Страница:
Добродетель тоже слушала мистера Гранта, и молитвенное настроение несколько смягчило обиду, которую вызвали у нее слова судьи за обедом. Кроме того, у нее было время поразмыслить, и, вспомнив о молодости Элизабет, она решила, что ей будет нетрудно под маской почтительности сохранять власть, которой она прежде пользовалась открыто. Мысль о том, что кто-то будет ей приказывать, что ей придется покорно выполнять чьи-то распоряжения, приводила ее в ярость, и она уже несколько раз порывалась начать разговор, чтобы выяснить щекотливый вопрос о своем новом положении в доме. Но стоило экономке встретить гордый взгляд темных глаз Элизабет, которая, прогуливаясь по залу, вспоминала годы детства, размышляла о перемене в своей жизни и, может быть, обдумывала события дня, как ее охватывал почтительный страх, в чем, впрочем, она ни за что не призналась бы себе. Но как бы то ни было, она долго не решалась заговорить и в конце концов выбрала тему, позволявшую ей показать себя с наилучшей стороны и намекнуть на то, что перед лицом бога все люди равны.
— Длинную проповедь сказал нам нынче преподобный Грант, — начала Добродетель. — Церковные священники мастера читать проповеди, ну, да и то сказать — они все наперед записывают, а это большое удобство. От природы они, бьюсь об заклад, говорят куда хуже, чем священники стоячих вер — те-то ведь заранее не готовятся.
— А какие веры вы называете стоячими? — с некоторым удивлением спросила мисс Темпл.
— Ну, пресвитериан, баптистов — всех тех, кто молится, не становясь на колени.
— Так, значит, по-вашему, единоверцы моего отца исповедуют сидячую веру?
— осведомилась Элизабет.
— Да нет, я не слышала, чтобы их называли иначе, как квакерами, — ответила Добродетель с некоторым смущением. — И я ни за что не стала бы называть их иначе, потому как ни разу не выразилась непочтительно о судье и его родственниках. Я всегда уважала квакеров — такие все они обходительные да степенные. Ума не приложу, как это ваш папенька взял жену из церковной семьи. Уж больно молятся-то они по-разному. Квакеры сидят себе тихо и молчат почти все время, а в церквах такое деется, что со смеху помереть можно; я ведь знаю, что говорю, потому как я, еще когда жила на побережье, один раз в такой церкви побывала.
— Вы обнаружили в церковной службе достоинство, какого я прежде не замечала. Будьте добры, узнайте, топится ли в моей комнате камин. Я устала после дороги и хочу лечь спать.
Добродетель чуть было не сказала молодой хозяйке дома, что она может сама открыть дверь да посмотреть, но осторожность взяла верх над досадой, и, несколько помешкав, чтобы все-таки поддержать свое достоинство, она выполнила приказание. Услышав, что камин затоплен, Элизабет, пожелав доброй ночи экономке и Бенджамену, который подбрасывал дров в печку, удалилась в свою комнату.
Едва за мисс Темпл закрылась дверь, как Добродетель начала длинную, запутанную речь, словно бы и не ругая и не хваля молодую хозяйку, но тем не менее ее намеки все яснее рисовали эту последнюю в самом неблагоприятном свете. Дворецкий, ничего не отвечая, продолжал прилежно возиться у печи, а затем посмотрел на термометр и, открыв дверцу буфета, достал оттуда запас напитков, которые согрели бы его без помощи того жаркого огня, который он развел. Тотчас же к печи был пододвинут маленький столик и на нем аккуратно и без лишнего шума расставлены бутылки и бокалы. Потом Бенджамен принес в этот уютный уголок два кресла и, как будто только что заметив экономку, воскликнул:
— Ну-ка, мисс Добродетель, бросьте якорь в этом кресле! Снаружи трещит мороз, а мне и дела нет. Шторм или штиль — для Бена все одно. Негры устроились в трюме и развели там такой огонь, что быка целиком зажарить можно. Термометр показывает сейчас тринадцать градусов, но на кленовые дрова можно положиться — не успеем мы еще пропустить по стаканчику, как температура полезет вверх градусов на десять, и когда сквайр вернется домой из теплого трактира Бетти Холлистер, ему будет жарко, словно бы матросу, который намазал мачту скверным дегтем. Ну-ка, садитесь, сударыня, на это кресло да скажите мне, как вам понравилась хозяйская дочка.
— Ну, по-моему, мистер Пенгиллен…
— Помпа, Помпа, — перебил ее Бенджамен. — Сегодня сочельник, мисс Добродетель, так и зовите меня просто Помпой. Эдак будет покороче, а я к тому же собираюсь выкачать вот этот графинчик досуха. Ну, так, значит, я Помпа и есть.
— Ах, батюшки мои! — воскликнула Добродетель со смехом, от которого, казалось, развинтились все ее суставы. — Ну и шутник же вы, Бенджамен, когда на вас стих найдет! А отвечу я вам, что теперь в этом доме все будет по-другому.
— По-другому! — воскликнул дворецкий, поглядывая на графин, который пустел с удивительной быстротой. — Ну и пусть, мисс Добродетель, ну и пусть раз ключи от провиантского склада остаются в моем кармане.
— Что верно, то верно, — подхватила экономка. — В доме хорошей еды и питья на всех хватит.., подсыпьте-ка мне сахару в стакан, Бенджамен.., потому как сквайр Джонс разве только птичьего молока раздобыть не сумеет. Но ведь новые господа — новые законы.
— Жизнь переменчива, как ветер в море, — нравоучительно заметил Бенджамен, — а переменчивей ветра вы ничего не найдете, мисс Добродетель. Вот разве только доберешься до мест, где дуют пассаты, а уж тогда-то хоть целый месяц иди себе без забот на всех парусах с юнгой у штурвала.
— Мне ли не знать, как жизнь переменчива! — ответила Добродетель, подделываясь под настроение своего собеседника. — И в этом доме будут большие перемены, помяните мое слово! Вот уж и мной собрались командовать, да и над вами скоро посадят какого-нибудь молодца. А вам-то это будет и вовсе не легко, раз вы столько времени жили по своей воле.
