Курков Андрей. No Name

   Прошел мимо маленького магазинчика. Двери его были открыты и из проема доносилась классическая музыка.
   - Нет, - подумал я машинально. - Такая музыка для гимна не годится!
   Через полчаса узенькая улочка перешла в грунтовку, а по бокам неровною аллеею росли магнолии и кипарисы.
   Я беспрерывно думал о гимне, но ни мелодии, ни подходящих слов в моем воображении не возникало и это начинало меня беспокоить: а не зря ли я согласился попробовать вообще?!
   Перебирая в мыслях значительные гордые слова, достойные лечь в первую строку "государственной песни", я все больше огорчался, но вдруг кто-то окликнул меня из-под раскидистого фигового дерева, стоявшего в неровной шеренге магнолий и кипарисов - явно не на своем месте, как если бы полковник стоял в шеренге после сержанта.
   Остановившись, я пригнул голову, заглядывая под дерево.
   Мне улыбался генерал Казмо, сидевший на квадратной подстилке. Рядом с ним стояла бутылка вина. За ней - несколько плодов этого самого фигового дерева.
   Я поздоровался.
   - Иди выпей! - сказал мне он командирским голосом, и я подошел и присел рядом.
   Налив вина в свой стакан, он протянул его мне. Я глотнул.
   Сладко-кислое виноградное вино охладило горло и отвлекло меня от поиска значительных слов.
   - Куда идешь? - спросил генерал.
   Я пожал плечами.
   - Гуляю...
   - А почему один?!
   - Да думаю... о... важном... - как-то вяло произнес я, не желая рассказывать генералу о том, что, возможно, еще было для него тайной.
   - И я думаю о важном, - вздохнув, сказал он. - Давай еще выпьем!
   Мы выпили еще по полстакана.
   - Предложили мне президентом стать... - развел руками старик Казмо.
   - Соглашайтесь! - посоветовал ему я. - Хорошее предложение...
   Он сощурил глаза, глядя на меня и думая, наверно, что я шучу или ехидничаю.
   - Да-да, соглашайтесь! - закивал я еще раз. - Мне вот предложили гимн написать - и я согласился...
   - Гимн?! - лицо генерала приняло серьезное выражение. - Ну и как идет работа над гимном?
   - Никак, - признался я. - Ни мелодии нет, ни даже первых слов.
   - Возьми для начала мелодию какого-нибудь военного марша и попробуй под нее найти слова, а потом, когда слова уже готовы, замедли ритм, вот тебе и гимн будет! - со знанием дела посоветовал генерал.
   - А слова какие должны быть?
   - Ну такие... - генерал сжал кулак, подняв его над бутылкой. Жесткие слова, цепкие, мобилизующие и в меру воинственные... Вот так я думаю!
   Я, к его сожалению, думал иначе. По-моему, в мире уже написано излишне много воинственных, мобилизующих и не в меру цепких гимнов. Мне хотелось чего-нибудь другого. Я подумал даже, что во многом именно слова гимна определяют мораль и ценности государства, именно слова гимна показывают, что является главным для народа и страны. Гимны, которые мне приходилось слышать, ну там типа: "славься отечество наше свободное" или "еще Польска не сгинела" обманывали и продолжают обманывать граждан стран-певиц этих гимнов. И отечество оказывается давно не свободным, и Польска, как вдруг понимает кто-нибудь, давно уже "сгинела". Нет, надо было искать что-то совершенно другое, что-то более человеческое и менее государственное, но как это найти? Как написать главную песнь государства, которая, исполняясь, не напрягала бы мускулы своих граждан для будущей обязательно кровавой защиты отечества от кого-угодно, думающего посягнуть на святость границ?!
   - А что, если вот так... - заговорил вдруг после паузы генерал - он в это время, должно быть, тоже думал, тоже подыскивал нужные слова. "Гордись народ свободный великою страной..." и так дальше?..
   Я скривил губы. Где же здесь великая страна?!
   - Не нравится?! - сразу же отреагировал генерал и тоже скривил губы уже в мою сторону.
   - Очень похоже на остальные существующие гимны, - ответил я.
   - А-а-а, - протянул генерал и снова задумался.
   Понимая, что мыслительный процесс генерала вряд ли мне поможет, а скорее всего приведет к тому, что мы рассоримся, я предложил старому вояке выпить еще по полстакана его виноградного вина. Он живо согласился и печать думы мгновенно сошла с его лица.
   - Так стать президентом или нет?! - выпив вино, спросил он.
