Для Бруно - это одна тема. Знание начинается, когда конечное становится представителем бесконечного. Бесконечное - это не ограниченное ничем имманентное стремление конечных объектов к приобретению все новых форм.
Именно в этом преобразовании формы - она имманентна субстанции выражается первообразная идеальная сущность мира.
У Бруно каузальное ratio мира - закономерно повторяющиеся связи между явлениями - это не всеобщий {128} закон, а субстанция. Решение, которое прямо вело к идее всеобщего закона, было не таким легким. Речь шла, если говорить о движении тел, о "подлежащем" (что является движущимся объектом) и "сказуемом" (как, подчиняясь какому закону, движется этот объект) в констатациях движения.
Но физика XVII в., искавшая законы движения и нашедшая в конце концов достоверные "сказуемые", не находила причин, обусловливающих "подлежащие", не могла объяснить существование тел. В сущности каузальных закономерностей существования никто и не искал.
Никто, за исключением Спинозы. У Декарта всеобщие каузальные законы движения дополнялись некаузальной концепцией существования материи. Лейбниц отделил материю от пространства, приписав ей динамические свойства, но происхождение сил оставалось неясным, и это дало повод для представления о силе как непространственной субстанции. Только Спиноза подчинил каузальной гармонии само существование тел, выводя его из взаимодействия природы с собой (causa sui). Но для воплощения этой идеи в позитивные физические представления не было данных ни в XVII, ни в два последующих века 28.
Мы видели, что у Бруно была тенденция представить природу как динамическую субстанцию, как совокупность всеобщих законов. Иначе говоря, "сказуемое" превращается в "подлежащее". Здесь Бруно, как уже было сказано, приближается к динамическому рационализму Лейбница. Но приближается не всей совокупностью своих взглядов, а только одной тенденцией, которая уживается с иными в сложном мировоззрении Бруно.
Нужно сказать, что мировоззрение Бруно было сложным, но вовсе не хаотическим, как это представляется многим исследователям. Хаотическим был стиль Бруно, да и то лишь для последующего периода - но сравнению с "Диалогом", еще больше - с "Беседами и математическими доказательствами", еще больше - с "Началами философии" Декарта, а для сравнения с "Математическими началами натуральной философии" вообще нет почвы, так далеки произведения Бруно от однозначной логики и экспериментальной индукции Ньютона.
Рационалистическая тенденция в мировоззрении Бруно становится, как ни странно, особенно ясной, когда {129} вчитываешься в апологии иррационального познания, рассыпанные в произведениях Бруно. Это познание сближается с любовью и символизируется "амуром". Вот несколько строф из "Героического энтузиазма":
Одна стрела пронзает сердце мне,
В одном пылаю я огне,
И лишь в одном раю я быть желаю.
Любовь, судьба и цель моих забот
Гнетет и манит, мучит и ласкает,
Амур безумный к красоте влечет.
Амур, что к истине влечет мой жадный взгляд,
Черно-алмазные затворы отпирает
И божество мое сквозь очи вглубь впускает,
Ведет его на трон, дает ему уклад,
Являет, что таят земля, и рай, и ад,
Отсутствующих лиц присутствие являет,
Прямым ударом бьет и силы возрождает,
Жжет сердце и опять целит его стократ 29.
Итак, "амур" влечет и к красоте, и к истине. Для Бруно они едины.
В трактате "О причине, начале и едином" в диалоге между Теофилом и Диксоном говорится:
"Теофил. - Судите вы сами. Отсюда вы можете подняться к понятию - я не скажу самого высокого и наилучшего начала, недоступного нашему размышлению, но во всяком случае души мира, каким образом она является действительностью всего и возможностью всего и есть вся во всем, поэтому в конце концов раз дано, что имеются бесчисленные индивидуумы, то всякая вещь есть единое и познание этого единства является целью и пределом всех философий и естественных созерцаний, причем в своих пределах остается наивысшее созерцание, которое подымается над природой и которое для не верующего в него невозможно и есть ничто" 30.
Итак, цель познания - едина, потому что она состоит во всех случаях в постижении единства мира. Бруно пишет о "наивысшем созерцании, поднимающемся над природой". Но эта фраза означает лишь, что над природой как совокупностью индивидуальных воплощений мировой души поднимается природа как единство. В начале {130} четвертого диалога первой части "Героического энтузиазма" эта мысль выражена следующим образом:
"Тансилло. - Таким выявляет себя рассуждение о героической любви, поскольку она стремится к собственному объекту, который есть высшее благо, и поскольку ей присущ героический ум, стремящийся соединиться с собственным объектом, а именно: с первоистиной или с абсолютной истиной".
И далее идет мифологическая аллегория:
Средь чащи леса юный Актеон
Своих борзых и гончих псов спускает,
И их по следу зверя посылает,
И мчится сам по смутным тропам он.
Но вот ручей: он медлит, поражен,
Он наготу богини созерцает;
В ней пурпур, мрамор, золото сияет,
Миг - и охотник в зверя обращен.
И тот олень, что по стезям лесным
Стремил свой шаг, бестрепетный и скорый,
Своею же теперь растерзан сворой...
О разум мой! Смотри, как схож я с ним:
Мои же мысли, на меня бросаясь,
Несут мне смерть, рвя в клочья и вгрызаясь 31.
Тансилло разъясняет это изложение известного греческого мифа об Актеоне, обращенном богиней в оленя и растерзанном своими же охотничьими собаками. Актеон символизирует интеллект, охотящийся за божественной мудростью и за божественной красотой. Охота идет в лесу - в диких, уединенных и малоисследованных ("по смутным тропам") местах. Актеон спускает собак "по следу лесных зверей, которые суть умопостигаемые воплощения идеальных концепций, а эти концепции - тайные, взыскуемые немногими". И вот у ручья, у воды, т. е. в зеркале, где отражается "блеск божественности", происходят события, символизирующие процесс познания.
"Чикада. - Думаю, что вы не делаете тут сравнения и не считаете как бы однородными божественное и человеческое познание, которые по способу понимания в высшей степени различны, хотя по теме - тождественны" 32.
Тансилло подтверждает эту характеристику. Божественное и человеческое познание тождественны по теме. Далее он продолжает раскрывать метафоры. Пурпур, мрамор и золото богини - это божественная мощь, божественная мудрость и божественная красота. Превращение Актеона из охотника в предмет охоты - символ субъективации истины при ее постижении.
