Страница:
Сколько раз я читал, что смерть одного человека заставляет другого, оставшегося в живых, чуть ли не заново переосмыслить собственное назначение в жизни. Когда рядом с тобой погибает человек, которого ты хорошо знал и в смерть которого первое время никак не можешь поверить, вдруг начинаешь понимать, что жизнь твоя не бесконечна и время от времени тебе просто необходимо проводить инвентаризацию своей души, личный «разбор полетов»...
Я не знаю, кто пишет наставления и инструкции в нашем министерстве. Кто придумывает разные назидательные и нравоучительные плакатики, которыми увешаны летные классы всех подразделений. Наверное, существует целый отдел, в котором занимаются выведением коротких афористичных формулировок из огромного систематизированного опыта летных происшествий. Я привык к мысли о том, что половина подобных напоминаний необходима, а половина не нужна и назойлива.
К необходимым я относил формулировки типа: «Категорически запрещается! Производить полеты, а также взлет и посадку в направлении солнца или под углами к нему менее 45 градусов».
Об этом действительно помнить нужно. Я с этим сам десятки раз уже сталкивался, когда самостоятельно летал на «Яке».
Но ко второй половине, необязательной, абстрактной, я относился с нескрываемым раздражением и иронией. Ну что, кроме неприязни, может вызвать кусок картона, на котором большими буквами напечатано: «Быстрые действия в воздухе – результат длительных раздумий на земле»?
Я ненавижу разглагольствования «по поводу». Меня тошнит от любого проявления демагогии. Я отношу это за счет духовной несостоятельности разных типов, изрекающих любые безразмерные истины, которые можно надеть на трехлетнего пацаненка и с таким же успехом напялить на двухметрового мужика. Причем и трехлетнему, и двухметровому эта истина будет в самую пору. Вот ведь что ужасно.
Но с некоторых пор мне стало казаться, что «длительные раздумья на земле» иногда просто необходимы. Я не знаю, – приведут ли они к «быстрым действиям в воздухе», но то, что они помогут тебе на земле, в этом я теперь свято убежден...
Думал ли человек, сочинивший этот плакатик, что Дмитрий Иванович Соломенцев прицепит такой длинный философский хвост к его коротенькому чиновничьему изречению?
Уже несколько дней я живу у Сергея Николаевича. Надежда Васильевна переехала на неделю к Катерине Михайловне, помогает ей по хозяйству, возится с Лялькой. А мой Серега попросил меня это время пожить у него. Живем мы с ним душа в душу, четко распределив обязанности: я бегаю по лавочкам и на рынок, а мой старик готовит жратву.
В отпуск ушел Алик Коробов – второй пилот Азанчеева. Воспользовавшись тем, что наш аэроплан стоял на «регламенте», Виктор Кириллович взял меня к себе «вторым».
Я боялся, что Азанчеев не будет доверять мне штурвал, но, как только мы первый раз оказались вместе в кабине, он лениво посмотрел на меня и сказал:
– Запускайте, прогревайте, выруливайте, просите взлет и чешите...
Я запустил, прогрел, вырулил, запросил взлет и почесал. А на следующий день он меня спросил:
– С левого сиденья не хотите попробовать?
И весь день я летал, сидя в командирском кресле. Вечером я сказал Сергею Николаевичу:
– Я сегодня весь день слева сидел.
На что старик мне заявил:
– Тебе было сказано купить сметану?
– Было.
– А где она?
– Я забыл...
– Вот и лопай пустые щи!
– Я сегодня весь день летал на левом кресле!..
– Это я уже знаю. Мне Витя звонил. Как же ты без сметаны щи есть будешь?
– Да плевать мне на эту сметану! Можете вы это понять или нет?
– Подожди, – сказал старик. – Не хватай хлеб. Я сейчас схожу за сметаной...
За сметаной мы пошли оба и вместо сметаны купили большую и красивую бутылку шотландского виски «Лонг Джон». Сметаны просто не было...
Интересно, смог бы я помочь Василию Григорьевичу, если бы он все-таки взял меня тогда в тот рейс?
ОКУЛИСТ
НАДЕЖДА ВАСИЛЬЕВНА
КОМАНДИР КОРАБЛЯ
АЗАНЧЕЕВ
КОМАНДИР КОРАБЛЯ
НАДЕЖДА ВАСИЛЬЕВНА
КОМАНДИР КОРАБЛЯ
ДИМА СОЛОМЕНЦЕВ
Я не знаю, кто пишет наставления и инструкции в нашем министерстве. Кто придумывает разные назидательные и нравоучительные плакатики, которыми увешаны летные классы всех подразделений. Наверное, существует целый отдел, в котором занимаются выведением коротких афористичных формулировок из огромного систематизированного опыта летных происшествий. Я привык к мысли о том, что половина подобных напоминаний необходима, а половина не нужна и назойлива.
К необходимым я относил формулировки типа: «Категорически запрещается! Производить полеты, а также взлет и посадку в направлении солнца или под углами к нему менее 45 градусов».
Об этом действительно помнить нужно. Я с этим сам десятки раз уже сталкивался, когда самостоятельно летал на «Яке».
Но ко второй половине, необязательной, абстрактной, я относился с нескрываемым раздражением и иронией. Ну что, кроме неприязни, может вызвать кусок картона, на котором большими буквами напечатано: «Быстрые действия в воздухе – результат длительных раздумий на земле»?
Я ненавижу разглагольствования «по поводу». Меня тошнит от любого проявления демагогии. Я отношу это за счет духовной несостоятельности разных типов, изрекающих любые безразмерные истины, которые можно надеть на трехлетнего пацаненка и с таким же успехом напялить на двухметрового мужика. Причем и трехлетнему, и двухметровому эта истина будет в самую пору. Вот ведь что ужасно.
Но с некоторых пор мне стало казаться, что «длительные раздумья на земле» иногда просто необходимы. Я не знаю, – приведут ли они к «быстрым действиям в воздухе», но то, что они помогут тебе на земле, в этом я теперь свято убежден...
Думал ли человек, сочинивший этот плакатик, что Дмитрий Иванович Соломенцев прицепит такой длинный философский хвост к его коротенькому чиновничьему изречению?
Уже несколько дней я живу у Сергея Николаевича. Надежда Васильевна переехала на неделю к Катерине Михайловне, помогает ей по хозяйству, возится с Лялькой. А мой Серега попросил меня это время пожить у него. Живем мы с ним душа в душу, четко распределив обязанности: я бегаю по лавочкам и на рынок, а мой старик готовит жратву.