— Повышения даются тем, кто служит дольше, — сказал дворецкий, — и, коли они подыщут на мою койку другого или возьмут в кают-компанию нового стюарда, я подам в отставку, прежде чем вы сумеете поднять шлюпку на тали. Хоть сквайр Дик обходительный джентльмен и капитан и плавать с ним одно удовольствие, все же я ему скажу по-простому, по-нашему, по-морскому, что коли он задумал поставить надо мной новобранца, то я ухожу в отставку. Я начал на баке, мисс Петтибон, и честно дослужился до юта. Я шесть месяцев плавал на гернсейском люгере, выбирал фалы и свертывал канат в бухту. Потом я сделал несколько рейсов на шхуне, которая занималась тем же промыслом. А что это значит? Плавай всегда по ночам вслепую. И учиться там нечему, разве что как водить корабль по звездам. Ну, тут, видите ли, научился я, как смолить стеньгу и как убирать топсель, а потом стал прислуживать в капитанской каюте — готовил шкиперу грог. Вот там-то я и приобрел мое уменье в этом деле и, как вы сами знаете, изучил его до тонкостей. Ну, пью за наше доброе знакомство.
Добродетель наклонила голову в знак признательности за такой любезный тост и отпила из своего стакана — она всегда была не прочь отведать горячительного напитка при условии, что его хорошенько подсластят. После того как достойная пара обменялась этими любезностями, разговор возобновился.
— Вы, наверное, немало в жизни повидали, Бенджамен. Недаром в писании говорится: «Те, кто пускается в море на кораблях, видят труды господни».
— Так-то оно так, да только и на бригах и на шхунах тоже note 48 иной раз доводится увидеть и труды дьявола. На море, мисс Добродетель, человек может набраться всяких знаний, потому как видит он всякие народы и очертания всяких стран. Вот, скажем, я. Хоть по сравнению с иными моряками я человек неученый, а ведь на побережье Атлантического океана не найдется ни мысочка, ни островка от мыса Аг до самого что ни на есть Финистера, про который я не знал бы, как называется и чем славен… Лейте, лейте больше рому в воду. Вот вам сахар. Выйти вам замуж за сластоежку, мисс Петтибон, помяните мое слово!.. Так, значит, как я уже говорил, все это побережье мне знакомо не хуже, чем дорога отсюда до «Храброго драгуна», и одно скажу: Бискайский залив — настоящий чертов котел. Эх, видели бы вы, какие там ветры дуют! Иной раз двое у одного на голове волосы не могут удержать. Да, плавать по этому заливу — словно как по здешним дорогам ездить: то вверх на холм, то вниз с холма.
— Скажите на милость! — воскликнула Добродетель. — Да неужто волны там бывают такие высокие, как горы, Бенджамен?
— А вот послушайте… Но сперва хлебнем-ка грогу. М-да!.. У вас в стране ром что надо! Ну, да когда до Вест-Индии рукой подать, оно и понятно. Эх, черт побери! Если бы Гернси лежал поближе к Ямайке, ром стоил бы гроши. А что до волн, то в Бискайском заливе они высоко поднимаются, да ровно бегут, и только если ветер дует с юго-запада, тогда они так сшибаются, что любо-дорого. Ну, а коли хотите посмотреть настоящие валы, то в заливе вам делать нечего, а лучше прогуляйтесь-ка при западном ветре у Азорских островов, да так, чтобы земля оставалась под ветром, а нос был бы повернут к югу, да возьмите рифы на формарселе, а то на фоке, да поставьте форстаксель и крюйсстаксель, да берите как можно круче к ветру, если только кораблик выдержит, да пройдите так две вахты, — вот тогда вы увидите горы. Я как-то побывал там на фрегате «Боадицея»: то все небо меньше грота, а то под днищем разверзается яма, куда весь английский флот влезет.
— Да как же это вы не боялись, Бенджамен, и как же это вы спаслись?
— Боялся? Кто же это боится соленой водички над головой? А спаслись вот как. Когда мы порядком этого хлебнули да помыли хорошенько наши палубы, то свистали всех наверх — свободная вахта спала у себя на койках, словно на ваших пуховиках, — и выждали затишья. Повернули по ветру, убрали фок, да и пошли фордевинд. Вот посудите, мисс Петтибон, как летел наш фрегат: скажу, не совру, что он прыгал с одной волны на другую, словно здешние белки с дерева на дерево.
— Да как же это? Совсем без воды, прямо по воздуху? — воскликнула Добродетель, изумленно всплескивая костлявыми руками.
— Ну, это не так-то просто — выбраться из воды. Брызги летели до того густо, что уж не разобрать было, где здесь море, а где тучи. Ну, так мы и шли фордевинд целых две склянки. Капитан сам стоял на мостике, у штурвала было четыре рулевых, а штурман с шестью матросами поворачивал румпель на батарейной палубе. Ну, зато как наш красавец слушался руля! Эх, да что говорить, сударыня, — по всей Англии не найти было дворца лучше этого фрегата. Будь я королем, я бы приказал поставить его на якорь у Лондонского моста и поселился бы в нем. А все почему? А все потому, что уж кто-кто, а его величество может позволить себе жить в удобном помещении.
— Ну а дальше-то как же, Бенджамен? — вскричала экономка, дивясь и ужасаясь опасностям, которым когда-то подвергался дворецкий. — Что же вы тогда сделали?
— Сделали? Ну, выполнили свой долг, как и надлежит бравым морякам. Вот, скажем, ежели бы на нем плыли земляки мусью Леквы, они наверняка выбросили бы фрегат на какой-нибудь из малых островов, а мы шли да шли, пока не оказались прямо с подветренной стороны горы Пику, и разрази меня бог, если я знаю, как мы туда забрались: то ли обогнули остров, то ли просто через него перепрыгнули. Но дело не в том — теперь гора заслоняла нас от ветра, и мы стали крейсировать там то одним галсом, то другим, а порой высовывали нос, чтобы посмотреть, что делается в открытом море, и так — пока ураган не стих.
— Ах, батюшки мои! — воскликнула Добродетель, которая не поняла ни одного из морских выражений Бенджамена, но все-таки смутно представила себе картину разбушевавшихся стихий. — Ну и страшная у вас, моряков, жизнь! Чего же удивительного, если вам не по душе мысль, что, может, придется вам покинуть такую хорошую и спокойную должность. Само собой, беда не велика и можно найти много домов ничуть не хуже. Когда судья уговаривал меня вести тут хозяйство, я и не думала даже, что останусь надолго. Я ведь просто заехала через неделю после смерти миссис Темпл посмотреть, что да как, и собиралась к вечеру вернуться домой, да только так все они были расстроены и такой здесь был беспорядок — ну, как же мне было не остаться и не помочь? Место мне показалось хорошим. Я ведь не замужем, а им очень уж была нужна помощь, вот я и осталась.
— И долгонько не поднимали якорей, сударыня. Бьюсь об заклад, вам пришлось по вкусу командовать этим корабликом!