Возможно ли при таком постижении дойти до высшей божественной мудрости и красоты? Ольшки находит у Бруно противоречие. В трактате "О тенях идей" и в диалоге "О причине, начале и едином" Бруно утверждает невозможность высшего иррационального познания. В то же время в "Героическом энтузиазме" утверждается возможность не только познания бога, но и экстатического воссоединения с божественным 33.
П. А. Мишель возражает Ольшки. В трактате "О тенях идей" Бруно вслед за неоплатониками говорит о некоторой идеальной сущности, недоступной человеческому разуму. Но и в этом произведении, и в других Бруно не {132} утверждает, и более того, отрицает понятие идеи как самостоятельной субстанции. Речь идет об абсолютной истине. Человеческий интеллект, синтезируя чувственные восприятия, отражает эту абсолютную истину, стремится к ней, но не может ее окончательно постичь. Такая непостижимость может быть принята за субстанциальную независимость этой истины. Но она постижима, постижима не интеллектом, а волей, "любовью", т. е. категорией, исходящей не из чувственного восприятия, а из интуитивного озарения. Интеллект, располагающий естественными человеческими свойствами, не может подняться до метафизического познания истины и обречен ограничиться ее тенью 34.
"Эта абсолютнейшая действительность, - пишет Бруно в диалоге "О причине", - тождественная с абсолютнейшей возможностью, может быть схвачена интеллектом лишь путем отрицания: не может она, говорю я, быть понята, ни поскольку она может быть всем, ни поскольку есть все, ибо интеллект, когда он желает понять что-либо, формирует интеллигибельные идеи, которым он уподобляется, с которыми он соизмеряет и сравнивает себя, но это невозможно в данном случае, ибо интеллект никогда не бывает столь большим, чтобы он не мог быть больше, она же, будучи неизмеримой со всех сторон и во всех смыслах, не может быть большей. Нет, следовательно, глаза, который мог бы приблизиться или же имел бы доступ к столь высочайшему свету и столь глубочайшей пропасти" 35.
Здесь мы встречаем характерное для Бруно противопоставление процесса познания как потенциальной бесконечности и абсолютной истины как актуальной бесконечности. В сущности речь идет о неисчерпаемости бесконечного познания.
"Высочайший свет" - это та самая субстанция, которая отражается в несовершенных образах рационального познания.
"Отсюда можно умозаключить, что сообразно тому соотношению, о котором дозволительно говорить в этом изображении действительности и возможности, поскольку в специфической действительности заключается все то, что имеется в специфической возможности, поскольку Вселенная сообразно подобному модусу есть все то, чем она может быть (каково бы ни было отношение {133} числовой действительности и возможности), - имеется возможность, не отрешенная от действительности, душа, не отрешенная от одушевления, я не говорю сложного, а простого. Таким образом имеется первое начало Вселенной, которое равным образом должно быть понято как такое, в котором уже не различаются больше материальное и формальное и о котором из уподобления ранее сказанному можно заключить, что оно есть абсолютная возможность и действительность. Отсюда нетрудно и нетяжело прийти к тому выводу, что все, сообразно субстанции, едино, как это, быть может, понимал Парменид, недостойным образом рассматриваемый Аристотелем" 36.
Здесь Бруно как будто в несколько условной форме становится на позицию элеатов. "Парменид, может быть, понимал абсолютное единство субстанции". Но Бруно - он часто это делает - ссылается на мыслителя, достаточно далекого от его идей. Первое начало Вселенной, "в котором уже не различаются больше материальное и формальное" и где возможность и действительность уже совпадают, - это материя, сформированная в последней инстанции, нечто аналогичное последней структуре природы, всеобъясняющей и не требующей объяснения, о которой говорили все априорно-метафизические системы. Но Бруно считает это первое начало бесконечным и именно поэтому непостижимым; оно витает перед бесконечным познанием как идеальная актуальная бесконечность, до которой не может дойти потенциально бесконечное познание.
Значит речь идет не о Платоновом сверхчувственном мире идей и не о деградирующей эманации божественного разума, как у Плотина. У Бруно есть терминологически близкие понятия - "божественная мудрость", "божественная красота", но это все та же "абсолютная возможность и действительность", объективная истина, доступная человеческому познанию. В абсолютном смысле она познается иррациональной интуицией, относительное представление о ней дает рациональный метод познания, человеческое естественное восприятие чувственный опыт. Мы уже знаем из первой части "Героического энтузиазма", что божественное и человеческое познания существенно отличаются по способу понимания, но тождественны по теме.
Более того, оба эти метода познания - интуитивный (воля) и рациональный (сознание) сопутствуют друг {134} другу. Бруно говорит, что действие интеллекта предшествует действию воли, но сама воля побуждает интеллект предшествовать ей в качестве светильника.
В "Героическом энтузиазме" (в рассуждениях о пяти диалогах второй части) Бруно говорит:
"Здесь показывается, как воля побуждается, направляется, движется и руководится сознанием, и взаимно: как сознание возбуждается, формируется и оживляется волею, так что идет впереди то одно, то другое" 37.
Ограниченность рационального познания не означает для Бруно существования неподвижного, раз и навсегда данного уровня знания. Наоборот, его пределы непрерывно раздвигаются интеллектом, накопляющим знания о мире. Прогресс науки приближает естественное познание к божественному, но этот процесс бесконечен, как бесконечна сама абсолютная истина.
"Когда интеллект доходит до восприятия некоторой и определенной умопостигаемой формы и воля охвачена страстью, соответственной такому восприятию, то интеллект не останавливается на этом, потому что собственным своим светом он побуждаем к обдумыванию того, что содержит в себе все зародыши умопостигаемого и желаемого, и это длится до тех пор, пока интеллект не придет к познанию значительности источника идей, океана всякой истины и блага. Отсюда следует, что какой бы вид перед интеллектом ни стоял и ни был им воспринят, он на основании того, что стояло перед ним и было им воспринято, делает вывод, что над воспринятым стоит еще иное, еще большее и большее, находящееся при этом все время известным образом в действии и в движении. Потому что он всегда видит, что все, чем он овладел, есть нечто измеримое и, следовательно, недостаточное само по себе, не благое само в себе, не прекрасное само собою, так как оно не есть Вселенная, не есть абсолютная сущность, но лишь сопричастие этой природе, сопричастие этому виду, этой форме, явственной интеллекту и наличествующей в душе. Поэтому всегда от прекрасного понятого, и, следовательно, измеримого, и, следовательно, прекрасного по соучастию, интеллект движется вперед к тому, что подлинно прекрасно, что не имеет никаких пределов и ограничений" 38.
