Купцова Елена. Другая жизнь

   Маша печально покачала головой.
   — Страшная какая жизнь. Как это случилось?
   — Изнасиловал какой-то подонок и задушил. Бросил в кустах. Никаких следов.
   — Что, совсем никаких?
   — В том-то и дело, что нет. Вот только это.
   Он нащупал в кармане крестик на обрывке цепочки, вытащил и показал Маше.
   — У нее в кулачке нашел. Отпечатки пальцев не идентифицируются.
   Он не стал ей объяснять, почему оставил крест у себя, а не передал следователю. Все равно там это дело всерьез раскручивать не будут. Мало ли нынче погибает бездомных. Спишут со временем, и делу конец. А он все ходил, расспрашивал людей исподволь, вдруг что и всплывет, хотя сам прекрасно понимал, что надежды нет.
   Маша взяла крестик, повертела в руках, поднесла к глазам. «КМК». Странные, кривые буквы.
   — Что это может означать?
   — Да все что угодно. Константин Михайлович Кротов. Кинули меня козлы.
   — Кровь моя кипит.
   — Вот-вот. А что это на самом деле — кто знает? — Сидоркин устало провел рукой по лицу, будто стирая налипшую паутину. — А герой ваш у меня. В соседней комнате дожидается.
   Маша встрепенулась. Из-за страшного рассказа Сидоркина она совсем забыла о причине своего визита.
   — Как он там?
   — Ничего. Держится молодцом. Мы с ним поговорили по-мужски, обещал подождать пока. Может, что и выяснится, дай Бог.
   Машин ученик, Вася Пименов, накануне сбежал из дома, оставив записку, что уезжает в Чечню на поиски пропавшего без вести брата. Сидоркин засек его на станции, отвел к себе и известил Машу.
   — Вы себе не представляете, Федор Иванович, что это было. — Голос Маши дрогнул. — Мать его как прочла записку, так за один вечер поседела вся. Одного сына уж и не чает увидеть, а тут другой пропал.
   — Беда — она и есть беда. Вы уж его не ругайте. И так натерпелся.
   — Что вы, Федор Иванович! Счастье-то какое, что нашелся! Если бы не вы, уж не знаю, что бы и было. Спасибо вам.
   — Ладно, ладно, чего уж там. Работа моя такая. — Он смущенно пожевал губами. — А вы, Мария Павловна, того, поосторожнее. Не ходите одна. Всякое может случиться.
   Сырой воздух предрассветного утра просочился сквозь неплотно занавешенное мешковиной оконце сарая и разбудил его. Накануне вечером ветер нагнал тучи, погода испортилась. Дождь лил не переставая всю ночь, барабанил и барабанил по крыше, и ему снилось, что за ним пришли. Он просыпался, дико вращая глазами, оглядывался по сторонам, с трудом понимал, где он, и засыпал снова, чтобы вновь проснуться в холодном поту.
   Неровно настланные доски пола впивались в ребра, не давая расслабиться. Проснулся он совсем разбитым. С хрустом потянулся, пытаясь вернуть подвижность рукам и ногам, попытался сесть. Это ему удалось лишь с третьей попытки.
   Апрелево уже совсем рядом. Заветное место, конец его пути. Там ждет его жавороночек, томится в неволе у злых людей, приберегает для него свои песенки. Они думают, что хорошо спрятали ее. Пусть думают.
   Они еще поплатятся. Все как один. Как та, на станции, или еще другая, курносая, до нее. Он умеет быть беспощадным.
   Курносую он подстерег в подъезде. Одна возвращалась, дурочка. Не знала, видно, что он уже несколько дней наблюдает за ней. Поднялись к ней. Она, конечно, не хотела, но что ей оставалось? У него аргументы веские.
   Как она прикидывалась шлангом, одно удовольствие было посмотреть! Знать, мол, ничего не знаю. Уехала, а куда, не сказала. Так он ей и поверил.
   Как порезал на ней платье в лоскуты, так она по-другому запела. Металась по квартире, как морская свинка. В ванной пыталась от него запереться. Да разве там замки? Смех один.
