Страница:
Ни Джита, ни ее дядя теперь ничего не боялись, но первая выразила свое непременное желание сойти на берег, так как отсюда она легко могла дойти по знакомой тропинке до Санта-Агаты.
Все последние, так противоположные и так быстро сменявшие друг друга события и неизбежность расстаться с Джитой повергли Рауля в мрачное и тяжелое настроение. Он сознавал, что не имеет возможности и даже права дольше удерживать при себе Джиту, подвергая ее постоянным и серьезным опасностям, но боялся, чтобы настоящая разлука не оказалась вечной. Однако он не возражал и, поручив лодку Итуэлу, помог Джите подняться на берег и пошел ее проводить. Карло Джунтотарди ускорил шаги, предупредив племянницу, что она найдет его в известном ей домике на дороге, и Джита осталась вдвоем с Раулем.
Не было полного мрака, и можно было пробираться по дороге довольно свободно. Рауль и Джита медленно отправились через горы, каждый под ощущением тяжелого гнета ввиду предстоящей разлуки, хотя каждому из них будущее рисовалось совершенно с противоположных точек зрения. Молодая девушка без колебания взяла руку Рауля, и в ее манерах, в мягком тоне ее голоса сказалась вся ее нежность к нему и все участие; но нравственные правила она во всем всегда ставила на первый план и теперь решилась говорить с ним без малейшей утайки.
— Рауль, — начала она, выслушав его горячее объяснение в преданности, которое не могло не польстить ей даже в эту тяжелую минуту прощанья, — Рауль, нам надо кончать. Я не могу вторично переживать события, подобные сейчас совершившимся, а также и вам не могу позволить подвергать себя таким опасностям. Надо нам хорошенько понять друг друга: необходимо расстаться, и чем скорее, тем лучше во всех отношениях. Я упрекаю себя за то, что допустила между нами такую глубокую и продолжительную близость.
— И это говорит пылкая итальянка! Молоденькая восемнадцатилетняя девочка, уроженка той страны, где, говорят, сердца жгут горячее солнца! Девушка из того народа, где, говорят, редко не встретится Бедного ребенка, готового принести в жертву избранному им любимому человеку все — семью, родину, надежды, счастье, даже саму жизнь!
— И как бы мне легко было принести все это в жертву вам, Рауль! Я чувствую, я знаю это, но нас разделяет непроходимая пропасть, которая на моих глазах увеличивается с каждым днем. Вы знаете, о чем я говорю, Рауль. Вы не хотите перешагнуть через нее, а я не могу.
— О, Джита, вы заблуждаетесь! Если бы вы любили меня действительно так, как вы говорите, никакие бы житейские препятствия не разлучили нас.
— Это не житейские препятствия, Рауль, а нечто высшее, что важнее всего земного.
— Поистине эти священники один бич, посланный на мученье человеку! Они дают нам суровые уроки в детстве, учат нетерпимости в юности и делают идиотами и суеверными под старость. Я не удивлюсь, узнав, что мои честные соотечественники изгнали их из Франции; они, как саранча, пожирают и уродуют дары Провидения.
— Рауль, вы говорите о служителях Божьих! — остановила его Джита мягко и печально.
— Простите, дорогая Джита, но я теряю терпение, когда вижу, из-за какого пустяка вас теряю. И вы воображаете, что любите меня!
— Я не воображаю, Рауль, это слишком глубокая и, боюсь, тяжелая действительность.
— Возможно ли, чтобы молодая девушка, такая открытая, с таким любящим сердцем и честной душой потерпела, чтобы какие-то второстепенные соображения разлучили ее с избранным ею человеком!
— Это не второстепенные соображения, это первое и самое дорогое из всего, чем должен жить человек! О, Рауль, если бы вы могли понять!
— Но я не буду вам мешать исполнять все ваши религиозные обязанности — разве мало примеров, что жена набожна, а муж занят совершенно другими делами?
— Я не вас боюсь, Рауль, а себя самой, — возразила Джита с блестящими от слез глазами, когда ей удалось подавить подступавшее к горлу рыдание. — Если муж живет для света, возможно ли, чтобы жена отдавалась Богу так, как она должна?
Рауль был глубоко тронут искренностью молодой девушки и ее откровенным признанием его могущества над ней.
— Ваш Бог никогда не покинет вас, Джита, — сказал он. — Надо быть последним человеком, чтобы посягнуть на святость ваших религиозных убеждений. Но, Джита, я не вижу, почему любовь к мужу могла бы помешать вашей любви к Богу? Насколько я понимаю, это две вещи, совершенно различные.
— О, Рауль, вы не знаете сердца женщины! Если я уже теперь не могу отдаваться Богу так, как бы я хотела, то что же будет, когда я стану вашей женой?! Если бы еще я могла сохранить хотя малейшую надежду на ваше обращение!
— Я не хочу вас обманывать, Джита; вы знаете мои убеждения, берите меня таким, как я есть. Но, Джита, знайте, что если вы откажетесь от меня, отчаяние может довести меня до какой-нибудь непоправимой выходки, я погибну!
— Не говорите так, Рауль, будьте благоразумны.
— Ради вас, Джита?
— Да, и ради меня. Я не скрываю, что меня обрадует весть о том, что вы счастливы и спокойны, и я желаю вам всякой удачи, хотя это, может быть, и нехорошо, потону что вы наш враг. Но вот и дорога, а вон и домик, где меня ждет дядя, и мы должны проститься. Бог да благословит вас, Рауль! Я никогда не забуду вас в своих молитвах. Не рискуйте, не рискуйте ничем, чтобы меня увидеть, но если…
Сердце бедной девушки было переполнено, и она не могла продолжать. Рауль напряженно ждал, чтобы она высказалась, но она молчала.
— Если что, Джита? Скажите, вы как будто хотели меня чем-то ободрить…
— О! Если бы это было возможно, мой бедный Рауль!.. Я хотела сказать, что если когда-нибудь Бог тронет ваше сердце и вы захотите с полной верой преклонить колени перед алтарем и получить жену, готовую для вас пожертвовать всем, кроме ее любви к Создателю, то поищите Джиту, вы ее найдете той же и такой, какую вы пожелаете иметь.
Рауль протянул руки, чтобы обнять ее, но Джита уклонилась, не доверяя себе, и убежала, как бы спасаясь от преследования. С минуту он колебался, не пойти ли и ему за ней, но затем благоразумие одержало верх, и он решил позаботиться о собственной безопасности, пока еще была ночь. Будущее еще было перед ним, и он не отчаивался достигнуть, наконец, своей цели относительно Джиты тем или другим способом.