В отпуск ушел Алик Коробов – второй пилот Азанчеева. Воспользовавшись тем, что наш аэроплан стоял на «регламенте», Виктор Кириллович взял меня к себе «вторым».
Я боялся, что Азанчеев не будет доверять мне штурвал, но, как только мы первый раз оказались вместе в кабине, он лениво посмотрел на меня и сказал:
– Запускайте, прогревайте, выруливайте, просите взлет и чешите...
Я запустил, прогрел, вырулил, запросил взлет и почесал. А на следующий день он меня спросил:
– С левого сиденья не хотите попробовать?
И весь день я летал, сидя в командирском кресле. Вечером я сказал Сергею Николаевичу:
– Я сегодня весь день слева сидел.
На что старик мне заявил:
– Тебе было сказано купить сметану?
– Было.
– А где она?
– Я забыл...
– Вот и лопай пустые щи!
– Я сегодня весь день летал на левом кресле!..
– Это я уже знаю. Мне Витя звонил. Как же ты без сметаны щи есть будешь?
– Да плевать мне на эту сметану! Можете вы это понять или нет?
– Подожди, – сказал старик. – Не хватай хлеб. Я сейчас схожу за сметаной...
За сметаной мы пошли оба и вместо сметаны купили большую и красивую бутылку шотландского виски «Лонг Джон». Сметаны просто не было...
Интересно, смог бы я помочь Василию Григорьевичу, если бы он все-таки взял меня тогда в тот рейс?
ОКУЛИСТ
В «Ил-14» нас было девять человек. Мы летели в отдельную Добрынинскую эскадрилью для того, чтобы провести очередное медицинское освидетельствование. Нас девять человек, и все вместе мы называемся «медкомиссия». Нас боятся. Мы грозная, неподкупная, жестокая и в какой-то мере циничная сила. За глаза нас называют «выбраковщиками».
Месяц назад у них в Добрынине произошло ЧП – погиб командир эскадрильи Селезнев. Я его хорошо знал. Говорят, была какая-то дурацкая, нелепая история, из-за которой погиб прекрасный летчик и очень хороший, интеллигентный человек. Жаль его. Очень жаль. Ему, кажется, не было и сорока. Я помню, что он был замечательного здоровья человек... Мог бы еще лет десять спокойно летать...
Нас девять человек на весь самолет. За исключением экипажа. Четверо играют в преферанс. Двое спят. Один читает. А мы со стариком невропатологом сидим в хвосте и пьем боржоми. Я тоже старик.
Мы сидим и пьем боржоми из серых пластмассовых чашечек, на которых выдавлено слово, объединяющее нас всех, – «Аэрофлот». До посадки еще далеко, и мы не торопимся.
О чем могут говорить старики? О стариках. О людях, равных нам по прожитому сроку. По большому прожитому сроку и по маленькому оставшемуся.
А еще старики говорят о прошлом. О будущем старики говорить пугаются. И поэтому очень жалеют друг друга.
– Я знаю, что он учит таблицу проверки зрения наизусть, и ничего не могу поделать!.. – сказал я невропатологу.
– С ним?
– С самим собой... А сколько их по всем управлениям ГВФ! Боже ты мой... Как неумело, по мальчишески, эти пятидесятилетние мужики стараются сохранить за собой право летать!.. Хотя бы еще год. Полгода... Каждый раз, когда я вылетаю в составе комиссии в такие вот маленькие подразделения, где доживают свой воздушный век старые летчики, я чувствую себя палачом, отправляющимся на гастроли.
Из кабины пилотов вышел молодой круглолицый здоровяк – командир корабля.
– Как себя медицина чувствует? – весело спросил он. – Никому помощь не требуется?
Преферансисты оторвались от карт, спящие открыли глаза, читавший отложил книгу. Все заулыбались, задвигались.
– Когда в Добрынино придем? – спросил кто-то.
Командир посмотрел на часы и ответил:
– Минут через двадцать начнем заходить.
Он прошел мимо нас в уборную, и мне почему-то, старому болвану, этот командир корабля вдруг стал неприятен. Я посмотрел ему в спину и раздраженно сказал соседу:
– Я вам клянусь, я скоро начну ненавидеть молодых и здоровых людей. Парадокс, да и только!
Невропатолог с интересом посмотрел на меня.
– Это аномалия? – с беспокойством спросил я. – Нет, серьезно. Я вас как невропатолога спрашиваю...
– Идите к черту. Обычная возрастная солидарность. Наливайте.
Я разлил остатки боржоми по серым чашечкам, и в это время оба двигателя слегка уменьшили обороты. Мы начали снижение.
Месяц назад у них в Добрынине произошло ЧП – погиб командир эскадрильи Селезнев. Я его хорошо знал. Говорят, была какая-то дурацкая, нелепая история, из-за которой погиб прекрасный летчик и очень хороший, интеллигентный человек. Жаль его. Очень жаль. Ему, кажется, не было и сорока. Я помню, что он был замечательного здоровья человек... Мог бы еще лет десять спокойно летать...
Нас девять человек на весь самолет. За исключением экипажа. Четверо играют в преферанс. Двое спят. Один читает. А мы со стариком невропатологом сидим в хвосте и пьем боржоми. Я тоже старик.
Мы сидим и пьем боржоми из серых пластмассовых чашечек, на которых выдавлено слово, объединяющее нас всех, – «Аэрофлот». До посадки еще далеко, и мы не торопимся.
О чем могут говорить старики? О стариках. О людях, равных нам по прожитому сроку. По большому прожитому сроку и по маленькому оставшемуся.
А еще старики говорят о прошлом. О будущем старики говорить пугаются. И поэтому очень жалеют друг друга.
– Я знаю, что он учит таблицу проверки зрения наизусть, и ничего не могу поделать!.. – сказал я невропатологу.
– С ним?
– С самим собой... А сколько их по всем управлениям ГВФ! Боже ты мой... Как неумело, по мальчишески, эти пятидесятилетние мужики стараются сохранить за собой право летать!.. Хотя бы еще год. Полгода... Каждый раз, когда я вылетаю в составе комиссии в такие вот маленькие подразделения, где доживают свой воздушный век старые летчики, я чувствую себя палачом, отправляющимся на гастроли.
Из кабины пилотов вышел молодой круглолицый здоровяк – командир корабля.
– Как себя медицина чувствует? – весело спросил он. – Никому помощь не требуется?
Преферансисты оторвались от карт, спящие открыли глаза, читавший отложил книгу. Все заулыбались, задвигались.