   Он как увидел, что она перед ним на коленях ползает, так чуть в штаны не кончил, еле успел ширинку расстегнуть. Она еще девкой была. Тугая вся, упругая, дрожащая. Живая. Пока. Это он сразу понял, когда увидел на своем члене кровь. Она, видно, тоже поняла. Ластилась к нему, все умаслить хотела. Хорошо у нее это получалось, будто всю жизнь только этим и занималась. Бабы — они бабы и есть. Припрешь слегка, и все как одна шлюхи. Не то что его жавороночек.
   Когда он достал нож, она вся как окаменела. Расширенными, черными, как омуты, зрачками следила за приближением сверкающего острия к своему лицу. Он провел тонкую линию от уха к уголку рта, легко, почти не нажимая. Из-под ножа сразу побежали струйки крови. Красиво было поначалу, не то что потом. А она все смотрела на него, не отрывая глаз, как загипнотизированная.
   — Говори, сука, где она? В лоскуты порежу, слышишь?
   — И так ведь порежешь, разве нет? — спросила она, с трудом разлепляя губы. — И ее тоже, если найдешь…
   — Нет! — Он в ужасе мотнул головой. — Ее — нет.
   — Порежешь, — убежденно прошептала она. — Куда ты от себя денешься?
   От этих ее слов будто что-то замкнуло внутри. Огненная вспышка обожгла мозг. Он как с цепи сорвался, кромсал, резал, колол направо и налево. От ее страшных криков гудела голова.
   — Убей меня! Убей поскорее!
   — Где! Где прячешь ее? Где?
   — Апреле… — Она вдруг дернулась и затихла.
   — Где! Где! Где?!
   Он не сразу понял, что кричит он один. Рухнул на пол рядом с ее неподвижным истерзанным телом, спрятал лицо в колени. Кровь, везде кровь, даже под закрытыми веками.
   Апреле… Где это? Апрелевка, Апрелевское, Апрелево. Сколько их по всей России…
   Поднялся, пошатываясь, опираясь спиной о стену. Как был, в одежде, встал под душ. Бурая вода, свиваясь в водоворот, стекала в дырочку ванны. Кровь, много крови. Он долго стоял под душем, а вода все не светлела. И тогда он понял, что никогда с себя эту кровь не смоет. Она всегда будет на нем.
   Тихо, по-собачьи подвывая, он выбрался из квартиры и побрел вниз по лестнице, оставляя за собой темные следы. Они теперь всегда будут кровавыми.
   — Притормози-ка, Сева, поменяемся.
   Вадим перебрался за руль. Сева пристроился рядом. Его ничуть не удивила просьба шефа. Вадим Петрович любил иногда «порулить» за городом, на открытой дороге. По обе стороны бескрайние поля, и можно дать себе волю. Проветрить мозги, забыть на время о нескончаемой мышиной возне оставшегося за спиной огромного города.
   Уже начало смеркаться. Вадим утопил педаль газа. Хотелось добраться до усадьбы до наступления темноты и своими глазами увидеть, что там и как.
   Он внимательно выслушивал еженедельные доклады архитектора Зверева, изучал фотографии, которыми тот его регулярно снабжал. Но одно дело снимки, а другое — увидеть все самому в естественном антураже, красках, запахах, ощутить себя в этом новом-старом доме и понять наконец, нужно ему все это или тут очередная блажь, простое вложение капитала и утеха пустого тщеславия.
   Впереди на дороге замаячила одинокая фигура пешехода. Он замахал рукой, но, вовремя разглядев; что тачка-то навороченная, отвернулся и зашагал дальше, засунув руки в карманы потрепанных джинсов.
   Неожиданно для самого себя Вадим затормозил, что было решительно против правил.
   — Спроси, может, его подвезти? — повернулся он к Севе. Тот изумленно вылупил на шефа глаза. Что-то новенькое.
   — Вадим Петрович!
   — Спроси.
   Сева не решился более возражать и приспустил стекло.
   — Эй, парень, тебе куда? Может, подбросить?
