От нее веяло интеллектуальным холодком.
Вместе с Кэти и Джессикой я уныло поклевал фруктово-овощной салат. Обе с двух сторон ухаживали за мной, как сестры милосердия. В отличие от Джонатана, которого одновременно пыталась накормить служанка, они были прекрасно воспитаны, хотя по-светски раскованны.
Вернулась Сильвия в ярко-зеленом, обтягивающем платье, довольно коротком для матери троих детей, хотя очень идущем ей. Только теперь я заметил, что у нее зеленые глаза. На руках ее позванивали ажурные серебряные браслеты – несколько ожерелий старинного серебра украшали шею. От нее пахло духами «Фаренгейт», – Бесси на каждую ночь кропила подмышки чем-нибудь новеньким, и в запахах я поднаторел. Лицо Сильвии осталось без макияжа и было очевидно, что она нарядилась не для меня, да и едва ли нарядилась, и ей безразлична моя реакция. Да и при чем тут моя реакция.
Нас поджидал то же великолепный семейный бьюик мышиного цвета.
Она посадила Джонатана сзади в специальное детское сиденьице, пристегнула ремнем, села рядом со мной, включила зажигание, положила свою смуглую в кольцах руку на набалдашник рычага переключения скоростей и мы тронулись с места.
– Ну так вот, – сказала она ровным тоном, словно продолжая прерванный разговор. – На региональном телевидении я веду новости культуры. И мне подумалось, почему бы нам с вами, Питер, не сделать беседу. Вы сказали, что уже полтора месяца в Калифорнии. Наверняка, уже отложились какие-то впечатления, какие-то мысли. Можете поделиться с нашими зрителями? Мы, американцы, любим про себя слушать...
Господи, кто-то будет меня снимать, слушать! На мгновение я чуть не зауважал себя. Да, впечатлений, дорогие телезрители, масса, хотя особого, так сказать, деликатного свойства... И как джентльмен, я бы предпочел хранить благородное молчание. Да, канечна, американски леди – эта есть атлична, лучши на свьете дженщин есть.
– Денег не обещаю... – продолжала Сильвия. – У нас общественный канал, рекламы ноль. Но так, – в раздумии подняла она плечо, – почему бы и нет? По-моему, может получиться забавно. For the hell of it.
Да, вот именно – от нечего делать. Вы ребята, зажрались. Зачем вам бедный озабоченный русский, бегущий как таракашка вдоль глухого плинтуса в поисках теплой сытой щелки. Мой чуткий нерв не улавливал в Сильвии ни грана личного расположения ко мне. Даже собственная благотворительность не грела ей сердце.
Джонатан захныкал, и Сильвия, свернув к обочине и притормозив, обернулась к нему.
– Опять соску выронил. Просто проблема с этой соской. Уже такой большой мальчик...
Она вполоборота потянулась к нему между креслами, край платья пополз вверх и вдруг обнажил полоску голого упругого бедра, красиво охваченного чулком на ажурной резинке пояса. Я чуть не зажмурился от неожиданности – так не вязалась эта вскрикнувшая интимность с ее суховато-строгой неженской манерой общения.
Она догадалась, что я все видел, однако села как ни в чем не бывало, спокойно оправила платье на бедрах, будто я был ее дуэньей, и мы покатили дальше.
* * *
Патриция удивилась, что я так рано вернулся.– Хоть покормили? – понизила она голос, глядя вслед «бьюику».
– Так, салатик...
К стыду своему, я не смог скрыть легкого разочарования.
Как и она.
По здравом размышлении я решил отказаться от интервью, или «беседы», как назвала это Сильвия. Ведь я рано или поздно собирался попросить политического убежища, если не осуществлю свои матримониальные планы, и тогда мои взвешенные лояльные ответы сработают против меня же. Обвинят в корысти и лжи. У них с этим четко. Виза же у меня по частному приглашению, неделовая, всего на три месяца – далее зиял провал.