– Когда в Добрынино придем? – спросил кто-то.
Командир посмотрел на часы и ответил:
– Минут через двадцать начнем заходить.
Он прошел мимо нас в уборную, и мне почему-то, старому болвану, этот командир корабля вдруг стал неприятен. Я посмотрел ему в спину и раздраженно сказал соседу:
– Я вам клянусь, я скоро начну ненавидеть молодых и здоровых людей. Парадокс, да и только!
Невропатолог с интересом посмотрел на меня.
– Это аномалия? – с беспокойством спросил я. – Нет, серьезно. Я вас как невропатолога спрашиваю...
– Идите к черту. Обычная возрастная солидарность. Наливайте.
Я разлил остатки боржоми по серым чашечкам, и в это время оба двигателя слегка уменьшили обороты. Мы начали снижение.
НАДЕЖДА ВАСИЛЬЕВНА
Сидели на вышке и ждали медицинскую комиссию. Еще вчера я приняла радиограмму, в которой говорилось, что сегодня они должны прилететь к нам...
В нашей единственной гостинице были забронированы комнаты для врачей и экипажа, а наш медпункт временно переоборудован так, чтобы в нем было удобно работать сразу нескольким людям.
Полторы недели я прожила у Кати Селезневой. Иногда мне казалось, что я сама не выдержу всего этого, распахну окно и завою в черное ночное небо от тоски и бессмыслицы произошедшего. Я старалась ни на секунду не оставлять Катю одну. Только в рабочие часы мы находились не вместе. Но это были единственные часы суток, когда я была почти спокойна за нее. Как многому она научилась у Селезнева за годы, проведенные с ним под одной крышей! С каким удивительным спокойствием, достоинством и сдержанностью она проводила утренние предполетные осмотры, как разговаривала с людьми, как принимала их соболезнования...
И только дома, оставшись со мной наедине, она позволяла себе отбросить многопудовый щит спокойствия и снова превратиться в безутешную русскую бабу, плачущую, проклинающую себя и свою судьбу, впадающую то в странное безмолвное оцепенение, то в иссушающую, доходящую до беспамятства истерику...
А утром, подтянутая и приветливая, она сидела в своем белом, слегка кокетливом халатике за столом медпункта и, рискуя быть заподозренной в черствости, спокойно проводила обычный предполетный осмотр.
«Ил-14», борт сорок пять шестьсот пятьдесят четыре, наконец запросил условия посадки. Я передала ему весь наш нехитрый комплекс и предупредила Ивана Гонтового, что «Ил» на подходе. А через несколько минут «Ил» запросил посадку.
Гонтовой Поднял свой микрофон:
– Сорок пять шестьсот пятьдесят четыре, вас понял. Посадку разрешаю.
– Кто садится? – спросил Сергей.
– Медкомиссия.
Сахно подошел к динамику внутреннего переговорного устройства, щелкнул тумблером и, глядя в сторону, откуда должен был появиться самолет, сказал:
– Доктор Селезнева! Катерина Михайловна... Выходите встречать коллег. На подходе.
– Спасибо, Сергей Николаевич, – послышался из динамика ровный голос Кати.
Сергей подмигнул мне и вышел.
Иван Гонтовой посмотрел на часы, записал время в журнал. Он еще раз, посмотрел на посадочную полосу и только хотел закурить, как динамик на его пульте заговорил голосом командира «Ил-14»:
– Сантонин! Сантонин! Я – сорок пять шесть пять четыре!.. Не выпускается правая нога. Не выпускается правая нога. А левая не убирается...
Гонтовой испуганно посмотрел на меня и быстро оглядел все наше помещение, словно искал того, кто скажет, как ему поступить дальше. Но в комнате диспетчерской службы, кроме нас с ним, никого не было, и он хрипло сказал в микрофон:
– Вас понял! Вас понял! Уходите на второй круг, ждите нашей команды!
Он мгновенно переключился на внутреннее переговорное устройство, врубил все точки связи:
– Внимание! Внимание! Командира эскадрильи, командиров звеньев, начальников всех служб срочно на вышку АДС! Повторяю: командира эскадрильи, командиров звеньев и начальников всех служб срочно на вышку АДС!..
Вторую половину фразы он проговорил, уже видя сквозь стеклянную стену нашей вышки, как с разных сторон маленького аэродрома бежали те, кого он звал...
В нашей единственной гостинице были забронированы комнаты для врачей и экипажа, а наш медпункт временно переоборудован так, чтобы в нем было удобно работать сразу нескольким людям.
Полторы недели я прожила у Кати Селезневой. Иногда мне казалось, что я сама не выдержу всего этого, распахну окно и завою в черное ночное небо от тоски и бессмыслицы произошедшего. Я старалась ни на секунду не оставлять Катю одну. Только в рабочие часы мы находились не вместе. Но это были единственные часы суток, когда я была почти спокойна за нее. Как многому она научилась у Селезнева за годы, проведенные с ним под одной крышей! С каким удивительным спокойствием, достоинством и сдержанностью она проводила утренние предполетные осмотры, как разговаривала с людьми, как принимала их соболезнования...
И только дома, оставшись со мной наедине, она позволяла себе отбросить многопудовый щит спокойствия и снова превратиться в безутешную русскую бабу, плачущую, проклинающую себя и свою судьбу, впадающую то в странное безмолвное оцепенение, то в иссушающую, доходящую до беспамятства истерику...
А утром, подтянутая и приветливая, она сидела в своем белом, слегка кокетливом халатике за столом медпункта и, рискуя быть заподозренной в черствости, спокойно проводила обычный предполетный осмотр.
«Ил-14», борт сорок пять шестьсот пятьдесят четыре, наконец запросил условия посадки. Я передала ему весь наш нехитрый комплекс и предупредила Ивана Гонтового, что «Ил» на подходе. А через несколько минут «Ил» запросил посадку.
Гонтовой Поднял свой микрофон:
– Сорок пять шестьсот пятьдесят четыре, вас понял. Посадку разрешаю.
– Кто садится? – спросил Сергей.
– Медкомиссия.
Сахно подошел к динамику внутреннего переговорного устройства, щелкнул тумблером и, глядя в сторону, откуда должен был появиться самолет, сказал:
– Доктор Селезнева! Катерина Михайловна... Выходите встречать коллег. На подходе.
– Спасибо, Сергей Николаевич, – послышался из динамика ровный голос Кати.
Сергей подмигнул мне и вышел.