Но Рауль Ивар плохо знал Джиту Караччиоли, несмотря на все свое восхищение ею. Природа одарила ее всей женственной чувствительностью, и сердце ее было полно нежности к нему; но любовь к Богу была в ней начертана еще глубже и неизгладимее.
Наш герой нашел Итуэла безмятежно спавшим в лодке. Предвидя, что ему предстоит продолжительная работа веслами, он удобно расположился на одной из скамеек и уснул так крепко, что Рауль насилу его добудился. Прежде чем сойти с горы, Рауль внимательно прислушался и, не различая ни малейшего подозрительного звука, рассчитал, что может безопасно выехать в открытое море, широким обходом объехать своих врагов и к рассвету совершенно исчезнуть с их глаз.
— Говорят, природа хороший работник, капитан Рауль, и действительно, нельзя выдумать более укромного местечка — здесь так славно спится! Однако нам необходимо выбраться! Этот низкий проход труднее отыскать, чем канат продеть в ушко иглы. Вот так! Толкайте, мы живо выскочим в открытое море.
Рауль последовал этому совету, и ялик легко проскочил через нависший свод и выплыл в широкое море. Обоих моряков охватило несколько тревожное чувство от этого простора вокруг, потонувшего почти в безусловном мраке; сноп огня, освещавший вершину Везувия, верхушки гор около Кастелламаре — вот все, что вырисовывалось на этом громадном полотне уснувшей воды.
Оглядевшись с минуту, они взялись за весла. Но только что вошли в залив, как совсем близко от них послышалось мерное надувание паруса, что заставило их обоих вздрогнуть. Судя по звуку, можно было думать, что судно идет прямо к горам и грозит перерезать им путь.
— Переждем, Итуэл, — сказал Рауль.
— Это, пожалуй, будет действительно самое благоразумное. Но прислушайтесь! Точно ножом режут спелый арбуз.
— Мой «Блуждающий Огонь»! — воскликнул Рауль, протягивая руки, как бы желая обнять его. — Он нас ищет, Итуэл, ведь нас ждали там гораздо раньше.
Судно быстро приближалось, и сквозь сплошной туман мало-помалу начали выделяться его изящные, прихотливые очертания. Не могло быть сомнения в том, что это был люгер Рауля; он подошел уже саженей на пятьдесят, надо было не упустить его.
— Да здравствует республика! — отчетливо произнес Рауль, не решаясь громко крикнуть.
С судна услышали. Слышно было, как на нем забегали, затем прибавили ходу; Рауль направил свой ялик вдоль борта и скоро мог ухватиться за сброшенную веревку, а секунду спустя был уже у себя.
Он поднялся к себе с гордостью монарха, севшего на трон. Уверенный в достоинствах своего люгера, на который смело можно было положиться в минуты опасности, полный веры в себя, этот неустрашимый моряк не ощущал ни малейшей тревоги, хотя знал, что он окружен врагами. В нескольких словах были выяснены взаимные недоразумения и осложнения; общая радость и оживление при таком внезапном появлении Рауля не поддавались никакому описанию, так как он пользовался общей любовью за свою смелость, энергию, предприимчивость, доброту и великодушие.
— Я чуть не вовлек вас в беду, ребята, — говорил Рауль, тронутый общим участием, — но теперь мы за себя отплатим. Тут по берегу рыщут кой-какие английские лодки; они гонялись за моим яликом. Не худо бы их пощипать немножко, пусть знают, что еще существует судно с именем «Блуждающий Огонь».
Дружные радостные восклицания были ответом. Старик рулевой, когда-то руководивший первыми мореплавательными опытами Рауля, протиснулся теперь к нему с фамильярностью свободного моряка.
— Капитан, — сказал он, — вы разве так близко видели англичан?
— Ближе даже, чем этого можно было желать, Бенуа! Откровенно говоря, причина, задержавшая меня там надолго, была именно та, что я провел некоторое время на палубе нашего старого друга «Прозерпины». Ее офицеры и матросы не желали со мной расстаться, раз они меня заполучили.
— Черт возьми, капитан! Да эдак выходит, что вы были военнопленным?
— В этом роде, Бенуа. По крайней мере они поставили меня с надлежащей торжественностью на платформу, одели петлю на шею и собирались вешать, когда три выстрела из Неаполя возвестили им о распоряжении Нельсона дать мне отсрочку. Но так как мне такая перспектива не особенно улыбалась, то мы с Итуэлом воспользовались нашим яликом и улизнули от них не попрощавшись. Впрочем, я мысленно дал обещание вернуться к ним и дать себя повесить, когда для меня ничего лучшего не останется.
Этот краткий конспект требовал пояснений, и Рауль дал их в нескольких словах, а затем приказал всем приняться за дело; и люгер направился к скалам.
— Я вижу огонек вблизи Капри, капитан, — сказал старший лейтенант. — Не с неприятельского ли это судна?
— Вы правы, это «Прозерпина»; но она слишком далеко, чтобы стоило о ней беспокоиться. На ней зажгли фонарь, чтобы была возможность возвратиться к ней ее разъехавшимся лодкам. А хорошо ли скрыты наши огни, Пентар? Позаботьтесь об этом.
— Все в порядке, капитан. «Блуждающий Огонь» только тогда светится, когда собирается застать неприятеля врасплох.
Рауль улыбнулся и одобрил распорядительность и бдительность лейтенанта. Люгер быстро шел к скале, и Рауль сам принял участие в наблюдении за тем, чтобы не случилось какой-нибудь беды. Итуэл, по обыкновению, не отставал от него.
Эти скалы около Сорренто были хорошо знакомы Раулю; он знал, что его люгер может подойти к ним почти вплотную, и рассчитывал именно где-нибудь здесь наткнуться на неприятельские лодки. Но вдруг он сильно вздрогнул от неожиданного окрика:
— Го-го, фелука! — кричали по-английски.
— Го-го! — откликнулся Итуэл, поднимая руку, чтобы предупредить всех о молчании.
— Что за судно? — продолжал тот же голос с лодки.
— Фелука, посланная адмиралом на розыски «Прозерпины»; но так как мы ее не нашли, то возвращаемся опять в залив.
— Постойте минуту, пожалуйста, я перейду к вам на борт и помогу вам, я кое-что знаю об этом.
— Сделайте одолжение, только поторопитесь, потому что мы хотим воспользоваться попутным ветром.
По странному затмению соображения моряку в лодке показался фелукой давно отыскиваемый им люгер, о котором он именно в эту минуту совершенно забыл и был далек от мысли попасть в руки врага. Он подъехал к борту люгера и через секунду уже был наверху.
— Знаете вы этого человека, Итуэл? — спросил, проходя, Рауль.
— Это Клинч, подшкипер проклятой «Прозерпины».
— Как! — воскликнул Клинч, и голос его выдал все его отчаяние. — Я попал в руки французов?
