Страница:
С первого взгляда Луис понял, что его возлюбленная глубоко взволнована и удручена. Ее рука, к которой он жадно припал губами, дрожала, лицо то вспыхивало, то бледнело, она явно держалась из последних сил. Однако она отказалась от предложенной ей воды, попросила Луиса сесть в кресло, а сама опустилась на низенький табурет, на котором обычно сидела в присутствии королевы.
— Дон Луис, это я пригласила вас сюда, — заговорила Мерседес, справившись с волнением. — Я хочу выяснить до конца наши чувства, чтобы не осталось никаких сомнений. Вас подозревали в том, что вы женились на донье Озэме, вы навлекли на себя немилость королевы и стояли на краю пропасти…
— Но, дорогая Мерседес, вы-то не думали, что я способен на подобную ложь и вероломство?
— Разумеется, нет, я уже сказала, — для этого я вас знаю достаточно хорошо. Я была убеждена, что, если бы дон Луис де Бобадилья решился на подобный шаг, у него хватило бы совести и мужества во всем признаться. Но уверяю вас, я ни одной минуты не думала, что вы женились на принцессе.
— Почему же вы были так холодны, почему избегали моих влюбленных взглядов и не поднимали глаз, а если и смотрели на меня, то чуть ли не с отвращением? Такой чужой я вас никогда не видел!
Мерседес изменилась в лице; с минуту она молчала, не зная, хватит ли у нее сил довести до конца задуманный разговор.
— Послушайте меня, Луис, я вас недолго задержу, — начала она. — Когда по моему настоянию вы отправились в это славное путешествие, вы любили меня, и ничто на свете не отнимет у меня этого сладостного воспоминания. Да, тогда вы любили меня, и только меня! Мы расстались, обменявшись обетами, и все это время не проходило дня, когда бы я не молилась за адмирала и его спутников.
— Мерседес, любимая! — прервал ее Луис. — Неудивительно, что усилия наши увенчались успехом: ваши молитвы были услышаны!
— Не перебивайте, прошу вас! — взмолилась Мерседес. — До того самого знаменательного дня, когда мы узнали о вашем возвращении, ни одна жена не тревожилась так о своем муже, как я том, на кого возложила все свои надежды. Сомнения и страхи преследовали меня, однако наше будущее казалось мне безоблачным и лучезарным. Гонец, прибывший ко двору, первый открыл мне глаза на горькую действительность и преподал печальный урок разочарования в людях. Увы, все мы получаем его слишком поздно! Тогда я впервые услышала об Озэме — о вашем восхищении ее красотой, о вашей готовности пожертвовать ради нее своей жизнью…
— Святой Луис! Неужели этот бродяга Санчо наплел вам все это? Неужели он осмелился усомниться в моей верности и любви к вам, Мерседес?
— Он рассказал только правду, Луис, и не надо его винить. Его рассказ был предвестником несчастья, которое не замедлило на меня обрушиться, и я благодарю бога, что знала о нем заранее и была к нему подготовлена. А когда я увидела Озэму, я уже не удивлялась случившемуся и не стала ни в чем вас винить. Перед ее красотой, думала я, вы бы могли еще устоять, но ее безграничная привязанность к вам, ее наивность, ее чарующая простота, естественность и живость — все это могло бы пленить любого мужчину!
— Мерседес, вы ли это говорите?
— Да, Луис, и я вас не осуждаю. Хорошо, что это случилось сейчас, а не позже: если бы я уже была вашей женой, я бы не вынесла такого страшного удара. Но сейчас я еще свободна, передо мной еще открыты ворота монастыря, где я еще могу стать невестой Христовой… Нет, не перебивайте меня, Луис! — проговорила Мерседес с нежной улыбкой, но видно было, каких усилий это ей стоило. — Мне и так нелегко говорить. Вы не смогли скрыть свое восхищение; странная новизна всего, что окружало Озэму, ее безыскусная наивность и очарование принесли ей победу, а мне — поражение. Я смиряюсь, ибо так угодно богу, и верю, что это пойдет мне на благо. Если бы я вышла за вас, нежные чувства, которые я все еще к вам питаю, — не хочу этого скрывать, — могли бы возрасти настолько, что я забыла бы о моих обязанностях перед богом, так что все к лучшему! Раз уж мне не суждено земное счастье, я могу надеяться на счастье на том свете. Да и не только на том свете: я еще могу молиться за вас и за Озэму так же, как за себя, ибо из всех земных существ вы мне всего дороже!
— Нет, Мерседес, все это так невероятно, так жестоко, бессмысленно и несправедливо, что я не верю собственным ушам!
— Я уже сказала, что ни в чем вас не виню. Красота и искренность Озэмы вполне оправдывают вас. Мужчины чаще прислушиваются к голосу страсти, нежели души, а гаитянка, — здесь Мерседес густо покраснела, — могла по своей наивности воспользоваться тем, на что бы никогда не решилась девушка христианского воспитания. А теперь — самое главное. Озэма заболела и до сих пор больна. Ей грозит смерть — так утверждают врачи. Ее высочество и донья Беатриса весьма встревожены. Что Вы, Луис, можете поднять ее буквально из гроба, это в вашей власти! Повидайтесь с ней! Скажите ей хоть одно слово, которое вернет ей счастье, скажите, что если вы не обвенчались с ней по испанскому обычаю, то сделаете это теперь, И пусть священники, которые не отходят от Озэмы, подготовляя ее к крещению, сегодня же совершат брачный обряд! Тогда мы снова увидим принцессу радостной, счастливой и сияющей, какой она была прежде!
— И это говорите мне вы, Мерседес! — воскликнул Луис. — Говорите так спокойно и уверенно, словно сами того хотите!
— Спокойно? — грустно возразила девушка. — Вам это только кажется, Луис. Уверенно? Да, я знаю, что говорю. Вы не можете жениться на мне, любя другую! Так почему вам не последовать влечению своего сердца? У принцессы будет богатое приданое, потому что мне в монастыре не понадобятся ни золото, ни поместья.
Луис с нежностью смотрел на благородную девушку, никогда еще она не казалась ему прекраснее! Затем он вскочил и забегал по комнате: в душе его бушевала такая буря, что он не в силах был усидеть на месте. Наконец, овладев собой, он снова сел, взял безвольную руку Мерседес в свои и заговорил:
— Вы так долго пробыли у постели своей больной подруги, так много раздумывали о ней, что теперь не в силах смотреть на вещи здраво, любимая! Озэма не тронула моего сердца, во всяком случае совсем не так, как вы думаете. Какое-то мимолетное увлечение…
— Ах, Луис! «Мимолетное увлечение»! Здесь, — проговорила Мерседес, прижимая обе руки к своей груди, — никогда не было подобных чувств!
