-- Знаешь, -- написал Горский, -- я подумал, теперь вся ваша школьная история кажется дурацкой. Как можно было себя убить из-за такого?
-- Тогда все было иначе, -- ответил Глеб.
Я знаю, подумал Горский, но кто поручится, что через десять лет все наши сегодняшние дела не покажутся мышиной возней?
Дома Глеб достал листок, где недавно рисовал обитателей Хрустального. Сбоку пририсовал одноклассников, живых и мертвых. Получилось две сети, до сегодняшнего дня не связанных. Сейчас появилось звено, соединившее Хрустальный и класс: странная связь Марины, Чака и het'a. Скорее всего, подумал Глеб, этот het -- ее любовник или просто конфидент, которому она рассказала про Чака. Конфигурация прояснилась, но вопросов все равно оставалось слишком много.
Глеб записал их на втором листке:
Кто убил Снежану? И зачем? Как смерть Снежаны связана с Чаком и моим классом?
Кто подставил Абрамова? Как связана с этим Марина Ц.? Где сейчас Марина?
Кто такой het? Связан ли он с моим классом -- и как?
Подумав, Глеб добавил еще одну строку:
Почему был арестован Вольфсон? Что он делал? Почему Абрамов считает себя виновным в смерти Чака?
Отдельно Глеб выписал два предположения, которые принял, чтобы облегчить себе решение задачи. Конечно, они могли оказаться ложными -- как предположение о связи Марусиной и смерти Снежаны. Глеб надеялся, что будущее покажет:
Убийца Снежаны -- это het
Het на листе нашего класса выдает себя за Чака.
Глеб еще раз посмотрел на рисунок. Марина была воротами, гейтом, соединявшим две сети. Он еще раз обвел ее имя в кружок. Ключевая фигура во всей истории.
Сбоку Глеб написал рабочую гипотезу:
Снежана что-то знала о связи Марины и het. Возможно -- что-то, связанное с моим классом, мной или Витей Абрамовым. Поэтому het ее и убил, а убив, явился теперь на лист класса -- выяснить, что мы знаем на самом деле.
Гипотеза была хороша, но имела один недостаток -- не объясняла, кто такой het, и где его искать.
Зазвонил телефон. Глеб снял трубку. Это мог быть кто угодно -- Таня из Франции, Вольфсон из Америки, Витя Абрамов из ниоткуда, Снежана с того света или Чак из Сети. Но звонила всего лишь Глебова мама -- из Стокгольма, где она жила последние три года.
-- Привет, мам, -- сказал Глеб.
-- Я тебя поздравляю, -- выпалила она.
-- Спасибо, -- растерялся Глеб. -- С чем?
-- Ельцин победил, уже известны предварительные итоги! Он набрал больше всех, затем идет Зюганов, а потом Лебедь. Это значит -- Ельцин победит во втором туре. Коммунизм не пройдет!
Боже мой, подумал Глеб, какое ей-то в ее Швеции дело до коммунизма. Но спросил про другое:
-- Слушай, ты помнишь Маринку Цареву из нашего класса?
-- Такую смазливую и кокетливую? Еще Витя Абрамов был в нее влюблен. Помню, конечно.
-- Ты не помнишь, где работали ее родители? Может, каких-то общих знакомых?
-- Нет, вроде... А что?
Удивительно как хорошо слышно, подумал Глеб. А когда-то мы думали, что заграница -- это как другая планета. Жалко, что в Интернете нельзя услышать голосов. Интересно, насколько переменился голос Чака.
-- Так просто. Решил разыскать.
-- Это правильно, -- сказала мама. -- Школьная дружба -- самая крепкая. Ты знаешь, Глебушка, что я тебе посоветую? Есть такая штука -- твой Феликс наверняка знает, -- Интернет. Через него все можно найти.
Даже больше, чем потерял когда-то, подумал Глеб, но сказал только:
-- Спасибо.
Глава двадцать пятая
Максим, Светин муж, ушел на работу, детей тоже дома не было. Она приготовила кофе, включила телевизор и тут же выключила: все только и говорили, что о вчерашних выборах. Она взяла Хмелевскую и стала в сотый раз перечитывать "Что сказал покойник". До прихода Глеба еще полчаса.
После того, как "Лямбда плюс" закрылась, и Света оказалась без работы, Максим старался быть с ней нежней, но по вечерам допоздна пропадал на службе -- вероятно, боялся тоже потерять место. Володя и Ксюша, наверное, даже радовались, что мама постоянно дома, только Света немного отвыкла все время сидеть с детьми. Сейчас, правда, Володя ушел в школу на практику, сказав, что потом зайдет к приятелю поиграть на компьютере, а Ксюша была у свекрови.
Света пила кофе, листала книжку и думала, где сейчас может быть шеф. Например, в Южной Америке, или еще в каких экзотических местах -- о них так приятно читать по утрам в книжке, но перебраться туда насовсем совершенно не тянет.
После смерти Миши Емельянова и исчезновения шефа она чувствовала себя какой-то потерянной. Словно это не Абрамов, а она сама куда-то подевалась. Деньги ни при чем: Максим всегда зарабатывал в три-четыре раза больше нее, проживут и сейчас. Дело в чем-то другом. Сплошная линия ее жизни прервалась, будто из знакомой книги вырвали страницу или на кассету с любимым фильмом вдруг записали телепередачу.
Накануне позвонил Глеб, сказал, что хочет встретиться. Договорились, что зайдет утром, и Светка терялась в догадках -- что ему нужно? Она видела его мельком на похоронах, почти не обратила внимания. Все суетились вокруг Ирки -- еще бы, в один день потерять мужа, любовника и работу! Хорошо еще, бандиты, наехавшие на Емелю, после его смерти к ней не приставали: поняли, видно, что с вдовы нечего взять или же -- кто знает? -- шеф как-то решил эту ситуацию за кадром.
Позвонили в дверь.
-- Рад тебя видеть, -- сказал Глеб и поцеловал ее в щеку.
Светка предложила ему кофе и рассматривала, пока Глеб размешивал сахар. За последние три года он как-то изменился: то ли потолстел, то ли, наоборот, осунулся. Емеля говорил, что после ухода жены Глеб, похоже, впал в депрессию. От такого и вправду постареешь. Впрочем, сегодня непохоже, что у него депрессия.
-- Как у Ирки дела? -- спросил Глеб.
-- Ну, как у нее могут быть дела? Нормально.
Как же звали его жену? Галя? Тася? Впрочем, какая разница.
-- Она держится молодцом.
Глеб кивнул и потянулся через весь стол за печеньем, попутно роняя все вокруг. А Глеб тоже держится молодцом, подумала Светка, мы все стараемся держаться.
-- Говорят, ты развелся?
-- Да, -- ответил Глеб, помешивая сахар. -- Два года назад. Таня в Европу уехала жить.
Таня! Точно, ее звали Таня!
-- А дети? -- спросила Светка.
-- К счастью, не было, -- ответил Глеб. -- Таня не хотела.