— Ах, да подите вы, Бенджамен! Ни одному вашему словечку верить нельзя! Ну, оно верно, и судья и сквайр Джонс были куда как покладисты и обходительны, но теперь начнутся тут другие времена, вот помяните мое слово. Я, конечно, знала, что судья собирается в город и привезет оттуда дочку, но вот такого поведения, признаюсь, не ожидала. Уж поверьте, Бенджамен, обернется она настоящей ведьмой!
— Ведьмой! — повторил дворецкий, широко раскрыв от удивления глаза, которые уже начали подозрительно смыкаться. — Разрази меня бог, сударыня, эдак вы еще скажете, что «Боадицея» была никудышным фрегатом. Да какая же она ведьма? Разве глаза у нее не сверкают, будто утренние и вечерние звезды? А волосы-то черные и блестящие, как хорошо просмоленный канат. И ходит, что твой линейный корабль на буксире в тихую погоду! Даже фигуре на носу нашей «Боадицеи» до нее далеко будет, а ведь капитан не раз говорил, что фигура эта изображает великую королеву. А ведь королевы всегда бывают красавицами,
— сами подумайте, кто бы это согласился быть королем, если бы он не мог выбрать красавицу себе в жены? Что за радость целовать какую-нибудь образину?
— Если вы будете говорить о таких неприличностях, Бенджамен, — сказала экономка, — я тотчас, уйду! Никто не спорит: с виду она и точно ничего себе, да вот только добра от нее не жди, это я вам сразу скажу. До того спесью надувается, что уж и говорить-то ни с кем не желает. Сквайр Джонс так расхваливал ее, что подумала, она барышня обходительная. Нет уж, не спорьте. Луиза Грант куда воспитаннее, и Бетти Темпл до нее далеко. Она мне даже словечка не ответила, а я-то хотела порасспросить ее, каково это было вернуться домой, когда маменьки уже нет.
— А может, она вас просто не поняла, сударыня, больно уж вы по-простому выражаетесь, а мисс Лиззи-то училась в пансионе у знатной лондонской дамы и говорит не хуже меня самого или кого другого, кто повидал свет в самом лучшем обществе. Вы женщина неученая, а наша молодая хозяйка все науки до тонкости превзошла.
— «Хозяйка»! — взвизгнула Добродетель. — Да что это вы, Бенджамен, говорите, точно я какая-нибудь чернокожая рабыня! Она мне не хозяйка и никогда хозяйкой не будет. А выражаюсь я на самом чистом языке, я ведь из Новой Англии, из графства Эссекс, а Бухтовый штат note 49 этим славится.
— Я частенько слышал об этой бухте Воштат, — заметил Бенджамен, — но не могу сказать, что когда-нибудь в ней бывал, и даже хорошенько не знаю, где она находится. Может, в ней и есть хорошая якорная стоянка, но против Бискайского залива или, скажем, бухты Тор она все равно что шлюпка против фрегата. А касательно языка я одно скажу: вот послушали бы вы в Уоппинге или же на Рэдклиффской дороге, как выражаются лондонцы, — весь словарь переберут, что тебе пряди каната при починке. Ну, да не в том дело, сударыня, а вы подумайте и увидите, что мисс Лиззи никакой вам особой обиды не сделала. Лучше выпейте еще капельку да забудьте и простите, как честным людям положено.
— Вот еще! И не выдумывайте, Бенджамен. Мной никто так не помыкал, и терпеть такое обращение я не намерена! У меня ведь есть полтораста долларов да постель и двадцать овечек. Не больно-то мне нужно жить в доме, где нельзя звать девушку ее собственным крещеным именем. Вот возьму и буду называть ее Бетси, сколько мне вздумается, — мы живем в свободной стране, и пусть-ка кто-нибудь попробует мне запретить! Я, правда, собиралась дожить тут до лета, а вот теперь попрошу расчет завтра утром и буду разговаривать как хочу, и никто мне не указ!
— Что правда, то правда, мисс Добродетель, — сказал Бенджамен. — Никто об этом спорить с вами не станет. Будто я не знаю, что легче остановить бурю шейным платком, чем заткнуть вам глотку, когда у вас язык со стопора спущен. Скажите, сударыня, а много обезьян водится на берегах этой вашей бухты Воштат?
— Сами вы обезьяна, мистер Пенгиллен! — завопила в ярости экономка. — А вернее сказать — медведь! Грубый черный медведь! И плохая компания для порядочной женщины. Хоть бы я еще тридцать лет прожила у судьи, а больше ни разочка не унижусь до вашего общества. Такие разговоры годятся для кухни, а не для гостиной в богатом доме.
— Вот что, мисс Пети… Мети… Выйдивон, может, я и взаправду иной раз делаюсь медведем, ежели кто вздумает со мной схватиться, но разрази меня бог, коли я соглашусь, чтобы меня обзывали обезьяной — животиной, которая болтает, болтает, а о чем — сама не знает. Да что я вам, попугай, что ли? Вот эта птица и впрямь так и чешет на всяких там языках, которые честным людям ни к чему: не то по-гречески, не то по-воштатски, а может, на наречии западных голландцев! А знает ли он сам, что он такое говорит? Вот что вы мне скажите, сударыня. Мичман, к примеру, командует любо-дорого, когда капитан отдаст ему приказ, а пустите-ка его дрейфовать без посторонней помощи, велите-ка ему самому вести судно по курсу, так не пить мне больше грога, если над ним не будет смеяться вся команда до последнего юнги!
— Не пить вам больше грога, вот именно! — заявила Добродетель, в негодовании поднимаясь из-за стола и хватая свечу. — Вы и так уже перепились, Бенджамен, дальше некуда, и я покидаю вас, пока вы еще не наговорили мне всяких неприличностей.
С этими словами экономка удалилась, не уступая в величественности самой Элизабет, — по крайней мере, так ей казалось. Она захлопнула за собой дверь с грохотом, напоминавшим мушкетный выстрел, бормоча при этом себе под нос всякие оскорбительные эпитеты вроде «пьяница», «нализавшийся дурак» и «свинья».
— Это кто, по-твоему, пьян? — яростно загремел Бенджамен вслед Добродетели, приподнимаясь, словно с намерением догнать ее. — Хочет равняться с благородными дамами, а сама только и умеет шпынять людей по пустякам! Да и негде тебе было научиться манерам и хорошему разговору. Не в твоей же проклятой бухте Воштат!