Это - одна из самых блестящих во всей литературе Возрождения глубоко диалектических формул {135} бесконечности познания. Мысль об этой бесконечности показывает интеллекту, что "над воспринятым стоит еще иное, еще большее и большее..."
Эта мысль близка формуле Галилея: "Экстенсивно, т. е. по отношению к множеству познаваемых объектов, а это множество бесконечно, познание человека как бы ничто, хотя он и познает тысячи истин, так как тысяча по сравнению с бесконечностью - как бы нуль..."39.
Только Галилей присоединяет к этому тезис об интенсивной истинности математического познания, равной по достоверности божественному. У Бруно божественному познанию равно не математическое, а интуитивное. Да и бесконечность объекта познания связана не с бесконечно малым, а с бесконечно большим.
По мнению Мишеля, мысль о близости рационального и интуитивного познания объясняет частую встречу двух имен в сочинениях Бруно. Раймонд Луллий близок ему по идее непрерывно расширяющегося рационального познания, Николай Кузанский - по идее расширяющегося, но непреходимого предела рационального познания, предела, за которым наступает область бесконечного,
недоступного интеллекту "абсолютного" 40.
Следует еще раз подчеркнуть, что само представление Бруно о пределе интеллектуального познания несет в себе идею бесконечности, поскольку прогресс науки, овладение новыми областями знания движет этот предел все дальше и дальше, и этот процесс бесконечен. Там в бесконечности сливаются человеческое и божественное восприятия, естественное и метафизическое познания, относительная и абсолютная истины, бог, открывающийся человеку в природе, в окружающем его вещественном мире с его многообразием форм и субстанций, и тот же бог, скрытый в самом себе, то единое, что свойственно всему многообразию вещественного мира, бесконечная субстанция, воплощаемая в постигаемых чувственным опытом конечных формах. Но такое слияние никогда не наступит, оно есть бесконечный предел, к которому стремится познание. Бесконечен только процесс человеческого познания, само же рациональное познание в каждый данный момент конечно, конечна картина мира, открывающаяся интеллекту через чувственный опыт на каждой ступени познания. Единая же гармония мира, общая, единая субстанция, материя, бытие, имманентное всему {136} многообразию ощущаемого и познаваемого мира, бесконечно. И конечное не может совпасть с бесконечным 41.
Таким образом, актуальная бесконечность выводится за пределы рационального познания. Бруно утверждает, что человеческий ум по природе и действию конечен, но возможность его бесконечна, "потому что ум вечен, и оттого всегда наслаждается, и не имеет ни конца, ни меры своему счастью, и потому-то, так же как он конечен в себе, так он бесконечен в объекте" 42.
Свою теорию познания Бруно развивает в ряде работ. Процесс познания он делит на ряд ступеней. Их число и некоторые наименования меняются от произведения к произведению, в известных пределах трансформируются и концепции, но суть идеи остается неизменной.
В самом раннем труде, посвященном этому вопросу, "О тенях идей", написанном в 1582 г., Бруно выдвигает девять ступеней познания: очищение души (animi purgatio), внимание (attentio), замысел (intentio), упорядоченное созерцание (ordinis contemplatio), упорядоченное сопоставление (proportionalis ex ordina collatio), отрицание (negatio), стремление (votum), преображение сути в вещь (transformatio sui in rem), преображение вещи (явления) в самое себя (transformatio rei in seipsum) 43.
В 1583 г. вышел трактат Бруно "Печать печатей". Предыдущие девять ступеней заменены более обобщенными пятью ступенями, получившими соответственно новые наименования: ощущение (sensus), представление (imaginatio), рассуждение (ratio), умозаключение (intellectus), божественное постижение (divina mens). В этом трактате Бруно говорит:
"Чувство само по себе обращено только в себя; в воображении оно становится предвидимым самоощущением; итак, чувство, которое уже есть некоторое самопредставление в рассуждении, самопознается; чувство, которое становится разумом в самоаргументации, в интеллекте становится самопознанием; чувство, которое стало уже интеллектом, познавая это, относит себя к божественному духу" 44.
В "Печати печатей" гносеологическая сторона идеи бесконечности мира концепция бесконечного познания - выражена сравнительно ясно (конечно, если сравнивать стиль этого трактата не с текстами следующего столетия). Познание начинается с чувственного опыта.
{137} Первоначально это - "чувство, обращенное только в себя", не охваченное мыслью восприятие. Далее возникает образ воспринятого чувством явления - "самопредставление". Затем начинается работа мысли, которая связывает представление с другими. И наконец, - интуитивный акт "самопознания": интеллект познает себя в смысле, который придает познанию Бруно, т. е. сопричащается душе мира 45.
Через год Бруно вновь возвращается к этим градациям. В трактате "О бесконечности, Вселенной и мирах" Филотео следующим образом отвечает на вопрос, в чем заключена истина:
"Истина заключается в чувственном объекте, как в зеркале, в разуме посредством аргументов и рассуждений, в интеллекте - посредством принципов и заключений, в духе - в собственной и живой форме" 46.
"В этом итальянском диалоге, - разъясняет Мишель, - уже выступают четыре градации. Латинские sensus, imaginatio слились в итальянский oggetto sensibile, чувственный объект, составляющий единство ощущения и образа. А далее все совпадает: латинское ratio и итальянское raggione - рассуждение, разум, аргументация, латинское intellectus и итальянское intelletto умозаключение, интеллект, познание принципов, латинское mens и итальянское mente - постижение, дух. Вспомним четыре Аристотелевы градации, которые он приводит в сочинении "О душе": ощущение - эсфизис, представление - докса, наука - эпистеме, интеллект - нус " 47.
Трактаты, о которых шла речь ("О тенях идей", "Печать печатей", "О бесконечности, Вселенной и мирах"), были созданы в парижский и лондонский периоды. Через семь лет, уже во Франкфурте, после новой полосы скитаний, появились два латинских трактата, опубликованные в 1591 г., возвращавшиеся к тем же градациям. Мишель дает сводку эволюции этих градаций 48. В трактате "О монаде, числе и фигуре" три стадии процесса познания: начало, середина, рубеж (principium, medium, finis) синонимичны трем понятиям: ощущению, рассуждению, постижению или, иначе говоря, чувству, разуму, духу (sensus, ratio, mens). А чуть дальше эта триада выступает как sensus, ratio, intellectus. Таким образом, если семь лет назад умозаключение и постижение, {138} интеллект и дух, intellectus и mens следовали одно за другим, были последовательными ступенями познания, теперь они синонимичны, объединились, стали рядом у границы, у последней черты рационального познания.