   Тот повернул к ним круглое курносое лицо с растерянной и какой-то даже испуганной улыбкой и замотал головой. Вадима поразили его глаза, блеклые в белесость, почти прозрачные.
   В какую-то минуту ему даже показалось, что у парня и вовсе нет глаз.
   — Далеко еще до Апрелева?
   — Далековато. К ночи только дойдешь.
   Парень удовлетворенно кивнул, как будто именно этой информации и ждал, развернулся и, ссутулившись, потопал дальше.
   — Странный парень. Вроде как не в себе, — сказал Сева. Вадим только пожал плечами. Эта случайная встреча почему-то оставила на душе неприятный осадок.
   Машина летела вперед почти бесшумно, плавно подскакивая на выбоинах. Мимо проносились деревни, дачные поселки, потом пошли леса, холмы. Вот и знакомый поворот. Слегка притормозив, Вадим резко вывернул руль.
   Тут он увидел, что машина несется прямо на неизвестно откуда взявшегося велосипедиста. Нога непроизвольно легла на тормоз, утопив педаль до самого пола. С раздирающим уши скрежетом и визгом машина вынеслась на противоположную сторону дороги, дернулась и встала.
   Вадим в мгновение ока выскочил из машины и бросился туда, где еще вращались колеса перевернутого велосипеда. Седока с дороги не было видно. Вадим с пыхтящим ему в спину Севой добежали до обочины и заглянули в кювет.
   Неподвижная, распластанная на земле фигурка. Бледное лицо в облачке разметавшихся каштановых волос. Девушка.
   Вадим с размаху опустился рядом с ней на колени, вгляделся в запрокинутое лицо. Длинные ресницы дрогнули и порхнули вверх. Глаза в быстро сгущающихся сумерках казались огромными. Это была она, та самая девушка, которая так неожиданно появилась в усадьбе и перевернула все его планы относительно дома. Он совсем забыл о ней, остался только смутный образ нежного цветка на длинном стебельке, освещенного весенним солнцем. Он даже не помнил, как ее зовут.
   — Вы? — изумленно выдохнул Вадим и, просунув руку ей под голову, помог сесть — Как… как вы себя чувствуете?
   Вопрос этот прозвучал настолько нелепо, что она даже улыбнулась дрожащими губами.
   — Неплохо, насколько это возможно.
   — Голова не кружится?
   — Н-нет. Вот только нога болит.
   — Покажите где.
   Джинсы на коленке были разорваны, сквозь дыру сочилась кровь.
   — Не волнуйтесь. Все будет хорошо. Я немного разбираюсь в этом.
   Она еле заметно вздрогнула.
   — Сева, аптечку, быстро. И бутылку минералки из багажника.
   Вадим достал из кармана перочинный нож.
   — Извините, но джинсами придется пожертвовать, — сказал он, взрезая ткань. — Превратим их в модные шорты, а джинсы за мной.
   — Ну что вы, Вадим Петрович! — запротестовала она.
   — Ни слова больше. Возражения не принимаются. Я во всем виноват, мне и отвечать.
   Вернулся Сева с аптечкой и водой. Он пристроился было рядом, но Вадим нетерпеливо махнул рукой.
   — Подгони машину поближе, а то, не дай Бог, еще врежется кто-нибудь.
   Он быстро промыл рану. Ссадина была большая, но неглубокая. Он щедро залил ее перекисью водорода и принялся шарить в аптечке в поисках бинта.
   — Надо же, а перевязать-то и нечем. У вас есть платок? Маша извлекла из кармана что-то воздушное и крошечное, в цветочек. Вадим усмехнулся:
   — Н-да-а-а. Это нам вряд ли поможет. Годится только для такого носика, как у вас, да и то для декоративных целей. Если не возражаете, воспользуемся моим. Стерильность гарантирована.
   Он присыпал рану антисептическим порошком и ловко перевязал.
   — Ну вот, по-моему, очень недурно.
   В голосе его звучала такая неподдельная гордость, что Маша не выдержала и рассмеялась.