   - А почему нет?! - удивился я. - Вы когда-нибудь были президентом?
   - Нет! - отрезал он.
   - Так надо же когда-нибудь попробовать?! Не каждому улыбается такая удача!
   Он опять напряженно глянул на меня, но не найдя в моей мимике признаков ехидства, вернул свой взгляд на бутылку.
   - Я же человек военный... как командовать знаю, а как управлять...
   - Зря беспокоитесь, - перебил его я. - Президент - это лицо государства. Он, обычно, ничего не делает. Только подписывает указы, ездит с официальными визитами. А делают все министры, премьер-министры и прочие деятели, так что вам нечего бояться...
   - Бояться?! - гневно сверкнул глазами генерал и я тут же понял свою ошибку. - Я никогда ничего не боялся! Те, кто боялся, давно уже лежат в братских могилах!!! И здесь я говорю с вами не потому, что мне совет нужен, а потому, что скучно тут!
   - Извините, генерал! - попросил я прощения. - Не то слово употребил. Конечно, это слово не подходит...
   - Ну ладно, - генерал был как всегда быстро отходчив. - Так думаешь, мне стоит попробовать?!
   - Да.
   - Наверно, ты прав. Президент Казмо... Ничего, хорошо звучит.
   Я поддакнул кивком головы.
   - А можно называться еще - президент генерал Казмо?! - предположил он, вслушиваясь в произносимые им самим слова.
   Я не согласился.
   - Не стоит, генерал.
   - Почему это?!
   - Президент - это гражданский генерал или даже маршал, поэтому если вы себя так называете, получается "генерал-генерал Казмо" или "маршал-генерал Казмо". Что-то вроде звания Ким Ир Сена выходит: "дорогой папа-маршал Ким Ир Сен"...
   - Да?! - переспросил старик. - Тогда пусть будет просто президент...
   Интересно, что когда генерал соглашался со мной - мне это было чрезвычайно приятно. Не знаю, возникло ли это из-за моей долгой бытности рядовым или же попросту от моего уважения к Казмо.
   - А не плохо было бы стать президентом в двух странах одновременно! мечтательно произнес генерал. - Этого ведь, пожалуй, еще не было в истории!
   - Кажется, не было... - сказал я.
   Взгляд генерала ушел куда-то высоко, туда, где видел он себя президентом двух, а то и трех государств. Воспринимая Казмо совершенно серьезно, я то и дело ловил себя на мысли, что этот человек, в принципе, доверчив как ребенок. Так, может, он и добр, как ребенок, и ласков по отношению к миру?! Во всяком случае, зла он в городе никому не причинял. Но это было и естественным - в городе мира никто никому не причинял зла, это исходило из пяти правил поведения. И хотя он имел права нарушать все эти правила, то, что он нарушал их, тоже не причиняло никому зла. Да и нарушения эти казались дозволением ребенку шалить, словно люди, писавшие правила, настолько были уверены в генерале, насколько может быть уверен только заботливый артиллерист в исправности своей пушки!
   - Да-а-а... - наконец выдохнул он и возвратил взгляд на землю, на недопитую бутылку вина.
   Я налил еще полстакана и протянул генералу.
   - Ну давай, за президента! - и он осушил стакан.
   Потом выпил я. Тоже "за президента".
   - Хороший ты парень, - генерал улыбнулся мне в глаза. - Но, скажу тебе честно, этот русский мне нравится больше... Он - настоящий боец, а ты ведешь себя, как дипломатишка, соглашатель... Но в моей стране дипломатишки тоже нужны...
   Последние слова генерала меня почти обидели, но, подумав о них, прежде чем обидеться, я пришел к выводу, что генерал прав. И не так уж плохо считаться "дипломатишкой" после того, как годы потратил беспросветно по-рядовому, то в грязи, то в боях, то в дезертирствах, хотя последнее всегда поднимало мой бойцовский дух, которого, если быть абсолютно честным, в иных ситуациях я был полностью лишен.
   Генерал снова посмотрел на, к тому времени, полностью опустевшую бутылку и сказал мне: "Все, можешь идти!"
   И я пошел, пошел дальше по этой загородней аллее в сторону заброшенного ботанического сада. Я даже не попрощался с генералом, но думаю, что он не обиделся. Он не нуждался в каких-то там мямливых "до свидания" или "пока". Он был ГЕНЕРАЛОМ до последнего седого волоска, торчащего из ноздри, до кончика шнурка его громоздких походных ботинок. Ему было бы приятнее, если б я лихо развернулся кругом, щелкнул каблуками и зашагал прочь, чего я не сделал, подчиняясь вышеупомянутым правилам поведения, да и если б не было этих правил, все равно бы не сделал, уже по другим собственным соображениям.