Во втором трактате "О тройном наименьшем и об измерении" повторяется эта же триада. Бруно разъясняет, что воспринятый ощущением мир предстает подобно солнечному свету, проникающему в мрачную темницу сквозь решетки и отверстия; разум воспринимает его как бы сквозь окно, интеллекту открывается его явственный образ. Здесь опять понятия intellectus и mens синонимичны.
В том же 1591 г. Бруно составил "Свод метафизических терминов", опубликованный в 1595 г. В нем чувственное восприятие делится на ряд стадий - общее ощущение (sensus communis), представление (phantasia), размышление (cogitatio), память (memoria). Далее здесь вновь intellectus и mens выступают как две несовпадающие, последовательные ступени познания.
Чтобы разобраться более тщательно в терминологии Бруно, следует иметь в виду, что каждую ступень процесса познания он также рассматривает как процесс, как движение, как отрезок траектории, имеющий свои начало и конец. Прежде всего рассмотрим терминологию, относящуюся к чувственному восприятию, охватываемому общим понятием sensus49. Восприятие внешнего, вещественного мира окружающей человека природы начинается с воздействия этого мира на органы чувств. Это первое отражение реального мира еще не связано с деятельностью сознания, оно ограничено инстинктивным восприятием, исчезающим вместе с причиной. Первым шагом познания является фиксация этой перцепции в сознании, возникновение неисчезающего впечатления, т. е. то, к чему следует отнести термины attentio и sensus communis. Далее сознание трансформирует впечатление в представление, чему соответствуют термины imaginatio, phantasia.
За десятилетие, протекшее между появлением "Теней идей" (1582) и "Свода метафизических терминов" (1591), терминология, относящаяся к понятию чувственного восприятия, уложилась в один охватывающий термин sensus, включающий в себя весь процесс чувственного восприятия. Он, этот процесс, не ограничивается реакцией {139} органов чувств на явления внешнего мира. Эта реакция отражается далее сознанием, формирующим представление, образ, соответствующий чувственным реакциям, откладывающийся и сохраняющийся в сознании и после того, как реакции прекращаются.
Отвлеченный чувственный образ, запечатленный сознанием, - это плод пассивной деятельности сознания, не подвергнутый анализу разума. Именно поэтому чувственный образ может не совпадать и, как правило, не совпадает с истинной природой отображаемого явления. Чувственное представление отражает внешний мир и отвечает ему, но далеко не совпадает с истинным, реальным существом его явлений. Бруно много раз подчеркивает это, и особенно на примере с вращением Земли. Отражаемое сознанием чувственное восприятие небосвода создает ложную, кажущуюся картину неподвижности Земли, представляемой центром вращения небесных тел. Этот чувственный образ является иллюзией, противоположной истине, хотя и порожденной ею. В трактате "О бесконечности, Вселенной и мирах" мы читаем:
"Ф и л о т е й. - Только для того, чтобы возбуждать разум, они могут обвинять, доносить, а отчасти и свидетельствовать перед ним, но они не могут быть полноценными свидетелями, а тем более не могут судить или выносить окончательное решение. Ибо чувства, какими бы совершенными они ни были, не бывают без некоторой мутной примеси. Вот почему истина происходит от чувств только в малой части, как от слабого начала, но она не заключается в них" 50.
Человеческие ощущения слишком ограниченны, слабы и поверхностны, они создают не изолированную, а сложную и многообразную видимую картину явления. Для того чтобы анализировать и сопоставлять видимое, объединить его цельным представлением, идеей, отвечающей реальному явлению, необходима деятельность разума - ratio.
Еще на стадии чувственного опыта он сам дает нам примеры непрочности своих представлений 51. Видимый горизонт возникает в чувственном представлении как граница окружающего мира, но при передвижении само это чувственное представление дает нам свидетельство своей иллюзорности. И Бруно вспоминает, как его детское представление о том, что за высящимся на горизонте {140} Везувием мир кончается и дальше ничего нет, было разрушено первым же путешествием в Неаполь 52.
Здесь начинается область рассудка, анализа видимого. Если видимая граница - иллюзия наших чувств, не является ли видимое движение светил вокруг неподвижной Земли такой же иллюзией? Рассудок, разум, ratio открывают эту видимую иллюзию и создают представление о реальном вращении планет вокруг Солнца. Далее разум обращается к картине видимого небосвода и открывает ложность Аристотелева утверждения, что за пределами этой сферы ничего нет. И здесь Бруно заявляет: так же, как пределы Земли не ограничены видимым горизонтом, небесные миры продолжаются за видимым небосводом.
"Я верю и считаю, что по ту сторону воображаемого небесного свода всегда имеется эфирная область, где находятся мировые тела, звезды, земли и солнца, все они имеют чувственный характер в абсолютном смысле слова как сами по себе, так и для тех, которые живут на них или около них, хотя они не могут быть воспринимаемы нами вследствие отдаленности расстояния. Отсюда вы можете видеть, на каком фундаменте стоит Аристотель, когда из того, что мы не можем воспринимать ни одного тела за пределами воображаемой окружности, он заключает, что там нет никаких тел, и поэтому он упорно отказывается верить в существование каких-либо тел за пределами восьмой сферы, вне которой астрономы его времени не допускали никаких других небесных сфер... Но против этого восстает вся природа, возмущается всякий рассудок, это осуждают всякое правильное мышление и хорошо развитый интеллект. Но как бы то ни было, утверждение, что Вселенная находит свои пределы там, где прекращается действие наших чувств, противоречит всякому разуму, ибо чувственное восприятие является причиной того, что мы заключаем о присутствии тел, но его отсутствие, которое может быть следствием слабости наших чувств, а не отсутствия чувственного объекта, недостаточно для того, чтобы дать повод хотя бы для малейшего подозрения в том, что тела не существуют. Ибо если бы истина зависела от подобной чувственности, то все тела должны бы быть такими и столь же близкими к нам и друг к другу, какими они нам кажутся. Но наша способность суждения показывает нам, что некоторые звезды нам кажутся меньшими на небе, и мы их относим {140} к звездам четвертой и пятой величины, хотя они на самом деле гораздо крупнее тех звезд, которые мы относим ко второй или первой величине. Чувство не способно оценить взаимоотношение между громадными расстояниями; из наших взглядов на движение Земли мы знаем, что эти миры не находятся на одинаковом расстоянии от нашего мира и не лежат, как это думают, на одном деференте" 53.