— У нас не одинаковое воспитание, привычки да и сама природа, Мерседес. Вы много лучше меня! И, если бы было иначе, я не смотрел бы на вас с таким обожанием. Не будь вас, я бы все равно не был счастлив в браке с Озэмой, но вы есть, и я так вас люблю, что брак с другой вверг бы меня в бездну горя, — даже я не вынес бы этого при всей грубости моей души! Я уже не говорю о том, что на индианке я бы никогда не женился.
Луч счастья озарил лицо Мерседес, однако высокое чувство долга и бескорыстная решимость тут же взяли верх, и, словно наказывая себя за это минутное торжество, она с упреком спросила:
— И вы можете так говорить об Озэме? Ваше «мимолетное увлечение» обмануло ее наивное сердце. Честь требует, чтобы вы теперь на деле подтвердили то, во что заставили ее поверить!
— Мерседес, любимая, послушайте меня! Вы должны знать, что при всем моем легкомыслии и недостатках я никогда не был лицемером! Я никогда не поступал наперекор своему сердцу, а мое сердце отдано только вам одной. Вы для меня — единственная! Красота Озэмы, ее очарование могли на мгновение привлечь взгляд моих глаз или вызвать мимолетное восхищение. Но вы, любимая, всегда были здесь, в моем сердце, всегда оставались со мной, потому что вы стали частицей меня самого. Если бы вы только знали, как часто ваш образ оказывался сильнее меня, как часто мысль о вашей любви помогала мне там, где уже ничего не могли поделать ни долг, ни вера, ни воспитание, вы бы поняли разницу между моей любовью к вам и тем, что вы насмешливо называете «мимолетным увлечением»!
— Луис, я не должна была бы слушать эти обольстительные слова! Вы говорите их по доброте сердечной, чтобы сейчас смягчить мою боль, но потом она станет еще острее. Если вы действительно так меня любите, как могли вы отдать другой мой прощальный подарок?
— Мерседес, вы ведь знаете, при каких страшных обстоятельствах я решился с ним расстаться! Смерть уже заглядывала нам в лицо, когда я дал Озэме ваш крестик, надеясь, что хоть он поможет несчастной язычнице в час грозной опасности, А этот дар, вернее, то, что я дал ей крестик на время, она прияла за брачный обет! Вы знаете наши обычаи — скажите, мог ли я предвидеть, что это приведет к такому страшному недоразумению? Ведь я тоже мог бы уже называть вас своей женой на том основании, что вы сами сделали мне этот подарок!
— Ах, Луис, вручая вам этот крест, я вручила вам и свою судьбу!
— А что вы хотели сказать, когда неделю назад вернули мне его снова?
— Я послала вам крест, когда надежда вновь ожила в моем сердце, а также повинуясь воле королевы. Ее высочество теперь благоволит к вам и желает, чтобы мы поскорее обвенчались. И если бы не горестное состояние Озэмы, которой объяснили все… Но, увы, боюсь, она не знает главного — ваших истинных чувств к ней и ко мне!
— Мерседес, нельзя быть такой жестокой! Неужели вы никогда больше мне не поверите, неужели мне уже не суждено счастье? Клянусь, любимая, мое сердце принадлежит только вам! Вместе с вами я буду счастлив и в аду, а без вас — несчастен и на троне. Вы поверите в это, когда я превращусь в жалкого безвольного бродягу, странствующего по земле без цели и без надежды. Я всегда считал вас своим ангелом-хранителем, только вы одна могли сдерживать и направлять меня там, где все остальные были бессильны. Если забыть о моих сомнениях и нетерпении, разве не был я всегда с вами добр и кроток? Разве донья Беатриса имела надо мной хоть десятую долю той власти, которую имеете вы? Ведь только вы умели укрощать мои самые дикие порывы!
— Луис, Луис, кто знает ваше сердце, не может вам не верить!
Мерседес умолкла. Взволнованное лицо ее говорило, что пылкая искренность графа убедила ее и она больше не сомневается в его любви. Но мысли ее по-прежнему возвращались к тому, что произошло во время плавания, и образ страдающей Озэмы не выходил у нее из головы. Через минуту она снова заговорила тихим дрожащим голосом:
— Не скрою, мне отрадно слышать такие речи, но боюсь, я внимала им слишком доверчиво. Я все же не верю, что вы сможете когда-либо забыть ту, кто, рискуя собой, спасла вам жизнь, прикрыв своим телом от вражеских стрел.
— Не думайте об этом, любимая! На месте Озэмы вы бы сделали то же самое, я в этом уверен!
— Да, я хотела бы поступить так же, Луис, — продолжала Мерседес со слезами на глазах, — а вот смогла бы, не знаю!
— Конечно, смогли бы, я знаю вас и не сомневаюсь!
— Я бы завидовала Озэме, если бы это не было грехом! Ведь об этом подвиге вы всегда будете помнить, даже когда ее красота потеряет для вас очарование новизны!
— Мерседес, на ее месте вы бы вели себя точно так же или еще более беззаветно. Озэма рисковала собой в схватке, которая из-за нее и завязалась, а вы бы пожертвовали собой только ради меня.
Мерседес снова умолкла и погрузилась в глубокую задумчивость. Под влиянием пылких уверений возлюбленного лицо ее прояснилось, и, несмотря на благородную решимость, с какой она намеревалась пожертвовать собой ради мнимого счастья Луиса, теперь в ее сердце возрождалась надежда и радость вновь обретенной любви.
— Хорошо, Луис! — сказала она наконец. — Пойдемте со мной к Озэме. Когда вы увидите, в каком она состоянии, ваши собственные чувства станут вам понятнее. Я не должна была вам позволять говорить со мной о любви в отсутствие Озэмы: это все равно что судить о ком-нибудь, выслушав только одну сторону. И если, увидев принцессу, вы решите взять свои слова обратно, ах, Луис, как мне ни тяжело, я прощу вас и буду за вас молиться всегда, всегда…
Рыдания прервали ее речь. Щеки Мерседес горели, но не от стыда, а от более сильных чувств, на глазах сверкали слезы; в это мгновение она была поразительно хороша! Луис пытался утешить ее, обнять, но она отстранила его ревнивым жестом, в котором было, впрочем, больше застенчивости, чем неприязни. Наконец Мерседес отерла слезы и, немного успокоившись, повела Луиса к Озэме, где их давно уже ожидали. Войдя к больной, Луис невольно вздрогнул: так сильно болезнь и горе изменили ее черты. Румянец исчез с ее лица, сменившись смертельной бледностью. Глаза горели неестественным блеском. Она была так слаба, что могла только полусидеть, опираясь на подушки.