Тут Бенджамен снова упал в кресло, и скоро в комнате раздались зловещие звуки, напоминавшие ворчание его любимого зверя — медведя. Однако, прежде чем попасть, выражаясь изысканным языком некоторых современных писателей, в «объятия Морфея», он еще успел внушительно произнести вслух, соблюдая должные паузы между каждым язвительным намеком, «обезьяна», «попугай», «закуска», «ведьма» и «бухта Воштат».
Мы не станем даже пытаться объяснить читателю, что именно подразумевал почтенный дворецкий, и не будем восполнять пробелы между вышеупомянутыми словами, скажем лишь, что произносились они со всем глубочайшим презрением, какое только может испытывать человек к обезьяне.
Прошло около двух часов, прежде чем дворецкий был разбужен шумным возвращением Ричарда, майора Гартмана и судьи. Бенджамен уже настолько пришел в себя, что сумел благополучно проводить первых двух в их спальни, но затем исчез и сам, предоставив запирать дом тому, кто больше всех был заинтересован в его целости и сохранности. Но в те дни не слишком-то злоупотребляли замками и засовами, так что Мармадьюк, осмотрев топившиеся печи и камины, тоже отправился на покой. Сообщением об этом благоразумном поступке мы закончим описание первого вечера нашего повествования.
Глава 16
К счастью для всех веселых гуляк, за полночь покидавших «Храброго драгуна», в это время уже сильно потеплело, и, кружа среди сугробов, они могли не опасаться за целость своих носов и щек. К утру по небу быстро заскользили прозрачные облачка и луна скрылась в волнах тумана, который ветер гнал на север, неся с собой теплый воздух с далекого океана. Солнце взошло за густыми тучами, а южный ветер, дувший теперь в долине, обещал оттепель.
Утро уже давно занялось, когда Элизабет заметила, что над восточными холмами забрезжило бледное сияние, хотя западный склон долины осветился гораздо раньше, и решила погулять и полюбоваться окрестностями при свете дня, прежде чем компания, так усердно праздновавшая сочельник, выйдет наконец к завтраку. Остановившись в маленьком дворике, за которым начиналась молодая сосновая поросль, совсем недавно занявшая место могучих лесных великанов, Элизабет поплотнее закуталась в меховую накидку, ибо, несмотря на оттепель, холод все же был довольно силен, и собиралась уже пойти дальше, но тут над ее головой раздался голос мистера Джонса:
— Поздравляю с праздником, кузина Бесс, желаю тебе счастливого рождества! Как погляжу, ты равняя пташка, но все-таки я тебя перехитрил. Еще не было рождества, когда бы я не успел первым поздравить всех обитателей дома, от мала до велика, и белых, и черных, и желтых. Но погоди-ка минутку, пока я надену шубу; ты же собралась осмотреть наши нововведения, а никто лучше меня не сможет тебе все объяснить: ведь это я их придумал. Дьюк и майор будут еще час отсыпаться после дьявольских смесей миссис Холлистер.
Элизабет, оглянувшись, увидела, что, подстрекаемый неуемной жаждой всегда быть первым, ее родственник распахнул окно и высунул из него голову, еще увенчанную ночным колпаком. Она засмеялась, обещала подождать его и вернулась в дом, но вскоре вновь вышла во дворик, держа в руке большой пакет, украшенный пятью внушительными печатями, — как раз вовремя, чтобы встретить мистера Джонса.
— Идем, Бесси, идем! — оживленно крикнул он, беря ее под руку. — Снег подтаял, но нас он еще выдержит. Чувствуешь, как в воздухе запахло пенсильванской весной? Здешний климат из рук вон плох, душенька. Вот, скажем, вчера к вечеру мороз был такой, что мог убить в человеке всякую подвижность, а чтобы это случилось со мной, нужен редкий холод; часов в десять начало теплеть, к двенадцати стало совсем тепло, и всю остальную часть ночи было так жарко, что я даже сбросил одеяло… Э-эй, Агги! Поздравляю с праздником, Агги! Да ты слышишь меня, черный пес? Вот тебе доллар, и, если судья и майор проснутся прежде, чем я вернусь, прибеги сказать мне об этом. Если Дьюк меня опередит, я тебе в жизни этого не прощу.
Негр выхватил монету из сугроба, обещал быть начеку и вовремя предупредить массу Ричарда. Затем он подбросил доллар на двадцать футов вверх, поймал его и удалился в кухню, чтобы похвастать полученным подарком,
— на сердце у него было легко, и губы то и дело расплывались в счастливую улыбку.
— Успокойтесь, милый кузен, — сказала Элизабет. — Я заглянула в спальню отца — он вряд ли проснется раньше чем через час, и, приняв должные меры предосторожности, вы, без всякого сомнения, успеете поздравить его первым.
— Конечно, Дьюк тебе приходится отцом, Элизабет, но я все-таки скажу: Дьюк из тех людей, кто любит быть первым даже в пустяках. Что до меня, то я к этому совсем равнодушен, за исключением тех случаев, когда бывает нужно с кем-нибудь потягаться. Ведь вещь, не важная сама по себе, приобретает огромное значение, если надо показать, что у тебя она получается лучше, чем у других. Вот твой отец хочет быть во всем первым, а я только доказываю, что ему до меня далеко.
— Это совершенно понятно, сэр, — сказала Элизабет. — Не будь в мире других людей, кроме вас, вы презирали бы отличия, но, раз уж они существуют, вам волей-неволей приходится доказывать, что всем им до вас далеко.
— Вот именно. Ты умница, Бесс, и делаешь честь своим наставникам. А ведь этот пансион выбрал для тебя я. Когда твой отец упомянул о своем намерении, я списался с одним моим нью-йоркским другом, прося его совета, и он рекомендовал мне тот самый пансион, в котором ты училась. Дьюк сперва, как обычно, заупрямился, но, когда узнал все обстоятельства, должен был со мной согласиться и послал туда тебя.
— Ну, довольно перечислять недостатки Дьюка, сударь. Он ведь все-таки приходится мне отцом, а если бы вы знали, что он сделал для вас, пока мы были в Олбани, вы не стали бы так взыскательно разбирать его характер.
— Для меня? — воскликнул Ричард и остановился, чтобы обдумать это сообщение. — А он, верно, достал для меня план новой голландской молельни. Но мне это ни к чему, ибо человек, наделенный особыми талантами, редко прибегает к помощи чужих планов. Его собственный ум — вот лучший архитектор.
— Речь идет не об этом, — разуверила его Элизабет с таинственной улыбкой.
— Нет? Ну, так.., может, в прошении о новой заставе он предложил меня на пост сборщика дорожных пошлин?
— Может быть, не знаю, но я говорю о другом назначении.