К счастью! Как странно. Что бы ни случилось, она бы не могла так сказать про Ксюшу с Володей.
-- Из наших почти никто не разводился, -- сказала Света. --Удивительно, правда?
Что ж удивительного, подумал Глеб. Все переженились на своих -- на одноклассницах, на девочках из других матшкол, в худшем случае -- на однокурсницах, с того же ВМиК, из Керосинки или физтеха. Он один выбрал другую жизнь, выбрал Таню.
-- Она что, получила там работу? -- спросила Света. -- Прости, я забыла: она у тебя программист или физик?
-- Художница, -- ответил Глеб и в который раз за последние дни подумал, что много лет себе врал: Танин мир не так уж отличался от матшкольного. Как там было в этой песне? Тепличные выродки из московского гетто. Из одного большого гетто. Никакого выбора. Он, Глеб, и не мог ничего получить, кроме того, что ему досталось: интеллигентная девочка из хорошей семьи. Без разницы -- художница или программистка. Впрочем, вряд ли имеет смысл жаловаться.
-- Художница -- это здорово, -- без энтузиазма сказала Света.
Глеб подумал, что он и сидит здесь, потому что все еще думает о Тане: даже Снежану он представлял себе ее новым воплощением, Таней, любимой им когда-то и чудесным образом возвращенной в тот возраст, когда они встретились.
Но ведь Снежана -- не Таня. Она отдельный человек -- и пока я этого не пойму, все расследование останется безнадежной затеей.
-- Что-то я еще хотел тебя спросить... -- Глеб замолчал на секунду, чтобы главный вопрос не прозвучал слишком в лоб. -- Ах, вот что: ты Маринку Цареву давно видела?
-- Да с выпускного, считай, не встречались... Точно: я ей звонить пробовала, когда на пятилетие выпуска собирались у меня, -- так у нее телефон изменился, и я ее не нашла. А что?
-- Да так... вспомнил просто. Помнишь, история была в десятом классе? Тогда еще Вольфсона забрали, и Маринка порвала с Чаком?
-- Да, было дело, -- Света вздохнула. -- Ты знаешь, я все чаще думаю, что наша пятая школа -- лучшее, что у меня было в жизни. А у тебя?
Глеб невольно передернул плечами. На мгновение он отчетливо вспомнил Оксану, их бесконечные телефонные разговоры, холодный, липкий пот, неприятный страх. Тогда ему казалось, что это любовь. Слишком много лет прошло: теперь Глеб понимал, что Оксану не любил -- в том смысле, в каком любил потом Таню или готов был полюбить Снежану. Оксана была воротами в большой мир, в настоящую жизнь, что пугала его до дрожи. Как в известной притче, ворота эти были открыты только ему одному -- и в тот раз он ими не воспользовался. Если бы не Таня, так и остался бы в уютном мирке цифр и абстрактных понятий и считал бы лучшим временем своей жизни пятую школу.
-- Да, хорошее было время, -- сказал он.
Когда Глеб сказал "было", Света вдруг поняла, что с ней творилось последние недели. Пятая школа всегда казалась ей настоящим временем, бесконечными годами дружбы и взаимной поддержки, компанией хороших ребят, совместно строящих свой дом внутри злого хаотического мира. Смерть Емели, бегство шефа, Иркина депрессия -- все это вдруг доказало, что пятой школы больше нет. Что их школьные годы -- были да спыли, за двенадцать лет утекли, будто песок в часах.
Они допили кофе и пошли в комнату. Света достала альбом с фотографиями детей, Глеб кивал, но думал о своем.
-- Послушай, -- сказал он, -- а ты не знала тогда, за что арестовали Вольфсона?
-- Нет, -- покачала головой Светка, -- мне кто-то из девочек говорил, что за порнуху. Смешно сейчас вспомнить, правда?
Глеб кивнул. Он вдруг ясно понял, что Света не просто не знала ничего об этой истории -- те четыре года, что они учились вместе, она жила в совсем другом мире. Там не было Галича и Оруэлла, Самиздата и политзаключенных -- и вряд ли Глеб сейчас узнает, что же в этом мире было. Может, подумал он, она и права: то были лучшие годы ее жизни.
-- Вольфсона посадили за политику, -- сказал он. -- Говорили, Чак на него стукнул.
-- Да, было что-то такое, -- ответила Светка. -- Я так и не поняла, чего все на него тогда взъелись. Ну, пошла его мама к директрисе, так ведь -- родной сын. Ты бы разве не пошел?
-- У меня нет детей, -- напомнил Глеб.
-- А, -- протянула Светка, -- тогда другое дело.
И она пожалела Глеба -- она всегда жалела людей, доживших почти до тридцати лет и еще бездетных. На что они жизнь потратили?
Глеб взял у нее из рук фотоальбом и стал рассматривать обложку, где два котенка играли с клубком, а трое утят шли к пруду следом за мамой-уткой. Спокойной ночи, спокойной ночи малыши. Глеб подумал о трупе Снежаны на лестнице и вспомнил доносившийся откуда-то снизу голос старухи, напоминавшей менту про фронт, и резкий ответ мента.
Значит, есть свидетель. Что бы ни говорил Горский о поисках убийцы в Сети, надо поговорить с этой женщиной, которая живет этажом ниже Шаневича.
-- Хочешь посмотреть? -- Света открыла альбом. Альбом, куда вперемежку были сложены фотографии детей, друзей дома и многочисленных пьянок в подвале у Абрамова. Глеб механически перелистывал страницы. Изредка попадались знакомые лица -- Ирка, Емеля, Абрамов.
На одной фотографии Глеб узнал Влада Крутицкого. Крутицкий стоял с модельного вида блондинкой, нежно обнимая ее за талию. Во всей его позе читалась забота и нежность.
-- Кто это с ним? -- удивился Глеб.
-- Машка, его жена, -- ответила Света. -- У них какая-то романтическая история... типа она была в конкурсе красоты, а он был спонсором. Что-то в этом духе.
Глеб долистал альбом. Знакомых почти не попалось.
-- Похоже, -- сказал он, -- наш класс почти весь разъехался. Как говорится, иных уж нет, а те далече.
-- Как Саади некогда сказал, -- кивнула Светка.
Она всегда была отличницей и все цитаты знала с точностью до знаков препинания. Жаль, подумала она, что от этого никакого толку в жизни после школы. Впрочем, пушкинская цитата напомнила ей, что о судьбе друзей ее предупредили заранее. Все сбылось -- даже то, что порой трудно отличить, кто далеко, а кто и вовсе умер.
1984 год. Апрель
Стоя у доски, Света Лунева читала с выражением:
Из тучки месяц вылез
Молоденький такой
Маруська отравилась
Везут в прием-покой
Шел очередной урок по Маяковскому -- Лажа его любила, и поэтому они проходили агитатора, горлана, главаря чуть ли не полгода. Каждый в классе получил по стихотворению, про которое надо было сделать доклад. Вольфсон, на правах любимчика и лучшего ученика, выбрал себе "Нате!" -- отчасти потому, что оно ему действительно нравилось, а отчасти -- чтобы сказать на уроке вслух слово "блядям". Он тогда еще не знал, что Лажа сама устроит двадцатиминутную дискуссию о словах "дерьмо" и "говно" в первых строчках "Во весь голос" -- какое слово более приличное. После такого "блядями" ее явно не удивить.