Возглас неподдельной радости вырвался у Озэмы при виде Луиса, но тут же она смутилась, как ребенок, и закрыла лицо обеими ладонями, словно устыдившись своего порыва.
Луис держался мужественно, хотя сердце его дрогнуло при воспоминании о долгих часах, проведенных вместе с Озэмой, и о своей минутной слабости, когда он поддался обаянию ее красоты. Но сейчас он был настороже, чтобы не совершить ни одного ложного шага, а самое главное — чтобы ничем не задеть Мерседес и не дать ей повода обвинять его в неверности.
Он почтительно взял руку юной индианки и поцеловал ее тепло и нежно, с чисто братским сочувствием. Мерседес не осмеливалась на него смотреть, но она уловила одобрительный взгляд, которым королева обменялась с доньей Беатрисой. Этот взгляд сказал ей, что граф с честью выдержал испытание.
— Как видите, Озэма больна и слаба, — обратилась к нему королева, потому что никто не решался нарушить тягостное молчание. — Мы долго пытались просветить ее неискушенный ум, и наконец она согласилась принять крещение. Сейчас архиепископ готовится к священному обряду в моей молельне. Надеюсь, мы сможем совершить благое дело и спасти ее чистую душу.
— Ваше высочество, как всегда, печется о благе своих подданных, — ответил Луис с низким поклоном, пытаясь скрыть слезы, застилавшие ему глаза. — Боюсь, что наш климат вообще не подходит бедным гаитянам. Я слышал, многие из тех, кто занемог в Палосе и в Севилье, вряд ли уже поправятся.
— Это правда, дон Христофор? — спросила Изабелла.
— Увы, сеньора, по-видимому, да, — ответил Колумб. — Но мы заботимся о них и об их душах. Все они уже окрещены, осталась только Озэма.
— Сеньора! — сказала Изабелле маркиза де Мойя, отходя от постели больной с удивленным и озадаченным видом. — Боюсь, что нас постигнет разочарование. Донья Озэма только что шепнула мне, что не примет крещения, если Мерседес и Луис не будут прежде обвенчаны в ее присутствии. — Какое бессмысленное желание! Но что спрашивать с разума, не озаренного светом небесным? Будем надеяться, что это только каприз, о котором она забудет, когда придет архиепископ.
— Не думаю, что это каприз, — возразила донья Беатриса. — Она еще никогда не говорила так ясно и решительно. Обычно она была кроткой и уступчивой, но сейчас она повторила мне это трижды, чтобы я поняла, насколько ее желание серьезно.
Королева приблизилась к больной и заговорила с ней негромко и ласково. Адмирал обратился с каким-то вопросом к маркизе, а дон Луис, воспользовавшись этим, подошел к Мерседес. Оба были взволнованы. Мерседес, затаив дыхание, ожидала приговора, но граф поспешил прошептать ей несколько слов, которые наполнили ее сердце счастьем, несмотря на все ее великодушие и искреннюю жалость к Озэме. Теперь она была уверена, что Луис всецело принадлежит ей, и с этой минуты он стал для нее прежним Луисом.
Как всегда в присутствии королевы, все говорили вполголоса. Прошло около четверти часа. Наконец паж отворил дверь, ведущую в маленькую часовню, и объявил, что все готово.
— Право, не знаю, что делать, Беатриса, — проговорила королева, отходя от больной. — Она по-прежнему упорствует, Жестоко было бы лишать ее благодати крещения, но требовать такой неприличной поспешности от твоего племянника и твоей воспитанницы тоже нельзя!
— Что касается племянника, сеньора, то его, я думаю, ничто не смутит, но за Мерседес не поручусь. Она слишком чтит святость обрядов и обычаев.
— Конечно, — согласилась королева, — об этом нечего и думать. Девушка ее положения должна иметь время, чтобы подготовиться к священному обряду бракосочетания.
— Но ведь многие обходятся и без этого, сеньора! — лукаво заметила маркиза. — Было время, когда это не остановило бы дона Фердинанда Арагонского и донью Изабеллу Кастильскую!
— Никогда этого не было, Беатриса! Ты все время напоминаешь мне о днях моей молодости, когда хочешь, чтобы я исполнила какую-нибудь твою прихоть. Неужели ты думаешь, что твоя воспитанница согласится пренебречь всеми приготовлениями к венчанию?
— Я не знаю, сеньора, на что она согласится, но если есть в Испании хоть одна женщина, которая в душе все время готова к самому священному обряду, то это вы, ваше высочество, а после вас — Мерседес.
— Полно, полно, Беатриса, лесть тебе не к лицу! Все мы нуждаемся во времени для размышлений. Впрочем, пригласи донью Мерседес в мой кабинет, я с ней поговорю. По крайней мере, она не будет смущена и удивлена.
С этими словами королева удалилась. Она еще не успела дойти до своего кабинета, как за ее спиной послышались торопливые и робкие шаги. Едва глаза Мерседес встретились с глазами королевы, девушка упала на колени, спрятала лицо в складках платья доньи Изабеллы и залилась слезами. Но вскоре Мерседес удалось справиться с этим взрывом чувств, и она поднялась, готовая услышать волю своей государыни.
— Дочка, — начала королева, — надеюсь, теперь между вами с графом де Льера не осталось недоразумений. Ты знаешь мнение твоей опекунши и мое собственное и можешь всецело положиться на нашу беспристрастность и наш опыт. Дон Луис любит только тебя, он никогда не любил принцессу, хотя и мог выказать к ней какое-то теплое чувство. Если вспомнить о ее красоте, о тех соблазнах, с которыми ему пришлось бороться, то пылкого юношу за это и упрекать нельзя.
— Луис во всем мне признался, сеньора! — воскликнула Мерседес. — Он поддался минутной слабости, но всегда был мне верен.
— В твоем возрасте даже это слишком жестокий удар, — строго заметила королева. — Но для любящей жены он был бы страшнее, чем для чувствительной девушки. Поговорим, однако, об Озэме. Ты знаешь приговор врачей — ей недолго осталось жить.
— Ах, сеньора, какая жестокая судьба! Умереть на чужбине, в расцвете красоты, с разбитым сердцем, с сознанием неразделенной любви!
— И все же, если она примет крещение, вряд ли найдется хоть одна душа, более достойная райского блаженства.