Иван Гонтовой посмотрел на часы, записал время в журнал. Он еще раз, посмотрел на посадочную полосу и только хотел закурить, как динамик на его пульте заговорил голосом командира «Ил-14»:
– Сантонин! Сантонин! Я – сорок пять шесть пять четыре!.. Не выпускается правая нога. Не выпускается правая нога. А левая не убирается...
Гонтовой испуганно посмотрел на меня и быстро оглядел все наше помещение, словно искал того, кто скажет, как ему поступить дальше. Но в комнате диспетчерской службы, кроме нас с ним, никого не было, и он хрипло сказал в микрофон:
– Вас понял! Вас понял! Уходите на второй круг, ждите нашей команды!
Он мгновенно переключился на внутреннее переговорное устройство, врубил все точки связи:
– Внимание! Внимание! Командира эскадрильи, командиров звеньев, начальников всех служб срочно на вышку АДС! Повторяю: командира эскадрильи, командиров звеньев и начальников всех служб срочно на вышку АДС!..
Вторую половину фразы он проговорил, уже видя сквозь стеклянную стену нашей вышки, как с разных сторон маленького аэродрома бежали те, кого он звал...
КОМАНДИР КОРАБЛЯ
Все было нормально до тех пор, пока я не приказал:
– Выпустить шасси!
Бортмеханик нагнулся вперед и привычно двинул рычаг выпуска шасси.
– Командир! – тревожно сказал он, глядя на зелёные и красные сигнальные лампы. – Не вышла правая нога шасси...
Я посмотрел на красный сигнал правой стойки.
– Спокойно. Попробуй убрать и еще раз выпустить.
«Сейчас все будет в порядке... Все будет в порядке! думал я. – Сейчас она вывалится...»
Но правая стойка не выходила. А левая, как оказалось, не убиралась. Выходила и убиралась только одна передняя носовая нога.
– Давай еще раз! – остервенело сказал я.
И был еще раз, и два раза, и три, и четыре, и я кабрировал и бросал машину то вверх, то вниз, чтобы хоть перегрузками заставить вылезти эту проклятую правую ногу, а она все не выходила и не выходила... И тогда я сказал Земле:
– Сантонин! Сантонин! Я – сорок пять шесть пять четыре. Не выпускается правая нога. Не выпускается правая нога! А левая не убирается...
– Выпустить шасси!
Бортмеханик нагнулся вперед и привычно двинул рычаг выпуска шасси.
– Командир! – тревожно сказал он, глядя на зелёные и красные сигнальные лампы. – Не вышла правая нога шасси...
Я посмотрел на красный сигнал правой стойки.
– Спокойно. Попробуй убрать и еще раз выпустить.
«Сейчас все будет в порядке... Все будет в порядке! думал я. – Сейчас она вывалится...»
Но правая стойка не выходила. А левая, как оказалось, не убиралась. Выходила и убиралась только одна передняя носовая нога.
– Давай еще раз! – остервенело сказал я.
И был еще раз, и два раза, и три, и четыре, и я кабрировал и бросал машину то вверх, то вниз, чтобы хоть перегрузками заставить вылезти эту проклятую правую ногу, а она все не выходила и не выходила... И тогда я сказал Земле:
– Сантонин! Сантонин! Я – сорок пять шесть пять четыре. Не выпускается правая нога. Не выпускается правая нога! А левая не убирается...
АЗАНЧЕЕВ
– Слушайте, товарищи! – метался Гонтовой – Ну чего же тут думать?.. Ну пусть он идет в Хлыбово... Мы их предупредим. У них там и полоса лучше, и средства наведения самые разные... Господи! Ну чего же тут думать?.. Ведь и так ясно – не можем мы его принять... Не можем!
Гонтовой заглянул мне в глаза и нервно потер руки.
– Господи... – снова пробормотал он. – Ну чего же тут думать!..
Впервые я видел Гонтового в таком состоянии. Но сейчас мне было наплевать на него. Мне было важно, что скажет Сахно.
– Пусть сольет горючее, выпустит закрылки и садится с креном на выпущенную ногу. И до последнего метра пусть работает элеронами. Как начнет заваливаться, так сразу же несколько резких торможений... Черт с ним, пусть его развернет. Ничего страшного. Консоль снесет... Ну, может, плоскость поломает. А так больше ничего не должно быть... – сказал Сергей Николаевич.
– Для этого знаешь как летать надо! – испуганно воскликнул Гонтовой. – Для этого ювелиром быть нужно!..
– У меня в сорок третьем ну точь-в-точь такая же петрушка получилась... На «пешке», – неуверенно сказал инженер и почесал нос.
– Вспомнила баба, як дивкой була! – зло повернулся к нему Гонтовой. – Пусть идет в Хлыбово, пока все горючее не вылетал...
– Да заткнитесь вы! – сказал я ему и с надеждой посмотрел на старого инженера: – Ну?
– Да ничего... Подойду к полосе, прижмусь до минимума, стукну одним колесом об землю и снова по газам. Раза два-три пристукнул – и вторая нога вывалилась.
– Ну что? – спросил меня Сахно. – Попробуем?
– Командуйте, Сергей Николаевич.
Сахно взял в руки микрофон и негромко проговорил:
– Сорок пять шесть пять четыре, я Сантонин... Старший диспетчер Сахно.
Пауза длилась всего две, от силы три секунды, но мне показалось, что достаточно еще одного мгновения, чтобы я задохнулся.
– Вас понял, – наконец ответил динамик. – Здравствуйте, Сергей Николаевич.
– Как дела?
– Могло быть хуже, да вроде уж некуда.
– Как с горючим?
– Чего-чего, а этого добра...
– Слушай, командир, – сказал Сахно, – заходи на полосу...
Учись, Витя, учись!.. Время пройдет быстро – оглянуться не успеешь, как тебе придется ткнуться лбом в собственный биологический рубеж. Кем ты станешь в пятьдесят шесть? Диспетчером службы движения? Начальником отдела перевозок, инструктором на тренажере?..
Когда жизнь делает разворот на сто восемьдесят у такого, как двадцатидвухлетний Димка Соломенцев, все проще. Лишь бы в нем был с самого начала заложен Человек. Когда же ты резко меняешь курс после пятидесяти лет, прожитых на земле и на небе, на тебя со страшной силой обрушиваются перегрузки, не учтенные никакими графиками разложения сил, никакими векторами. Тяжелейший груз многолетних привычек, устоявшегося распорядка, комплекс привычек – вся структура твоего существования, сцементированная только одним – летать, летать, летать! – все разрушается под страшным воздействием резкого разворота. И если у конструкции нет достаточного запаса прочности, конструкция разрушается. Тогда это трагедия. Тогда человек погибает. Тогда ни к чему все усилия ученых, старающихся продлить людскую жизнь...