— Именно, — вежливо поклонился ему Рауль, — но не в руки врагов. Вы на борту «Блуждающего Огня» и видите перед собой Рауля Ивара.
— О, в таком случае прости, Джейн! Простите, все мои надежды!.. А только что мне готово было улыбнуться давно желанное счастье!.. Кто не воспрянет духом от общения с Нельсоном!.. Теперь все погибло!..
— Я вас попрошу пройти ко мне в каюту; там нам будет свободнее и удобнее разговаривать при огне.
Клинч был в отчаянии. Ему было все равно, куда идти. Он вошел в каюту капитана и сел с блуждающими глазами. Перед ним стояла бутылка вина, и он бросил на нее свирепый взгляд, как голодный волк при виде ягненка.
— Вы не ошибаетесь, Итуэл? Это действительно тот человек, который так радовался известию, что арестант не был повешен?
— Без сомнения, капитан. В сущности, честный офицер, никому не сделавший зла, кроме себя самого. Говорили на фрегате, что он для вас поехал в Неаполь.
— Хорошо! Вы давно уже идете в вашей лодке, господин Клинч; вы у нас поужинаете, выпьете стакан вина, а затем беспрепятственно возвратитесь в вашу лодку и догоните фрегат.
Клинч широко раскрыл глаза, как бы не доверяя своим ушам. Когда он, наконец, понял, что ему говорили, он расплакался. Весь этот день был для него сплошным рядом сильных волнений: сердечное участие Куфа, его советы, поручение, так удачно исполненное, острое ощущение всей своей вины перед терпеливой, верной Джейн; сознание того, что он мог бы по своим способностям занимать несравненно высшую должность, если бы не его несчастная склонность, которой он сам стыдился; все воздушные замки, которые он сейчас строил на обратном пути из Неаполя, — все разом рушилось, и он заканчивал день в положении пленника… И вдруг это неожиданное великодушие Рауля, которому он не мог теперь не верить, — всего этого было слишком много, и его напряженные нервы не выдержали.
Глава XXVI
Рауль скоро решил, как ему действовать. Пока он утешал Клинча, он поручил Пентару, своему старшему лейтенанту, отыскать еще одну лодку с фрегата. Но все розыски оказались безуспешными, равно как безуспешны были все расспросы Итуэла матросов Клинча — те хранили упорное молчание: они так же, как и экипаж «Блуждающего Огня», не боялись никаких угроз и никогда бы не выдали своих. Делать было нечего, приходилось отказаться от надежды захватить вторую лодку, тем более, что Рауль должен был поторопиться еще до света выехать из залива. Сделав распоряжение повернуть, Рауль не терял еще надежды на обратном пути наткнуться на лодки своих врагов; но легкий, как птица, люгер быстро миновал крутое побережье, в том числе и ту укромную бухточку, в которой они с Итуэлом совсем недавно и так успешно укрывались, и выехал в открытое море. Рауль был очень огорчен: он твердо решил отпустить Клинча, но желал заполучить какого-нибудь другого пленника с «Прозерпины».
Между тем люгер приблизился к английскому фрегату насколько позволяло благоразумие, и под покровом ночи рассчитывал прошмыгнуть незамеченным, направляясь в дальнейшее путешествие. Рауль пригласил Клинча подняться на палубу, куда приказал привести и его матросов.
— Здесь мы должны расстаться, сэр Клинч, — вежливо сказал Рауль, — осторожность не позволяет мне дольше пользоваться вашим приятным обществом. Отсюда вам недалеко до вашей «Прозерпины», а мы стремимся к берегам нашей милой Франции. Будьте любезны, передайте мой привет капитану Куфу и этим честным итальянцам, так полюбившим сэра Смита! Прощайте!
Рауль улыбался: чувство безопасности после стольких волнений переполняло его сердце безумной радостью, и перед ним всплывали одни забавные сцены. Клинч, которому совершенно непонятно было многое в его словах, ощущал только одну глубокую к нему благодарность за свое освобождение, но в то же время он не забывал своих обязанностей как офицера английского флота и счел своим долгом предупредить Рауля.
— Капитан Рауль, — сказал он, пожимая протянутую ему руку, — я никогда не забуду вашей доброты — вам я обязан счастьем этой моей жизни и, может быть, будущей, но тем не менее я считаю своим долгом заявить вам, что как офицер английского флота обязан буду сделать все от меня зависящее, чтобы взять или уничтожить ваш люгер, как неприятельское судно.
— Мне нравится ваша откровенность, господин Клинч! Я не сомневаюсь встретить в лице англичан честных врагов.
— Я должен донести капитану Куфу о том, где видел ваш люгер, куда по моим предположениям он направится, и в каком состоянии я нашел ваше вооружение, ваш экипаж и все прочее.
— Дорогой мой, вы храбрый и честный человек. Желал бы я, чтобы теперь был полдень, и вы могли бы полюбоваться моим маленьким люгером в полном его блеске, так как он настолько красив, что не нуждается в вуали, чтобы прикрываться. Итак, скажите капитану Куфу все, что вы желаете; теперь же расстанемся! До свидания, дорогой Клинч, до свидания!
Все офицеры пожали руку Клинчу, который еще раз, сильно взволнованный, благодарил их за их гуманное отношение к нему. Затем он сел в свою гичку, сопровождаемый своими матросами, и направился на светлый фонарь «Прозерпины», скоро потеряв из вида «Блуждающий Огонь», взявший будто бы в сторону пути к Франции.
В действительности же Рауль вовсе не имел этого намерения. Его плавание еще не кончилось: оно, сопряженное со столькими опасностями, имело для него свою привлекательную сторону. Накануне того дня, когда он в одежде лаццароне прибыл в Неаполь, ему удалось перехватить английское транспортное судно со съестными припасами и отправить его в Марсель; теперь ожидалось второе такое же, и этим можно было объяснить экипажу его долгое нахождение вблизи Неаполитанского залива. Но все заманчивые стороны его профессии, эта постоянная необходимость проходить зачастую сквозь строй враждебных судов, наслаждаться превосходством хода своего люгера, возможность отличиться и прославиться — все это терялось перед главной для него притягательной силой — Джитой. К его чувству к ней начал примешиваться оттенок отчаяния. Твердо и ясно высказанное ею убеждение в невозможности в ее глазах брака с человеком другой религии, то есть для которого ее Бог не был бы Богом, не могло оставлять сомнения в непоколебимости этого ее взгляда, принимая во внимание всю ее нежность и мягкость; она не скрывала и не отрицала своей глубокой преданности Раулю и не было повода заподозрить ее в неискренности или временном увлечении. Последний разговор лежал тяжелым камнем на душе Рауля, и он не мог решиться на продолжительную разлуку с ней после этой как бы размолвки между ними.