   — Вы имеете в виду, что получилось даже лучше, чем было? Вадим смутился и, чтобы скрыть неловкость, быстро перевел разговор на другую тему:
   — А что вы делали здесь так поздно?
   — Заезжала в усадьбу посмотреть, как идут дела. Мне сказали, что ждут вас сегодня. Вот я и задержалась немного, чтобы вас поздравить. Получается просто великолепно.
   — Я очень рад, что мы встретились.
   — Я тоже, — ответила Маша, скосив глаза на перевязанную коленку.
   Только тут он понял всю двусмысленность сказанного.
   — Простите меня. Уж не знаю, что и сказать. Простите. Я так глупо увлекся. — Он помог ей встать. Лицо ее исказила гримаса боли. — Сейчас мы отвезем вас домой.
   Видя, что девушка не может сделать и шагу, он легко подхватил ее на руки, прижал к груди и взбежал к машине.
   — А знаете, — сказал он, усаживаясь рядом с ней на заднее сиденье, — у меня есть идея получше. Не согласитесь ли вы поужинать со мной сегодня? Насколько мне известно, левый флигель уже совсем готов.
   — Нет, нет, я не могу. Мама будет волноваться.
   — С мамой мы все уладим. Вы напишете ей записку, а Сева отвезет. Что скажете?
   — Я…
   — Скажите просто «да», и я пойму, что прощен.
   — Да.

1860 год

   — Посиди со мной, нянюшка, — попросила Маша.
   Старушка, кряхтя, опустилась на пуфик подле кровати, сложила на коленях сухонькие ручки. От ее крохотной, сгорбленной фигурки, морщинистого лица, похожего на печеное яблочко, веяло уютом детской, старыми сказками и вишневым вареньем. Никто не умел варить варенье так, как она, и все самые вкусные пенки неизменно доставались Маше, ее любимице.
   — У меня сегодня радость, — проговорила старушка. — Правнучка родилась. Марфой решили назвать, как меня.
   — Нянюшка, голубушка, счастье-то какое! — Маша выпростала из-под одеяла руку и прильнула щекой к старческой ладони, пахнущей мятой и сухой травой.
   — Кабы была ты у нее крестной матерью, я и умерла бы спокойно.
   — Конечно, нянюшка, с радостью.
   — Так я поговорю с барыней?
   — Завтра же. Я сама ей скажу. Старушка ласково, погладила ее волосы.
   — А ты все хорошеешь, Маша. Замуж тебе пора.
   — Замуж? Это за кого же?
   — Так ведь ездит все этот, лобастый. Давеча вон тоже приезжал. Уж так сокрушался, что тебя не застал. Барыне все ручки целовал, с барином в кабинете заперся. До-о-олго толковали. Ты все пропадаешь где-то. Смотри, как бы не сговорили тебя за глаза.
   Маша вспыхнула. Она сразу поняла, о ком толкует ей няня. «Лобастым» она прозвала Антона Викентьевича Трегубовича, здешнего помещика, за выпуклый лоб и рано наметившуюся лысину. Он больше жил в Москве, в имение наезжал лишь изредка. Но после знакомства с Машей зачастил в деревню, переделал все в своей усадьбе по последней моде, не считаясь с расходами, и свел короткое знакомство с Машиным отцом. Он был очень богат, импозантен и обходителен, и Маша понимала, что его предложение будет встречено с восторгом. Отец был от него без ума, да и маменька тоже. При их более чем скромном состоянии о такой блестящей партии для дочери они могли только мечтать.
   Все это пугало Машу. В его присутствии она чувствовала себя неловко, краснела и смущалась под его откровенно оценивающим, влажным взглядом. Она всегда вздрагивала, когда он прикладывался к ее руке своими пухлыми пунцовыми губами, не в силах подавить гадливое чувство, будто по коже проползла гусеница. Она невольно примеряла на себя полные сладкой истомы рассказы кузины Сонечки, которая недавно вышла замуж и жила теперь с мужем в Москве. Она вся расцветала, когда говорила о нем, об их сказочных ночах, о том, как поет под его руками ее тело. Маша слушала ее, замирая от сладостного томления. Да, да, это непременно должно быть именно так. Взаимопроникновение, взаимопостижение, взаимооткрытие.