— Я слышала, монсеньор архиепископ уже готовится совершить над ней этот обряд…
— Да, но это до некоторой степени будет зависеть и от тебя, дитя мое. Послушай меня и не торопись с ответом, ибо речь идет о спасении человеческой души.
Затем королева рассказала Мерседес о романтическом желании Озэмы. Она старалась выбирать самые мягкие и убедительные слова, чтобы не встревожить и не смутить девушку, и ей это удалось, сверх всяких ожиданий.
— Донья Беатриса предложила другой выход, — говорила королева. — Сначала он показался мне возможным, однако по здравом размышлении был отвергнут: она хотела обвенчать графа с Озэмой, чтобы последние часы юной чужестранки были скрашены мыслью, что она умирает женой любимого ею человека.
При этих словах Мерседес вздрогнула и побледнела.
— Но против этого у меня возникли серьезные возражения, — продолжала Изабелла. — А что ты скажешь, дочка?
— Сеньора, если бы я верила — но теперь я в это не верю! — что Луис предпочитает мне принцессу и что с нею он найдет счастье, без которого брак не радость, а проклятье, я бы не стала возражать. Я бы сама умоляла вас на коленях, чтобы они обрели блаженство! Но я уверена, что граф не питает к Озэме подобных чувств. А без них было бы святотатством связывать человека обрядом, который не только не отвечает, но прямо противоречит зову его сердца.
— Чудесная ты девушка! То же самое подумала и я и так же ответила маркизе. Но отвечать за других тяжелее, чем за себя! Поэтому теперь остается только решить, как выполнить последнюю волю Озэмы. Ты согласна немедленно обвенчаться с графом, чтобы она приняла крещение?
При всей своей любви к Луису Мерседес пришлось выдержать нелегкую борьбу с собой, прежде чем она сумела преодолеть чувство благоговения перед древними обычаями и условностями и решилась так вдруг, без всяких приготовлений на столь значительный шаг. Но королева все-таки настояла на своем. Она слишком пеклась о благополучии собственной души, чтобы дать чужеземке умереть без причастия.
Когда Мерседес наконец согласилась, Изабелла послала пажа предупредить маркизу, а затем вместе с девушкой опустилась на колени, и более часа они провели в молитвах.
В таком настроении королева и Мерседес подошли к дверям часовни, куда незадолго до этого перенесли вместе с постелью Озэму. Маркиза накинула на голову невесты белую вуаль и наскоро приукрасила ее наряд из уважения к священнику и алтарю.
В часовне уже собралось человек двенадцать самых близких к королеве лиц. Когда жених с невестой заняли свои места, быстро вошел дон Фердинанд с бумагами в руках, от просмотра которых ему пришлось оторваться, повинуясь желанию своей царственной супруги. Король был истинным государем и, когда хотел, держал себя с неподражаемым достоинством и тактом. Сделав архиепископу знак повременить, он приказал Луису стать на колени, надел ему на шею орденскую цепь и проговорил:
— А теперь встань, доблестный рыцарь, и всегда будь так же верен господу богу, как был верен нам!
За этот милостивый жест Изабелла вознаградила своего мужа улыбкой, и венчание началось. Когда наш герой и героиня были провозглашены мужем и женой, Луис прижал Мерседес к своему сердцу, и в его объятиях она на благословенный миг почувствовала себя такой счастливой, что забыла обо всем на свете, даже об Озэме. По желанию короля посаженным отцом Мерседес был Колумб, а сам Фердинанд оказал эту честь Луису и даже прикоснулся к венцу, когда его держали над головами новобрачных. Лишь Изабелла оставалась в стороне, у постели Озэмы, с которой не спускала глаз в продолжение всей церемонии. Да ей и незачем было выказывать при всех свою симпатию к невесте: их взаимные чувства давно уже были известны. С поздравлениями скоро покончили, и все, кто не был посвящен в тайну Озэмы, удалились вслед за доном Фердинандом.
Изабелла не хотела, чтобы лишние свидетели присутствовали при крещении принцессы: это могло бы смутить юную чужестранку. Она внимательно следила за Озэмой в течение всего венчания: гаитянка не сводила глаз с архиепископа и новобрачных, и слезы, говорившие о мучительной борьбе между любовью и признательностью, лились по ее бледному, но все еще прекрасному лицу.
— Где крест? — взволнованно спросила Озэма, когда Мерседес подошла и склонилась над ней, чтобы ее поцеловать. — Дайте крест! Луис не женился крестом, дайте крест Озэме!
Мерседес сама сняла с груди своего мужа тот самый крестик, с которым он больше не расставался, и вложила его в руку юной принцессы.
— Значит, крестом не женятся! — пробормотала гаитянка, и слезы хлынули из ее глаз так, что она почти не могла разглядеть столь дорогую ей вещицу. — Тогда скорей, сеньора, сделай Озэму христианкой!
Сцена была слишком торжественной и трагичной, чтобы тратить время на слова. Королева подала архиепископу знак, и он приступил к обряду. Обряд длился недолго…
— Теперь Озэма христианка? — спросила вдруг принцесса так наивно и просто, что все переглянулись с печалью и удивлением.
— Да, дочь моя, теперь господь в своей милости услышит твои молитвы, — ответил прелат. — Обратись к нему в сердце своем, и твоя близкая кончина будет тиха и радостна.
— Христиане не женятся на язычницах? Христиане женятся только на христианках?
— Мы тебе часто говорили об этом, бедная моя Озэма, — отозвалась королева. — Нельзя венчать язычницу и христианина, — Христианин сначала женится на самой любимой сеньоре?
— Конечно. Иначе его брак будет нарушением обета и насмешкой над богом.
— Так Озэма поняла. Но он может жениться на второй жене, на младшей жене, не самой любимой. Луис женился на Мерседес, первой жене, самой любимой. Теперь пусть женится на Озэме, второй жене, младшей! Он любит Озэму больше всех после Мерседес! Озэма теперь христианка, теперь можно. Скорей, архиепископ, сделай Озэму второй женой Луиса!
Изабелла горестно застонала и отошла в дальний угол часовни, а Мерседес, обливаясь слезами, упала на колени, спрятала лицо в изголовье больной и начала горячо молиться за спасение ее души. Один архиепископ отнесся к наивности только что окрещенной им принцессы без всякой жалости и снисхождения.