— О другом? — повторил мистер Джонс, который уже пританцовывал от любопытства. — Значит, это все-таки какое-то назначение. Если в милицию, то я откажусь.
— Нет, нет, милиция тут ни при чем! — воскликнула мисс Темпл, показывая ему пакет и тут же кокетливо отдергивая руку. — Это пост и почетный и доходный.
— И почетный и доходный! — воскликнул мистер Джонс вне себя от волнения.
— Покажи мне скорее эту бумагу, душечка. Но делать-то мне что-нибудь придется?
— Длинную проповедь сказал нам нынче преподобный Грант, — начала Добродетель. — Церковные священники мастера читать проповеди, ну, да и то сказать — они все наперед записывают, а это большое удобство. От природы они, бьюсь об заклад, говорят куда хуже, чем священники стоячих вер — те-то ведь заранее не готовятся.
— А какие веры вы называете стоячими? — с некоторым удивлением спросила мисс Темпл.
— Ну, пресвитериан, баптистов — всех тех, кто молится, не становясь на колени.
— Так, значит, по-вашему, единоверцы моего отца исповедуют сидячую веру?
— осведомилась Элизабет.
— Да нет, я не слышала, чтобы их называли иначе, как квакерами, — ответила Добродетель с некоторым смущением. — И я ни за что не стала бы называть их иначе, потому как ни разу не выразилась непочтительно о судье и его родственниках. Я всегда уважала квакеров — такие все они обходительные да степенные. Ума не приложу, как это ваш папенька взял жену из церковной семьи. Уж больно молятся-то они по-разному. Квакеры сидят себе тихо и молчат почти все время, а в церквах такое деется, что со смеху помереть можно; я ведь знаю, что говорю, потому как я, еще когда жила на побережье, один раз в такой церкви побывала.
— Вы обнаружили в церковной службе достоинство, какого я прежде не замечала. Будьте добры, узнайте, топится ли в моей комнате камин. Я устала после дороги и хочу лечь спать.
Добродетель чуть было не сказала молодой хозяйке дома, что она может сама открыть дверь да посмотреть, но осторожность взяла верх над досадой, и, несколько помешкав, чтобы все-таки поддержать свое достоинство, она выполнила приказание. Услышав, что камин затоплен, Элизабет, пожелав доброй ночи экономке и Бенджамену, который подбрасывал дров в печку, удалилась в свою комнату.
Едва за мисс Темпл закрылась дверь, как Добродетель начала длинную, запутанную речь, словно бы и не ругая и не хваля молодую хозяйку, но тем не менее ее намеки все яснее рисовали эту последнюю в самом неблагоприятном свете. Дворецкий, ничего не отвечая, продолжал прилежно возиться у печи, а затем посмотрел на термометр и, открыв дверцу буфета, достал оттуда запас напитков, которые согрели бы его без помощи того жаркого огня, который он развел. Тотчас же к печи был пододвинут маленький столик и на нем аккуратно и без лишнего шума расставлены бутылки и бокалы. Потом Бенджамен принес в этот уютный уголок два кресла и, как будто только что заметив экономку, воскликнул:
— Ну-ка, мисс Добродетель, бросьте якорь в этом кресле! Снаружи трещит мороз, а мне и дела нет. Шторм или штиль — для Бена все одно. Негры устроились в трюме и развели там такой огонь, что быка целиком зажарить можно. Термометр показывает сейчас тринадцать градусов, но на кленовые дрова можно положиться — не успеем мы еще пропустить по стаканчику, как температура полезет вверх градусов на десять, и когда сквайр вернется домой из теплого трактира Бетти Холлистер, ему будет жарко, словно бы матросу, который намазал мачту скверным дегтем. Ну-ка, садитесь, сударыня, на это кресло да скажите мне, как вам понравилась хозяйская дочка.
— Ну, по-моему, мистер Пенгиллен…
— Помпа, Помпа, — перебил ее Бенджамен. — Сегодня сочельник, мисс Добродетель, так и зовите меня просто Помпой. Эдак будет покороче, а я к тому же собираюсь выкачать вот этот графинчик досуха. Ну, так, значит, я Помпа и есть.
— Ах, батюшки мои! — воскликнула Добродетель со смехом, от которого, казалось, развинтились все ее суставы. — Ну и шутник же вы, Бенджамен, когда на вас стих найдет! А отвечу я вам, что теперь в этом доме все будет по-другому.
— По-другому! — воскликнул дворецкий, поглядывая на графин, который пустел с удивительной быстротой. — Ну и пусть, мисс Добродетель, ну и пусть раз ключи от провиантского склада остаются в моем кармане.
— Что верно, то верно, — подхватила экономка. — В доме хорошей еды и питья на всех хватит.., подсыпьте-ка мне сахару в стакан, Бенджамен.., потому как сквайр Джонс разве только птичьего молока раздобыть не сумеет. Но ведь новые господа — новые законы.
— Жизнь переменчива, как ветер в море, — нравоучительно заметил Бенджамен, — а переменчивей ветра вы ничего не найдете, мисс Добродетель. Вот разве только доберешься до мест, где дуют пассаты, а уж тогда-то хоть целый месяц иди себе без забот на всех парусах с юнгой у штурвала.
— Мне ли не знать, как жизнь переменчива! — ответила Добродетель, подделываясь под настроение своего собеседника. — И в этом доме будут большие перемены, помяните мое слово! Вот уж и мной собрались командовать, да и над вами скоро посадят какого-нибудь молодца. А вам-то это будет и вовсе не легко, раз вы столько времени жили по своей воле.
— Повышения даются тем, кто служит дольше, — сказал дворецкий, — и, коли они подыщут на мою койку другого или возьмут в кают-компанию нового стюарда, я подам в отставку, прежде чем вы сумеете поднять шлюпку на тали. Хоть сквайр Дик обходительный джентльмен и капитан и плавать с ним одно удовольствие, все же я ему скажу по-простому, по-нашему, по-морскому, что коли он задумал поставить надо мной новобранца, то я ухожу в отставку. Я начал на баке, мисс Петтибон, и честно дослужился до юта. Я шесть месяцев плавал на гернсейском люгере, выбирал фалы и свертывал канат в бухту. Потом я сделал несколько рейсов на шхуне, которая занималась тем же промыслом. А что это значит? Плавай всегда по ночам вслепую. И учиться там нечему, разве что как водить корабль по звездам. Ну, тут, видите ли, научился я, как смолить стеньгу и как убирать топсель, а потом стал прислуживать в капитанской каюте — готовил шкиперу грог. Вот там-то я и приобрел мое уменье в этом деле и, как вы сами знаете, изучил его до тонкостей. Ну, пью за наше доброе знакомство.