   И тут она вспоминала Трегубовича. Как это непостижимое блаженство может быть с ним, если не то что прикосновение, один взгляд его вызывает холодок омерзения?
   Сонечка объяснила это просто:
   — Не он. Ищи другого.
   И она, кажется, нашла. Или он ее нашел. Или они нашли друг друга. Маша не знала, да и не хотела ничего знать.
   С каждой новой встречей она чувствовала, как крепнет связывающая их нить, как притягивает друг к другу.
   Не успевал Вадим на своем вороном Цезаре скрыться за деревьями, как ей хотелось видеть его снова, смотреть в его голубые, слегка насмешливые глаза, смеяться его шуткам, просто слышать его голос. Какое это было неповторимое наслаждение — спрыгнуть со Звездочки прямо в его сильные, красивые руки, которые, как заметила Маша, с каждым разом все дольше задерживались на ее талии, а ей все казалось, что этого мало. Он очень галантен, остроумен, тре шарман^[1]. Она, несомненно, увлечена им. Нет, это словечко для непосвященных. «Зачем мне лукавить перед собою?» — подумала Маша.
   — Я влюблена, — вдруг сказала она вслух и сама вздрогнула от неожиданно произнесенных слов.
   — О-хо-хо, — вздохнула няня. — Мне-то, голубка моя, могла бы и не говорить. Я и так вижу.
   — Как? Ты знаешь? Откуда?
   «Не может быть, — подумала Маша. — Я же только что самой себе призналась».
   — Все ездишь куда-то одна.
   — Но я и раньше…
   — А возвращаешься светлё-о-о-хонька, хоть свечки от тебя затопляй.
   Маша невольно улыбнулась словам няни. Никто не умел говорить, как она, округло и певуче.
   — А кто еще знает, кроме тебя?
   — А почитай, никто. Никому и дела нет. Имеющий глаза да не увидит.
   — Вот и слава Богу. — Маша истово перекрестилась.
   — А что, хороший ли человек?
   — Очень хороший, нянюшка.
   — Тогда что в дом не зовешь?
   — Не знаю. Не хочу пока.
   — Ну и ладно, если человек хороший. Успеешь еще.
   Маша и сама не до конца понимала себя, но что-то ее удерживало. Вадим тоже не заговаривал об этом. Наверное, им и так было хорошо, и посторонние глаза были не нужны.
   — Слыхала ль ты, Маша, что Колька-конюх пропал? — спросила вдруг няня.
   Маша так и подпрыгнула на подушках.
   — Как пропал?
   — Так и пропал. На конюшне сегодня не появился, а мать его, Пелагея, говорит, что ночью еще из дома ушел и с тех пор не ворочался.
   — Что же могло случиться?
   — Небось в бега подался.
   — Да с чего же?
   С того самого дня, когда он осмелился… Нет, ей решительно не хотелось вспоминать об этом. С того дня она ни разу не ходила на конюшню, посылала за Звездочкой слугу и Николая не видела. Отцу она ничего не сказала.
   — А кто его знает? У них в семье все мужики такие, со странностью. Ты слыхала ль про отца его, Афанасия?
   — Нет, а что?
   — То-то, что нет. Давно это было. Почитай, лет двадцать тому. Колька еще только-только народился. А отец его, ему тогда лет сорок было, не дитя уж, борода лопатой, стал ходить к колдунье одной, ведьме, Понырихой звали. Она одна на болотах жила. То ли приворожила она его, то ли что еще, но совсем мужик взбесился. Из дому, говорит, ухожу, не могу без нее. Да и то, — няня покачала головой. — Красивая она была, что и говорить, кому чернявая красота по душе. Никто и знать не знал, откуда она пришла. Стороной ее обходили, боялись сглаза.