Как только можно было с уверенностью предположить, что люгер совершенно скрылся из глаз Клинча, Рауль приказал изменить направление и направиться в восточную часть Салернского залива. «Блуждающий Огонь» летел с поразительной быстротой и довольно скоро подошел прямо к высотам около Санта-Агаты, настоящего местопребывания Джиты. Рауль имел две причины, чтобы поступить таким образом: с одной стороны, отсюда ему всего удобнее было подкараулить подходящее английское торговое судно; с другой — здесь он мог получить какую-нибудь весточку от Джиты, весточку очень дорогую для его сердца. Такова страсть, и Рауль ей поддался.
За последние два-три дня все так утомились на люгере от тревожного ожидания и неуверенности в своей безопасности, в том числе и сам капитан, что все чувствовали настоятельную потребность основательно выспаться. Итуэл уже с час, как улегся в свою койку, а теперь и Рауль, сделав необходимые распоряжения, ушел к себе в каюту и через несколько минут погрузился в глубокий сон, позабыв на время все свои страхи и надежды.
Все, казалось, благоприятствовало люгеру и планам его командира. Ветер почти замер, и море только покойно дышало, как уснувший исполин. Утро наступило пасмурное, но, по-видимому, все вокруг было спокойно и не требовало особенно внимательного наблюдения.
Бывают как бы минуты летаргии в жизни моряка. Тяжелые и тревожные дни требуют после себя безусловного покоя, и сон всей природы с наступлением ночи неудержимо манит последовать его примеру; самый мирный всплеск воды о бока судна как бы заменяет колыбельную песнь. Неудивительно поэтому, что все на «Блуждающем Огне» уснуло; оставались бодрствующими одни очередные дежурные, но и эти почти все поддались неудержимой магии сна — всякая обязанность становится вдвое тяжелее, если в ней нет непременной необходимости, а кругом было так мирно, и молодой лейтенант, уступая естественному влечению, уже видел во сне свой родной дом, свою мать, свою первую любовь.
Вот в каком положении находились дела на люгере.
Бодрствовал один только старый, опытный моряк, особенно гордившийся своей неуклонной строгой пунктуальностью в исполнении своих обязанностей. Он сознавал, что на нем одном лежит теперь вся ответственность за целость судна и людей; но его ободряло отсутствие, по-видимому, всякой опасности. Чтобы скрасить несколько одиночество, он напевал вполголоса одну из песенок своей родины, которой научился еще в юности. Так дотянул он до того момента, когда далеко где-то пробуждающееся солнце послало свои первые лучи и позолотило вершины прибрежных гор; часовой радостно приветствовал утреннюю зарю, тем более, что с некоторых пор его бдительное ухо начал тревожить какой-то глухой и неопределенный шум.
— Ге-ге! Господин лейтенант! — тихо окликнул Антуан крепко спавшего молодого моряка, остерегаясь разбудить товарищей и выдать им несвоевременный сон дежурного офицера. — Это я, мой лейтенант, Антуан.
— Э! О! Что такое? Это вы, Антуан? Чего вам?
— Я слышу шум, который мне не нравится, лейтенант; боюсь, что это шум прибоя. Слышите? Вода ударяет о скалы.
— Мы на милю от берега, Андреа, и было совсем тихо.
— Но пойдите, посмотрите и прислушайтесь, уже немного светает. Не нравится мне этот шум!
Молодой человек зевнул, потянулся и неохотно пошел к борту; его ноги отяжелели, и он двигался медленнее обыкновенного. Но едва поравнялся он с бортом судна, как поднял обе руки к небу с каким-то безумным отчаянием и поднял тревогу: судно плотно село на мель! Его незаметно, по недосмотру часовых, прибило на один из многочисленных подводных островов, известных под названием островов Сирены, которыми славится местность около гор Санта-Агаты.
Вот в такие-то минуты серьезной опасности и обнаруживаются все качества капитана: когда поднялась тревога, Рауль первый появился наверху судна, и один не только сохранил полное самообладание, но еще нашел в себе силы ободрить свой экипаж. Не время было теперь упрекать виновных, надо было все искусство, все силы, всю изобретательность употребить на то, чтобы, если еще можно, спасти прекрасное судно, предмет самый дорогой сердцу Рауля после Джиты.
Между тем несчастный молодой лейтенант, бросив еще один взгляд на, по-видимому, безнадежное положение люгера, сознавая свою вину, в отчаянии, со свойственной морякам необузданной пылкостью бросился с противоположного конца судна в море и тут же утонул.
Об этом несчастии немедленно доложили Раулю.
— Если бы он это сделал час тому назад, «Блуждающий Огонь» не сидел бы теперь пригвожденным к этим скалам, как судно, которое требует починки. Но бодритесь, ребята! Попробуем спасти наш прекрасный люгер.
В словах Рауля не было бессердечной жестокости, в них говорило сдержанное отчаяние: он не мог простить того, что его чудное судно, верх совершенства и изящества, гибнет в тихую погоду по одной только небрежности.
Насколько можно было осмотреть швы судна, они казались неповрежденными, судно, очевидно, очень плавно село на мель, это подавало некоторую надежду.
В это время восходящее солнце осветило проходившую неподалеку фелуку, и Рауль отрядил за ней часть матросов под командой Итуэла, чтобы захватить ее и привести к люгеру. У него была двойная цель: или, переложив на нее часть груза с люгера, тем облегчить его и дать ему, быть может, возможность подняться и сойти с мели; или, в крайнем случае, перевести на фелуку людей, если уж от люгера придется окончательно отказаться. Но он никому не высказал своих мотивов, и никто не осмелился спрашивать его. Дисциплина на судне Рауля была образцовая, в этом заключалась вся его сила.
Отправив Итуэла за фелукой, Рауль сел на ялик, желая лично осмотреть состояние и положение люгера. Острова Сирены несколько выступают из воды, и если бы часовые не уснули в свое дежурство, они не могли бы не заметить опасности, когда судно стало слишком подходить к ним. Наступившее утро дало возможность людям познакомиться с их положением. Люгер, оказалось, поднятый более обыкновенного сильной волной, сел в трещину между двух скал. Кругом было очень глубоко, но сдвинуть его нельзя было иначе, как избавив его от части своего груза. Пока было тихо, люгер находился в сравнительной безопасности; но каждая новая сильная волна должна была его неминуемо поднять и разбить о скалы. Пять минут было достаточно Раулю, чтобы убедиться в настоящем положении дел, и он радовался, что успел уже отправить Итуэла за фелукой. Затем осмотрены были ближайшие скалы, и Рауль увидел, что на некоторых из них можно было без повреждения сохранить часть груза.