Но если ты в пятьдесят шесть все-таки сумел притереть к полосе свою искалеченную перегрузками машину со вспученной обшивкой на плоскостях, с деформированным стабилизатором и заглохшим двигателем да еще и сумел сделать так, что, стоя на земле, этот вылетавший свое агрегат вдруг станет всем необходим, тогда все в порядке. Значит, был запас прочности, и да здравствуют ученые, которые очень хотят продлить человеческую жизнь!..
«Ил» закончил круг и понесся к земле. И если мы до сих пор только слышали его, то теперь мы все яснее и яснее стали его видеть. Чем ближе он подходил к полосе, тем тревожнее становилось у меня на душе. Привычная конфигурация садящегося самолета была резко и нелепо нарушена. Вид одиноко висящего под левой плоскостью колеса и торчащей тоненькой носовой стойки, наглухо закрытые створки правой мотогондолы и неожиданная пустота там, где по всем законам должно быть правое колесо, производили пугающее впечатление.
Я не знаю, что испытывали все остальные, стоявшие на вышке, но мне стало не по себе. Может быть, потому, что несколько лет тому назад, в армии, я уже видел такую посадку и помню, чем она кончилась...
«Ил» вплотную подошел к земле на большой скорости и ударил левым колесом о жесткую посадочную полосу. За колесом взорвался клуб пыли, и самолет стал резко набирать спасительную высоту...
А правая нога так и не вышла. «Ил» пошел на второй круг. И пока он снова заходил на полосу, я подумал о том, что, может быть, именно сегодня я буду держать экзамен «на чин». Именно сегодня...
Снова «Ил» стал заходить на полосу.
– Господи! Боже мой... Да прекратите вы этот цирк!.. – обессиленно забормотал Гонтовой. – Вы представляете, что вы на себя берете?
– Ты что, Иван, спятил?! – спросил потрясенный Сахно. – Что с тобой, Ванька?..
А в микрофон совсем другим голосом:
– Хорошо, командир! Молодец!..Пристукни еще разок! Может, вывалится, стерва!..
Снова «Ил» сильно ударил левым колесом о землю. Снова клуб пыли, резкий набор высоты. Снова пустота под правой плоскостью.
– Ему бы хоть какую-нибудь опору справа, – простонал инженер. – Хоть что-нибудь!..
– А что, если ему под плоскость заправщик «ЗИЛ-150» подогнать с ходу? – спросил Сахно у инженера. – Если за мотогондолой в момент потери скорости ближе к краю подъехать? Сейчас он снова будет заходить на полосу!.. Глядите! Примечайте быстрее, можно заправщик подогнать?
«Ил-14» в третий раз ударил левым колесом о землю и снова ушел вверх.
– А если он винтом по кабине рубанет? – спросил начальник автопарка.
– Нет меня здесь, нет! – прокричал Гонтовой и схватил свою фуражку. – Это преступление, и я при нем не присутствую! Меня здесь нет!!!
– Пошел вон, дерьмо собачье, – негромко сказал ему Сахно и снял китель.
Он обстоятельно уселся на стул Гонтового, расстегнул воротник рубашки, ослабил узел галстука и взял микрофон.
И тут я вспомнил. В прошлом году после отпуска меня два дня тренировал Сахно. Как говорят у нас, давал мне «вывозные» полеты. Так вот: именно так, только так, делая то же самое, он садился за штурвал. Так же спокойно и обстоятельно. Он сначала снимал китель или куртку, усаживался, ставил ноги на педали, расстегивал воротник рубашки, ослабляя узел галстука, и только потом брал штурвал в руки...
– Ну что, Витя? – спросил он меня. – Сделаем?
– Давайте, Сергей Николаевич.
– Внимание, командир! – сказал Сахно в микрофон. – Есть тут одно предложение. Тебе решать, ты в воздухе... Ляжешь правой плоскостью на маслозаправщик. Он сам подойдет под тебя...
– Вас понял, вас понял, – отозвался динамик.
– Командир! – сказал Сахно. – Я думаю, что здесь главное – уравнять скорости... Как слышите? Прием.
– Сантонин! – сказал динамик. – Вас понял. Главное – уравнять скорости...
Я отыскал глазами начальника автопарка и приказал:
– Порожний заправщик в начало полосы. Сверху укутать моторными чехлами, чтобы плоскость не порвать. Быстро!
Сахно выключил связь с воздухом и повернулся ко мне:
– За руль садись сам. Поставь кого-нибудь на подножку для корректировки.
– Ясно, Сергей Николаевич, – ответил я. – Все будет в порядке.
Я выскочил из диспетчерской и вдруг увидел притаившегося за дверью Димку Соломенцева. Димка умоляюще смотрел на меня.
– Встанешь на подножку с левой стороны. Чуть что – прыгай...
– Понял.
– Айда!
Гонтовой заглянул мне в глаза и нервно потер руки.
– Господи... – снова пробормотал он. – Ну чего же тут думать!..
Впервые я видел Гонтового в таком состоянии. Но сейчас мне было наплевать на него. Мне было важно, что скажет Сахно.
– Пусть сольет горючее, выпустит закрылки и садится с креном на выпущенную ногу. И до последнего метра пусть работает элеронами. Как начнет заваливаться, так сразу же несколько резких торможений... Черт с ним, пусть его развернет. Ничего страшного. Консоль снесет... Ну, может, плоскость поломает. А так больше ничего не должно быть... – сказал Сергей Николаевич.
– Для этого знаешь как летать надо! – испуганно воскликнул Гонтовой. – Для этого ювелиром быть нужно!..
– У меня в сорок третьем ну точь-в-точь такая же петрушка получилась... На «пешке», – неуверенно сказал инженер и почесал нос.
– Вспомнила баба, як дивкой була! – зло повернулся к нему Гонтовой. – Пусть идет в Хлыбово, пока все горючее не вылетал...
– Да заткнитесь вы! – сказал я ему и с надеждой посмотрел на старого инженера: – Ну?
– Да ничего... Подойду к полосе, прижмусь до минимума, стукну одним колесом об землю и снова по газам. Раза два-три пристукнул – и вторая нога вывалилась.
– Ну что? – спросил меня Сахно. – Попробуем?
– Командуйте, Сергей Николаевич.