Добродетель наклонила голову в знак признательности за такой любезный тост и отпила из своего стакана — она всегда была не прочь отведать горячительного напитка при условии, что его хорошенько подсластят. После того как достойная пара обменялась этими любезностями, разговор возобновился.
— Вы, наверное, немало в жизни повидали, Бенджамен. Недаром в писании говорится: «Те, кто пускается в море на кораблях, видят труды господни».
— Так-то оно так, да только и на бригах и на шхунах тоже note 48 иной раз доводится увидеть и труды дьявола. На море, мисс Добродетель, человек может набраться всяких знаний, потому как видит он всякие народы и очертания всяких стран. Вот, скажем, я. Хоть по сравнению с иными моряками я человек неученый, а ведь на побережье Атлантического океана не найдется ни мысочка, ни островка от мыса Аг до самого что ни на есть Финистера, про который я не знал бы, как называется и чем славен… Лейте, лейте больше рому в воду. Вот вам сахар. Выйти вам замуж за сластоежку, мисс Петтибон, помяните мое слово!.. Так, значит, как я уже говорил, все это побережье мне знакомо не хуже, чем дорога отсюда до «Храброго драгуна», и одно скажу: Бискайский залив — настоящий чертов котел. Эх, видели бы вы, какие там ветры дуют! Иной раз двое у одного на голове волосы не могут удержать. Да, плавать по этому заливу — словно как по здешним дорогам ездить: то вверх на холм, то вниз с холма.
— Скажите на милость! — воскликнула Добродетель. — Да неужто волны там бывают такие высокие, как горы, Бенджамен?
— А вот послушайте… Но сперва хлебнем-ка грогу. М-да!.. У вас в стране ром что надо! Ну, да когда до Вест-Индии рукой подать, оно и понятно. Эх, черт побери! Если бы Гернси лежал поближе к Ямайке, ром стоил бы гроши. А что до волн, то в Бискайском заливе они высоко поднимаются, да ровно бегут, и только если ветер дует с юго-запада, тогда они так сшибаются, что любо-дорого. Ну, а коли хотите посмотреть настоящие валы, то в заливе вам делать нечего, а лучше прогуляйтесь-ка при западном ветре у Азорских островов, да так, чтобы земля оставалась под ветром, а нос был бы повернут к югу, да возьмите рифы на формарселе, а то на фоке, да поставьте форстаксель и крюйсстаксель, да берите как можно круче к ветру, если только кораблик выдержит, да пройдите так две вахты, — вот тогда вы увидите горы. Я как-то побывал там на фрегате «Боадицея»: то все небо меньше грота, а то под днищем разверзается яма, куда весь английский флот влезет.
— Да как же это вы не боялись, Бенджамен, и как же это вы спаслись?
— Боялся? Кто же это боится соленой водички над головой? А спаслись вот как. Когда мы порядком этого хлебнули да помыли хорошенько наши палубы, то свистали всех наверх — свободная вахта спала у себя на койках, словно на ваших пуховиках, — и выждали затишья. Повернули по ветру, убрали фок, да и пошли фордевинд. Вот посудите, мисс Петтибон, как летел наш фрегат: скажу, не совру, что он прыгал с одной волны на другую, словно здешние белки с дерева на дерево.
— Да как же это? Совсем без воды, прямо по воздуху? — воскликнула Добродетель, изумленно всплескивая костлявыми руками.
— Ну, это не так-то просто — выбраться из воды. Брызги летели до того густо, что уж не разобрать было, где здесь море, а где тучи. Ну, так мы и шли фордевинд целых две склянки. Капитан сам стоял на мостике, у штурвала было четыре рулевых, а штурман с шестью матросами поворачивал румпель на батарейной палубе. Ну, зато как наш красавец слушался руля! Эх, да что говорить, сударыня, — по всей Англии не найти было дворца лучше этого фрегата. Будь я королем, я бы приказал поставить его на якорь у Лондонского моста и поселился бы в нем. А все почему? А все потому, что уж кто-кто, а его величество может позволить себе жить в удобном помещении.
— Ну а дальше-то как же, Бенджамен? — вскричала экономка, дивясь и ужасаясь опасностям, которым когда-то подвергался дворецкий. — Что же вы тогда сделали?
— Сделали? Ну, выполнили свой долг, как и надлежит бравым морякам. Вот, скажем, ежели бы на нем плыли земляки мусью Леквы, они наверняка выбросили бы фрегат на какой-нибудь из малых островов, а мы шли да шли, пока не оказались прямо с подветренной стороны горы Пику, и разрази меня бог, если я знаю, как мы туда забрались: то ли обогнули остров, то ли просто через него перепрыгнули. Но дело не в том — теперь гора заслоняла нас от ветра, и мы стали крейсировать там то одним галсом, то другим, а порой высовывали нос, чтобы посмотреть, что делается в открытом море, и так — пока ураган не стих.
— Ах, батюшки мои! — воскликнула Добродетель, которая не поняла ни одного из морских выражений Бенджамена, но все-таки смутно представила себе картину разбушевавшихся стихий. — Ну и страшная у вас, моряков, жизнь! Чего же удивительного, если вам не по душе мысль, что, может, придется вам покинуть такую хорошую и спокойную должность. Само собой, беда не велика и можно найти много домов ничуть не хуже. Когда судья уговаривал меня вести тут хозяйство, я и не думала даже, что останусь надолго. Я ведь просто заехала через неделю после смерти миссис Темпл посмотреть, что да как, и собиралась к вечеру вернуться домой, да только так все они были расстроены и такой здесь был беспорядок — ну, как же мне было не остаться и не помочь? Место мне показалось хорошим. Я ведь не замужем, а им очень уж была нужна помощь, вот я и осталась.
— И долгонько не поднимали якорей, сударыня. Бьюсь об заклад, вам пришлось по вкусу командовать этим корабликом!
— Ах, да подите вы, Бенджамен! Ни одному вашему словечку верить нельзя! Ну, оно верно, и судья и сквайр Джонс были куда как покладисты и обходительны, но теперь начнутся тут другие времена, вот помяните мое слово. Я, конечно, знала, что судья собирается в город и привезет оттуда дочку, но вот такого поведения, признаюсь, не ожидала. Уж поверьте, Бенджамен, обернется она настоящей ведьмой!