   Няня перевела дух, поправила свечку и продолжала:
   — Так и ушел бы, да Пелагея, жена его, Колькина-то мать, ему и говорит, мол, уйдешь от нас — а у ней семеро по лавкам, Колька на титьке болтается, — барину в ноги брошусь, все про тебя, супостата, расскажу. А барин-то наш всегда крут был, если что не по совести. Ну, Афанасий и сник, остался вроде.
   — И что, что дальше было?
   От нетерпения Маша не смогла усидеть в постели и спустила босые ножки на пол.
   — Забирайся под одеяло, Маша, простынешь.
   — Ах, няня, не томи. Рассказывай дальше.
   — А дальше на коров в деревне мор напал, — продолжала няня почему-то шепотом. — Почти все пали. Ни одного двора беда не миновала.
   — Ой! — Маша тоже зашептала. — Она?
   — А то кто же? Вестимо, она. Мужики к ней и пошли, кто с топором, кто с вилами. Так — и порешили ее, прости Господи души их грешные, и в большом пруду утопили. Его потому Ведьминым и зовут.
   — Господи помилуй! — Маша перекрестилась на икону. — А что Афанасий?
   — На другой день утопился в том же пруду. Так что Колька, почитай, без отца вырос. Дядья ему за отцов, а сам весь в Афанасия пошел, такой же малахольный.
   Маша вспомнила его белесые глаза, устремленные прямо на нее, тонкие хищные губы, как у хорька, подстерегающего дичь, и на мгновение почувствовала облегчение. Слава Богу, что он пропал. Она не увидит его больше. Слава Богу!
   Вадим придвинул к креслу маленький пуфик, чтобы Маша могла поудобнее устроить больную ногу. Он отпустил рабочих на выходные, поэтому, за исключением водителя Севы, они были в доме совсем одни.
   Тот уже успел сгонять с запиской к Машиной матери и теперь занимался сервировкой незатейливого ужина.
   — Что она сказала? — полюбопытствовала Маша.
   — Ничего. По-моему, даже не удивилась. Про аварию уж я не стал ей говорить.
   — Спасибо. — Маша улыбнулась, давая понять, что по достоинству оценила его тактичность.
   Вадим сел напротив и зажег свечи. В их мерцании волосы Маши отливали старым золотом. Ее тонкий профиль, изящный носик с легкой горбинкой, мягкая линия подбородка так и просились на холст. Почувствовав на себе его внимательный взгляд, Маша подняла глаза.
   — Что вы так смотрите?
   — Да вот подумал, что, будь я художником, попросил бы вас позировать мне для портрета. К вам не обращались с подобным предложением?
   — Нет.
   — Странно.
   — Отец когда-то пробовал меня нарисовать, но у него ничего не вышло.
   — Ваш отец был художником?
   — Д-да. — Маша замялась. — Что-то вроде того, Мы ведь недавно здесь живем.
   — Вот как? А я думал, что вы здесь родились, или по крайней мере ваши предки. Что же вас привело…
   Маша сделала импульсивный, предостерегающий жест рукой, и Вадим понял, что расспрашивать об этом не надо. Только тут он заметил, что Сева нерешительно переминается с ноги на ногу, явно пытаясь привлечь к себе внимание. Вадим что-то совсем забыл о нем.
   — Что, Сева?
   — Вадим Петрович, если я вам сегодня больше не нужен, может быть, я пойду к себе?
   — Конечно, конечно. Отдыхай.
   Когда Сева вышел, Вадим повернулся к Маше.
   — Вы так таинственны.
   — Ну что вы, Вадим Петрович, ничуть. Просто это невеселая история, и я не люблю о ней вспоминать.
   — Да я и не настаиваю. Только не зовите меня Вадим Петрович. Пусть будет просто Вадим. Я могу называть вас Машей?
   — Да, конечно. — Она обвела взглядом просторную комнату, обшитую свежими дубовыми панелями. — Здесь так красиво. Гораздо лучше, чем я себе представляла.
   — А как вы себе все представляли? Маша на минуту задумалась.
   — Ну, не знаю. Более современно, что ли.