Сахно взял в руки микрофон и негромко проговорил:
– Сорок пять шесть пять четыре, я Сантонин... Старший диспетчер Сахно.
Пауза длилась всего две, от силы три секунды, но мне показалось, что достаточно еще одного мгновения, чтобы я задохнулся.
– Вас понял, – наконец ответил динамик. – Здравствуйте, Сергей Николаевич.
– Как дела?
– Могло быть хуже, да вроде уж некуда.
– Как с горючим?
– Чего-чего, а этого добра...
– Слушай, командир, – сказал Сахно, – заходи на полосу...
Учись, Витя, учись!.. Время пройдет быстро – оглянуться не успеешь, как тебе придется ткнуться лбом в собственный биологический рубеж. Кем ты станешь в пятьдесят шесть? Диспетчером службы движения? Начальником отдела перевозок, инструктором на тренажере?..
Когда жизнь делает разворот на сто восемьдесят у такого, как двадцатидвухлетний Димка Соломенцев, все проще. Лишь бы в нем был с самого начала заложен Человек. Когда же ты резко меняешь курс после пятидесяти лет, прожитых на земле и на небе, на тебя со страшной силой обрушиваются перегрузки, не учтенные никакими графиками разложения сил, никакими векторами. Тяжелейший груз многолетних привычек, устоявшегося распорядка, комплекс привычек – вся структура твоего существования, сцементированная только одним – летать, летать, летать! – все разрушается под страшным воздействием резкого разворота. И если у конструкции нет достаточного запаса прочности, конструкция разрушается. Тогда это трагедия. Тогда человек погибает. Тогда ни к чему все усилия ученых, старающихся продлить людскую жизнь...
Но если ты в пятьдесят шесть все-таки сумел притереть к полосе свою искалеченную перегрузками машину со вспученной обшивкой на плоскостях, с деформированным стабилизатором и заглохшим двигателем да еще и сумел сделать так, что, стоя на земле, этот вылетавший свое агрегат вдруг станет всем необходим, тогда все в порядке. Значит, был запас прочности, и да здравствуют ученые, которые очень хотят продлить человеческую жизнь!..
«Ил» закончил круг и понесся к земле. И если мы до сих пор только слышали его, то теперь мы все яснее и яснее стали его видеть. Чем ближе он подходил к полосе, тем тревожнее становилось у меня на душе. Привычная конфигурация садящегося самолета была резко и нелепо нарушена. Вид одиноко висящего под левой плоскостью колеса и торчащей тоненькой носовой стойки, наглухо закрытые створки правой мотогондолы и неожиданная пустота там, где по всем законам должно быть правое колесо, производили пугающее впечатление.
Я не знаю, что испытывали все остальные, стоявшие на вышке, но мне стало не по себе. Может быть, потому, что несколько лет тому назад, в армии, я уже видел такую посадку и помню, чем она кончилась...
«Ил» вплотную подошел к земле на большой скорости и ударил левым колесом о жесткую посадочную полосу. За колесом взорвался клуб пыли, и самолет стал резко набирать спасительную высоту...
А правая нога так и не вышла. «Ил» пошел на второй круг. И пока он снова заходил на полосу, я подумал о том, что, может быть, именно сегодня я буду держать экзамен «на чин». Именно сегодня...
Снова «Ил» стал заходить на полосу.
– Господи! Боже мой... Да прекратите вы этот цирк!.. – обессиленно забормотал Гонтовой. – Вы представляете, что вы на себя берете?
– Ты что, Иван, спятил?! – спросил потрясенный Сахно. – Что с тобой, Ванька?..
А в микрофон совсем другим голосом:
– Хорошо, командир! Молодец!..Пристукни еще разок! Может, вывалится, стерва!..
Снова «Ил» сильно ударил левым колесом о землю. Снова клуб пыли, резкий набор высоты. Снова пустота под правой плоскостью.
– Ему бы хоть какую-нибудь опору справа, – простонал инженер. – Хоть что-нибудь!..
– А что, если ему под плоскость заправщик «ЗИЛ-150» подогнать с ходу? – спросил Сахно у инженера. – Если за мотогондолой в момент потери скорости ближе к краю подъехать? Сейчас он снова будет заходить на полосу!.. Глядите! Примечайте быстрее, можно заправщик подогнать?
«Ил-14» в третий раз ударил левым колесом о землю и снова ушел вверх.
– А если он винтом по кабине рубанет? – спросил начальник автопарка.
– Нет меня здесь, нет! – прокричал Гонтовой и схватил свою фуражку. – Это преступление, и я при нем не присутствую! Меня здесь нет!!!
– Пошел вон, дерьмо собачье, – негромко сказал ему Сахно и снял китель.
Он обстоятельно уселся на стул Гонтового, расстегнул воротник рубашки, ослабил узел галстука и взял микрофон.
И тут я вспомнил. В прошлом году после отпуска меня два дня тренировал Сахно. Как говорят у нас, давал мне «вывозные» полеты. Так вот: именно так, только так, делая то же самое, он садился за штурвал. Так же спокойно и обстоятельно. Он сначала снимал китель или куртку, усаживался, ставил ноги на педали, расстегивал воротник рубашки, ослабляя узел галстука, и только потом брал штурвал в руки...
– Ну что, Витя? – спросил он меня. – Сделаем?
– Давайте, Сергей Николаевич.
– Внимание, командир! – сказал Сахно в микрофон. – Есть тут одно предложение. Тебе решать, ты в воздухе... Ляжешь правой плоскостью на маслозаправщик. Он сам подойдет под тебя...
– Вас понял, вас понял, – отозвался динамик.
– Командир! – сказал Сахно. – Я думаю, что здесь главное – уравнять скорости... Как слышите? Прием.
– Сантонин! – сказал динамик. – Вас понял. Главное – уравнять скорости...
Я отыскал глазами начальника автопарка и приказал:
– Порожний заправщик в начало полосы. Сверху укутать моторными чехлами, чтобы плоскость не порвать. Быстро!
Сахно выключил связь с воздухом и повернулся ко мне:
– За руль садись сам. Поставь кого-нибудь на подножку для корректировки.
– Ясно, Сергей Николаевич, – ответил я. – Все будет в порядке.
Я выскочил из диспетчерской и вдруг увидел притаившегося за дверью Димку Соломенцева. Димка умоляюще смотрел на меня.
– Встанешь на подножку с левой стороны. Чуть что – прыгай...
– Понял.
– Айда!