Похоже, Сильвию мало огорчила моя позиция. Хозяин – барин. Она-то думала, что это мне поможет. Интересно, в чем? И тогда становилось интересно, что же ей с Джейком напела Патриция. И все-таки мне показалось, что я слегка уязвил Сильвию. Бедный, но гордый. Мы не рабы. Рабы не мы.
Я занимался с Кэти два раза в неделю по два часа. Час в помещении, час на корте. Она была разумненькая девочка и все схватывала с лету. По моей самопальной методике на корте дозволялось объясняться только по-русски. Поэтому «черт», которым я заменил все прочие непечатные выражения, появился одним из первых в Кэтином лексиконе. «Жарко, хочу пить, ничего не получается, вперед, назад, беги, бей, здорово, молодец!» – это все наше с ней начало. Плюс, естественно, «мяч, вот полотенце, что-то я устала, который час»... Час, к сожалению, был всегда один и тот же – пятый, а точнее, полпятого. Когда и заканчивалось жалкое мое репетиторство, за которое, поскольку обещанные здесь Патришей семейные обеды-ужины, по прежнему пролетали мимо, я в конце месяца рассчитывал на некоторую сумму. По самым скромным прикидкам она должна была составить не меньше трехсот долларов – двадцать за час. Низкооплачиваемый часовой труд стоил в Америке не меньше пяти долларов. Ну, двести пятьдесят, на худой конец – ежели за вычетом салатиков и кока-колы. Хотя сама мысль о вычетах казалась мне смешной.
При нас всегда была Сильвия – сидела поодаль в комнате, что-то вышивая бисером, или под зонтиком у бассейна, нога на ногу, глядя в нашу сторону рассеянным взглядом и думая о чем-то своем. В теннис она не играла по нездоровью – однажды обмолвилась, что едва не умерла, рожая Джонатана; сыну тоже досталось и он наблюдался лучшими специалистами Лос-Анджелоса. Отдельно со мной она почти не разговаривала. Следила за собой, меняя платья и украшения. Часто в ее руке я видел бутылочку джин-тоника – маленький лекарственный глоток через час. Жизнь ее, несмотря на общественный телевизионный канал, мне показалась довольно однообразной.
Отвезя меня домой, она отправлялась с сыном дальше, куда-то в Санта-Монику, к педиатру. Вызов на дом стоил почти вдвое дороже. Значит, и у старины Джейка считали деньги.
Сам он вообще при мне больше не появлялся, великодушно подарив неотыгранный сет.
Сильвия была странным существом, живущим как бы не здесь. Раньше, когда я только начинал свою жалкую журналистскую карьеру, я бы написал, что у нее не все дома, но теперь, к своим тридцати восьми годам, я уже понимал, что всех дома, пожалуй, нет ни у кого, включая и меня самого. Мне нравилось, когда она была рядом, хотя она не одаряла ни душевным комфортом, как Кристина, ни весельем, как Бесси. Она только усиливала фон мои собственных тревог, как если бы, в придачу к ежедневной проблеме выживания, приходилось, скажем, мучительно вспоминать, не остался ли дома невыключенным утюг.
– Вы не были в Санта-Монике? – спросила она в тот раз.
– Еще нет... – сказал я, пытаясь обозначить свободу выбора.
– Еще... – усмехнулась она, вложив в это слово какой-то свой смысл. – Если хотите, можно поехать с нами... И, как всегда, посмотрела мимо, словно находясь от меня за тысячу световых лет.
Я поехал.
После врача, когда я минут сорок просидел в пустой приемной, сонно перелистывая газеты и журналы, мы поехали в ресторан, потому что Джонатану сначала захотелось пить, а потом есть. Сильвия предложила мне присоединиться к нему, но я, хотя последнее время часто был голоден, отказался. В зале недорогого ресторанчика никого, кроме нас, не было, и для хозяина-мексиканца, промышлявшего у стойки, и его помощницы, мы вполне могли сойти за супружескую пару. Схрустев чипсы и лишь раз ковырнув рыбу, наверняка отличную, Джонатан сказал, что раздумал есть, и мы, допив сок, вернулись в машину. Небо померкло и лишь на западе быстро сворачивал свои шмотки короткий зимний закат.