Все последние, так противоположные и так быстро сменявшие друг друга события и неизбежность расстаться с Джитой повергли Рауля в мрачное и тяжелое настроение. Он сознавал, что не имеет возможности и даже права дольше удерживать при себе Джиту, подвергая ее постоянным и серьезным опасностям, но боялся, чтобы настоящая разлука не оказалась вечной. Однако он не возражал и, поручив лодку Итуэлу, помог Джите подняться на берег и пошел ее проводить. Карло Джунтотарди ускорил шаги, предупредив племянницу, что она найдет его в известном ей домике на дороге, и Джита осталась вдвоем с Раулем.
Не было полного мрака, и можно было пробираться по дороге довольно свободно. Рауль и Джита медленно отправились через горы, каждый под ощущением тяжелого гнета ввиду предстоящей разлуки, хотя каждому из них будущее рисовалось совершенно с противоположных точек зрения. Молодая девушка без колебания взяла руку Рауля, и в ее манерах, в мягком тоне ее голоса сказалась вся ее нежность к нему и все участие; но нравственные правила она во всем всегда ставила на первый план и теперь решилась говорить с ним без малейшей утайки.
— Рауль, — начала она, выслушав его горячее объяснение в преданности, которое не могло не польстить ей даже в эту тяжелую минуту прощанья, — Рауль, нам надо кончать. Я не могу вторично переживать события, подобные сейчас совершившимся, а также и вам не могу позволить подвергать себя таким опасностям. Надо нам хорошенько понять друг друга: необходимо расстаться, и чем скорее, тем лучше во всех отношениях. Я упрекаю себя за то, что допустила между нами такую глубокую и продолжительную близость.
— И это говорит пылкая итальянка! Молоденькая восемнадцатилетняя девочка, уроженка той страны, где, говорят, сердца жгут горячее солнца! Девушка из того народа, где, говорят, редко не встретится Бедного ребенка, готового принести в жертву избранному им любимому человеку все — семью, родину, надежды, счастье, даже саму жизнь!
— И как бы мне легко было принести все это в жертву вам, Рауль! Я чувствую, я знаю это, но нас разделяет непроходимая пропасть, которая на моих глазах увеличивается с каждым днем. Вы знаете, о чем я говорю, Рауль. Вы не хотите перешагнуть через нее, а я не могу.
— О, Джита, вы заблуждаетесь! Если бы вы любили меня действительно так, как вы говорите, никакие бы житейские препятствия не разлучили нас.
— Это не житейские препятствия, Рауль, а нечто высшее, что важнее всего земного.
— Поистине эти священники один бич, посланный на мученье человеку! Они дают нам суровые уроки в детстве, учат нетерпимости в юности и делают идиотами и суеверными под старость. Я не удивлюсь, узнав, что мои честные соотечественники изгнали их из Франции; они, как саранча, пожирают и уродуют дары Провидения.
— Рауль, вы говорите о служителях Божьих! — остановила его Джита мягко и печально.
— Простите, дорогая Джита, но я теряю терпение, когда вижу, из-за какого пустяка вас теряю. И вы воображаете, что любите меня!
— Я не воображаю, Рауль, это слишком глубокая и, боюсь, тяжелая действительность.
— Возможно ли, чтобы молодая девушка, такая открытая, с таким любящим сердцем и честной душой потерпела, чтобы какие-то второстепенные соображения разлучили ее с избранным ею человеком!
— Это не второстепенные соображения, это первое и самое дорогое из всего, чем должен жить человек! О, Рауль, если бы вы могли понять!
— Но я не буду вам мешать исполнять все ваши религиозные обязанности — разве мало примеров, что жена набожна, а муж занят совершенно другими делами?
— Я не вас боюсь, Рауль, а себя самой, — возразила Джита с блестящими от слез глазами, когда ей удалось подавить подступавшее к горлу рыдание. — Если муж живет для света, возможно ли, чтобы жена отдавалась Богу так, как она должна?
Рауль был глубоко тронут искренностью молодой девушки и ее откровенным признанием его могущества над ней.
— Ваш Бог никогда не покинет вас, Джита, — сказал он. — Надо быть последним человеком, чтобы посягнуть на святость ваших религиозных убеждений. Но, Джита, я не вижу, почему любовь к мужу могла бы помешать вашей любви к Богу? Насколько я понимаю, это две вещи, совершенно различные.
— О, Рауль, вы не знаете сердца женщины! Если я уже теперь не могу отдаваться Богу так, как бы я хотела, то что же будет, когда я стану вашей женой?! Если бы еще я могла сохранить хотя малейшую надежду на ваше обращение!
— Я не хочу вас обманывать, Джита; вы знаете мои убеждения, берите меня таким, как я есть. Но, Джита, знайте, что если вы откажетесь от меня, отчаяние может довести меня до какой-нибудь непоправимой выходки, я погибну!
— Не говорите так, Рауль, будьте благоразумны.
— Ради вас, Джита?
— Да, и ради меня. Я не скрываю, что меня обрадует весть о том, что вы счастливы и спокойны, и я желаю вам всякой удачи, хотя это, может быть, и нехорошо, потону что вы наш враг. Но вот и дорога, а вон и домик, где меня ждет дядя, и мы должны проститься. Бог да благословит вас, Рауль! Я никогда не забуду вас в своих молитвах. Не рискуйте, не рискуйте ничем, чтобы меня увидеть, но если…
Сердце бедной девушки было переполнено, и она не могла продолжать. Рауль напряженно ждал, чтобы она высказалась, но она молчала.
— Если что, Джита? Скажите, вы как будто хотели меня чем-то ободрить…
— О! Если бы это было возможно, мой бедный Рауль!.. Я хотела сказать, что если когда-нибудь Бог тронет ваше сердце и вы захотите с полной верой преклонить колени перед алтарем и получить жену, готовую для вас пожертвовать всем, кроме ее любви к Создателю, то поищите Джиту, вы ее найдете той же и такой, какую вы пожелаете иметь.
Рауль протянул руки, чтобы обнять ее, но Джита уклонилась, не доверяя себе, и убежала, как бы спасаясь от преследования. С минуту он колебался, не пойти ли и ему за ней, но затем благоразумие одержало верх, и он решил позаботиться о собственной безопасности, пока еще была ночь. Будущее еще было перед ним, и он не отчаивался достигнуть, наконец, своей цели относительно Джиты тем или другим способом.
Но Рауль Ивар плохо знал Джиту Караччиоли, несмотря на все свое восхищение ею. Природа одарила ее всей женственной чувствительностью, и сердце ее было полно нежности к нему; но любовь к Богу была в ней начертана еще глубже и неизгладимее.