Луневой досталось ничем не примечательное стихотворение про отравившуюся от несчастной любви Маруську. Два года назад Оля Кунина из 9 "В" наглоталась снотворного и месяц провалялась в больнице. Почему-то об этом знала вся школа, и, опасаясь рецидивов, учителя при каждом удобном случае капали всем на мозги о ценности собственной жизни.
На туфли денег надо
А денег нет и так
И вот Маруся яду
Купила на пятак
Вольфсон считал, что человеческая жизнь особой ценности не представляет. Его Учитель объяснял, что это всего лишь новомодная, гуманистическая идея, возникшая, когда закончились Средние Века и вера в магию. С математической неопровержимостью это означало, что если ты все-таки веришь в магию, в вертикальную иерархию, в Высшие Силы, то человеческая жизнь для тебя больше не ценна -- как не была она ценна для викингов, для воинов Валгаллы, для гитлеровцев.
Обычное, профанное мышление не объясняло, чем был фашизм для Европы. Школьная программа и советские книги ничего толком не говорили о том, почему эмблемой СС была мертвая голова, почему эсэсовцы ходили в черном, и зачем вообще вызвали к жизни это тайное общество. Вольфсону повезло: он встретил Учителя, и тот рассказал, что Черный Орден был создан Гитлером, дабы вырастить племя людей-богов. В тайных Бургах ковались воины внутренней партии, проходившие через ритуалы "густого воздуха". Конечно, создатели "Семнадцати мгновений весны" ничего об этом не знали: пройди Штирлиц подобные ритуалы, вряд ли он остался бы советским разведчиком.
Иногда пятая школа казалась Вольфсону таким Бургом. Точнее, отборочным семинаром Напола, где отбраковываются недостойные и выбираются лучшие, кто станет заниматься магической и научной деятельностью в институтах Аненербе. Те, кто прошли через пятую школу, Университет или физтех, в конце концов попадали в секретные ящики, где занимались наукой. Сравнение матшкольников с эсэсовцами парадоксально лишь на первый взгляд: и те, и другие намного превосходят обычных людей -- быдло, гуляющее по улицам и увлеченное мелкими делишками. Все эти люди ни на что не годны. Только идея способна поднять их над самими собой.
Удивительно, что Советский Союз все-таки победил в той войне. Хотелось бы верить, что у Сталина была своя, красная магия. Однако единственное столкновение Вольфсона с КГБ показало, что нынешнее ЧК -- очень заурядная бюрократическая организация. Ему скучным тоном задавали вопросы, потом записывали ответы. Ни пытать, ни бить никто не собирался. Правда, и он не выпендривался: отвечал как есть, тем более, что следователь и так все знал. Где, когда и с кем Вольфсон встречался, какие книги брал читать и так далее. Единственное, в чем Вольфсон не сознался -- в том, что читал "Майн Кампф". Можно было сказать, что это он изучал идеологию врага, но было ясно, что за такое по головке не погладят. А так -- что можно было ему предъявить? Ксерокс частично переведенной в "Вопросах философии" книжки? Скандинавские саги? "Преступник номер один", выменянный на макулатурного Дюма в "Букинисте" на Ленинском?
Следователь дал понять, что Вольфсона заложил Чаковский -- и Вольфсон, конечно, растрепал об этом на всю школу. Это было классно -- стать жертвой политического доноса. Потом кто-то сказал Чаку "стукач" -- и понеслось! "Чак -- стукач" стало таким же мифом класса, как легенда о пизде подмышкой у Емели, или что Феликс -- гомосек.
Две недели назад Чак пришел к Вольфсону домой и рассказал, как все было на самом деле. Когда Белуга взяла его за шкирку и повела к директрисе с матерными антисоветскими стихами, он даже не испугался. Дома родители ругались, а он в какой-то момент потерял терпение и брякнул, что это все ерунда, вот Вольфсон ходит куда-то читать фашистские книги -- и ничего!
-- Я же не знал, -- оправдывался Чак, -- что мама на следующий день побежит к директрисе и буквально моими словами ей скажет: не трогайте, мол, моего сына, его одноклассники и не такое выделывают!
-- То есть ты настучал, но только маме, -- сказал Вольфсон и начал тихонько постукивать по столу.
-- Я не стучал, я проболтался, -- сказал Чак.
Он был какой-то пришибленный -- особенно после того, как они поругались с Маринкой. Теперь Вольфсон провожал ее до дома и даже заходил пить чай. Весь класс был уверен, что они занимаются там этим самым, но дальше поцелуев дело не шло. Может, Чак все врал, и Маринка была еще девочкой, а может, Вольфсон был недостаточно настойчив. Так или иначе, он был вполне счастлив -- на уроках Маринка сидела через проход, и он часто смотрел на ее красивый профиль, сам не веря, что теперь она -- его девушка. Его любовь не была плотской страстью Чака -- это было настоящее космическое чувство. Иногда, мечтая о том дне, когда они с Маринкой, наконец, займутся любовью, Вольфсон думал, что это будет настоящий момент магии, алхимическая свадьба, инициация, которую они пройдут вместе.
Вот и сейчас, не слушая Лажу, он разглядывал завитки волос над Марининым левым ухом и вдруг понял: что-то случилось. Смысл слов до него еще не дошел, но он услышал, как изменилась интонация Лажи, и увидел, как дернулась Марина. Потом включили звук:
-- Ребята! Вчера трагически погиб наш товарищ, Алеша Чаковский. Он выпал из окна своей квартиры и умер, не приходя в сознание. Сейчас идет следствие, выясняются причины этой трагедии...
И Глеб вспомнил, как на прошлой неделе Чак вошел в класс после перемены, а они все начали стучать карандашами по партам -- типа, ты стучи, стучи, тебе Бог простит, а начальнички, Лех, тебе срок скостят, -- и Чак выбежал из класса, хлопнув дверью.
Марина думала, что должна бы сейчас заплакать, но не может, и только чувствовала, что кружится голова, и сейчас она грохнется в обморок. Вцепившись изо всех сил в парту, она думала, что до скончания времен больше никто не назовет член эбонитовой палочкой.
Вольфсон старался вытряхнуть из головы стихи Маяковского и почему-то думал лишь о том, как же оно так случайно совпало, когда стихи раздавали две недели назад, да и Чак ничего не знал, кто когда какое стихотворение будет анализировать, и значит, это тоже -- магия.
Витя Абрамов сидел, не поднимая глаз. В голове только одна мысль: знай одноклассники правду, они бы назвали его убийцей.
Глава двадцать шестая
С порога Глеб услышал как Арсен говорит:
-- Мой народ в очередной раз сделал свой выбор. Он отверг коммунизм.