   Теперь по дороге меня одолевали другие сомнения. Какой гимн может быть у государства, возглавляемого генералом... или тогда уже президентом Казмо. Если гимн будет отвечать характеру президента - то это будет уже не гимн, а военно-полевой марш. Поэтому я старался больше не думать о Казмо. После него будут другие президенты и они вполне могут оказаться не генералами, а обычными цивильными людьми, для которых война - не в крови и даже не в характере. И тогда я представил себе этакого президента, полненького, лет пятидесяти, типичного либерала, потирающего руки перед подписанием какого-нибудь гуманного закона. И представляя себе такого президента, я снова стал думать о гимне.
   А слова все не придумывались. И дорога, окаймленная по бокам магнолиями и кипарисами, вела меня дальше, прочь от столь любимого мною города, вела над морем.
   Вскоре я остановился перед проемом в высоком поржавевшем заборе. В этом месте, должно быть, стояли ворота, которые закрывались на ночь и открывались утром. Здесь же валялся квадрат жести, с разъеденной временем, дождями и жарой надписью на каком-то или нескольких языках. Только скраю можно было прочитать: "гартен"... Сад, одним словом.
   Зайдя на территорию ботанического сада, я увидел перед собою выбор когда-то аккуратных дорожек, узеньких и изворотливых, обходящих бывшие клумбы и места произрастания редкостных видов растений. Я пошел по той, что вела вниз, к морю.
   Тропинка, словно водила меня за нос, крутилась то в одну, то в другую сторону и в какой-то момент мне даже показалось, что она закручивается спиралью, заставляя меня ходить сужающимися кругами, но впечатление такое возникло то ли от усталости, то ли от вина, выпитого в компании с генералом. Когда голова действительно закружилась, я остановился, глядя себе под ноги, подождал, пока головокружение прекратится, а только потом огляделся вокруг. И сказка возникла в пространствах меня окружающих: из земли высовывались причудливые камни, заползя на них, цвели кактусы, цвели они невероятно обильно и у многих размеры цветков были таковы, что закрывали полностью тела этих колючих уродцев, а чуть выше взвивались вверх по стволам кустов и деревьев буйные африканские суккуленты, толстые листья которых, опав, тут же укоренились и дали новые бесконечные побеги и уже казалось, что это зеленое воинство атакует небо и не уйти небу никуда, даже низкие облака, если прогонит их с моря ветер, не спасут родину звезд и луны от упорно рвущейся вверх зелени. А там, среди мощных ветвей высоких деревьев, названия которых были мне неизвестны, среди лианистых паразитов, оплевших эти ветви, открывали свои агрессивно прекрасные зевы разноцветные орхидеи. Я почувствовал себя в Африке и восхищение мое смешалось с искренним любопытством. Я разглядывал широко открытыми чуть пьяными глазами раскрывшийся предо мною зеленый мир и уже представлял себе с легкостью то или иное растение в горшке, стоящим на подоконнике моего гостиничного номера, а потом даже - на многочисленных подоконниках и террасе моего особняка, - это когда я уже стану постоянным жителем города. Я снова становился свободнее, хотя не так давно верил, что уже более свободным человек быть не может. Но видимо нет пределов у ощущения свободы и - только захоти, только попроси меня - ей богу, сделаю два прыжка для разгона и, расставив руки в стороны как крылья, воспарю над этим заброшенным ботаническим садом, над этим заброшенным миром, отказавшимся от своих естественных ценностей, от памятников старины, от памяти великих и малых наций. И поднявшись над ним, затаив дыхание, буду искать глазами свое счастье, свое место в этом мире, город, приютивший меня, террасу красивого особняка на склоне горы, спускающейся к морю. А потом, уже найдя глазами все это и насмотревшись вдоволь, опущусь на булыжник возле кафе со стеклянной стенкой и, зайдя и присев на свое (обязательно всегда свое!) место за столиком, буду ждать прихода Ирины, несущей мне кофе со взбитыми сливками, бодрость и ясность мысли, дарящей мне даже то, чего я не заслуживаю!..
   Да, коктейль из заброшенного ботсада и виноградного вина был великолепен, такой легкости я в себе не чувствовал уже давно.
   И, неспеша идя дальше по той же дорожке, я упивался изысканностью и совершенством мира, растущего вокруг.