Наш герой нашел Итуэла безмятежно спавшим в лодке. Предвидя, что ему предстоит продолжительная работа веслами, он удобно расположился на одной из скамеек и уснул так крепко, что Рауль насилу его добудился. Прежде чем сойти с горы, Рауль внимательно прислушался и, не различая ни малейшего подозрительного звука, рассчитал, что может безопасно выехать в открытое море, широким обходом объехать своих врагов и к рассвету совершенно исчезнуть с их глаз.
— Говорят, природа хороший работник, капитан Рауль, и действительно, нельзя выдумать более укромного местечка — здесь так славно спится! Однако нам необходимо выбраться! Этот низкий проход труднее отыскать, чем канат продеть в ушко иглы. Вот так! Толкайте, мы живо выскочим в открытое море.
Рауль последовал этому совету, и ялик легко проскочил через нависший свод и выплыл в широкое море. Обоих моряков охватило несколько тревожное чувство от этого простора вокруг, потонувшего почти в безусловном мраке; сноп огня, освещавший вершину Везувия, верхушки гор около Кастелламаре — вот все, что вырисовывалось на этом громадном полотне уснувшей воды.
Оглядевшись с минуту, они взялись за весла. Но только что вошли в залив, как совсем близко от них послышалось мерное надувание паруса, что заставило их обоих вздрогнуть. Судя по звуку, можно было думать, что судно идет прямо к горам и грозит перерезать им путь.
— Переждем, Итуэл, — сказал Рауль.
— Это, пожалуй, будет действительно самое благоразумное. Но прислушайтесь! Точно ножом режут спелый арбуз.
— Мой «Блуждающий Огонь»! — воскликнул Рауль, протягивая руки, как бы желая обнять его. — Он нас ищет, Итуэл, ведь нас ждали там гораздо раньше.
Судно быстро приближалось, и сквозь сплошной туман мало-помалу начали выделяться его изящные, прихотливые очертания. Не могло быть сомнения в том, что это был люгер Рауля; он подошел уже саженей на пятьдесят, надо было не упустить его.
— Да здравствует республика! — отчетливо произнес Рауль, не решаясь громко крикнуть.
С судна услышали. Слышно было, как на нем забегали, затем прибавили ходу; Рауль направил свой ялик вдоль борта и скоро мог ухватиться за сброшенную веревку, а секунду спустя был уже у себя.
Он поднялся к себе с гордостью монарха, севшего на трон. Уверенный в достоинствах своего люгера, на который смело можно было положиться в минуты опасности, полный веры в себя, этот неустрашимый моряк не ощущал ни малейшей тревоги, хотя знал, что он окружен врагами. В нескольких словах были выяснены взаимные недоразумения и осложнения; общая радость и оживление при таком внезапном появлении Рауля не поддавались никакому описанию, так как он пользовался общей любовью за свою смелость, энергию, предприимчивость, доброту и великодушие.
— Я чуть не вовлек вас в беду, ребята, — говорил Рауль, тронутый общим участием, — но теперь мы за себя отплатим. Тут по берегу рыщут кой-какие английские лодки; они гонялись за моим яликом. Не худо бы их пощипать немножко, пусть знают, что еще существует судно с именем «Блуждающий Огонь».
Дружные радостные восклицания были ответом. Старик рулевой, когда-то руководивший первыми мореплавательными опытами Рауля, протиснулся теперь к нему с фамильярностью свободного моряка.
— Капитан, — сказал он, — вы разве так близко видели англичан?
— Ближе даже, чем этого можно было желать, Бенуа! Откровенно говоря, причина, задержавшая меня там надолго, была именно та, что я провел некоторое время на палубе нашего старого друга «Прозерпины». Ее офицеры и матросы не желали со мной расстаться, раз они меня заполучили.
— Черт возьми, капитан! Да эдак выходит, что вы были военнопленным?
— В этом роде, Бенуа. По крайней мере они поставили меня с надлежащей торжественностью на платформу, одели петлю на шею и собирались вешать, когда три выстрела из Неаполя возвестили им о распоряжении Нельсона дать мне отсрочку. Но так как мне такая перспектива не особенно улыбалась, то мы с Итуэлом воспользовались нашим яликом и улизнули от них не попрощавшись. Впрочем, я мысленно дал обещание вернуться к ним и дать себя повесить, когда для меня ничего лучшего не останется.
Этот краткий конспект требовал пояснений, и Рауль дал их в нескольких словах, а затем приказал всем приняться за дело; и люгер направился к скалам.
— Я вижу огонек вблизи Капри, капитан, — сказал старший лейтенант. — Не с неприятельского ли это судна?
— Вы правы, это «Прозерпина»; но она слишком далеко, чтобы стоило о ней беспокоиться. На ней зажгли фонарь, чтобы была возможность возвратиться к ней ее разъехавшимся лодкам. А хорошо ли скрыты наши огни, Пентар? Позаботьтесь об этом.
— Все в порядке, капитан. «Блуждающий Огонь» только тогда светится, когда собирается застать неприятеля врасплох.
Рауль улыбнулся и одобрил распорядительность и бдительность лейтенанта. Люгер быстро шел к скале, и Рауль сам принял участие в наблюдении за тем, чтобы не случилось какой-нибудь беды. Итуэл, по обыкновению, не отставал от него.
Эти скалы около Сорренто были хорошо знакомы Раулю; он знал, что его люгер может подойти к ним почти вплотную, и рассчитывал именно где-нибудь здесь наткнуться на неприятельские лодки. Но вдруг он сильно вздрогнул от неожиданного окрика:
— Го-го, фелука! — кричали по-английски.
— Го-го! — откликнулся Итуэл, поднимая руку, чтобы предупредить всех о молчании.
— Что за судно? — продолжал тот же голос с лодки.
— Фелука, посланная адмиралом на розыски «Прозерпины»; но так как мы ее не нашли, то возвращаемся опять в залив.
— Постойте минуту, пожалуйста, я перейду к вам на борт и помогу вам, я кое-что знаю об этом.
— Сделайте одолжение, только поторопитесь, потому что мы хотим воспользоваться попутным ветром.
По странному затмению соображения моряку в лодке показался фелукой давно отыскиваемый им люгер, о котором он именно в эту минуту совершенно забыл и был далек от мысли попасть в руки врага. Он подъехал к борту люгера и через секунду уже был наверху.
— Знаете вы этого человека, Итуэл? — спросил, проходя, Рауль.
— Это Клинч, подшкипер проклятой «Прозерпины».
— Как! — воскликнул Клинч, и голос его выдал все его отчаяние. — Я попал в руки французов?
— Именно, — вежливо поклонился ему Рауль, — но не в руки врагов. Вы на борту «Блуждающего Огня» и видите перед собой Рауля Ивара.