— Святое крещение, которое ты приняла, нечестивая женщина, может тебя спасти, но ты сама себя губишь! — резко сказал он. — Ты высказала греховное желание, а времени для покаяния у тебя мало. Ни один христианин не может иметь двух супруг, и перед богом и церковью нет ни первых, ни вторых жен, ни старших, ни младших. Ты не можешь быть его второй женой, пока жива первая!
— Дон Луис, это я пригласила вас сюда, — заговорила Мерседес, справившись с волнением. — Я хочу выяснить до конца наши чувства, чтобы не осталось никаких сомнений. Вас подозревали в том, что вы женились на донье Озэме, вы навлекли на себя немилость королевы и стояли на краю пропасти…
— Но, дорогая Мерседес, вы-то не думали, что я способен на подобную ложь и вероломство?
— Разумеется, нет, я уже сказала, — для этого я вас знаю достаточно хорошо. Я была убеждена, что, если бы дон Луис де Бобадилья решился на подобный шаг, у него хватило бы совести и мужества во всем признаться. Но уверяю вас, я ни одной минуты не думала, что вы женились на принцессе.
— Почему же вы были так холодны, почему избегали моих влюбленных взглядов и не поднимали глаз, а если и смотрели на меня, то чуть ли не с отвращением? Такой чужой я вас никогда не видел!
Мерседес изменилась в лице; с минуту она молчала, не зная, хватит ли у нее сил довести до конца задуманный разговор.
— Послушайте меня, Луис, я вас недолго задержу, — начала она. — Когда по моему настоянию вы отправились в это славное путешествие, вы любили меня, и ничто на свете не отнимет у меня этого сладостного воспоминания. Да, тогда вы любили меня, и только меня! Мы расстались, обменявшись обетами, и все это время не проходило дня, когда бы я не молилась за адмирала и его спутников.
— Мерседес, любимая! — прервал ее Луис. — Неудивительно, что усилия наши увенчались успехом: ваши молитвы были услышаны!
— Не перебивайте, прошу вас! — взмолилась Мерседес. — До того самого знаменательного дня, когда мы узнали о вашем возвращении, ни одна жена не тревожилась так о своем муже, как я том, на кого возложила все свои надежды. Сомнения и страхи преследовали меня, однако наше будущее казалось мне безоблачным и лучезарным. Гонец, прибывший ко двору, первый открыл мне глаза на горькую действительность и преподал печальный урок разочарования в людях. Увы, все мы получаем его слишком поздно! Тогда я впервые услышала об Озэме — о вашем восхищении ее красотой, о вашей готовности пожертвовать ради нее своей жизнью…
— Святой Луис! Неужели этот бродяга Санчо наплел вам все это? Неужели он осмелился усомниться в моей верности и любви к вам, Мерседес?
— Он рассказал только правду, Луис, и не надо его винить. Его рассказ был предвестником несчастья, которое не замедлило на меня обрушиться, и я благодарю бога, что знала о нем заранее и была к нему подготовлена. А когда я увидела Озэму, я уже не удивлялась случившемуся и не стала ни в чем вас винить. Перед ее красотой, думала я, вы бы могли еще устоять, но ее безграничная привязанность к вам, ее наивность, ее чарующая простота, естественность и живость — все это могло бы пленить любого мужчину!
— Мерседес, вы ли это говорите?
— Да, Луис, и я вас не осуждаю. Хорошо, что это случилось сейчас, а не позже: если бы я уже была вашей женой, я бы не вынесла такого страшного удара. Но сейчас я еще свободна, передо мной еще открыты ворота монастыря, где я еще могу стать невестой Христовой… Нет, не перебивайте меня, Луис! — проговорила Мерседес с нежной улыбкой, но видно было, каких усилий это ей стоило. — Мне и так нелегко говорить. Вы не смогли скрыть свое восхищение; странная новизна всего, что окружало Озэму, ее безыскусная наивность и очарование принесли ей победу, а мне — поражение. Я смиряюсь, ибо так угодно богу, и верю, что это пойдет мне на благо. Если бы я вышла за вас, нежные чувства, которые я все еще к вам питаю, — не хочу этого скрывать, — могли бы возрасти настолько, что я забыла бы о моих обязанностях перед богом, так что все к лучшему! Раз уж мне не суждено земное счастье, я могу надеяться на счастье на том свете. Да и не только на том свете: я еще могу молиться за вас и за Озэму так же, как за себя, ибо из всех земных существ вы мне всего дороже!
— Нет, Мерседес, все это так невероятно, так жестоко, бессмысленно и несправедливо, что я не верю собственным ушам!
— Я уже сказала, что ни в чем вас не виню. Красота и искренность Озэмы вполне оправдывают вас. Мужчины чаще прислушиваются к голосу страсти, нежели души, а гаитянка, — здесь Мерседес густо покраснела, — могла по своей наивности воспользоваться тем, на что бы никогда не решилась девушка христианского воспитания. А теперь — самое главное. Озэма заболела и до сих пор больна. Ей грозит смерть — так утверждают врачи. Ее высочество и донья Беатриса весьма встревожены. Что Вы, Луис, можете поднять ее буквально из гроба, это в вашей власти! Повидайтесь с ней! Скажите ей хоть одно слово, которое вернет ей счастье, скажите, что если вы не обвенчались с ней по испанскому обычаю, то сделаете это теперь, И пусть священники, которые не отходят от Озэмы, подготовляя ее к крещению, сегодня же совершат брачный обряд! Тогда мы снова увидим принцессу радостной, счастливой и сияющей, какой она была прежде!
— И это говорите мне вы, Мерседес! — воскликнул Луис. — Говорите так спокойно и уверенно, словно сами того хотите!
— Спокойно? — грустно возразила девушка. — Вам это только кажется, Луис. Уверенно? Да, я знаю, что говорю. Вы не можете жениться на мне, любя другую! Так почему вам не последовать влечению своего сердца? У принцессы будет богатое приданое, потому что мне в монастыре не понадобятся ни золото, ни поместья.
Луис с нежностью смотрел на благородную девушку, никогда еще она не казалась ему прекраснее! Затем он вскочил и забегал по комнате: в душе его бушевала такая буря, что он не в силах был усидеть на месте. Наконец, овладев собой, он снова сел, взял безвольную руку Мерседес в свои и заговорил:
— Вы так долго пробыли у постели своей больной подруги, так много раздумывали о ней, что теперь не в силах смотреть на вещи здраво, любимая! Озэма не тронула моего сердца, во всяком случае совсем не так, как вы думаете. Какое-то мимолетное увлечение…
— Ах, Луис! «Мимолетное увлечение»! Здесь, — проговорила Мерседес, прижимая обе руки к своей груди, — никогда не было подобных чувств!