-- То есть ты тоже голосовал за Елкина и геноцид русских? -- спросил Ося.
-- Я вообще не голосовал, -- ответил Арсен. -- У меня же израильское гражданство.
Сегодня все собрались, чтобы сделать групповую фотографию для первого номера. Пожалуй, со дня смерти Снежаны Глеб не видел всех вместе: пришли Бен с Катей, Шварцер, самодовольный как никогда, Ося в парадной майке с Егором Летовым, Муфаса и еще полдюжины постоянных участников посиделок в Хрустальном.
-- Что, второго тура не будет? -- спросил Глеб Бена, и тот углубился в детали выборной системы и закончил тираду историей о том, как собирался голосовать против всех, но в последний момент пожалел Явлинского, потому что он стоял последним по алфавиту.
-- Вроде, человек неплохой, образование высшее, в КПСС не состоял. Ну, я и проголосовал за него, тем более, что ему и не светило.
-- Явлинский -- это отдельное говно, -- сказал Арсен. -- Помню, в 1993 году, когда макашовцы стволы собирали, чтобы идти мэрию и Останкино штурмовать, Явлинский писал в "Независьке", что Ельцын, сука, попирает демократию.
-- На самом деле, демократия так и выглядит: отключение воды и света в осажденном Белом Доме, -- вставил Ося. -- И потому я -- за тоталитаризм и консервативную революцию.
-- Противно было читать, -- продолжал Арсен. -- К тому же он взял к себе проходимца Паульмана копирайтером.
-- Круто, -- сказал Бен, -- но ты погоди. Вчера вечером мы к Катиным родителям ходили, и ее мама спрашивает, за кого я голосовал. Ну, я рассказываю, как сейчас: хотел против всех, но голосовал за Явлинского, потому что он стоял последним. Рассказал и вышел в туалет, а Катина мама говорит: "Какой он у тебя все же аполитичный! Ведь во втором туре Зюганов будет на последнем месте, так он за него и проголосует!". Круто, правда?
В ответ Арсен начал длинно рассказывать, как ему противно, что выбирая Елкина сегодня, мы обрекаем себя на то, чтобы выбрать Лебедя в 2000 году, но за Зюганова он голосовать тоже не пошел бы, ибо не хочет быть рядом с Витюшей Анпиловым, и будет слишком противно, если они победят.
-- А если мы победим, -- сказал Андрей, -- будет стыдно, что голосовали, потому что и без нас бы обошлись.
Глеб подумал, что ему, пожалуй, решительно все равно, кто победит, и вышел в большую комнату. Там играл Ник Кэйв, а Катя танцевала в компании с Шаневичем и Муфасой. И довольно громко подпевала:
On the last day I took her where the wild roses grow
And she lay on the bank, the wind light as a thief
As I kissed her goodbye, I said, 'All beauty must die'
And lent down and planted a rose between her teeth
Почему-то на предпоследней строчке Глеб опять вспомнил Снежану и подумал, что ее призрак мог бы присоединиться к этому танцу и еле слышно подпеть голосом Кайли Миноуг.
Он налил себе водки и выпил. Интересно, подумал он, сопьюсь я, если и дальше буду здесь работать? Глядя на танцующую Катю -- Машу Русину -- он ощутил приближение знакомой апатии. Чем он занят последние дни? Пробует вычислить убийцу Снежаны, узнать, кто выдал себя за покойного Чака или найти Маринку Цареву, надеясь, что в конце концов, как в плохом детективе, все три линии сойдутся: псевдоЧак окажется Маринкиным любовником и убийцей Снежаны. Эта версия нравилась Глебу прежде всего потому, что позволяла не думать о собравшихся здесь как о потенциальных убийцах. Теперь он лучше понимал Горского, который призывал искать убийцу только в виртуальном мире.
Глеб пошел на кухню и в коридоре у окна увидел Бена и Осю. С политикой они, слава богу, разделались.
-- Взять хотя бы Визбора, -- говорил Ося. -- Это же настоящий евразийский поэт, его тексты наполнены эзотерикой.
-- Где? -- возмутился Бен, -- где у него эзотерика? Только не надо про его одноклассника, погибшего за единую Евразию под городом Герат. Возьмем что-нибудь классическое -- скажем, про солнышко лесное.
-- Пожалуйста, -- ответил Ося, -- будет тебе солнышко лесное. Я раньше никак не мог понять: кто ж ему мешает вернуться к этой, с которой он у янтарной сосны? Жена, что ли? Алла, если не ошибаюсь, Якушева?
-- Ада, -- сказал Глеб. Емеля любил петь старое КСП, бывшее еще до Мирзаяна и Лореса.
-- Вот оно! -- порадовался Ося. -- Жена из ада. Такое случайно не бывает!
-- Так почему он вернуться не мог? -- спросил Глеб. Сейчас, больше чем когда-либо, он был уверен, что вернуться нельзя никуда и никогда.
-- Потому что это песня про солярную магию! Она же солнышко лесное, потому что он ее вызывает солярным ритуалом! Она типа суккуба и может появляться только в одном месте. И мы знаем, в каком: ручей у янтарной сосны плюс кусочек огня. И, вероятно, только в какой-нибудь правильный день.
-- В какой? -- машинально спросил Глеб.
-- Мы знаем, в какой, -- радостно провозгласил Ося -- ответ явно пришел ему в голову только что: -- В летнее солнцестояние. Двадцать второго июня ровно в четыре часа.
-- Круто, -- потрясенно сказал Бен, а Глеб пошел дальше на кухню, недослушав до Осину речь: вот именно поэтому его, Осю, и огорчает переориентация Бена на современную попсу.
На кухне никого не было, и Глеб вернулся в комнату. Диск кончался, Катя и Бен обнявшись топтались под "Death is Not the End", и Глеб вспомнил письмо Чака с того света. Потом все, в ожидании опаздывающего фотографа, пили водку и обсуждали, где взять денег на журнал. Насколько понял Глеб, идей было несколько: размещать в журнале рекламу, делать новости для внешних заказчиков, наподобие новостного агентства, и продавать статьи в другие журналы.
-- А еще, -- сказал Андрей, -- можно устраивать он-лайн пресс-конференции.
-- Это будет круто, -- кивнул Бен. -- Алену Апину позовем или даже Аллу Пугачеву.
-- Проще все-таки начать с Пригова, -- сказал Шаневич, -- а потом, скажем, "АукцЫон".
-- Или Пелевина, -- добавил Андрей, и Глеб остро почувствовал, что некому добавить: "и Тарантино".
Глава двадцать седьмая
Ему стало грустно, и он вернулся в офис. В ящике лежал ответ Вольфсона: Валерка проснулся и писал, что может сейчас встретиться на IRC. Глеб быстро создал канал и отмылил название Вольфсону.
-- Ты ничего не слышал про Маринку Цареву? -- спросил Глеб.
-- Нет. А что, она в наших краях?
-- Да нет, судя по всему -- в Москве.