— О, в таком случае прости, Джейн! Простите, все мои надежды!.. А только что мне готово было улыбнуться давно желанное счастье!.. Кто не воспрянет духом от общения с Нельсоном!.. Теперь все погибло!..
— Я вас попрошу пройти ко мне в каюту; там нам будет свободнее и удобнее разговаривать при огне.
Клинч был в отчаянии. Ему было все равно, куда идти. Он вошел в каюту капитана и сел с блуждающими глазами. Перед ним стояла бутылка вина, и он бросил на нее свирепый взгляд, как голодный волк при виде ягненка.
— Вы не ошибаетесь, Итуэл? Это действительно тот человек, который так радовался известию, что арестант не был повешен?
— Без сомнения, капитан. В сущности, честный офицер, никому не сделавший зла, кроме себя самого. Говорили на фрегате, что он для вас поехал в Неаполь.
— Хорошо! Вы давно уже идете в вашей лодке, господин Клинч; вы у нас поужинаете, выпьете стакан вина, а затем беспрепятственно возвратитесь в вашу лодку и догоните фрегат.
Клинч широко раскрыл глаза, как бы не доверяя своим ушам. Когда он, наконец, понял, что ему говорили, он расплакался. Весь этот день был для него сплошным рядом сильных волнений: сердечное участие Куфа, его советы, поручение, так удачно исполненное, острое ощущение всей своей вины перед терпеливой, верной Джейн; сознание того, что он мог бы по своим способностям занимать несравненно высшую должность, если бы не его несчастная склонность, которой он сам стыдился; все воздушные замки, которые он сейчас строил на обратном пути из Неаполя, — все разом рушилось, и он заканчивал день в положении пленника… И вдруг это неожиданное великодушие Рауля, которому он не мог теперь не верить, — всего этого было слишком много, и его напряженные нервы не выдержали.
Глава XXVI
Сны парили над судном уже за целый час до его смерти; и картины родины, которые вставали перед взорами спящих, вырывали вздохи из их груди.
Вильсон
Рауль скоро решил, как ему действовать. Пока он утешал Клинча, он поручил Пентару, своему старшему лейтенанту, отыскать еще одну лодку с фрегата. Но все розыски оказались безуспешными, равно как безуспешны были все расспросы Итуэла матросов Клинча — те хранили упорное молчание: они так же, как и экипаж «Блуждающего Огня», не боялись никаких угроз и никогда бы не выдали своих. Делать было нечего, приходилось отказаться от надежды захватить вторую лодку, тем более, что Рауль должен был поторопиться еще до света выехать из залива. Сделав распоряжение повернуть, Рауль не терял еще надежды на обратном пути наткнуться на лодки своих врагов; но легкий, как птица, люгер быстро миновал крутое побережье, в том числе и ту укромную бухточку, в которой они с Итуэлом совсем недавно и так успешно укрывались, и выехал в открытое море. Рауль был очень огорчен: он твердо решил отпустить Клинча, но желал заполучить какого-нибудь другого пленника с «Прозерпины».
Между тем люгер приблизился к английскому фрегату насколько позволяло благоразумие, и под покровом ночи рассчитывал прошмыгнуть незамеченным, направляясь в дальнейшее путешествие. Рауль пригласил Клинча подняться на палубу, куда приказал привести и его матросов.
— Здесь мы должны расстаться, сэр Клинч, — вежливо сказал Рауль, — осторожность не позволяет мне дольше пользоваться вашим приятным обществом. Отсюда вам недалеко до вашей «Прозерпины», а мы стремимся к берегам нашей милой Франции. Будьте любезны, передайте мой привет капитану Куфу и этим честным итальянцам, так полюбившим сэра Смита! Прощайте!
Рауль улыбался: чувство безопасности после стольких волнений переполняло его сердце безумной радостью, и перед ним всплывали одни забавные сцены. Клинч, которому совершенно непонятно было многое в его словах, ощущал только одну глубокую к нему благодарность за свое освобождение, но в то же время он не забывал своих обязанностей как офицера английского флота и счел своим долгом предупредить Рауля.
— Капитан Рауль, — сказал он, пожимая протянутую ему руку, — я никогда не забуду вашей доброты — вам я обязан счастьем этой моей жизни и, может быть, будущей, но тем не менее я считаю своим долгом заявить вам, что как офицер английского флота обязан буду сделать все от меня зависящее, чтобы взять или уничтожить ваш люгер, как неприятельское судно.
— Мне нравится ваша откровенность, господин Клинч! Я не сомневаюсь встретить в лице англичан честных врагов.
— Я должен донести капитану Куфу о том, где видел ваш люгер, куда по моим предположениям он направится, и в каком состоянии я нашел ваше вооружение, ваш экипаж и все прочее.
— Дорогой мой, вы храбрый и честный человек. Желал бы я, чтобы теперь был полдень, и вы могли бы полюбоваться моим маленьким люгером в полном его блеске, так как он настолько красив, что не нуждается в вуали, чтобы прикрываться. Итак, скажите капитану Куфу все, что вы желаете; теперь же расстанемся! До свидания, дорогой Клинч, до свидания!
Все офицеры пожали руку Клинчу, который еще раз, сильно взволнованный, благодарил их за их гуманное отношение к нему. Затем он сел в свою гичку, сопровождаемый своими матросами, и направился на светлый фонарь «Прозерпины», скоро потеряв из вида «Блуждающий Огонь», взявший будто бы в сторону пути к Франции.
В действительности же Рауль вовсе не имел этого намерения. Его плавание еще не кончилось: оно, сопряженное со столькими опасностями, имело для него свою привлекательную сторону. Накануне того дня, когда он в одежде лаццароне прибыл в Неаполь, ему удалось перехватить английское транспортное судно со съестными припасами и отправить его в Марсель; теперь ожидалось второе такое же, и этим можно было объяснить экипажу его долгое нахождение вблизи Неаполитанского залива. Но все заманчивые стороны его профессии, эта постоянная необходимость проходить зачастую сквозь строй враждебных судов, наслаждаться превосходством хода своего люгера, возможность отличиться и прославиться — все это терялось перед главной для него притягательной силой — Джитой. К его чувству к ней начал примешиваться оттенок отчаяния. Твердо и ясно высказанное ею убеждение в невозможности в ее глазах брака с человеком другой религии, то есть для которого ее Бог не был бы Богом, не могло оставлять сомнения в непоколебимости этого ее взгляда, принимая во внимание всю ее нежность и мягкость; она не скрывала и не отрицала своей глубокой преданности Раулю и не было повода заподозрить ее в неискренности или временном увлечении. Последний разговор лежал тяжелым камнем на душе Рауля, и он не мог решиться на продолжительную разлуку с ней после этой как бы размолвки между ними.