Именно в этом преобразовании формы - она имманентна субстанции выражается первообразная идеальная сущность мира.
У Бруно каузальное ratio мира - закономерно повторяющиеся связи между явлениями - это не всеобщий {128} закон, а субстанция. Решение, которое прямо вело к идее всеобщего закона, было не таким легким. Речь шла, если говорить о движении тел, о "подлежащем" (что является движущимся объектом) и "сказуемом" (как, подчиняясь какому закону, движется этот объект) в констатациях движения.
Но физика XVII в., искавшая законы движения и нашедшая в конце концов достоверные "сказуемые", не находила причин, обусловливающих "подлежащие", не могла объяснить существование тел. В сущности каузальных закономерностей существования никто и не искал.
Никто, за исключением Спинозы. У Декарта всеобщие каузальные законы движения дополнялись некаузальной концепцией существования материи. Лейбниц отделил материю от пространства, приписав ей динамические свойства, но происхождение сил оставалось неясным, и это дало повод для представления о силе как непространственной субстанции. Только Спиноза подчинил каузальной гармонии само существование тел, выводя его из взаимодействия природы с собой (causa sui). Но для воплощения этой идеи в позитивные физические представления не было данных ни в XVII, ни в два последующих века 28.
Мы видели, что у Бруно была тенденция представить природу как динамическую субстанцию, как совокупность всеобщих законов. Иначе говоря, "сказуемое" превращается в "подлежащее". Здесь Бруно, как уже было сказано, приближается к динамическому рационализму Лейбница. Но приближается не всей совокупностью своих взглядов, а только одной тенденцией, которая уживается с иными в сложном мировоззрении Бруно.
Нужно сказать, что мировоззрение Бруно было сложным, но вовсе не хаотическим, как это представляется многим исследователям. Хаотическим был стиль Бруно, да и то лишь для последующего периода - но сравнению с "Диалогом", еще больше - с "Беседами и математическими доказательствами", еще больше - с "Началами философии" Декарта, а для сравнения с "Математическими началами натуральной философии" вообще нет почвы, так далеки произведения Бруно от однозначной логики и экспериментальной индукции Ньютона.
Рационалистическая тенденция в мировоззрении Бруно становится, как ни странно, особенно ясной, когда {129} вчитываешься в апологии иррационального познания, рассыпанные в произведениях Бруно. Это познание сближается с любовью и символизируется "амуром". Вот несколько строф из "Героического энтузиазма":
Одна стрела пронзает сердце мне,
В одном пылаю я огне,
И лишь в одном раю я быть желаю.
Любовь, судьба и цель моих забот
Гнетет и манит, мучит и ласкает,
Амур безумный к красоте влечет.
Амур, что к истине влечет мой жадный взгляд,
Черно-алмазные затворы отпирает
И божество мое сквозь очи вглубь впускает,
Ведет его на трон, дает ему уклад,
Являет, что таят земля, и рай, и ад,
Отсутствующих лиц присутствие являет,
Прямым ударом бьет и силы возрождает,
Жжет сердце и опять целит его стократ 29.
Итак, "амур" влечет и к красоте, и к истине. Для Бруно они едины.
В трактате "О причине, начале и едином" в диалоге между Теофилом и Диксоном говорится:
"Теофил. - Судите вы сами. Отсюда вы можете подняться к понятию - я не скажу самого высокого и наилучшего начала, недоступного нашему размышлению, но во всяком случае души мира, каким образом она является действительностью всего и возможностью всего и есть вся во всем, поэтому в конце концов раз дано, что имеются бесчисленные индивидуумы, то всякая вещь есть единое и познание этого единства является целью и пределом всех философий и естественных созерцаний, причем в своих пределах остается наивысшее созерцание, которое подымается над природой и которое для не верующего в него невозможно и есть ничто" 30.
Итак, цель познания - едина, потому что она состоит во всех случаях в постижении единства мира. Бруно пишет о "наивысшем созерцании, поднимающемся над природой". Но эта фраза означает лишь, что над природой как совокупностью индивидуальных воплощений мировой души поднимается природа как единство. В начале {130} четвертого диалога первой части "Героического энтузиазма" эта мысль выражена следующим образом:
"Тансилло. - Таким выявляет себя рассуждение о героической любви, поскольку она стремится к собственному объекту, который есть высшее благо, и поскольку ей присущ героический ум, стремящийся соединиться с собственным объектом, а именно: с первоистиной или с абсолютной истиной".
И далее идет мифологическая аллегория:
Средь чащи леса юный Актеон
Своих борзых и гончих псов спускает,
И их по следу зверя посылает,
И мчится сам по смутным тропам он.
Но вот ручей: он медлит, поражен,
Он наготу богини созерцает;
В ней пурпур, мрамор, золото сияет,
Миг - и охотник в зверя обращен.
И тот олень, что по стезям лесным
Стремил свой шаг, бестрепетный и скорый,
Своею же теперь растерзан сворой...
О разум мой! Смотри, как схож я с ним:
Мои же мысли, на меня бросаясь,
Несут мне смерть, рвя в клочья и вгрызаясь 31.
Тансилло разъясняет это изложение известного греческого мифа об Актеоне, обращенном богиней в оленя и растерзанном своими же охотничьими собаками. Актеон символизирует интеллект, охотящийся за божественной мудростью и за божественной красотой. Охота идет в лесу - в диких, уединенных и малоисследованных ("по смутным тропам") местах. Актеон спускает собак "по следу лесных зверей, которые суть умопостигаемые воплощения идеальных концепций, а эти концепции - тайные, взыскуемые немногими". И вот у ручья, у воды, т. е. в зеркале, где отражается "блеск божественности", происходят события, символизирующие процесс познания.
"Чикада. - Думаю, что вы не делаете тут сравнения и не считаете как бы однородными божественное и человеческое познание, которые по способу понимания в высшей степени различны, хотя по теме - тождественны" 32.
Тансилло подтверждает эту характеристику. Божественное и человеческое познание тождественны по теме. Далее он продолжает раскрывать метафоры. Пурпур, мрамор и золото богини - это божественная мощь, божественная мудрость и божественная красота. Превращение Актеона из охотника в предмет охоты - символ субъективации истины при ее постижении.