— Ведьмой! — повторил дворецкий, широко раскрыв от удивления глаза, которые уже начали подозрительно смыкаться. — Разрази меня бог, сударыня, эдак вы еще скажете, что «Боадицея» была никудышным фрегатом. Да какая же она ведьма? Разве глаза у нее не сверкают, будто утренние и вечерние звезды? А волосы-то черные и блестящие, как хорошо просмоленный канат. И ходит, что твой линейный корабль на буксире в тихую погоду! Даже фигуре на носу нашей «Боадицеи» до нее далеко будет, а ведь капитан не раз говорил, что фигура эта изображает великую королеву. А ведь королевы всегда бывают красавицами,
— сами подумайте, кто бы это согласился быть королем, если бы он не мог выбрать красавицу себе в жены? Что за радость целовать какую-нибудь образину?
— Если вы будете говорить о таких неприличностях, Бенджамен, — сказала экономка, — я тотчас, уйду! Никто не спорит: с виду она и точно ничего себе, да вот только добра от нее не жди, это я вам сразу скажу. До того спесью надувается, что уж и говорить-то ни с кем не желает. Сквайр Джонс так расхваливал ее, что подумала, она барышня обходительная. Нет уж, не спорьте. Луиза Грант куда воспитаннее, и Бетти Темпл до нее далеко. Она мне даже словечка не ответила, а я-то хотела порасспросить ее, каково это было вернуться домой, когда маменьки уже нет.
— А может, она вас просто не поняла, сударыня, больно уж вы по-простому выражаетесь, а мисс Лиззи-то училась в пансионе у знатной лондонской дамы и говорит не хуже меня самого или кого другого, кто повидал свет в самом лучшем обществе. Вы женщина неученая, а наша молодая хозяйка все науки до тонкости превзошла.
— «Хозяйка»! — взвизгнула Добродетель. — Да что это вы, Бенджамен, говорите, точно я какая-нибудь чернокожая рабыня! Она мне не хозяйка и никогда хозяйкой не будет. А выражаюсь я на самом чистом языке, я ведь из Новой Англии, из графства Эссекс, а Бухтовый штат note 49 этим славится.
— Я частенько слышал об этой бухте Воштат, — заметил Бенджамен, — но не могу сказать, что когда-нибудь в ней бывал, и даже хорошенько не знаю, где она находится. Может, в ней и есть хорошая якорная стоянка, но против Бискайского залива или, скажем, бухты Тор она все равно что шлюпка против фрегата. А касательно языка я одно скажу: вот послушали бы вы в Уоппинге или же на Рэдклиффской дороге, как выражаются лондонцы, — весь словарь переберут, что тебе пряди каната при починке. Ну, да не в том дело, сударыня, а вы подумайте и увидите, что мисс Лиззи никакой вам особой обиды не сделала. Лучше выпейте еще капельку да забудьте и простите, как честным людям положено.
— Вот еще! И не выдумывайте, Бенджамен. Мной никто так не помыкал, и терпеть такое обращение я не намерена! У меня ведь есть полтораста долларов да постель и двадцать овечек. Не больно-то мне нужно жить в доме, где нельзя звать девушку ее собственным крещеным именем. Вот возьму и буду называть ее Бетси, сколько мне вздумается, — мы живем в свободной стране, и пусть-ка кто-нибудь попробует мне запретить! Я, правда, собиралась дожить тут до лета, а вот теперь попрошу расчет завтра утром и буду разговаривать как хочу, и никто мне не указ!
— Что правда, то правда, мисс Добродетель, — сказал Бенджамен. — Никто об этом спорить с вами не станет. Будто я не знаю, что легче остановить бурю шейным платком, чем заткнуть вам глотку, когда у вас язык со стопора спущен. Скажите, сударыня, а много обезьян водится на берегах этой вашей бухты Воштат?
— Сами вы обезьяна, мистер Пенгиллен! — завопила в ярости экономка. — А вернее сказать — медведь! Грубый черный медведь! И плохая компания для порядочной женщины. Хоть бы я еще тридцать лет прожила у судьи, а больше ни разочка не унижусь до вашего общества. Такие разговоры годятся для кухни, а не для гостиной в богатом доме.
— Вот что, мисс Пети… Мети… Выйдивон, может, я и взаправду иной раз делаюсь медведем, ежели кто вздумает со мной схватиться, но разрази меня бог, коли я соглашусь, чтобы меня обзывали обезьяной — животиной, которая болтает, болтает, а о чем — сама не знает. Да что я вам, попугай, что ли? Вот эта птица и впрямь так и чешет на всяких там языках, которые честным людям ни к чему: не то по-гречески, не то по-воштатски, а может, на наречии западных голландцев! А знает ли он сам, что он такое говорит? Вот что вы мне скажите, сударыня. Мичман, к примеру, командует любо-дорого, когда капитан отдаст ему приказ, а пустите-ка его дрейфовать без посторонней помощи, велите-ка ему самому вести судно по курсу, так не пить мне больше грога, если над ним не будет смеяться вся команда до последнего юнги!
— Не пить вам больше грога, вот именно! — заявила Добродетель, в негодовании поднимаясь из-за стола и хватая свечу. — Вы и так уже перепились, Бенджамен, дальше некуда, и я покидаю вас, пока вы еще не наговорили мне всяких неприличностей.
С этими словами экономка удалилась, не уступая в величественности самой Элизабет, — по крайней мере, так ей казалось. Она захлопнула за собой дверь с грохотом, напоминавшим мушкетный выстрел, бормоча при этом себе под нос всякие оскорбительные эпитеты вроде «пьяница», «нализавшийся дурак» и «свинья».
— Это кто, по-твоему, пьян? — яростно загремел Бенджамен вслед Добродетели, приподнимаясь, словно с намерением догнать ее. — Хочет равняться с благородными дамами, а сама только и умеет шпынять людей по пустякам! Да и негде тебе было научиться манерам и хорошему разговору. Не в твоей же проклятой бухте Воштат!
Тут Бенджамен снова упал в кресло, и скоро в комнате раздались зловещие звуки, напоминавшие ворчание его любимого зверя — медведя. Однако, прежде чем попасть, выражаясь изысканным языком некоторых современных писателей, в «объятия Морфея», он еще успел внушительно произнести вслух, соблюдая должные паузы между каждым язвительным намеком, «обезьяна», «попугай», «закуска», «ведьма» и «бухта Воштат».
Мы не станем даже пытаться объяснить читателю, что именно подразумевал почтенный дворецкий, и не будем восполнять пробелы между вышеупомянутыми словами, скажем лишь, что произносились они со всем глубочайшим презрением, какое только может испытывать человек к обезьяне.