   И снова я подумал о гимне, но теперь эта мысль показалась мне такой мелочной, такой незначительной на фоне искрометной флоры, что как-то само собой ушло на этот день из моей головы слово "гимн", освободив меня от раздумий и поисков.
   В одном месте я присел на корточки и разглядел в зелени деревянные таблички с вечной латынью имен и фамилий жителей этого сада. Я сам себе произнес эти имена и вспомнил слова Ирины о том, что красивые имена не могут принадлежать одной нации. Эти имена явно принадлежали всему миру и это подтвердило правоту моей "балерины". Я даже присмотрелся к другим табличкам, внутренне готовясь увидеть на одной из них выписанное латинскими буквами имя ИРИНА, или ИРИНИЯ, но имена растений были длиннее и барочнее, среди них красовались Артензии, Астрофитумы, Эуфорбии.
   Краски, звуки, окружавшие меня в этом месте, были совершенно земными, но так это было непохоже на то, что встречалось моему взгляду на протяжении всей предыдущей жизни, это было другим, словно есть и было две земли: одна собственно ЗЕМЛЯ, а другая - место обитания ГОМО САПИЕНС, место, которое заслужил этот вид, настолько талантлив, насколько и порочен.
   Идя дальше, то и дело останавливаясь, дыша запахами орхидей и экзотичных смол, я приблизился к указателю, который настойчиво советовал повернуть налево и пойти вдоль другой тропы. К сожалению, надпись, некогда украшавшая указатель, исчезла. Может, будь я в состоянии прочитать эту надпись, мой интерес к указанному направлению был бы невелик. Но ржавчина поверх уже невидимого слова создавала тайну, загадку, а идти мне было легко, спешить я не спешил, и вот так, даже и не задумываясь, я ступил на рекомендованную молчаливым указателем тропу и покарабкался вверх.
   Тропа, впрочем, не только поднималась, но и приспускалась к морю. Шла она примерно на одном уровне, колеблясь в пределах десяти метров. И привела меня к большому щиту перед открытыми навечно железными воротами. На щите было что-то нарисовано. По сохранившимся линиям я смог определить, что изображено там некогда было животное, не угадать - какое именно животное нарисовано - оказалось выше моей догадливости.
   Войдя в ворота, я уткнулся носом в ржавый барьер, над которым монументально, и самое удивительное: при полном отсутствии ржавчины, красовалась надпись на английском языке: "Животных не кормить!"
   Я подошел ближе и заглянул сквозь ржавую сетку внутрь вольера. Было совершенно глупо ожидать увидеть здесь животных заброшенного зоосада. Тем более, что кто-то просил их "не кормить", кто-то, кто явно не кормил их уже много лет. Но глаза мои отыскали бывшего жителя этого вольера крупный белый скелет, на котором кое-где еще держались кусочки пергаментной кожи с клочьями шерсти, лежал в правом дальнем углу. Я инстинктивно внюхался в воздух этого места, готовый сделать шаг назад, почувствовав отвратительный запах разложения, но воздух был тот же и даже показался мне чуть слаще, чем среди орхидей.
   Медленно бредя вдоль бесконечно сменяющих друг друга вольеров, я отыскивал глазами белые кости бывших обитателей, и тут же шел дальше. Странное ощущение возникло во мне, сменив радость от пребывания в ботсаду. Ощущение-догадка о том, что человек, придумавший конц-лагеря и лагеря для интернированных лиц, был большим любителем животных и очень частым посетителем зверинцев. Может, он любил и людей, может быть, он любил и людей не меньше, чем животных. И, возможно, иногда по воскресеньям отправлялся с семьею на автомобиле к заграждениям ближайшего лагеря и там они: он, его жена и двое подрастающих детей гуляли вдоль колючих заграждений, вдоль человеческих вольеров, над которыми так же возвышался плакат-предупреждение: "животных не кормить". И, нагулявшись вдоволь, он заводил мотор своего автомобиля и вез свою семью в ближайший ресторанчик, где, перед семейным воскресным обедом, взяв друг друга за руки, уже сидя за столом, они шептали молитву, благодаря господа за пищу данную им днесь. А потом ели. И что-то еще было у них вечером: может, театр, может, кино. И так шла жизнь, оставляя заброшенную флору цвести, а заброшенную фауну вымирать.