Возможно ли при таком постижении дойти до высшей божественной мудрости и красоты? Ольшки находит у Бруно противоречие. В трактате "О тенях идей" и в диалоге "О причине, начале и едином" Бруно утверждает невозможность высшего иррационального познания. В то же время в "Героическом энтузиазме" утверждается возможность не только познания бога, но и экстатического воссоединения с божественным 33.
П. А. Мишель возражает Ольшки. В трактате "О тенях идей" Бруно вслед за неоплатониками говорит о некоторой идеальной сущности, недоступной человеческому разуму. Но и в этом произведении, и в других Бруно не {132} утверждает, и более того, отрицает понятие идеи как самостоятельной субстанции. Речь идет об абсолютной истине. Человеческий интеллект, синтезируя чувственные восприятия, отражает эту абсолютную истину, стремится к ней, но не может ее окончательно постичь. Такая непостижимость может быть принята за субстанциальную независимость этой истины. Но она постижима, постижима не интеллектом, а волей, "любовью", т. е. категорией, исходящей не из чувственного восприятия, а из интуитивного озарения. Интеллект, располагающий естественными человеческими свойствами, не может подняться до метафизического познания истины и обречен ограничиться ее тенью 34.
"Эта абсолютнейшая действительность, - пишет Бруно в диалоге "О причине", - тождественная с абсолютнейшей возможностью, может быть схвачена интеллектом лишь путем отрицания: не может она, говорю я, быть понята, ни поскольку она может быть всем, ни поскольку есть все, ибо интеллект, когда он желает понять что-либо, формирует интеллигибельные идеи, которым он уподобляется, с которыми он соизмеряет и сравнивает себя, но это невозможно в данном случае, ибо интеллект никогда не бывает столь большим, чтобы он не мог быть больше, она же, будучи неизмеримой со всех сторон и во всех смыслах, не может быть большей. Нет, следовательно, глаза, который мог бы приблизиться или же имел бы доступ к столь высочайшему свету и столь глубочайшей пропасти" 35.
Здесь мы встречаем характерное для Бруно противопоставление процесса познания как потенциальной бесконечности и абсолютной истины как актуальной бесконечности. В сущности речь идет о неисчерпаемости бесконечного познания.
"Высочайший свет" - это та самая субстанция, которая отражается в несовершенных образах рационального познания.
"Отсюда можно умозаключить, что сообразно тому соотношению, о котором дозволительно говорить в этом изображении действительности и возможности, поскольку в специфической действительности заключается все то, что имеется в специфической возможности, поскольку Вселенная сообразно подобному модусу есть все то, чем она может быть (каково бы ни было отношение {133} числовой действительности и возможности), - имеется возможность, не отрешенная от действительности, душа, не отрешенная от одушевления, я не говорю сложного, а простого. Таким образом имеется первое начало Вселенной, которое равным образом должно быть понято как такое, в котором уже не различаются больше материальное и формальное и о котором из уподобления ранее сказанному можно заключить, что оно есть абсолютная возможность и действительность. Отсюда нетрудно и нетяжело прийти к тому выводу, что все, сообразно субстанции, едино, как это, быть может, понимал Парменид, недостойным образом рассматриваемый Аристотелем" 36.
Здесь Бруно как будто в несколько условной форме становится на позицию элеатов. "Парменид, может быть, понимал абсолютное единство субстанции". Но Бруно - он часто это делает - ссылается на мыслителя, достаточно далекого от его идей. Первое начало Вселенной, "в котором уже не различаются больше материальное и формальное" и где возможность и действительность уже совпадают, - это материя, сформированная в последней инстанции, нечто аналогичное последней структуре природы, всеобъясняющей и не требующей объяснения, о которой говорили все априорно-метафизические системы. Но Бруно считает это первое начало бесконечным и именно поэтому непостижимым; оно витает перед бесконечным познанием как идеальная актуальная бесконечность, до которой не может дойти потенциально бесконечное познание.
Значит речь идет не о Платоновом сверхчувственном мире идей и не о деградирующей эманации божественного разума, как у Плотина. У Бруно есть терминологически близкие понятия - "божественная мудрость", "божественная красота", но это все та же "абсолютная возможность и действительность", объективная истина, доступная человеческому познанию. В абсолютном смысле она познается иррациональной интуицией, относительное представление о ней дает рациональный метод познания, человеческое естественное восприятие чувственный опыт. Мы уже знаем из первой части "Героического энтузиазма", что божественное и человеческое познания существенно отличаются по способу понимания, но тождественны по теме.
Более того, оба эти метода познания - интуитивный (воля) и рациональный (сознание) сопутствуют друг {134} другу. Бруно говорит, что действие интеллекта предшествует действию воли, но сама воля побуждает интеллект предшествовать ей в качестве светильника.
В "Героическом энтузиазме" (в рассуждениях о пяти диалогах второй части) Бруно говорит:
"Здесь показывается, как воля побуждается, направляется, движется и руководится сознанием, и взаимно: как сознание возбуждается, формируется и оживляется волею, так что идет впереди то одно, то другое" 37.
Ограниченность рационального познания не означает для Бруно существования неподвижного, раз и навсегда данного уровня знания. Наоборот, его пределы непрерывно раздвигаются интеллектом, накопляющим знания о мире. Прогресс науки приближает естественное познание к божественному, но этот процесс бесконечен, как бесконечна сама абсолютная истина.
"Когда интеллект доходит до восприятия некоторой и определенной умопостигаемой формы и воля охвачена страстью, соответственной такому восприятию, то интеллект не останавливается на этом, потому что собственным своим светом он побуждаем к обдумыванию того, что содержит в себе все зародыши умопостигаемого и желаемого, и это длится до тех пор, пока интеллект не придет к познанию значительности источника идей, океана всякой истины и блага. Отсюда следует, что какой бы вид перед интеллектом ни стоял и ни был им воспринят, он на основании того, что стояло перед ним и было им воспринято, делает вывод, что над воспринятым стоит еще иное, еще большее и большее, находящееся при этом все время известным образом в действии и в движении. Потому что он всегда видит, что все, чем он овладел, есть нечто измеримое и, следовательно, недостаточное само по себе, не благое само в себе, не прекрасное само собою, так как оно не есть Вселенная, не есть абсолютная сущность, но лишь сопричастие этой природе, сопричастие этому виду, этой форме, явственной интеллекту и наличествующей в душе. Поэтому всегда от прекрасного понятого, и, следовательно, измеримого, и, следовательно, прекрасного по соучастию, интеллект движется вперед к тому, что подлинно прекрасно, что не имеет никаких пределов и ограничений" 38.