— У нас не одинаковое воспитание, привычки да и сама природа, Мерседес. Вы много лучше меня! И, если бы было иначе, я не смотрел бы на вас с таким обожанием. Не будь вас, я бы все равно не был счастлив в браке с Озэмой, но вы есть, и я так вас люблю, что брак с другой вверг бы меня в бездну горя, — даже я не вынес бы этого при всей грубости моей души! Я уже не говорю о том, что на индианке я бы никогда не женился.
Луч счастья озарил лицо Мерседес, однако высокое чувство долга и бескорыстная решимость тут же взяли верх, и, словно наказывая себя за это минутное торжество, она с упреком спросила:
— И вы можете так говорить об Озэме? Ваше «мимолетное увлечение» обмануло ее наивное сердце. Честь требует, чтобы вы теперь на деле подтвердили то, во что заставили ее поверить!
— Мерседес, любимая, послушайте меня! Вы должны знать, что при всем моем легкомыслии и недостатках я никогда не был лицемером! Я никогда не поступал наперекор своему сердцу, а мое сердце отдано только вам одной. Вы для меня — единственная! Красота Озэмы, ее очарование могли на мгновение привлечь взгляд моих глаз или вызвать мимолетное восхищение. Но вы, любимая, всегда были здесь, в моем сердце, всегда оставались со мной, потому что вы стали частицей меня самого. Если бы вы только знали, как часто ваш образ оказывался сильнее меня, как часто мысль о вашей любви помогала мне там, где уже ничего не могли поделать ни долг, ни вера, ни воспитание, вы бы поняли разницу между моей любовью к вам и тем, что вы насмешливо называете «мимолетным увлечением»!
— Луис, я не должна была бы слушать эти обольстительные слова! Вы говорите их по доброте сердечной, чтобы сейчас смягчить мою боль, но потом она станет еще острее. Если вы действительно так меня любите, как могли вы отдать другой мой прощальный подарок?
— Мерседес, вы ведь знаете, при каких страшных обстоятельствах я решился с ним расстаться! Смерть уже заглядывала нам в лицо, когда я дал Озэме ваш крестик, надеясь, что хоть он поможет несчастной язычнице в час грозной опасности, А этот дар, вернее, то, что я дал ей крестик на время, она прияла за брачный обет! Вы знаете наши обычаи — скажите, мог ли я предвидеть, что это приведет к такому страшному недоразумению? Ведь я тоже мог бы уже называть вас своей женой на том основании, что вы сами сделали мне этот подарок!
— Ах, Луис, вручая вам этот крест, я вручила вам и свою судьбу!
— А что вы хотели сказать, когда неделю назад вернули мне его снова?
— Я послала вам крест, когда надежда вновь ожила в моем сердце, а также повинуясь воле королевы. Ее высочество теперь благоволит к вам и желает, чтобы мы поскорее обвенчались. И если бы не горестное состояние Озэмы, которой объяснили все… Но, увы, боюсь, она не знает главного — ваших истинных чувств к ней и ко мне!
— Мерседес, нельзя быть такой жестокой! Неужели вы никогда больше мне не поверите, неужели мне уже не суждено счастье? Клянусь, любимая, мое сердце принадлежит только вам! Вместе с вами я буду счастлив и в аду, а без вас — несчастен и на троне. Вы поверите в это, когда я превращусь в жалкого безвольного бродягу, странствующего по земле без цели и без надежды. Я всегда считал вас своим ангелом-хранителем, только вы одна могли сдерживать и направлять меня там, где все остальные были бессильны. Если забыть о моих сомнениях и нетерпении, разве не был я всегда с вами добр и кроток? Разве донья Беатриса имела надо мной хоть десятую долю той власти, которую имеете вы? Ведь только вы умели укрощать мои самые дикие порывы!
— Луис, Луис, кто знает ваше сердце, не может вам не верить!
Мерседес умолкла. Взволнованное лицо ее говорило, что пылкая искренность графа убедила ее и она больше не сомневается в его любви. Но мысли ее по-прежнему возвращались к тому, что произошло во время плавания, и образ страдающей Озэмы не выходил у нее из головы. Через минуту она снова заговорила тихим дрожащим голосом:
— Не скрою, мне отрадно слышать такие речи, но боюсь, я внимала им слишком доверчиво. Я все же не верю, что вы сможете когда-либо забыть ту, кто, рискуя собой, спасла вам жизнь, прикрыв своим телом от вражеских стрел.
— Не думайте об этом, любимая! На месте Озэмы вы бы сделали то же самое, я в этом уверен!
— Да, я хотела бы поступить так же, Луис, — продолжала Мерседес со слезами на глазах, — а вот смогла бы, не знаю!
— Конечно, смогли бы, я знаю вас и не сомневаюсь!
— Я бы завидовала Озэме, если бы это не было грехом! Ведь об этом подвиге вы всегда будете помнить, даже когда ее красота потеряет для вас очарование новизны!
— Мерседес, на ее месте вы бы вели себя точно так же или еще более беззаветно. Озэма рисковала собой в схватке, которая из-за нее и завязалась, а вы бы пожертвовали собой только ради меня.
Мерседес снова умолкла и погрузилась в глубокую задумчивость. Под влиянием пылких уверений возлюбленного лицо ее прояснилось, и, несмотря на благородную решимость, с какой она намеревалась пожертвовать собой ради мнимого счастья Луиса, теперь в ее сердце возрождалась надежда и радость вновь обретенной любви.
— Хорошо, Луис! — сказала она наконец. — Пойдемте со мной к Озэме. Когда вы увидите, в каком она состоянии, ваши собственные чувства станут вам понятнее. Я не должна была вам позволять говорить со мной о любви в отсутствие Озэмы: это все равно что судить о ком-нибудь, выслушав только одну сторону. И если, увидев принцессу, вы решите взять свои слова обратно, ах, Луис, как мне ни тяжело, я прощу вас и буду за вас молиться всегда, всегда…
Рыдания прервали ее речь. Щеки Мерседес горели, но не от стыда, а от более сильных чувств, на глазах сверкали слезы; в это мгновение она была поразительно хороша! Луис пытался утешить ее, обнять, но она отстранила его ревнивым жестом, в котором было, впрочем, больше застенчивости, чем неприязни. Наконец Мерседес отерла слезы и, немного успокоившись, повела Луиса к Озэме, где их давно уже ожидали. Войдя к больной, Луис невольно вздрогнул: так сильно болезнь и горе изменили ее черты. Румянец исчез с ее лица, сменившись смертельной бледностью. Глаза горели неестественным блеском. Она была так слаба, что могла только полусидеть, опираясь на подушки.
