Страница:
– Ты уверена, что твоя мама не будет против, что я пришла?
– Конечно же, не будет, – сказала я. – Но, во всяком случае, ее нет дома.
– Жаль, – разочарованно отозвалась Луиза. – Мне хотелось ее увидеть.
– Она, наверно, скоро вернется, – сказала я. – Тебе она зачем-нибудь нужна?
Луиза покачала головой, обводя глазами наш холл. Взгляд ее остановился на столике черного дерева, на котором лежал серебряный поднос для визитных карточек, на стульях возле него, тоже из черного дерева с красивыми парчовыми сиденьями, и на висевшей на стене старинной карте Америки, когда большая часть континента была еще неизученной территорией.
– Я просто хотела посмотреть, какая у тебя мама, – сказала Луиза.
– Ну, проходи же, идем в мою комнату, – повторила я.
Она вошла за мной следом и снова стала оглядываться по сторонам, все еще вертя перчатки в своих длинных тонких пальцах. Луиза очень худая, еще худее, чем я.
– Камилла, у тебя замечательная мама, да?
– Да.
– Она понимает тебя? Ты можешь с ней разговаривать?
– Да.
Тогда я с ней могла разговаривать о чем угодно. Правда, когда я была маленькая, именно папа давал мне чувство надежности и защищенности. Как будто мы с мамой были сестрами и играли вместе во всякие игры. А папа был как будто наш общий папа, и он мог сделать так, чтобы все было хорошо.
Луиза швырнула перчатки на мою кровать.
– Я не хочу идти домой, – сказала она. – Я не хочу туда возвращаться.
– Хочешь, переночуй у меня, – предложила я.
– Не будь дурочкой, – отозвалась Луиза. – Это не выход. Я не хочу возвращаться туда никогда, никогда, никогда!
Каждое свое «никогда» она выкрикивала все громче и громче. Потом сорвала с себя шляпу и швырнула ее на пол.
– Мне так плохо! – воскликнула она. – Ничем хорошим для тебя не обернется, Камилла Дикинсон, что ты согласилась со мной дружить. Я не доставлю тебе радости. Вся наша семья такая. Мы – ужас для наших друзей. Но мы их любим. Очень любим. Поверь мне.
Губы ее дрогнули, и она отвернулась, чтоб я не могла видеть ее лица.
– Они сейчас очень вежливые, – сказала Луиза. – Мона и Билл. Мои папа и мама. Это хуже всего на свете, если они делаются вежливыми. Когда они орут и кидают друг в друга разные предметы, это как раз неплохо, потому что когда они дерутся и визжат, мне кажется, что они это делают любя. Ты так не думаешь? Мы с Фрэнком тоже ссоримся и деремся, но если бы он умер, я бы тоже умерла. Но когда они становятся вежливыми, тогда я пугаюсь. Я так боюсь, что они разведутся! И что тогда будет со мной и с Фрэнком? Билл, наверно, заберет Фрэнка, а я останусь с Моной. Но я Билла люблю больше, хоть он с ней и плохо обращается. Все равно, как бы там ни было, лучше оставаться всем вместе, чем разъехаться. Ну, что ты молчишь?
Я сидела в ногах своей кровати и не знала, что сказать. Я боялась, что Луиза решит, будто я полная дура, и перестанет со мной водиться. Мне так хотелось сказать ей что-нибудь умное и ободряющее, но я решительно ничего не могла придумать.
Тут мы услышали, как хлопнула входная дверь, и мама устремилась через холл в мою комнату.
– Камилла, дорогая, ты дома?
Она ворвалась в комнату и застыла на пороге, увидев Луизу. Потом улыбнулась ей ободряющей улыбкой и сказала:
– А, привет!
Мама снова улыбнулась Луизе и шлепнула на кровать огромную коробку.
– Дорогая, я купила тебе две новые юбочки и два новых… Я проходила мимо магазина и увидела их на витрине, так что вошла в магазин и… Свитерочки такие симпатичные, мягкая шерсть и цвет такой приятный. Примерь.
Мне пришлось раскрыть коробку и примерить обновки. Луиза сидела и молча смотрела на меня, и голубые ее глаза сделались темными, не знаю от чего, то ли от зависти, то ли просто от тоски.