КОМАНДИР КОРАБЛЯ
Я набрал высоту и повернулся к радисту:
– Тебе здесь делать нечего... Иди в салон, песни пой.
– Все здесь, а я там?
– А ты там. И без тебя тесно... Пошел!
«Хорошо, что еще без штурмана вылетели», – подумал я и сказал Земле:
– Сантонин! Сантонин! Я – сорок пять шесть пять четыре. Жду команды.
– Не дрейфь, командир, – ответил мне Сергей Николаевич Сахно. – Сейчас мы с тобой сядем...
Наверное, если бы я услышал это от кого-нибудь другого и нам потом довелось бы встретиться на земле, я бы ему напомнил эту фразочку. Я бы ему популярненько объяснил разницу наших положений – когда он на земле, а я в воздухе... Но это был Сахно, о котором я еще со времен летной школы слышал. Может быть, только он один имел право сказать: «Сейчас мы с тобой сядем...»
– Вас понял, Сергей Николаевич, – ответил я. – Жду команды.
Я посмотрел на бортмеханика и на «второго» и сказал им как можно увереннее:
– Не дрейфьте, братцы! Сейчас мы с вами сядем...
Было хорошо видно, как маслозаправщик пополз через все поле к началу посадочной полосы.
– Следи, чтобы винтом не зацепить, – приказал я «второму».
– Тебе здесь делать нечего... Иди в салон, песни пой.
– Все здесь, а я там?
– А ты там. И без тебя тесно... Пошел!
«Хорошо, что еще без штурмана вылетели», – подумал я и сказал Земле:
– Сантонин! Сантонин! Я – сорок пять шесть пять четыре. Жду команды.
– Не дрейфь, командир, – ответил мне Сергей Николаевич Сахно. – Сейчас мы с тобой сядем...
Наверное, если бы я услышал это от кого-нибудь другого и нам потом довелось бы встретиться на земле, я бы ему напомнил эту фразочку. Я бы ему популярненько объяснил разницу наших положений – когда он на земле, а я в воздухе... Но это был Сахно, о котором я еще со времен летной школы слышал. Может быть, только он один имел право сказать: «Сейчас мы с тобой сядем...»
– Вас понял, Сергей Николаевич, – ответил я. – Жду команды.
Я посмотрел на бортмеханика и на «второго» и сказал им как можно увереннее:
– Не дрейфьте, братцы! Сейчас мы с вами сядем...
Было хорошо видно, как маслозаправщик пополз через все поле к началу посадочной полосы.
– Следи, чтобы винтом не зацепить, – приказал я «второму».
НАДЕЖДА ВАСИЛЬЕВНА
– Внимание! Шесть пять четыре!.. Начинай заход, – сказал Сережа в микрофон.
Мы все увидели, как Азанчеев развернул маслозаправщик и остановил его у самого края полосы.
– Главное, спокойненько! – проговорил Сергей и переключился на внутреннее переговорное устройство: – Пожарную машину и машину санитарной службы в конец полосы! Доктор Селезнева, в машину!
Тотчас из разных концов аэродрома рванулись две машины – «санитарка» и пожарная. И в это время снова ожил Динамик:
– Сантонин! Я – шестьсот пятьдесять четыре... Вышел на прямую. Разрешите посадку.
Сахно прикинул расстояние от маслозаправщика до «Ила» и ответил:
– Посадку разрешаю. Иди строго на полосу. Не шарахайся от заправщика... Как понял?
Видно было, как Азанчеев погнал машину по полосе.
– Как понял? – чуть громче повторил Сергей.
Мы все увидели, как Азанчеев развернул маслозаправщик и остановил его у самого края полосы.
– Главное, спокойненько! – проговорил Сергей и переключился на внутреннее переговорное устройство: – Пожарную машину и машину санитарной службы в конец полосы! Доктор Селезнева, в машину!
Тотчас из разных концов аэродрома рванулись две машины – «санитарка» и пожарная. И в это время снова ожил Динамик:
– Сантонин! Я – шестьсот пятьдесять четыре... Вышел на прямую. Разрешите посадку.
Сахно прикинул расстояние от маслозаправщика до «Ила» и ответил:
– Посадку разрешаю. Иди строго на полосу. Не шарахайся от заправщика... Как понял?
Видно было, как Азанчеев погнал машину по полосе.
– Как понял? – чуть громче повторил Сергей.
КОМАНДИР КОРАБЛЯ
– Вас понял... – ответил я.
Я вас понял, Сергей Николаевич... Я сейчас всех понимаю. А вот меня кто-нибудь понимает в эту минуту? Кому-нибудь пришло в голову, что я могу перетрусить, могу чего-то не понять и сделать не то, что нужно? Или все на этом занюханном аэродромчике считают, что командир такого корабля, как «Ил-14», должен все знать и все уметь?! А если у меня это всего лишь третий вылет в должности командира? И до сегодняшнего дня я сажал самолеты только на полностью выпущенные шасси. Что тогда?..
Сколько докторов сидят сейчас в салоне, за дверью моей кабины? Девять? А если, господа эскулапы, мы сейчас с вами приложимся, кому потребуется ваше врачебное искусство? Боюсь, что ни вам, ни нам...
Спокойно, командир! Не распускай себя. Сейчас мы с тобой сядем. Мы обязаны сесть. Эти двое сумасшедших ребят на маслозаправщике рискуют не меньше, чем ты. И Сахно, который почему-то назвал себя «старшим диспетчером», тоже рискует. Все рискуют. А когда рискуют все, это уже не риск, а четко продуманное наступление. В наступлении нужно быть спокойным и собранным. Все в порядке, командир. Сейчас мы с тобой сядем...
– Пятьдесят метров! – начал отсчет высоты борттехник.
– Сорок метров!..
– Тридцать метров!..
– Двадцать!..
– Малый газ! – скомандовал я.
Далеко впереди в облаке пыли мчался маслозаправщик. И если признаться честно, то меня напугала только эта пыль. Потому что я почти не видел машины. Представляете себе: мчится перед тобой клуб пыли и больше ни черта?! А ты должен точненько прилечь плоскостью на цистерну, которая из-за пыли еле-еле просматривается...
– Смотри, чтобы не проскочить и не зацепить винтом! – сказал я своему «второму»...
Я вас понял, Сергей Николаевич... Я сейчас всех понимаю. А вот меня кто-нибудь понимает в эту минуту? Кому-нибудь пришло в голову, что я могу перетрусить, могу чего-то не понять и сделать не то, что нужно? Или все на этом занюханном аэродромчике считают, что командир такого корабля, как «Ил-14», должен все знать и все уметь?! А если у меня это всего лишь третий вылет в должности командира? И до сегодняшнего дня я сажал самолеты только на полностью выпущенные шасси. Что тогда?..