Как только можно было с уверенностью предположить, что люгер совершенно скрылся из глаз Клинча, Рауль приказал изменить направление и направиться в восточную часть Салернского залива. «Блуждающий Огонь» летел с поразительной быстротой и довольно скоро подошел прямо к высотам около Санта-Агаты, настоящего местопребывания Джиты. Рауль имел две причины, чтобы поступить таким образом: с одной стороны, отсюда ему всего удобнее было подкараулить подходящее английское торговое судно; с другой — здесь он мог получить какую-нибудь весточку от Джиты, весточку очень дорогую для его сердца. Такова страсть, и Рауль ей поддался.
За последние два-три дня все так утомились на люгере от тревожного ожидания и неуверенности в своей безопасности, в том числе и сам капитан, что все чувствовали настоятельную потребность основательно выспаться. Итуэл уже с час, как улегся в свою койку, а теперь и Рауль, сделав необходимые распоряжения, ушел к себе в каюту и через несколько минут погрузился в глубокий сон, позабыв на время все свои страхи и надежды.
Все, казалось, благоприятствовало люгеру и планам его командира. Ветер почти замер, и море только покойно дышало, как уснувший исполин. Утро наступило пасмурное, но, по-видимому, все вокруг было спокойно и не требовало особенно внимательного наблюдения.
Бывают как бы минуты летаргии в жизни моряка. Тяжелые и тревожные дни требуют после себя безусловного покоя, и сон всей природы с наступлением ночи неудержимо манит последовать его примеру; самый мирный всплеск воды о бока судна как бы заменяет колыбельную песнь. Неудивительно поэтому, что все на «Блуждающем Огне» уснуло; оставались бодрствующими одни очередные дежурные, но и эти почти все поддались неудержимой магии сна — всякая обязанность становится вдвое тяжелее, если в ней нет непременной необходимости, а кругом было так мирно, и молодой лейтенант, уступая естественному влечению, уже видел во сне свой родной дом, свою мать, свою первую любовь.
Вот в каком положении находились дела на люгере.
Бодрствовал один только старый, опытный моряк, особенно гордившийся своей неуклонной строгой пунктуальностью в исполнении своих обязанностей. Он сознавал, что на нем одном лежит теперь вся ответственность за целость судна и людей; но его ободряло отсутствие, по-видимому, всякой опасности. Чтобы скрасить несколько одиночество, он напевал вполголоса одну из песенок своей родины, которой научился еще в юности. Так дотянул он до того момента, когда далеко где-то пробуждающееся солнце послало свои первые лучи и позолотило вершины прибрежных гор; часовой радостно приветствовал утреннюю зарю, тем более, что с некоторых пор его бдительное ухо начал тревожить какой-то глухой и неопределенный шум.
— Ге-ге! Господин лейтенант! — тихо окликнул Антуан крепко спавшего молодого моряка, остерегаясь разбудить товарищей и выдать им несвоевременный сон дежурного офицера. — Это я, мой лейтенант, Антуан.
— Э! О! Что такое? Это вы, Антуан? Чего вам?
— Я слышу шум, который мне не нравится, лейтенант; боюсь, что это шум прибоя. Слышите? Вода ударяет о скалы.
— Мы на милю от берега, Андреа, и было совсем тихо.
— Но пойдите, посмотрите и прислушайтесь, уже немного светает. Не нравится мне этот шум!
Молодой человек зевнул, потянулся и неохотно пошел к борту; его ноги отяжелели, и он двигался медленнее обыкновенного. Но едва поравнялся он с бортом судна, как поднял обе руки к небу с каким-то безумным отчаянием и поднял тревогу: судно плотно село на мель! Его незаметно, по недосмотру часовых, прибило на один из многочисленных подводных островов, известных под названием островов Сирены, которыми славится местность около гор Санта-Агаты.
Вот в такие-то минуты серьезной опасности и обнаруживаются все качества капитана: когда поднялась тревога, Рауль первый появился наверху судна, и один не только сохранил полное самообладание, но еще нашел в себе силы ободрить свой экипаж. Не время было теперь упрекать виновных, надо было все искусство, все силы, всю изобретательность употребить на то, чтобы, если еще можно, спасти прекрасное судно, предмет самый дорогой сердцу Рауля после Джиты.
Между тем несчастный молодой лейтенант, бросив еще один взгляд на, по-видимому, безнадежное положение люгера, сознавая свою вину, в отчаянии, со свойственной морякам необузданной пылкостью бросился с противоположного конца судна в море и тут же утонул.
Об этом несчастии немедленно доложили Раулю.
— Если бы он это сделал час тому назад, «Блуждающий Огонь» не сидел бы теперь пригвожденным к этим скалам, как судно, которое требует починки. Но бодритесь, ребята! Попробуем спасти наш прекрасный люгер.
В словах Рауля не было бессердечной жестокости, в них говорило сдержанное отчаяние: он не мог простить того, что его чудное судно, верх совершенства и изящества, гибнет в тихую погоду по одной только небрежности.
Насколько можно было осмотреть швы судна, они казались неповрежденными, судно, очевидно, очень плавно село на мель, это подавало некоторую надежду.
В это время восходящее солнце осветило проходившую неподалеку фелуку, и Рауль отрядил за ней часть матросов под командой Итуэла, чтобы захватить ее и привести к люгеру. У него была двойная цель: или, переложив на нее часть груза с люгера, тем облегчить его и дать ему, быть может, возможность подняться и сойти с мели; или, в крайнем случае, перевести на фелуку людей, если уж от люгера придется окончательно отказаться. Но он никому не высказал своих мотивов, и никто не осмелился спрашивать его. Дисциплина на судне Рауля была образцовая, в этом заключалась вся его сила.
Отправив Итуэла за фелукой, Рауль сел на ялик, желая лично осмотреть состояние и положение люгера. Острова Сирены несколько выступают из воды, и если бы часовые не уснули в свое дежурство, они не могли бы не заметить опасности, когда судно стало слишком подходить к ним. Наступившее утро дало возможность людям познакомиться с их положением. Люгер, оказалось, поднятый более обыкновенного сильной волной, сел в трещину между двух скал. Кругом было очень глубоко, но сдвинуть его нельзя было иначе, как избавив его от части своего груза. Пока было тихо, люгер находился в сравнительной безопасности; но каждая новая сильная волна должна была его неминуемо поднять и разбить о скалы. Пять минут было достаточно Раулю, чтобы убедиться в настоящем положении дел, и он радовался, что успел уже отправить Итуэла за фелукой. Затем осмотрены были ближайшие скалы, и Рауль увидел, что на некоторых из них можно было без повреждения сохранить часть груза.