– Солнышко, мы с Реффом обедаем не дома, а потом идем в театр с друзьями. Может быть, твоя подруга… Может, ты пообедаешь с Камиллой за компанию, Луиза?
– Да, спасибо, – спокойно отозвалась Луиза. – Я с удовольствием.
Луиза была спокойна весь остаток вечера. Она больше ничего не говорила резкого. И вдруг я почувствовала, что ей у нас хорошо и уютно, как котенку.
На следующий день во время переменки в школе, когда мы пили молоко с печеньем, Луиза спросила меня:
– Камилла, кем ты хочешь стать?
– Когда? Когда я буду взрослой?
– Ну, вот ты какая. Ты уже взрослая. Достаточно, чтобы осознать свои цели и намерения. Я имею в виду, когда ты станешь самостоятельной, чем бы ты хотела заниматься?
– Астрономией, – сказала я.
Я кинула в нее это слово, как кидают камень. Я боялась, что она начнет надо мной смеяться.
Так и получилось.
– Ну, знаешь, Камилла, люди в наше время обращаются к психиатрам, а не к астрономам. Астрономы вышли из моды. Ты все равно не сможешь никому ничего предсказать, потому что ты не знаешь людей.
Теперь настала моя очередь посмеяться. Впервые мне довелось смеяться над Луизой, а не вместе с ней.
– Ты же говоришь про астрологов, – сказала я. – А я – об астрономах, ученых, о тех, что работают в обсерватории.
– Ox! – сказала Луиза и дотянула свое шоколадное молоко через соломинку до самого дна. – Но почему вдруг?
В первый раз за все время я уловила в ее голосе уважительные нотки.
– Не могу тебе точно сказать почему. Только мне всегда этого хотелось. Моя бабушка много рассказывала мне о звездах. Она очень много о них знала. Она даже встречалась и беседовала с Марией Митчелл.
– Кто такая Мария Митчелл?
– Одна из первых женщин-астрономов. Скажи, Луиза, тебя не пробирает мороз по коже, когда ты видишь звезды на небе и знаешь, что половина из них уже не существует? Они умерли много тысяч лет назад. Их свет доходит до земли через эти тысячи лет. Послушай, тебе о чем-нибудь говорит имя Шиапарелли?
Я, конечно же, здорово выхвалялась. Но не могла остановиться.
– Шиапарелли? Знаменитый модельер. Это каждый дурак знает. А почему ты спрашиваешь?
– А для меня это имя обозначает Джиованни Вирджинио Шиапарелли, итальянского астронома из Милана, если хочешь знать, он жил в девятнадцатом веке.
– Ну ладно, ладно, – сказала Луиза. – Так что этот мужик такое сделал?
– Он был первым из астрономов, кто сумел увидеть каналы на Марсе. И он первым установил, что период обращения Меркурия – восемьдесят дней.
– Хорошо, хорошо, ты меня убедила. Будешь астрономом.
– Да, буду.
Луиза улыбнулась.
– Ох, Луиза, это все так интересно! Знаешь, некоторые ученые думают, что весь мир, и солнце, и разные планеты, и звезды – результат взрыва. Огромнейших размеров звезда когда-то взорвалась где-то там, в мировом пространстве, и все это сейчас только фрагменты той звезды, и расстояние между ними все увеличивается и увеличивается в космосе.
– Замолчи, – сказала Луиза. – Ты меня пугаешь.
– А кем ты решила стать, Луиза?
– Доктором, – отозвалась Луиза. – Психиатром или хирургом. Мне бы хотелось стать психиатром, чтобы понять, что заставляет людей кидать друг в друга тяжелые предметы и ненавидеть друг друга и любить в одно и то же время. А хирургом я бы хотела стать, потому что при этом пришлось бы решать множество сложных задач, посложнее, чем алгебра с геометрией, и потом, я не боюсь крови. Было бы очень здорово сделаться хирургом, ты не думаешь, Камилла?
– Думаю, что так, – согласилась я с ней.
И тут же в своем воображении как бы услышала, будто о Луизе говорят как о блестящей женщине-хирурге. И я мысленно увидела, как она входит в операционную, натягивает резиновые перчатки и приступает к операции, а затем выходит из операционной усталая, бледная и счастливая!