Прошло около двух часов, прежде чем дворецкий был разбужен шумным возвращением Ричарда, майора Гартмана и судьи. Бенджамен уже настолько пришел в себя, что сумел благополучно проводить первых двух в их спальни, но затем исчез и сам, предоставив запирать дом тому, кто больше всех был заинтересован в его целости и сохранности. Но в те дни не слишком-то злоупотребляли замками и засовами, так что Мармадьюк, осмотрев топившиеся печи и камины, тоже отправился на покой. Сообщением об этом благоразумном поступке мы закончим описание первого вечера нашего повествования.
Глава 16
Первый сторож (тихо).
Тут дело нечисто,
Ребята. Стойте смирно.
Шекспир, «Много шума из ничего»
К счастью для всех веселых гуляк, за полночь покидавших «Храброго драгуна», в это время уже сильно потеплело, и, кружа среди сугробов, они могли не опасаться за целость своих носов и щек. К утру по небу быстро заскользили прозрачные облачка и луна скрылась в волнах тумана, который ветер гнал на север, неся с собой теплый воздух с далекого океана. Солнце взошло за густыми тучами, а южный ветер, дувший теперь в долине, обещал оттепель.
Утро уже давно занялось, когда Элизабет заметила, что над восточными холмами забрезжило бледное сияние, хотя западный склон долины осветился гораздо раньше, и решила погулять и полюбоваться окрестностями при свете дня, прежде чем компания, так усердно праздновавшая сочельник, выйдет наконец к завтраку. Остановившись в маленьком дворике, за которым начиналась молодая сосновая поросль, совсем недавно занявшая место могучих лесных великанов, Элизабет поплотнее закуталась в меховую накидку, ибо, несмотря на оттепель, холод все же был довольно силен, и собиралась уже пойти дальше, но тут над ее головой раздался голос мистера Джонса:
— Поздравляю с праздником, кузина Бесс, желаю тебе счастливого рождества! Как погляжу, ты равняя пташка, но все-таки я тебя перехитрил. Еще не было рождества, когда бы я не успел первым поздравить всех обитателей дома, от мала до велика, и белых, и черных, и желтых. Но погоди-ка минутку, пока я надену шубу; ты же собралась осмотреть наши нововведения, а никто лучше меня не сможет тебе все объяснить: ведь это я их придумал. Дьюк и майор будут еще час отсыпаться после дьявольских смесей миссис Холлистер.
Элизабет, оглянувшись, увидела, что, подстрекаемый неуемной жаждой всегда быть первым, ее родственник распахнул окно и высунул из него голову, еще увенчанную ночным колпаком. Она засмеялась, обещала подождать его и вернулась в дом, но вскоре вновь вышла во дворик, держа в руке большой пакет, украшенный пятью внушительными печатями, — как раз вовремя, чтобы встретить мистера Джонса.
— Идем, Бесси, идем! — оживленно крикнул он, беря ее под руку. — Снег подтаял, но нас он еще выдержит. Чувствуешь, как в воздухе запахло пенсильванской весной? Здешний климат из рук вон плох, душенька. Вот, скажем, вчера к вечеру мороз был такой, что мог убить в человеке всякую подвижность, а чтобы это случилось со мной, нужен редкий холод; часов в десять начало теплеть, к двенадцати стало совсем тепло, и всю остальную часть ночи было так жарко, что я даже сбросил одеяло… Э-эй, Агги! Поздравляю с праздником, Агги! Да ты слышишь меня, черный пес? Вот тебе доллар, и, если судья и майор проснутся прежде, чем я вернусь, прибеги сказать мне об этом. Если Дьюк меня опередит, я тебе в жизни этого не прощу.
Негр выхватил монету из сугроба, обещал быть начеку и вовремя предупредить массу Ричарда. Затем он подбросил доллар на двадцать футов вверх, поймал его и удалился в кухню, чтобы похвастать полученным подарком,
— на сердце у него было легко, и губы то и дело расплывались в счастливую улыбку.
— Успокойтесь, милый кузен, — сказала Элизабет. — Я заглянула в спальню отца — он вряд ли проснется раньше чем через час, и, приняв должные меры предосторожности, вы, без всякого сомнения, успеете поздравить его первым.
— Конечно, Дьюк тебе приходится отцом, Элизабет, но я все-таки скажу: Дьюк из тех людей, кто любит быть первым даже в пустяках. Что до меня, то я к этому совсем равнодушен, за исключением тех случаев, когда бывает нужно с кем-нибудь потягаться. Ведь вещь, не важная сама по себе, приобретает огромное значение, если надо показать, что у тебя она получается лучше, чем у других. Вот твой отец хочет быть во всем первым, а я только доказываю, что ему до меня далеко.
— Это совершенно понятно, сэр, — сказала Элизабет. — Не будь в мире других людей, кроме вас, вы презирали бы отличия, но, раз уж они существуют, вам волей-неволей приходится доказывать, что всем им до вас далеко.
— Вот именно. Ты умница, Бесс, и делаешь честь своим наставникам. А ведь этот пансион выбрал для тебя я. Когда твой отец упомянул о своем намерении, я списался с одним моим нью-йоркским другом, прося его совета, и он рекомендовал мне тот самый пансион, в котором ты училась. Дьюк сперва, как обычно, заупрямился, но, когда узнал все обстоятельства, должен был со мной согласиться и послал туда тебя.
— Ну, довольно перечислять недостатки Дьюка, сударь. Он ведь все-таки приходится мне отцом, а если бы вы знали, что он сделал для вас, пока мы были в Олбани, вы не стали бы так взыскательно разбирать его характер.
— Для меня? — воскликнул Ричард и остановился, чтобы обдумать это сообщение. — А он, верно, достал для меня план новой голландской молельни. Но мне это ни к чему, ибо человек, наделенный особыми талантами, редко прибегает к помощи чужих планов. Его собственный ум — вот лучший архитектор.
— Речь идет не об этом, — разуверила его Элизабет с таинственной улыбкой.
— Нет? Ну, так.., может, в прошении о новой заставе он предложил меня на пост сборщика дорожных пошлин?
— Может быть, не знаю, но я говорю о другом назначении.
— О другом? — повторил мистер Джонс, который уже пританцовывал от любопытства. — Значит, это все-таки какое-то назначение. Если в милицию, то я откажусь.
— Нет, нет, милиция тут ни при чем! — воскликнула мисс Темпл, показывая ему пакет и тут же кокетливо отдергивая руку. — Это пост и почетный и доходный.
— И почетный и доходный! — воскликнул мистер Джонс вне себя от волнения.
— Покажи мне скорее эту бумагу, душечка. Но делать-то мне что-нибудь придется?