   Пройдя еще несколько вольеров, я хотел было повернуть назад, но тут донесся до меня звук, похожий на рычание зверя. И так неожиданно он прозвучал в этом месте, что я остановился как вкопанный и замер. И снова услышал его, теперь уже более отчетливо. И даже определил направление, откуда он доносился. Медленно я развернулся и прикипел взглядом к вольерчику, стоявшему чуть в стороне от остальных. И тут же заметил за сеткой движение.
   Не веря собственным глазам, я подошел туда и увидел пару волков. Серебристых волков, скаливших зубы и раздраженно глядевших на меня. Вид у них был сытый и ухоженный. Возле широкого тазика с водой лежали еще не полностью обглоданные кости какого-то животного. Сначала я было подумал, что - человека, но это скорее от испуга. Кости были широченными и длинными, и принадлежать они могли лошади или быку.
   "Не кормить", - вспомнил я хорошо сохранившуюся надпись над барьером у входа. Но кто-то ведь кормит этих волков! Кто-то приносит им мясо, наливает воду. И они знают своего добродетеля, иначе давно бы уже и его съели. Кто-то их любит...
   Я сделал несколько шагов назад и рассматривал этих опасных красавцев с расстояния. Рассматривал и думал: почему они живы, когда остальные обитатели зоосада давно мертвы? Почему сам зоосад оказался заброшенным так же как и сад ботанический? Почему город, так любимый мною, не позаботился об этом ближнем для него свете, оставив на произвол мир природы, даже не освободив его перед тем из клеток и вольеров?
   Уже выходя из этого грустного зоопарка, я увидел останки семейства дикобразов, живших в широкой, но очень низкой клетке, специально низкой, чтобы дети могли наклониться и сверху рассматривать красивые трехцветные колючки. Колючки, торчащие в разные стороны, лежали теперь на земле в нескольких местах, из-под них выглядывали маленькие тоненькие косточки, тоже отбеленные и отшлифованные жарой и ветром.
   С радостью я вернулся в "царство растений", но как приятный хмель, так и радостное настроение мое ушли безвозвратно. Хотя, конечно, говоря такое громкое слово "безвозвратно", я имею в виду всего лишь - до утра или до завтра. Человеку свойственно преувеличивать свои ощущения и эмоции, а мне это свойственно тем более. Я, может, и живу еще только благодаря этим преувеличениям. Может, на самом деле мир мне только нравится, но себе я громко заявляю: "я люблю этот мир, ЛЮБЛЮ!" Так же я думаю, должно быть, и о Ирине; наверняка трудно преувеличить мои чувства по отношению к городу, но ведь если я не могу быть уверен: насколько я искренен внутри себя, то кто же мне скажет правду?! Кто? Орхидеи? Артензии? Эуфорбии? Ирина?..
   Изменчива природа человеческих настроений, и вот уже, чтобы отвлечь свою зрительную память от мрачных картин заброшенного зоосада, я возвращаю себе слово "гимн" и заставляю его крутиться в моих мыслях, играть разными неслышимыми мелодиями, подбирая одну из них для себя, для еще ненаписанных и непридуманных слов, которые, возможно, когда-нибудь и мне помогут собраться из осколков эмоций в нечто целое, поднять решительно голову и жить дальше, жить, не смотря ни на что и вопреки всему, несогласному со мной. Когда-нибудь... Но все-таки это не будет ни военная песнь, ни песнь о могуществе. Но что это будет?! Как найти слова? Где искать их?! Еще бы полстаканчика того вина. Только полстаканчика, и не надо рядом генерала Казмо, не надо рядом никого. Полстаканчика вина - и мыслям - отдых, глазам - розовое марево, опускающееся на город, воображению черноволосую девушку с маленькой рыжей собачкой, медленно плывущую в этом розовом мареве...
   Когда я вернулся в гостиницу, уже вечерело. В коридоре негромко звучал четкий голос, сообщавший кому-то вновь прибывшему правила поведения в городе.
   В номере горел свет. Айвен распаковывал какие-то ящики - они лежали на полу и было их до десятка.
   - А, привет! - оглянулся он на меня. - Тут к тебе приходили и оставили вон то...
   Он показал взглядом на сложенную китайскую ширмочку, стоящую подле моей кровати.
   - Как дела с гимном? - спросил Айвен.
   - Медленно... - признался я, преувеличивая результаты. На самом-то деле дела с гимном обстояли никак.
   - Ничего, - ободрил меня мой сосед. - Главное, чтобы ты не запоздал к принятию декларации о суверенитете.
   - А когда это будет?
   - Дня через четыре... - задумчиво ответил Айвен.