– Это здорово, что мы обе хотим стать учеными, – заметила Луиза. – Давай будем с тобой всегда дружить, Камилла, даже тогда, когда ты станешь знаменитым астрономом, а я – знаменитым хирургом. Может, мы с тобой никогда не выйдем замуж и тогда будем особенно нужны друг другу. Я не люблю мужчин. Да и женщин тоже недолюбливаю. Может, я мисогинист. Или, кажется, это называется мизантроп. Во всяком случае, я думаю, что никогда не захочу выйти замуж, разве что найдется такой доктор, который тоже окажется мизантропом. А тебе надо будет думать о своей карьере. Ученые должны оставаться одинокими. У тебя наверняка будут всякие любовные истории, но замуж выходить не надо. Я согласна с Моной и Биллом, когда они говорят, что браки вышли из моды.
– Да, но мне хотелось бы… – начала было я, но она меня не слушала.
– Так что мы будем с тобой друзьями всегда-всегда. И если ты когда-нибудь заболеешь или с тобой что-нибудь случится, я тебя спасу. Или займусь психоанализом, чтобы тебе помочь. Хочешь, Камилла, я устрою тебе сеанс психоанализа прямо сейчас?
Но тут, к счастью, зазвенел звонок, переменка кончилась, и мы, запихнув в рот остатки печенья, направились в класс.
Не знаю, что бы я делала без Луизы, когда Жак стал приходить к моей маме. Мое знакомство с Луизой, с Моной и Биллом несколько притупили шок от происходящего, но в общем-то ничто не могло примирить меня с тем, что произошло в моей семье. Это как происшествия, о которых печатают в газетах, они всегда случаются с кем-нибудь другим, и вдруг этим другим оказываешься ты сам.
В четверг – на следующий день после того, когда я увидела, как мама и Жак целовались, я уже не могла скрывать от самой себя, что Жак – это что-то мучительно-серьезное. Я прямо из школы пошла домой. Луиза собиралась с Фрэнком в кино. Они звали меня с собой, но я отказалась. В кинотеатре на Сорок второй улице шел фильм ужасов, а меня такие фильмы всегда пугают.
Когда я вошла в дом, то по лицам привратника и «лифтового мальчика» я поняла, что Жака наверху нет.
В квартире было тихо. Может быть, мама где-нибудь с Жаком в городе. Плохо. Но не так плохо, когда он приходит к нам. Я пошла в кухню налить себе стаканчик молока. Картер и новая кухарка тут же прекратили разговор.
– Мамы нет дома? – спросила я.
– Дома, мисс Камилла, – отозвалась Картер. – Она наверно в своей комнате.
Странно. Обычно, когда мама дома и не в гостиной с Жаком, она спешит мне навстречу, и мы тогда садимся с ней попить чайку и потолковать о том о сем.
Я быстро проглотила молоко, подошла к маминой комнате и постучалась. Ответа не последовало. Я подняла руку, чтобы постучать еще раз, но тут раздался мамин голос, и звучал он как-то простуженно:
– Кто там?
– Это я, мам.
– Ой, входи же, дорогая. Ты знаешь, я, кажется, простудилась. По-моему, я заболеваю.
Но, взглянув на нее, я тут же поняла, что это не простуда. Она лежала на кровати одетая и даже в туфлях, и лицо у нее было такое, точно она перед тем очень долго плакала.
– Камилла, дорогая, – сказала она, – будь ангелом, накинь на меня одеяло, меня знобит. Зима настает, а я терпеть не могу зиму. Как дела в школе? Ваш завтрак с Луизой удался?
– Да, спасибо, – сказала я.
– Камилла, поди ко мне, – попросила она, протягивая руки.
Я подошла к кровати, она обняла меня, прижала к себе, и ее слезы брызнули мне на щеки.
– О, Камилла, не ненавидь меня, не ненавидь меня уж слишком-то, – рыдала она.
– Да что ты, мамочка, – сказала я и стала целовать ее, утешая, точно она была ребенком, а матерью – я. Но когда я поглядела на нее пристально, то увидела, что она сегодня выглядит совсем не молодо. Так, как мать и должна выглядеть.
Она всегда очень радуется, когда нас принимают за сестер. Но сегодня у нее были глубокие синие круги под глазами и лицо слегка опухло, так что мне захотелось обнять ее и загородить, чтобы она себя не увидела в зеркале.