Возглас неподдельной радости вырвался у Озэмы при виде Луиса, но тут же она смутилась, как ребенок, и закрыла лицо обеими ладонями, словно устыдившись своего порыва.
Луис держался мужественно, хотя сердце его дрогнуло при воспоминании о долгих часах, проведенных вместе с Озэмой, и о своей минутной слабости, когда он поддался обаянию ее красоты. Но сейчас он был настороже, чтобы не совершить ни одного ложного шага, а самое главное — чтобы ничем не задеть Мерседес и не дать ей повода обвинять его в неверности.
Он почтительно взял руку юной индианки и поцеловал ее тепло и нежно, с чисто братским сочувствием. Мерседес не осмеливалась на него смотреть, но она уловила одобрительный взгляд, которым королева обменялась с доньей Беатрисой. Этот взгляд сказал ей, что граф с честью выдержал испытание.
— Как видите, Озэма больна и слаба, — обратилась к нему королева, потому что никто не решался нарушить тягостное молчание. — Мы долго пытались просветить ее неискушенный ум, и наконец она согласилась принять крещение. Сейчас архиепископ готовится к священному обряду в моей молельне. Надеюсь, мы сможем совершить благое дело и спасти ее чистую душу.
— Ваше высочество, как всегда, печется о благе своих подданных, — ответил Луис с низким поклоном, пытаясь скрыть слезы, застилавшие ему глаза. — Боюсь, что наш климат вообще не подходит бедным гаитянам. Я слышал, многие из тех, кто занемог в Палосе и в Севилье, вряд ли уже поправятся.
— Это правда, дон Христофор? — спросила Изабелла.
— Увы, сеньора, по-видимому, да, — ответил Колумб. — Но мы заботимся о них и об их душах. Все они уже окрещены, осталась только Озэма.
— Сеньора! — сказала Изабелле маркиза де Мойя, отходя от постели больной с удивленным и озадаченным видом. — Боюсь, что нас постигнет разочарование. Донья Озэма только что шепнула мне, что не примет крещения, если Мерседес и Луис не будут прежде обвенчаны в ее присутствии. — Какое бессмысленное желание! Но что спрашивать с разума, не озаренного светом небесным? Будем надеяться, что это только каприз, о котором она забудет, когда придет архиепископ.
— Не думаю, что это каприз, — возразила донья Беатриса. — Она еще никогда не говорила так ясно и решительно. Обычно она была кроткой и уступчивой, но сейчас она повторила мне это трижды, чтобы я поняла, насколько ее желание серьезно.
Королева приблизилась к больной и заговорила с ней негромко и ласково. Адмирал обратился с каким-то вопросом к маркизе, а дон Луис, воспользовавшись этим, подошел к Мерседес. Оба были взволнованы. Мерседес, затаив дыхание, ожидала приговора, но граф поспешил прошептать ей несколько слов, которые наполнили ее сердце счастьем, несмотря на все ее великодушие и искреннюю жалость к Озэме. Теперь она была уверена, что Луис всецело принадлежит ей, и с этой минуты он стал для нее прежним Луисом.
Как всегда в присутствии королевы, все говорили вполголоса. Прошло около четверти часа. Наконец паж отворил дверь, ведущую в маленькую часовню, и объявил, что все готово.
— Право, не знаю, что делать, Беатриса, — проговорила королева, отходя от больной. — Она по-прежнему упорствует, Жестоко было бы лишать ее благодати крещения, но требовать такой неприличной поспешности от твоего племянника и твоей воспитанницы тоже нельзя!
— Что касается племянника, сеньора, то его, я думаю, ничто не смутит, но за Мерседес не поручусь. Она слишком чтит святость обрядов и обычаев.
— Конечно, — согласилась королева, — об этом нечего и думать. Девушка ее положения должна иметь время, чтобы подготовиться к священному обряду бракосочетания.
— Но ведь многие обходятся и без этого, сеньора! — лукаво заметила маркиза. — Было время, когда это не остановило бы дона Фердинанда Арагонского и донью Изабеллу Кастильскую!
— Никогда этого не было, Беатриса! Ты все время напоминаешь мне о днях моей молодости, когда хочешь, чтобы я исполнила какую-нибудь твою прихоть. Неужели ты думаешь, что твоя воспитанница согласится пренебречь всеми приготовлениями к венчанию?
— Я не знаю, сеньора, на что она согласится, но если есть в Испании хоть одна женщина, которая в душе все время готова к самому священному обряду, то это вы, ваше высочество, а после вас — Мерседес.
— Полно, полно, Беатриса, лесть тебе не к лицу! Все мы нуждаемся во времени для размышлений. Впрочем, пригласи донью Мерседес в мой кабинет, я с ней поговорю. По крайней мере, она не будет смущена и удивлена.
С этими словами королева удалилась. Она еще не успела дойти до своего кабинета, как за ее спиной послышались торопливые и робкие шаги. Едва глаза Мерседес встретились с глазами королевы, девушка упала на колени, спрятала лицо в складках платья доньи Изабеллы и залилась слезами. Но вскоре Мерседес удалось справиться с этим взрывом чувств, и она поднялась, готовая услышать волю своей государыни.
— Дочка, — начала королева, — надеюсь, теперь между вами с графом де Льера не осталось недоразумений. Ты знаешь мнение твоей опекунши и мое собственное и можешь всецело положиться на нашу беспристрастность и наш опыт. Дон Луис любит только тебя, он никогда не любил принцессу, хотя и мог выказать к ней какое-то теплое чувство. Если вспомнить о ее красоте, о тех соблазнах, с которыми ему пришлось бороться, то пылкого юношу за это и упрекать нельзя.
— Луис во всем мне признался, сеньора! — воскликнула Мерседес. — Он поддался минутной слабости, но всегда был мне верен.
— В твоем возрасте даже это слишком жестокий удар, — строго заметила королева. — Но для любящей жены он был бы страшнее, чем для чувствительной девушки. Поговорим, однако, об Озэме. Ты знаешь приговор врачей — ей недолго осталось жить.
— Ах, сеньора, какая жестокая судьба! Умереть на чужбине, в расцвете красоты, с разбитым сердцем, с сознанием неразделенной любви!
— И все же, если она примет крещение, вряд ли найдется хоть одна душа, более достойная райского блаженства.
— Я слышала, монсеньор архиепископ уже готовится совершить над ней этот обряд…
— Да, но это до некоторой степени будет зависеть и от тебя, дитя мое. Послушай меня и не торопись с ответом, ибо речь идет о спасении человеческой души.