Сколько докторов сидят сейчас в салоне, за дверью моей кабины? Девять? А если, господа эскулапы, мы сейчас с вами приложимся, кому потребуется ваше врачебное искусство? Боюсь, что ни вам, ни нам...
Спокойно, командир! Не распускай себя. Сейчас мы с тобой сядем. Мы обязаны сесть. Эти двое сумасшедших ребят на маслозаправщике рискуют не меньше, чем ты. И Сахно, который почему-то назвал себя «старшим диспетчером», тоже рискует. Все рискуют. А когда рискуют все, это уже не риск, а четко продуманное наступление. В наступлении нужно быть спокойным и собранным. Все в порядке, командир. Сейчас мы с тобой сядем...
– Пятьдесят метров! – начал отсчет высоты борттехник.
– Сорок метров!..
– Тридцать метров!..
– Двадцать!..
– Малый газ! – скомандовал я.
Далеко впереди в облаке пыли мчался маслозаправщик. И если признаться честно, то меня напугала только эта пыль. Потому что я почти не видел машины. Представляете себе: мчится перед тобой клуб пыли и больше ни черта?! А ты должен точненько прилечь плоскостью на цистерну, которая из-за пыли еле-еле просматривается...
– Смотри, чтобы не проскочить и не зацепить винтом! – сказал я своему «второму»...
ДИМА СОЛОМЕНЦЕВ
– Держись крепче, а то медкомиссия тебя забракует! – крикнул мне Виктор Кириллович.
Я стоял на подножке «ЗИЛа» и одной рукой держался за кронштейн выносного зеркала заднего обзора, а другой рукой, онемевшими от напряжения пальцами, цеплялся за внутреннюю сторону дверцы.
Стрелка спидометра дрожала на стокилометровом делении.
– Виктор Кириллович! Он на прямой!..
– Внимательней, старик!
Мы мчались как бешеные! Азанчеев гнал эту пузатую цистерну с жуткой для грузовика скоростью, Сто километров в час – это же крейсерская скорость знаменитого «По-2».
«Ил» догонял нас неумолимо. Расстояние между нами все сокращалось... Я стоял на подножке спиной к движению, в затылок мне хлестал ветер, и я не отрывал глаз от этого кошмарного одноногого самолета, а в голове у меня все время сидела фраза, которую я услышал из-за двери диспетчерской:
«А что, если он винтом по кабине рубанет?..»
«А что, если он винтом по кабине рубанет?..»
«А что, если он винтом по кабине рубанет?..»
«А что, если он...»
Мы мчались параллельными курсами, и я понимал, что чем правее от самолета мы будем идти, тем в большей мы будем безопасности.
А если он тогда на нашу цистерну ляжет только самым краем своей плоскости, одной лишь консолью, и эта консоль не выдержит, обломится и самолет рухнет на землю?.. Что тогда? Кому тогда будет хуже?..
– Левей!.. – крикнул я Азанчееву. – Левей!!!
Азанчеев чуть довернул руль...
– Хорош?
И тут «Ил» коснулся одним колесом полосы и покатился, догоняя нас... Теперь спина нашего маслозаправщика будет почти около правого двигателя «Ила». Теперь не должна обломиться плоскость... Лишь бы он действительно не рубанул нас винтом...
– Хорош?! – заорал Азанчеев.
– Хорош! Хорош!!!
Авось не рубанет... Я же для чего-то болтаюсь здесь, на подножке!..
Сначала тень самолета, а затем и он сам надвинулись на нас с таким страшным грохотом, что меня буквально вжало в дверцу кабины нашего маслозаправщика. Правый винт тупо и безжалостно молотил совсем рядом со мной, а раскаленные выхлопы мотора забивали мне глотку и заливали мои глаза слезами.
Над нами уже висела плоскость «Ила», а мы почему-то продолжали мчаться и мчаться, и казалось, что жар, грохот и эта дикая гонка никогда не кончатся...
Я стоял на подножке «ЗИЛа» и одной рукой держался за кронштейн выносного зеркала заднего обзора, а другой рукой, онемевшими от напряжения пальцами, цеплялся за внутреннюю сторону дверцы.
Стрелка спидометра дрожала на стокилометровом делении.
– Виктор Кириллович! Он на прямой!..
– Внимательней, старик!
Мы мчались как бешеные! Азанчеев гнал эту пузатую цистерну с жуткой для грузовика скоростью, Сто километров в час – это же крейсерская скорость знаменитого «По-2».
«Ил» догонял нас неумолимо. Расстояние между нами все сокращалось... Я стоял на подножке спиной к движению, в затылок мне хлестал ветер, и я не отрывал глаз от этого кошмарного одноногого самолета, а в голове у меня все время сидела фраза, которую я услышал из-за двери диспетчерской:
«А что, если он винтом по кабине рубанет?..»
«А что, если он винтом по кабине рубанет?..»
«А что, если он винтом по кабине рубанет?..»
«А что, если он...»
Мы мчались параллельными курсами, и я понимал, что чем правее от самолета мы будем идти, тем в большей мы будем безопасности.
А если он тогда на нашу цистерну ляжет только самым краем своей плоскости, одной лишь консолью, и эта консоль не выдержит, обломится и самолет рухнет на землю?.. Что тогда? Кому тогда будет хуже?..
– Левей!.. – крикнул я Азанчееву. – Левей!!!
Азанчеев чуть довернул руль...
– Хорош?
И тут «Ил» коснулся одним колесом полосы и покатился, догоняя нас... Теперь спина нашего маслозаправщика будет почти около правого двигателя «Ила». Теперь не должна обломиться плоскость... Лишь бы он действительно не рубанул нас винтом...
– Хорош?! – заорал Азанчеев.
– Хорош! Хорош!!!
Авось не рубанет... Я же для чего-то болтаюсь здесь, на подножке!..
Сначала тень самолета, а затем и он сам надвинулись на нас с таким страшным грохотом, что меня буквально вжало в дверцу кабины нашего маслозаправщика. Правый винт тупо и безжалостно молотил совсем рядом со мной, а раскаленные выхлопы мотора забивали мне глотку и заливали мои глаза слезами.
Над нами уже висела плоскость «Ила», а мы почему-то продолжали мчаться и мчаться, и казалось, что жар, грохот и эта дикая гонка никогда не кончатся...