-- А ее что, кто-то видел после школы? Я думаю, она давно уже свинтила куда-нибудь, как все нормальные люди.
-- Тогда все было иначе, -- ответил Глеб.
Я знаю, подумал Горский, но кто поручится, что через десять лет все наши сегодняшние дела не покажутся мышиной возней?
Дома Глеб достал листок, где недавно рисовал обитателей Хрустального. Сбоку пририсовал одноклассников, живых и мертвых. Получилось две сети, до сегодняшнего дня не связанных. Сейчас появилось звено, соединившее Хрустальный и класс: странная связь Марины, Чака и het'a. Скорее всего, подумал Глеб, этот het -- ее любовник или просто конфидент, которому она рассказала про Чака. Конфигурация прояснилась, но вопросов все равно оставалось слишком много.
Глеб записал их на втором листке:
Кто убил Снежану? И зачем? Как смерть Снежаны связана с Чаком и моим классом?
Кто подставил Абрамова? Как связана с этим Марина Ц.? Где сейчас Марина?
Кто такой het? Связан ли он с моим классом -- и как?
Подумав, Глеб добавил еще одну строку:
Почему был арестован Вольфсон? Что он делал? Почему Абрамов считает себя виновным в смерти Чака?
Отдельно Глеб выписал два предположения, которые принял, чтобы облегчить себе решение задачи. Конечно, они могли оказаться ложными -- как предположение о связи Марусиной и смерти Снежаны. Глеб надеялся, что будущее покажет:
Убийца Снежаны -- это het
Het на листе нашего класса выдает себя за Чака.
Глеб еще раз посмотрел на рисунок. Марина была воротами, гейтом, соединявшим две сети. Он еще раз обвел ее имя в кружок. Ключевая фигура во всей истории.
Сбоку Глеб написал рабочую гипотезу:
Снежана что-то знала о связи Марины и het. Возможно -- что-то, связанное с моим классом, мной или Витей Абрамовым. Поэтому het ее и убил, а убив, явился теперь на лист класса -- выяснить, что мы знаем на самом деле.
Гипотеза была хороша, но имела один недостаток -- не объясняла, кто такой het, и где его искать.
Зазвонил телефон. Глеб снял трубку. Это мог быть кто угодно -- Таня из Франции, Вольфсон из Америки, Витя Абрамов из ниоткуда, Снежана с того света или Чак из Сети. Но звонила всего лишь Глебова мама -- из Стокгольма, где она жила последние три года.
-- Привет, мам, -- сказал Глеб.
-- Я тебя поздравляю, -- выпалила она.
-- Спасибо, -- растерялся Глеб. -- С чем?
-- Ельцин победил, уже известны предварительные итоги! Он набрал больше всех, затем идет Зюганов, а потом Лебедь. Это значит -- Ельцин победит во втором туре. Коммунизм не пройдет!
Боже мой, подумал Глеб, какое ей-то в ее Швеции дело до коммунизма. Но спросил про другое:
-- Слушай, ты помнишь Маринку Цареву из нашего класса?
-- Такую смазливую и кокетливую? Еще Витя Абрамов был в нее влюблен. Помню, конечно.
-- Ты не помнишь, где работали ее родители? Может, каких-то общих знакомых?
-- Нет, вроде... А что?
Удивительно как хорошо слышно, подумал Глеб. А когда-то мы думали, что заграница -- это как другая планета. Жалко, что в Интернете нельзя услышать голосов. Интересно, насколько переменился голос Чака.
-- Так просто. Решил разыскать.
-- Это правильно, -- сказала мама. -- Школьная дружба -- самая крепкая. Ты знаешь, Глебушка, что я тебе посоветую? Есть такая штука -- твой Феликс наверняка знает, -- Интернет. Через него все можно найти.
Даже больше, чем потерял когда-то, подумал Глеб, но сказал только:
-- Спасибо.
Глава двадцать пятая
Максим, Светин муж, ушел на работу, детей тоже дома не было. Она приготовила кофе, включила телевизор и тут же выключила: все только и говорили, что о вчерашних выборах. Она взяла Хмелевскую и стала в сотый раз перечитывать "Что сказал покойник". До прихода Глеба еще полчаса.
После того, как "Лямбда плюс" закрылась, и Света оказалась без работы, Максим старался быть с ней нежней, но по вечерам допоздна пропадал на службе -- вероятно, боялся тоже потерять место. Володя и Ксюша, наверное, даже радовались, что мама постоянно дома, только Света немного отвыкла все время сидеть с детьми. Сейчас, правда, Володя ушел в школу на практику, сказав, что потом зайдет к приятелю поиграть на компьютере, а Ксюша была у свекрови.
Света пила кофе, листала книжку и думала, где сейчас может быть шеф. Например, в Южной Америке, или еще в каких экзотических местах -- о них так приятно читать по утрам в книжке, но перебраться туда насовсем совершенно не тянет.
После смерти Миши Емельянова и исчезновения шефа она чувствовала себя какой-то потерянной. Словно это не Абрамов, а она сама куда-то подевалась. Деньги ни при чем: Максим всегда зарабатывал в три-четыре раза больше нее, проживут и сейчас. Дело в чем-то другом. Сплошная линия ее жизни прервалась, будто из знакомой книги вырвали страницу или на кассету с любимым фильмом вдруг записали телепередачу.
Накануне позвонил Глеб, сказал, что хочет встретиться. Договорились, что зайдет утром, и Светка терялась в догадках -- что ему нужно? Она видела его мельком на похоронах, почти не обратила внимания. Все суетились вокруг Ирки -- еще бы, в один день потерять мужа, любовника и работу! Хорошо еще, бандиты, наехавшие на Емелю, после его смерти к ней не приставали: поняли, видно, что с вдовы нечего взять или же -- кто знает? -- шеф как-то решил эту ситуацию за кадром.
Позвонили в дверь.
-- Рад тебя видеть, -- сказал Глеб и поцеловал ее в щеку.
Светка предложила ему кофе и рассматривала, пока Глеб размешивал сахар. За последние три года он как-то изменился: то ли потолстел, то ли, наоборот, осунулся. Емеля говорил, что после ухода жены Глеб, похоже, впал в депрессию. От такого и вправду постареешь. Впрочем, сегодня непохоже, что у него депрессия.
-- Как у Ирки дела? -- спросил Глеб.
-- Ну, как у нее могут быть дела? Нормально.
Как же звали его жену? Галя? Тася? Впрочем, какая разница.
-- Она держится молодцом.
Глеб кивнул и потянулся через весь стол за печеньем, попутно роняя все вокруг. А Глеб тоже держится молодцом, подумала Светка, мы все стараемся держаться.
-- Говорят, ты развелся?
-- Да, -- ответил Глеб, помешивая сахар. -- Два года назад. Таня в Европу уехала жить.
Таня! Точно, ее звали Таня!
-- А дети? -- спросила Светка.
-- К счастью, не было, -- ответил Глеб. -- Таня не хотела.
К счастью! Как странно. Что бы ни случилось, она бы не могла так сказать про Ксюшу с Володей.