Это - одна из самых блестящих во всей литературе Возрождения глубоко диалектических формул {135} бесконечности познания. Мысль об этой бесконечности показывает интеллекту, что "над воспринятым стоит еще иное, еще большее и большее..."
Эта мысль близка формуле Галилея: "Экстенсивно, т. е. по отношению к множеству познаваемых объектов, а это множество бесконечно, познание человека как бы ничто, хотя он и познает тысячи истин, так как тысяча по сравнению с бесконечностью - как бы нуль..."39.
Только Галилей присоединяет к этому тезис об интенсивной истинности математического познания, равной по достоверности божественному. У Бруно божественному познанию равно не математическое, а интуитивное. Да и бесконечность объекта познания связана не с бесконечно малым, а с бесконечно большим.
По мнению Мишеля, мысль о близости рационального и интуитивного познания объясняет частую встречу двух имен в сочинениях Бруно. Раймонд Луллий близок ему по идее непрерывно расширяющегося рационального познания, Николай Кузанский - по идее расширяющегося, но непреходимого предела рационального познания, предела, за которым наступает область бесконечного,
недоступного интеллекту "абсолютного" 40.
Следует еще раз подчеркнуть, что само представление Бруно о пределе интеллектуального познания несет в себе идею бесконечности, поскольку прогресс науки, овладение новыми областями знания движет этот предел все дальше и дальше, и этот процесс бесконечен. Там в бесконечности сливаются человеческое и божественное восприятия, естественное и метафизическое познания, относительная и абсолютная истины, бог, открывающийся человеку в природе, в окружающем его вещественном мире с его многообразием форм и субстанций, и тот же бог, скрытый в самом себе, то единое, что свойственно всему многообразию вещественного мира, бесконечная субстанция, воплощаемая в постигаемых чувственным опытом конечных формах. Но такое слияние никогда не наступит, оно есть бесконечный предел, к которому стремится познание. Бесконечен только процесс человеческого познания, само же рациональное познание в каждый данный момент конечно, конечна картина мира, открывающаяся интеллекту через чувственный опыт на каждой ступени познания. Единая же гармония мира, общая, единая субстанция, материя, бытие, имманентное всему {136} многообразию ощущаемого и познаваемого мира, бесконечно. И конечное не может совпасть с бесконечным 41.
Таким образом, актуальная бесконечность выводится за пределы рационального познания. Бруно утверждает, что человеческий ум по природе и действию конечен, но возможность его бесконечна, "потому что ум вечен, и оттого всегда наслаждается, и не имеет ни конца, ни меры своему счастью, и потому-то, так же как он конечен в себе, так он бесконечен в объекте" 42.
Свою теорию познания Бруно развивает в ряде работ. Процесс познания он делит на ряд ступеней. Их число и некоторые наименования меняются от произведения к произведению, в известных пределах трансформируются и концепции, но суть идеи остается неизменной.
В самом раннем труде, посвященном этому вопросу, "О тенях идей", написанном в 1582 г., Бруно выдвигает девять ступеней познания: очищение души (animi purgatio), внимание (attentio), замысел (intentio), упорядоченное созерцание (ordinis contemplatio), упорядоченное сопоставление (proportionalis ex ordina collatio), отрицание (negatio), стремление (votum), преображение сути в вещь (transformatio sui in rem), преображение вещи (явления) в самое себя (transformatio rei in seipsum) 43.
В 1583 г. вышел трактат Бруно "Печать печатей". Предыдущие девять ступеней заменены более обобщенными пятью ступенями, получившими соответственно новые наименования: ощущение (sensus), представление (imaginatio), рассуждение (ratio), умозаключение (intellectus), божественное постижение (divina mens). В этом трактате Бруно говорит:
"Чувство само по себе обращено только в себя; в воображении оно становится предвидимым самоощущением; итак, чувство, которое уже есть некоторое самопредставление в рассуждении, самопознается; чувство, которое становится разумом в самоаргументации, в интеллекте становится самопознанием; чувство, которое стало уже интеллектом, познавая это, относит себя к божественному духу" 44.
В "Печати печатей" гносеологическая сторона идеи бесконечности мира концепция бесконечного познания - выражена сравнительно ясно (конечно, если сравнивать стиль этого трактата не с текстами следующего столетия). Познание начинается с чувственного опыта.
{137} Первоначально это - "чувство, обращенное только в себя", не охваченное мыслью восприятие. Далее возникает образ воспринятого чувством явления - "самопредставление". Затем начинается работа мысли, которая связывает представление с другими. И наконец, - интуитивный акт "самопознания": интеллект познает себя в смысле, который придает познанию Бруно, т. е. сопричащается душе мира 45.
Через год Бруно вновь возвращается к этим градациям. В трактате "О бесконечности, Вселенной и мирах" Филотео следующим образом отвечает на вопрос, в чем заключена истина:
"Истина заключается в чувственном объекте, как в зеркале, в разуме посредством аргументов и рассуждений, в интеллекте - посредством принципов и заключений, в духе - в собственной и живой форме" 46.
"В этом итальянском диалоге, - разъясняет Мишель, - уже выступают четыре градации. Латинские sensus, imaginatio слились в итальянский oggetto sensibile, чувственный объект, составляющий единство ощущения и образа. А далее все совпадает: латинское ratio и итальянское raggione - рассуждение, разум, аргументация, латинское intellectus и итальянское intelletto умозаключение, интеллект, познание принципов, латинское mens и итальянское mente - постижение, дух. Вспомним четыре Аристотелевы градации, которые он приводит в сочинении "О душе": ощущение - эсфизис, представление - докса, наука - эпистеме, интеллект - нус " 47.
Трактаты, о которых шла речь ("О тенях идей", "Печать печатей", "О бесконечности, Вселенной и мирах"), были созданы в парижский и лондонский периоды. Через семь лет, уже во Франкфурте, после новой полосы скитаний, появились два латинских трактата, опубликованные в 1591 г., возвращавшиеся к тем же градациям. Мишель дает сводку эволюции этих градаций 48. В трактате "О монаде, числе и фигуре" три стадии процесса познания: начало, середина, рубеж (principium, medium, finis) синонимичны трем понятиям: ощущению, рассуждению, постижению или, иначе говоря, чувству, разуму, духу (sensus, ratio, mens). А чуть дальше эта триада выступает как sensus, ratio, intellectus. Таким образом, если семь лет назад умозаключение и постижение, {138} интеллект и дух, intellectus и mens следовали одно за другим, были последовательными ступенями познания, теперь они синонимичны, объединились, стали рядом у границы, у последней черты рационального познания.