   Я прислонил ширмочку к стенке - в этот вечер она мне была не нужна. Присел на кровать. Моя психика заканчивала переваривать впечатления от прошедшего дня и веки были не против сомкнуться.
   - Ну-ка, глянь! - прозвучал глуховатый, чуть ли не утробный голос и я поглядел на Айвена.
   Его глаза весело смотрели на меня через круглые очки новенького противогаза.
   - Ну как? Класс?! - спрашивал он.
   - Откуда у тебя?! - удивился я.
   Он ткнул рукой в посылочный ящик.
   - Мама прислала, я попросил...
   - ?! - я только открыл рот, а вымолвить так ничего и не смог.
   - Она у меня на военном заводе работает, вот и... - и он развел руками, полагая, что такого объяснения мне достаточно.
   - Щелкни-ка меня, отошлю ей фото на память! - Айвен протянул мне фотоаппарат.
   Я сделал два снимка.
   - Чуть-чуть жмет, - признался сосед, стаскивая с головы маску противогаза. - Надо бы разносить... был бы я сейчас в роте - кто-нибудь из молодых мне бы его за два дня разносил! Ну ничего...
   От висков вниз у Айвена шли красные полосы от жесткой резины маски.
   Я захотел спать. Зевнул так, что Айвен зевнул вслед за мной.
   - Я настольную включу, а ты ложись! - с пониманием произнес он.
   Настольная лампа показалась мне намного ярче, чем плафон из матового стекла, свисавший с потолка, и я все-таки поставил ширму.
   Уже лежа на кровати и готовясь ко сну, я слышал, как Айвен вскрывал другие посылки и доставал оттуда что-то железное, завернутое в бумагу. Удивительно, как много могут сказать звуки...
   А поздно ночью, я даже не знаю в котором часу, пришла Ирина. Пришла и подвинула меня к стенке. Я сначала не мог понять, что со мной происходит, принимая все за сон, но ей удалось разбудить меня. И я снова был счастлив, впитывая кожей ее тепло, целуя и почти облизывая ее лицо, гладя ее волосы, шепча ей десятки нежных пушистых слов.
   Утром она снова ускользнула и я проснулся уже один, проснулся оттого, что сну моему кого-то недоставало, недоставало тепла, недоставало дыхания Ирины.
   Я проснулся, сходил позавтракать и зашел в ее кафе.
   Мы пили кофе и она спросила: "Как дела с гимном?"
   Я ответил: "Пока никак".
   "Ничего, - сказала она. - Это трудно... но когда ты его напишешь, о тебе все узнают!"
   И в голосе ее прозвучала будущая гордость за меня.
   Я вздохнул. Может, Господь не оставит меня без помощи в этом трудном и ответственном деле. Я надеялся.
   И вот уже я снова на набережной, один на один со своими мыслями, один на один с желанием создать гимн, которым смогу гордиться.
   Легкие облака плывут по небу, притупляя острые солнечные лучи. Кричат чайки, кружа над яхточками и прогулочными лодками. С трех пирсов отдыхающие герои удят рыбу.
   Город тих и спокоен. Он дремлет в счастливом неведении, он блаженствует, не зная, какая судьба ему готовится его же гостями. Он стар, даже более, чем стар - древен и все эти мимолетные странички его же истории его не волнуют.
   Может, начать гимн со слов о древности города и о его истории?!
   Нет, не годится! Из его истории нечего брать. Вся история - лишь сооружение из камней храмов и их последующее разрушение. Какой храм разрушит грядущая революция?! Что о ней скажут потомки? Или так же, как в России будут проклинать создателей нового, строителей куполов, увенчанных рубиновыми звездами?!
   Но разве в гимне главное - материализованное государство? Нет, главным должен стать народ... Но опять и это слово мне не нравится, и звучит оно как-то деревянно. Человечество, массы, люди, человек...
   Вот я, кажется, и нащупал верное слово. Главным в гимне должен стать каждый человек государства, каждый житель города...
   ЧЕЛОВЕК... Как написать о тебе хорошую песнь?! Как оставить от тебя в будущем гимне только хорошее и куда деть все порочное, которого намного больше?! А, человек?
   Но глядя на идущих мне навстречу гуляющих героев и девушек, приехавших вслед за этими героями, я вижу счастливые открытые лица, добрые, желающие всему миру процветания, улыбки. Вот оно, хорошее, то, что сверху и видимо. Вот об этом и надо писать. Вглубь не смотреть, в душу не заглядывать...