-- Из наших почти никто не разводился, -- сказала Света. --Удивительно, правда?
Что ж удивительного, подумал Глеб. Все переженились на своих -- на одноклассницах, на девочках из других матшкол, в худшем случае -- на однокурсницах, с того же ВМиК, из Керосинки или физтеха. Он один выбрал другую жизнь, выбрал Таню.
-- Она что, получила там работу? -- спросила Света. -- Прости, я забыла: она у тебя программист или физик?
-- Художница, -- ответил Глеб и в который раз за последние дни подумал, что много лет себе врал: Танин мир не так уж отличался от матшкольного. Как там было в этой песне? Тепличные выродки из московского гетто. Из одного большого гетто. Никакого выбора. Он, Глеб, и не мог ничего получить, кроме того, что ему досталось: интеллигентная девочка из хорошей семьи. Без разницы -- художница или программистка. Впрочем, вряд ли имеет смысл жаловаться.
-- Художница -- это здорово, -- без энтузиазма сказала Света.
Глеб подумал, что он и сидит здесь, потому что все еще думает о Тане: даже Снежану он представлял себе ее новым воплощением, Таней, любимой им когда-то и чудесным образом возвращенной в тот возраст, когда они встретились.
Но ведь Снежана -- не Таня. Она отдельный человек -- и пока я этого не пойму, все расследование останется безнадежной затеей.
-- Что-то я еще хотел тебя спросить... -- Глеб замолчал на секунду, чтобы главный вопрос не прозвучал слишком в лоб. -- Ах, вот что: ты Маринку Цареву давно видела?
-- Да с выпускного, считай, не встречались... Точно: я ей звонить пробовала, когда на пятилетие выпуска собирались у меня, -- так у нее телефон изменился, и я ее не нашла. А что?
-- Да так... вспомнил просто. Помнишь, история была в десятом классе? Тогда еще Вольфсона забрали, и Маринка порвала с Чаком?
-- Да, было дело, -- Света вздохнула. -- Ты знаешь, я все чаще думаю, что наша пятая школа -- лучшее, что у меня было в жизни. А у тебя?
Глеб невольно передернул плечами. На мгновение он отчетливо вспомнил Оксану, их бесконечные телефонные разговоры, холодный, липкий пот, неприятный страх. Тогда ему казалось, что это любовь. Слишком много лет прошло: теперь Глеб понимал, что Оксану не любил -- в том смысле, в каком любил потом Таню или готов был полюбить Снежану. Оксана была воротами в большой мир, в настоящую жизнь, что пугала его до дрожи. Как в известной притче, ворота эти были открыты только ему одному -- и в тот раз он ими не воспользовался. Если бы не Таня, так и остался бы в уютном мирке цифр и абстрактных понятий и считал бы лучшим временем своей жизни пятую школу.
-- Да, хорошее было время, -- сказал он.
Когда Глеб сказал "было", Света вдруг поняла, что с ней творилось последние недели. Пятая школа всегда казалась ей настоящим временем, бесконечными годами дружбы и взаимной поддержки, компанией хороших ребят, совместно строящих свой дом внутри злого хаотического мира. Смерть Емели, бегство шефа, Иркина депрессия -- все это вдруг доказало, что пятой школы больше нет. Что их школьные годы -- были да спыли, за двенадцать лет утекли, будто песок в часах.
Они допили кофе и пошли в комнату. Света достала альбом с фотографиями детей, Глеб кивал, но думал о своем.
-- Послушай, -- сказал он, -- а ты не знала тогда, за что арестовали Вольфсона?
-- Нет, -- покачала головой Светка, -- мне кто-то из девочек говорил, что за порнуху. Смешно сейчас вспомнить, правда?
Глеб кивнул. Он вдруг ясно понял, что Света не просто не знала ничего об этой истории -- те четыре года, что они учились вместе, она жила в совсем другом мире. Там не было Галича и Оруэлла, Самиздата и политзаключенных -- и вряд ли Глеб сейчас узнает, что же в этом мире было. Может, подумал он, она и права: то были лучшие годы ее жизни.
-- Вольфсона посадили за политику, -- сказал он. -- Говорили, Чак на него стукнул.
-- Да, было что-то такое, -- ответила Светка. -- Я так и не поняла, чего все на него тогда взъелись. Ну, пошла его мама к директрисе, так ведь -- родной сын. Ты бы разве не пошел?
-- У меня нет детей, -- напомнил Глеб.
-- А, -- протянула Светка, -- тогда другое дело.
И она пожалела Глеба -- она всегда жалела людей, доживших почти до тридцати лет и еще бездетных. На что они жизнь потратили?
Глеб взял у нее из рук фотоальбом и стал рассматривать обложку, где два котенка играли с клубком, а трое утят шли к пруду следом за мамой-уткой. Спокойной ночи, спокойной ночи малыши. Глеб подумал о трупе Снежаны на лестнице и вспомнил доносившийся откуда-то снизу голос старухи, напоминавшей менту про фронт, и резкий ответ мента.
Значит, есть свидетель. Что бы ни говорил Горский о поисках убийцы в Сети, надо поговорить с этой женщиной, которая живет этажом ниже Шаневича.
-- Хочешь посмотреть? -- Света открыла альбом. Альбом, куда вперемежку были сложены фотографии детей, друзей дома и многочисленных пьянок в подвале у Абрамова. Глеб механически перелистывал страницы. Изредка попадались знакомые лица -- Ирка, Емеля, Абрамов.
На одной фотографии Глеб узнал Влада Крутицкого. Крутицкий стоял с модельного вида блондинкой, нежно обнимая ее за талию. Во всей его позе читалась забота и нежность.
-- Кто это с ним? -- удивился Глеб.
-- Машка, его жена, -- ответила Света. -- У них какая-то романтическая история... типа она была в конкурсе красоты, а он был спонсором. Что-то в этом духе.
Глеб долистал альбом. Знакомых почти не попалось.
-- Похоже, -- сказал он, -- наш класс почти весь разъехался. Как говорится, иных уж нет, а те далече.
-- Как Саади некогда сказал, -- кивнула Светка.
Она всегда была отличницей и все цитаты знала с точностью до знаков препинания. Жаль, подумала она, что от этого никакого толку в жизни после школы. Впрочем, пушкинская цитата напомнила ей, что о судьбе друзей ее предупредили заранее. Все сбылось -- даже то, что порой трудно отличить, кто далеко, а кто и вовсе умер.
1984 год. Апрель
Стоя у доски, Света Лунева читала с выражением:
Из тучки месяц вылез
Молоденький такой
Маруська отравилась
Везут в прием-покой
Шел очередной урок по Маяковскому -- Лажа его любила, и поэтому они проходили агитатора, горлана, главаря чуть ли не полгода. Каждый в классе получил по стихотворению, про которое надо было сделать доклад. Вольфсон, на правах любимчика и лучшего ученика, выбрал себе "Нате!" -- отчасти потому, что оно ему действительно нравилось, а отчасти -- чтобы сказать на уроке вслух слово "блядям". Он тогда еще не знал, что Лажа сама устроит двадцатиминутную дискуссию о словах "дерьмо" и "говно" в первых строчках "Во весь голос" -- какое слово более приличное. После такого "блядями" ее явно не удивить.