Во втором трактате "О тройном наименьшем и об измерении" повторяется эта же триада. Бруно разъясняет, что воспринятый ощущением мир предстает подобно солнечному свету, проникающему в мрачную темницу сквозь решетки и отверстия; разум воспринимает его как бы сквозь окно, интеллекту открывается его явственный образ. Здесь опять понятия intellectus и mens синонимичны.
В том же 1591 г. Бруно составил "Свод метафизических терминов", опубликованный в 1595 г. В нем чувственное восприятие делится на ряд стадий - общее ощущение (sensus communis), представление (phantasia), размышление (cogitatio), память (memoria). Далее здесь вновь intellectus и mens выступают как две несовпадающие, последовательные ступени познания.
Чтобы разобраться более тщательно в терминологии Бруно, следует иметь в виду, что каждую ступень процесса познания он также рассматривает как процесс, как движение, как отрезок траектории, имеющий свои начало и конец. Прежде всего рассмотрим терминологию, относящуюся к чувственному восприятию, охватываемому общим понятием sensus49. Восприятие внешнего, вещественного мира окружающей человека природы начинается с воздействия этого мира на органы чувств. Это первое отражение реального мира еще не связано с деятельностью сознания, оно ограничено инстинктивным восприятием, исчезающим вместе с причиной. Первым шагом познания является фиксация этой перцепции в сознании, возникновение неисчезающего впечатления, т. е. то, к чему следует отнести термины attentio и sensus communis. Далее сознание трансформирует впечатление в представление, чему соответствуют термины imaginatio, phantasia.
За десятилетие, протекшее между появлением "Теней идей" (1582) и "Свода метафизических терминов" (1591), терминология, относящаяся к понятию чувственного восприятия, уложилась в один охватывающий термин sensus, включающий в себя весь процесс чувственного восприятия. Он, этот процесс, не ограничивается реакцией {139} органов чувств на явления внешнего мира. Эта реакция отражается далее сознанием, формирующим представление, образ, соответствующий чувственным реакциям, откладывающийся и сохраняющийся в сознании и после того, как реакции прекращаются.
Отвлеченный чувственный образ, запечатленный сознанием, - это плод пассивной деятельности сознания, не подвергнутый анализу разума. Именно поэтому чувственный образ может не совпадать и, как правило, не совпадает с истинной природой отображаемого явления. Чувственное представление отражает внешний мир и отвечает ему, но далеко не совпадает с истинным, реальным существом его явлений. Бруно много раз подчеркивает это, и особенно на примере с вращением Земли. Отражаемое сознанием чувственное восприятие небосвода создает ложную, кажущуюся картину неподвижности Земли, представляемой центром вращения небесных тел. Этот чувственный образ является иллюзией, противоположной истине, хотя и порожденной ею. В трактате "О бесконечности, Вселенной и мирах" мы читаем:
"Ф и л о т е й. - Только для того, чтобы возбуждать разум, они могут обвинять, доносить, а отчасти и свидетельствовать перед ним, но они не могут быть полноценными свидетелями, а тем более не могут судить или выносить окончательное решение. Ибо чувства, какими бы совершенными они ни были, не бывают без некоторой мутной примеси. Вот почему истина происходит от чувств только в малой части, как от слабого начала, но она не заключается в них" 50.
Человеческие ощущения слишком ограниченны, слабы и поверхностны, они создают не изолированную, а сложную и многообразную видимую картину явления. Для того чтобы анализировать и сопоставлять видимое, объединить его цельным представлением, идеей, отвечающей реальному явлению, необходима деятельность разума - ratio.
Еще на стадии чувственного опыта он сам дает нам примеры непрочности своих представлений 51. Видимый горизонт возникает в чувственном представлении как граница окружающего мира, но при передвижении само это чувственное представление дает нам свидетельство своей иллюзорности. И Бруно вспоминает, как его детское представление о том, что за высящимся на горизонте {140} Везувием мир кончается и дальше ничего нет, было разрушено первым же путешествием в Неаполь 52.
Здесь начинается область рассудка, анализа видимого. Если видимая граница - иллюзия наших чувств, не является ли видимое движение светил вокруг неподвижной Земли такой же иллюзией? Рассудок, разум, ratio открывают эту видимую иллюзию и создают представление о реальном вращении планет вокруг Солнца. Далее разум обращается к картине видимого небосвода и открывает ложность Аристотелева утверждения, что за пределами этой сферы ничего нет. И здесь Бруно заявляет: так же, как пределы Земли не ограничены видимым горизонтом, небесные миры продолжаются за видимым небосводом.
"Я верю и считаю, что по ту сторону воображаемого небесного свода всегда имеется эфирная область, где находятся мировые тела, звезды, земли и солнца, все они имеют чувственный характер в абсолютном смысле слова как сами по себе, так и для тех, которые живут на них или около них, хотя они не могут быть воспринимаемы нами вследствие отдаленности расстояния. Отсюда вы можете видеть, на каком фундаменте стоит Аристотель, когда из того, что мы не можем воспринимать ни одного тела за пределами воображаемой окружности, он заключает, что там нет никаких тел, и поэтому он упорно отказывается верить в существование каких-либо тел за пределами восьмой сферы, вне которой астрономы его времени не допускали никаких других небесных сфер... Но против этого восстает вся природа, возмущается всякий рассудок, это осуждают всякое правильное мышление и хорошо развитый интеллект. Но как бы то ни было, утверждение, что Вселенная находит свои пределы там, где прекращается действие наших чувств, противоречит всякому разуму, ибо чувственное восприятие является причиной того, что мы заключаем о присутствии тел, но его отсутствие, которое может быть следствием слабости наших чувств, а не отсутствия чувственного объекта, недостаточно для того, чтобы дать повод хотя бы для малейшего подозрения в том, что тела не существуют. Ибо если бы истина зависела от подобной чувственности, то все тела должны бы быть такими и столь же близкими к нам и друг к другу, какими они нам кажутся. Но наша способность суждения показывает нам, что некоторые звезды нам кажутся меньшими на небе, и мы их относим {140} к звездам четвертой и пятой величины, хотя они на самом деле гораздо крупнее тех звезд, которые мы относим ко второй или первой величине. Чувство не способно оценить взаимоотношение между громадными расстояниями; из наших взглядов на движение Земли мы знаем, что эти миры не находятся на одинаковом расстоянии от нашего мира и не лежат, как это думают, на одном деференте" 53.