– Вы всегда такой молчун, Петер? – заводя мотор, с некоторым упреком сказала Сильвия, словно была разочарована нашей совместной поездкой.
– Наверное, стесняюсь своего английского, – сказал я.
– У вас нормальный английский, – сказала она. – Может, это я на вас так действую? Скажите прямо, – при этом она обернулась и впервые внимательно посмотрела на меня, дабы проверить прямизну моего ответа.
Чего ей нужно, съежился я, не готовый к такой вспышке интереса по адресу своей персоны. Не приняла ли она в туалете, куда выходила, парочку лишних глотков джин-тоника?
– Вы верите в судьбу, Петер? – продолжала Сильвия, забыв про предыдущий вопрос.
– Верю, – сказал я.
– Вам кажется, что мы случайно встретились?
«Мы? Встретились?»
– Мне кажется, что ничего случайного в жизни нет, – выскреб я из себя эту очевидную банальность, но Сильвия услышала ее опять же по-своему.
Несколько минут мы молча ехали вдоль океана. Сильвия включила дальний свет, и на поворотах он выхватывал из сгустившейся справа тьмы белые гребни волн. Где-то под нами почти неслышно урчал могучий мотор, в кабине тихо шипел обогреватель. Джонатан спал в своем креслице, открыв рот.
– Фу, жарко, – сказала Сильвия, притормозив и свернув с дороги на смотровую площадку. – Пойдемте подышим свежим воздухом.
В темноте шумел прибой, но ветра почти не было. Мы спустились по ступенькам на песчаный пляж, смутно подсвеченный дорожными фонарями.
– Мне надо немного побыть одной, а потом поедем дальше, хорошо?– сказала она, коротко глянув на меня, словно испрашивая разрешение, и ушла вперед. Я видел, как она стоит лицом к океану, слегка расставив стройные ноги и закинув руки за затылок. Она словно забыла обо мне. Так прошло минут пять. Затем я подошел и неуверенно встал сзади. Она слышала мои шаги по песку, но не обернулась. Я решил, что она медитирует, и хотел уйти. Но почему-то не смог. Я стоял в метре за ее спиной и чувствовал, что она чего-то ждет от меня. Я сделал еще шаг – протянул руки и взял ее за груди с двух сторон. Они были напряжены и налиты жаждой. Сильвия резко повернулась ко мне, сбросив этим разворотом мои руки, и ее лицо в слабом свете было устрашающе прекрасным.
– Ты... – словно задыхаясь, сказала она, – ты... – и вдруг с коротким сильным выдохом, каковому учат при ударе ракеткой по мячу, резко толкнула меня двумя руками в грудь.
Я упал на песок и был настолько ошарашен, что не спешил подняться. Она медленно подошла и встала у меня в ногах:
– You, you want me? (Ты хочешь меня? (англ.)
Я подумал, она хочет меня ударить, но она с презрительной миной, сделала шаг вперед и царственно встала надо мной, пленив мои бока острыми косточками щиколоток. Затем поставила мне на живот правую ногу, уже без туфельки, и осторожно провела ею вниз. Я протянул ей руки, но тут же услышал резкое, гневное: «Do not touch me!» (Не прикасайся ко мне! (англ.)
Мне показалось, что все это где-то я уже видел. Она снова провела гибкой шелковой ступней по ширинке брюк, нащупывая большим пальцем застежку молнии и короткими подергиваниями спустила ее. Ступня была теплой и чуткой.
– Ремень, – услышал я и, став вдруг страшно понятливым, расстегнулся.
– Трусы...
Я приспустил трусы.
Она задумчиво посмотрела на представшее перед ней зрелище, впрочем, малоосвещенное.
– Чистый? – спросила она.
– Конечно, – сказал я.
– Ничем не болен?
Я молча повел головой из стороны в сторону, слыша хруст песка под волосами.
Тогда она удовлетворенно кивнула и медленно, не сводя с меня мерцающих в темноте глаз, стала приседать. Под платьем она была голой, только чулки и пояс.