Луневой досталось ничем не примечательное стихотворение про отравившуюся от несчастной любви Маруську. Два года назад Оля Кунина из 9 "В" наглоталась снотворного и месяц провалялась в больнице. Почему-то об этом знала вся школа, и, опасаясь рецидивов, учителя при каждом удобном случае капали всем на мозги о ценности собственной жизни.
На туфли денег надо
А денег нет и так
И вот Маруся яду
Купила на пятак
Вольфсон считал, что человеческая жизнь особой ценности не представляет. Его Учитель объяснял, что это всего лишь новомодная, гуманистическая идея, возникшая, когда закончились Средние Века и вера в магию. С математической неопровержимостью это означало, что если ты все-таки веришь в магию, в вертикальную иерархию, в Высшие Силы, то человеческая жизнь для тебя больше не ценна -- как не была она ценна для викингов, для воинов Валгаллы, для гитлеровцев.
Обычное, профанное мышление не объясняло, чем был фашизм для Европы. Школьная программа и советские книги ничего толком не говорили о том, почему эмблемой СС была мертвая голова, почему эсэсовцы ходили в черном, и зачем вообще вызвали к жизни это тайное общество. Вольфсону повезло: он встретил Учителя, и тот рассказал, что Черный Орден был создан Гитлером, дабы вырастить племя людей-богов. В тайных Бургах ковались воины внутренней партии, проходившие через ритуалы "густого воздуха". Конечно, создатели "Семнадцати мгновений весны" ничего об этом не знали: пройди Штирлиц подобные ритуалы, вряд ли он остался бы советским разведчиком.
Иногда пятая школа казалась Вольфсону таким Бургом. Точнее, отборочным семинаром Напола, где отбраковываются недостойные и выбираются лучшие, кто станет заниматься магической и научной деятельностью в институтах Аненербе. Те, кто прошли через пятую школу, Университет или физтех, в конце концов попадали в секретные ящики, где занимались наукой. Сравнение матшкольников с эсэсовцами парадоксально лишь на первый взгляд: и те, и другие намного превосходят обычных людей -- быдло, гуляющее по улицам и увлеченное мелкими делишками. Все эти люди ни на что не годны. Только идея способна поднять их над самими собой.
Удивительно, что Советский Союз все-таки победил в той войне. Хотелось бы верить, что у Сталина была своя, красная магия. Однако единственное столкновение Вольфсона с КГБ показало, что нынешнее ЧК -- очень заурядная бюрократическая организация. Ему скучным тоном задавали вопросы, потом записывали ответы. Ни пытать, ни бить никто не собирался. Правда, и он не выпендривался: отвечал как есть, тем более, что следователь и так все знал. Где, когда и с кем Вольфсон встречался, какие книги брал читать и так далее. Единственное, в чем Вольфсон не сознался -- в том, что читал "Майн Кампф". Можно было сказать, что это он изучал идеологию врага, но было ясно, что за такое по головке не погладят. А так -- что можно было ему предъявить? Ксерокс частично переведенной в "Вопросах философии" книжки? Скандинавские саги? "Преступник номер один", выменянный на макулатурного Дюма в "Букинисте" на Ленинском?
Следователь дал понять, что Вольфсона заложил Чаковский -- и Вольфсон, конечно, растрепал об этом на всю школу. Это было классно -- стать жертвой политического доноса. Потом кто-то сказал Чаку "стукач" -- и понеслось! "Чак -- стукач" стало таким же мифом класса, как легенда о пизде подмышкой у Емели, или что Феликс -- гомосек.
Две недели назад Чак пришел к Вольфсону домой и рассказал, как все было на самом деле. Когда Белуга взяла его за шкирку и повела к директрисе с матерными антисоветскими стихами, он даже не испугался. Дома родители ругались, а он в какой-то момент потерял терпение и брякнул, что это все ерунда, вот Вольфсон ходит куда-то читать фашистские книги -- и ничего!
-- Я же не знал, -- оправдывался Чак, -- что мама на следующий день побежит к директрисе и буквально моими словами ей скажет: не трогайте, мол, моего сына, его одноклассники и не такое выделывают!
-- То есть ты настучал, но только маме, -- сказал Вольфсон и начал тихонько постукивать по столу.
-- Я не стучал, я проболтался, -- сказал Чак.
Он был какой-то пришибленный -- особенно после того, как они поругались с Маринкой. Теперь Вольфсон провожал ее до дома и даже заходил пить чай. Весь класс был уверен, что они занимаются там этим самым, но дальше поцелуев дело не шло. Может, Чак все врал, и Маринка была еще девочкой, а может, Вольфсон был недостаточно настойчив. Так или иначе, он был вполне счастлив -- на уроках Маринка сидела через проход, и он часто смотрел на ее красивый профиль, сам не веря, что теперь она -- его девушка. Его любовь не была плотской страстью Чака -- это было настоящее космическое чувство. Иногда, мечтая о том дне, когда они с Маринкой, наконец, займутся любовью, Вольфсон думал, что это будет настоящий момент магии, алхимическая свадьба, инициация, которую они пройдут вместе.
Вот и сейчас, не слушая Лажу, он разглядывал завитки волос над Марининым левым ухом и вдруг понял: что-то случилось. Смысл слов до него еще не дошел, но он услышал, как изменилась интонация Лажи, и увидел, как дернулась Марина. Потом включили звук:
-- Ребята! Вчера трагически погиб наш товарищ, Алеша Чаковский. Он выпал из окна своей квартиры и умер, не приходя в сознание. Сейчас идет следствие, выясняются причины этой трагедии...
И Глеб вспомнил, как на прошлой неделе Чак вошел в класс после перемены, а они все начали стучать карандашами по партам -- типа, ты стучи, стучи, тебе Бог простит, а начальнички, Лех, тебе срок скостят, -- и Чак выбежал из класса, хлопнув дверью.
Марина думала, что должна бы сейчас заплакать, но не может, и только чувствовала, что кружится голова, и сейчас она грохнется в обморок. Вцепившись изо всех сил в парту, она думала, что до скончания времен больше никто не назовет член эбонитовой палочкой.
Вольфсон старался вытряхнуть из головы стихи Маяковского и почему-то думал лишь о том, как же оно так случайно совпало, когда стихи раздавали две недели назад, да и Чак ничего не знал, кто когда какое стихотворение будет анализировать, и значит, это тоже -- магия.
Витя Абрамов сидел, не поднимая глаз. В голове только одна мысль: знай одноклассники правду, они бы назвали его убийцей.
Глава двадцать шестая
С порога Глеб услышал как Арсен говорит:
-- Мой народ в очередной раз сделал свой выбор. Он отверг коммунизм.
-- То есть ты тоже голосовал за Елкина и геноцид русских? -- спросил Ося.