   — Вячеслав Михайлович знает свое дело. Он сначала сопротивлялся. Очень дорожил своим проектом. Но потом проникся вашей идеей и разработал соответствующие интерьеры. На мой взгляд, очень удачные. Вот посмотрите, когда все будет закончено и отделано. Правый флигель будут занимать комнаты для гостей, а в центре — гвоздь всей композиции, главный зал для приемов, если таковые, конечно, здесь будут.
   — Там раньше устраивали балы и музыкальные вечера, — сказала Маша. — Это был веселый, открытый дом, до тех пор пока, пока…
   — Пока что?
   — Я вам потом как-нибудь расскажу, — смутилась вдруг Маша. — Я еще сама не во всем разобралась.
   — Значит, вам удалось что-то узнать об истории этого дома? — спросил Вадим, пригубив шампанское. — Превосходно. Как раз нужной температуры, — заметил он, прищелкнув языком.
   — Вы, я вижу, ценитель.
   — Да, в этом я немного разбираюсь.
   — А есть ли что-то в этой жизни, в чем вы бы не разбирались? — насмешливо спросила Маша.
   Она подтрунивала над ним чисто механически. На самом деле ей нравилась его уверенность в себе. «Я в этом разбираюсь». Простая констатация факта, ни тени бахвальства.
   — Таких вещей на свете очень много, — спокойно заметил Вадим. — Но я стремлюсь, чтобы их все время становилось меньше. Так вам удалось что-нибудь узнать для меня?
   Маша поняла, что ей придется что-то ответить. Он упорный, так просто не отстанет. Но что сказать ему? Что здесь больше ста лет назад жила девушка, похожая на нее, что она, Маша Антонова, чувствует себя здесь пугающе свободно и непринужденно, как нигде, что в жизни той Маши тоже неожиданно возник человек по имени Вадим, что ее пугают и завораживают непонятные совпадения, заполнившие ее жизнь с того момента, как она открыла дневник Маши Апрелевой…
   — Я еще не дочитала его до конца. Вадим удивленно вскинул брови.
   — Дневник, — пояснила Маша и, спохватившись, добавила: — Дневник Маши Апрелевой.
   — А-а, так у вас есть дневник хозяйки этого дома. — Вадим заинтересованно наклонился к ней. — Что ж, давайте прочтем его вместе.
   Затейливая игра света и теней на ее вдруг вспыхнувшем лице. Отголоски затаенных переживаний. Длинные ресницы занавесили ее глаза. Он не смог прочесть в них ответа.
   — Согласитесь, что я имею на это право.
   — Право хозяина?
   — Я не это хотел сказать.
   Он и сам толком не знал, что имел в виду. Просто вдруг почувствовал, что его что-то связало с этой девушкой, что-то давнее, тайное, пленительное, о чем ему непременно нужно узнать.
   — Маша, — позвал он. — Маша.
   Она не отозвалась, даже не взглянула на него. Вадим протянул руку и осторожно прикоснулся к ее пальцам. Они были холодны как лед. Он бережно сжал ее руку, пытаясь отогреть, почувствовал шелковистость ее кожи и вдруг ясно понял, что все это уже было с ним. Свечи, потупленный взор, золото волос.
   — Маша, — проговорил он вдруг охрипшим голосом. — Мы были знакомы когда-то?
   Ресницы ее дрогнули. Она наконец посмотрела на него, не таясь, глаза в глаза.
   — Да, — эхом отозвалась она. — В прежней жизни. Тишину разорвал рев моторов, визг тормозов, оглушительный стук в дверь. Они вздрогнули и расцепили руки. Топот ног.
   В комнату ввалилась шумная компания. Первым вошел Арсен, размахивая бутылкой виски. За ним Лиля и еще несколько человек.
   Вадим встал им навстречу, изо всех сил пытаясь изобразить радушную улыбку. Сразу стало суматошно, тесно, как-то неуютно. Комната будто уменьшилась в размерах.
   — Привет, старик! — Арсен подошел к Вадиму и обнял его за плечи, с интересом поглядывая на Машу. — Что это вы сидите тут впотьмах?
   Кто-то щелкнул выключателем. Вадим зажмурился от залившего комнату яркого света.