Затем королева рассказала Мерседес о романтическом желании Озэмы. Она старалась выбирать самые мягкие и убедительные слова, чтобы не встревожить и не смутить девушку, и ей это удалось, сверх всяких ожиданий.
— Донья Беатриса предложила другой выход, — говорила королева. — Сначала он показался мне возможным, однако по здравом размышлении был отвергнут: она хотела обвенчать графа с Озэмой, чтобы последние часы юной чужестранки были скрашены мыслью, что она умирает женой любимого ею человека.
При этих словах Мерседес вздрогнула и побледнела.
— Но против этого у меня возникли серьезные возражения, — продолжала Изабелла. — А что ты скажешь, дочка?
— Сеньора, если бы я верила — но теперь я в это не верю! — что Луис предпочитает мне принцессу и что с нею он найдет счастье, без которого брак не радость, а проклятье, я бы не стала возражать. Я бы сама умоляла вас на коленях, чтобы они обрели блаженство! Но я уверена, что граф не питает к Озэме подобных чувств. А без них было бы святотатством связывать человека обрядом, который не только не отвечает, но прямо противоречит зову его сердца.
— Чудесная ты девушка! То же самое подумала и я и так же ответила маркизе. Но отвечать за других тяжелее, чем за себя! Поэтому теперь остается только решить, как выполнить последнюю волю Озэмы. Ты согласна немедленно обвенчаться с графом, чтобы она приняла крещение?
При всей своей любви к Луису Мерседес пришлось выдержать нелегкую борьбу с собой, прежде чем она сумела преодолеть чувство благоговения перед древними обычаями и условностями и решилась так вдруг, без всяких приготовлений на столь значительный шаг. Но королева все-таки настояла на своем. Она слишком пеклась о благополучии собственной души, чтобы дать чужеземке умереть без причастия.
Когда Мерседес наконец согласилась, Изабелла послала пажа предупредить маркизу, а затем вместе с девушкой опустилась на колени, и более часа они провели в молитвах.
В таком настроении королева и Мерседес подошли к дверям часовни, куда незадолго до этого перенесли вместе с постелью Озэму. Маркиза накинула на голову невесты белую вуаль и наскоро приукрасила ее наряд из уважения к священнику и алтарю.
В часовне уже собралось человек двенадцать самых близких к королеве лиц. Когда жених с невестой заняли свои места, быстро вошел дон Фердинанд с бумагами в руках, от просмотра которых ему пришлось оторваться, повинуясь желанию своей царственной супруги. Король был истинным государем и, когда хотел, держал себя с неподражаемым достоинством и тактом. Сделав архиепископу знак повременить, он приказал Луису стать на колени, надел ему на шею орденскую цепь и проговорил:
— А теперь встань, доблестный рыцарь, и всегда будь так же верен господу богу, как был верен нам!
За этот милостивый жест Изабелла вознаградила своего мужа улыбкой, и венчание началось. Когда наш герой и героиня были провозглашены мужем и женой, Луис прижал Мерседес к своему сердцу, и в его объятиях она на благословенный миг почувствовала себя такой счастливой, что забыла обо всем на свете, даже об Озэме. По желанию короля посаженным отцом Мерседес был Колумб, а сам Фердинанд оказал эту честь Луису и даже прикоснулся к венцу, когда его держали над головами новобрачных. Лишь Изабелла оставалась в стороне, у постели Озэмы, с которой не спускала глаз в продолжение всей церемонии. Да ей и незачем было выказывать при всех свою симпатию к невесте: их взаимные чувства давно уже были известны. С поздравлениями скоро покончили, и все, кто не был посвящен в тайну Озэмы, удалились вслед за доном Фердинандом.
Изабелла не хотела, чтобы лишние свидетели присутствовали при крещении принцессы: это могло бы смутить юную чужестранку. Она внимательно следила за Озэмой в течение всего венчания: гаитянка не сводила глаз с архиепископа и новобрачных, и слезы, говорившие о мучительной борьбе между любовью и признательностью, лились по ее бледному, но все еще прекрасному лицу.
— Где крест? — взволнованно спросила Озэма, когда Мерседес подошла и склонилась над ней, чтобы ее поцеловать. — Дайте крест! Луис не женился крестом, дайте крест Озэме!
Мерседес сама сняла с груди своего мужа тот самый крестик, с которым он больше не расставался, и вложила его в руку юной принцессы.
— Значит, крестом не женятся! — пробормотала гаитянка, и слезы хлынули из ее глаз так, что она почти не могла разглядеть столь дорогую ей вещицу. — Тогда скорей, сеньора, сделай Озэму христианкой!
Сцена была слишком торжественной и трагичной, чтобы тратить время на слова. Королева подала архиепископу знак, и он приступил к обряду. Обряд длился недолго…
— Теперь Озэма христианка? — спросила вдруг принцесса так наивно и просто, что все переглянулись с печалью и удивлением.
— Да, дочь моя, теперь господь в своей милости услышит твои молитвы, — ответил прелат. — Обратись к нему в сердце своем, и твоя близкая кончина будет тиха и радостна.
— Христиане не женятся на язычницах? Христиане женятся только на христианках?
— Мы тебе часто говорили об этом, бедная моя Озэма, — отозвалась королева. — Нельзя венчать язычницу и христианина, — Христианин сначала женится на самой любимой сеньоре?
— Конечно. Иначе его брак будет нарушением обета и насмешкой над богом.
— Так Озэма поняла. Но он может жениться на второй жене, на младшей жене, не самой любимой. Луис женился на Мерседес, первой жене, самой любимой. Теперь пусть женится на Озэме, второй жене, младшей! Он любит Озэму больше всех после Мерседес! Озэма теперь христианка, теперь можно. Скорей, архиепископ, сделай Озэму второй женой Луиса!
Изабелла горестно застонала и отошла в дальний угол часовни, а Мерседес, обливаясь слезами, упала на колени, спрятала лицо в изголовье больной и начала горячо молиться за спасение ее души. Один архиепископ отнесся к наивности только что окрещенной им принцессы без всякой жалости и снисхождения.
— Святое крещение, которое ты приняла, нечестивая женщина, может тебя спасти, но ты сама себя губишь! — резко сказал он. — Ты высказала греховное желание, а времени для покаяния у тебя мало. Ни один христианин не может иметь двух супруг, и перед богом и церковью нет ни первых, ни вторых жен, ни старших, ни младших. Ты не можешь быть его второй женой, пока жива первая!