-- Я вообще не голосовал, -- ответил Арсен. -- У меня же израильское гражданство.
Сегодня все собрались, чтобы сделать групповую фотографию для первого номера. Пожалуй, со дня смерти Снежаны Глеб не видел всех вместе: пришли Бен с Катей, Шварцер, самодовольный как никогда, Ося в парадной майке с Егором Летовым, Муфаса и еще полдюжины постоянных участников посиделок в Хрустальном.
-- Что, второго тура не будет? -- спросил Глеб Бена, и тот углубился в детали выборной системы и закончил тираду историей о том, как собирался голосовать против всех, но в последний момент пожалел Явлинского, потому что он стоял последним по алфавиту.
-- Вроде, человек неплохой, образование высшее, в КПСС не состоял. Ну, я и проголосовал за него, тем более, что ему и не светило.
-- Явлинский -- это отдельное говно, -- сказал Арсен. -- Помню, в 1993 году, когда макашовцы стволы собирали, чтобы идти мэрию и Останкино штурмовать, Явлинский писал в "Независьке", что Ельцын, сука, попирает демократию.
-- На самом деле, демократия так и выглядит: отключение воды и света в осажденном Белом Доме, -- вставил Ося. -- И потому я -- за тоталитаризм и консервативную революцию.
-- Противно было читать, -- продолжал Арсен. -- К тому же он взял к себе проходимца Паульмана копирайтером.
-- Круто, -- сказал Бен, -- но ты погоди. Вчера вечером мы к Катиным родителям ходили, и ее мама спрашивает, за кого я голосовал. Ну, я рассказываю, как сейчас: хотел против всех, но голосовал за Явлинского, потому что он стоял последним. Рассказал и вышел в туалет, а Катина мама говорит: "Какой он у тебя все же аполитичный! Ведь во втором туре Зюганов будет на последнем месте, так он за него и проголосует!". Круто, правда?
В ответ Арсен начал длинно рассказывать, как ему противно, что выбирая Елкина сегодня, мы обрекаем себя на то, чтобы выбрать Лебедя в 2000 году, но за Зюганова он голосовать тоже не пошел бы, ибо не хочет быть рядом с Витюшей Анпиловым, и будет слишком противно, если они победят.
-- А если мы победим, -- сказал Андрей, -- будет стыдно, что голосовали, потому что и без нас бы обошлись.
Глеб подумал, что ему, пожалуй, решительно все равно, кто победит, и вышел в большую комнату. Там играл Ник Кэйв, а Катя танцевала в компании с Шаневичем и Муфасой. И довольно громко подпевала:
On the last day I took her where the wild roses grow
And she lay on the bank, the wind light as a thief
As I kissed her goodbye, I said, 'All beauty must die'
And lent down and planted a rose between her teeth
Почему-то на предпоследней строчке Глеб опять вспомнил Снежану и подумал, что ее призрак мог бы присоединиться к этому танцу и еле слышно подпеть голосом Кайли Миноуг.
Он налил себе водки и выпил. Интересно, подумал он, сопьюсь я, если и дальше буду здесь работать? Глядя на танцующую Катю -- Машу Русину -- он ощутил приближение знакомой апатии. Чем он занят последние дни? Пробует вычислить убийцу Снежаны, узнать, кто выдал себя за покойного Чака или найти Маринку Цареву, надеясь, что в конце концов, как в плохом детективе, все три линии сойдутся: псевдоЧак окажется Маринкиным любовником и убийцей Снежаны. Эта версия нравилась Глебу прежде всего потому, что позволяла не думать о собравшихся здесь как о потенциальных убийцах. Теперь он лучше понимал Горского, который призывал искать убийцу только в виртуальном мире.
Глеб пошел на кухню и в коридоре у окна увидел Бена и Осю. С политикой они, слава богу, разделались.
-- Взять хотя бы Визбора, -- говорил Ося. -- Это же настоящий евразийский поэт, его тексты наполнены эзотерикой.
-- Где? -- возмутился Бен, -- где у него эзотерика? Только не надо про его одноклассника, погибшего за единую Евразию под городом Герат. Возьмем что-нибудь классическое -- скажем, про солнышко лесное.
-- Пожалуйста, -- ответил Ося, -- будет тебе солнышко лесное. Я раньше никак не мог понять: кто ж ему мешает вернуться к этой, с которой он у янтарной сосны? Жена, что ли? Алла, если не ошибаюсь, Якушева?
-- Ада, -- сказал Глеб. Емеля любил петь старое КСП, бывшее еще до Мирзаяна и Лореса.
-- Вот оно! -- порадовался Ося. -- Жена из ада. Такое случайно не бывает!
-- Так почему он вернуться не мог? -- спросил Глеб. Сейчас, больше чем когда-либо, он был уверен, что вернуться нельзя никуда и никогда.
-- Потому что это песня про солярную магию! Она же солнышко лесное, потому что он ее вызывает солярным ритуалом! Она типа суккуба и может появляться только в одном месте. И мы знаем, в каком: ручей у янтарной сосны плюс кусочек огня. И, вероятно, только в какой-нибудь правильный день.
-- В какой? -- машинально спросил Глеб.
-- Мы знаем, в какой, -- радостно провозгласил Ося -- ответ явно пришел ему в голову только что: -- В летнее солнцестояние. Двадцать второго июня ровно в четыре часа.
-- Круто, -- потрясенно сказал Бен, а Глеб пошел дальше на кухню, недослушав до Осину речь: вот именно поэтому его, Осю, и огорчает переориентация Бена на современную попсу.
На кухне никого не было, и Глеб вернулся в комнату. Диск кончался, Катя и Бен обнявшись топтались под "Death is Not the End", и Глеб вспомнил письмо Чака с того света. Потом все, в ожидании опаздывающего фотографа, пили водку и обсуждали, где взять денег на журнал. Насколько понял Глеб, идей было несколько: размещать в журнале рекламу, делать новости для внешних заказчиков, наподобие новостного агентства, и продавать статьи в другие журналы.
-- А еще, -- сказал Андрей, -- можно устраивать он-лайн пресс-конференции.
-- Это будет круто, -- кивнул Бен. -- Алену Апину позовем или даже Аллу Пугачеву.
-- Проще все-таки начать с Пригова, -- сказал Шаневич, -- а потом, скажем, "АукцЫон".
-- Или Пелевина, -- добавил Андрей, и Глеб остро почувствовал, что некому добавить: "и Тарантино".
Глава двадцать седьмая
Ему стало грустно, и он вернулся в офис. В ящике лежал ответ Вольфсона: Валерка проснулся и писал, что может сейчас встретиться на IRC. Глеб быстро создал канал и отмылил название Вольфсону.
-- Ты ничего не слышал про Маринку Цареву? -- спросил Глеб.
-- Нет. А что, она в наших краях?
-- Да нет, судя по всему -- в Москве.
-- А ее что, кто-то видел после школы? Я думаю, она давно уже свинтила куда-нибудь, как все нормальные люди.