– Мамочка, я люблю тебя, я тебя очень люблю, – все повторяла я. Мы обнялись и так сидели, покачиваясь, обнявшись, пока мама не перестала плакать и не откинулась на подушки, всхлипывая тихонько, как уставшее дитя.
Я сходила в ее ванную, намочила маленькое полотенечко холодной водой, вытерла ей глаза, потом взяла одеколон с ее туалетного столика и протерла лоб… Она лежала с закрытыми глазами, приговаривая:
– О, как хорошо, Камилла, как замечательно.
А я чувствовала себя какой-то постаревшей.
А потом она сказала:
– Я знаю, дорогая, я совсем, совсем не взрослая, незрелая. Но как, как можно, чтобы человек был доволен, если в тебе все не такое, как ему хотелось бы? Я не обладаю блестящим умом, как он. Все, что я могу предложить ему, – это мою любовь. Но когда он говорит: «Поздравляю тебя с тем, что ты такая невзрослая», то он как бы пронзает ножом мое… Однажды он даже сказал: «Поздравляю тебя с тем, что ты ко мне так холодна». Это к нему-то я холодна? Он причинил мне боль, более чем… Но я люблю его. Я даже попыталась быть менее навязчивой со своей любовью, но я не могу задушить в себе эту жажду тепла.
Она на мгновение замолчала, прикрыв рот рукой каким-то совершенно детским жестом, а потом добавила шепотом:
– Если бы только мама была жива, если бы я могла с ней поговорить! Я не в силах побороть эту необходимость с кем-то поговорить. О, если бы человек мог не взрослеть, Камилла! Если бы можно было навсегда остаться ребенком! Я слишком слабая, чтобы… О, Господи, помоги мне!
И она снова заплакала, говоря:
– Он бы убил меня, если бы наконец понял… Он бы убил меня… Рефферти бешеный человек, Камилла, ты не знаешь, какой он бешеный.
– Зачем бы это папе понадобилось убивать тебя, мама? – спросила я, и неожиданно мой голос оказался холодным, как мрамор.
Она вдруг перестала плакать, села на кровати, протянув ко мне руки:
– О, Боже мой, Камилла! Что я тебе сделала? Что я такое сказала? Конечно, он не стал бы меня убивать. У меня просто истерика. Я сама не знаю, что говорю. Позови доктора Уоллеса. Позови его ко мне.
Я позвонила доктору, и он сказал, что придет чуть позже.
А мне хотелось спросить у мамы: «Обозначает ли все, что ты наговорила, что ты теперь любишь Жака и не любишь папу?» И еще мне хотелось спросить: «Как тебе может быть люб этот ужасный слизняк?»
Но я только накрыла ее одеялом и вышла из комнаты, тихонько притворив за собой дверь.
Я пошла к себе и сделала уроки.
Еще никогда я не справлялась с уроками так быстро. Потом я пошла на кухню и сказала новой кухарке, что я приглашена на обед, и извинилась, что не предупредила ее заранее. Вообще-то мне не разрешают уходить из дома одной по вечерам, и Картер это знает, но она мне ничего не сказала.
Я спустилась вниз и вышла на улицу. Я не знала, вернулась ли Луиза из кино. Но я решила, что дойду до Девятой стрит и посмотрю. В крайнем случае, я сама схожу в кино, а потом вернусь к Луизе.
Кто-то был дома, потому что, как только я позвонила снизу, замок тут же щелкнул. Я толкнула дверь и стала подниматься по покрытой ковровой дорожкой лестнице. Сверху доносился яростный лай Мониного английского бульдога по имени Оскар Уайльд. Когда я повернула к последнему пролету лестницы, Мона вышла на площадку и перегнулась через перила:
– Кто там?
Оскар просунул голову между балясин и зарычал. Оскар всегда делает вид, что готов тебя съесть, хотя в действительности ему хочется, чтобы ты почесал ему за ушком.
– Это Камилла Дикинсон, миссис Роуэн, – сказала я. – Луиза дома?
Мона маленького роста, у нее рыжие волосы, очень коротко стриженные. Она носит очки в толстой черной оправе и строгие черные костюмы, и мне при ней всегда как-то неловко. Когда я бываю у Луизы, то всегда радуюсь, когда ее нет дома, потому что чувствую, что для нее Луизины друзья только лишнее беспокойство и морока.
– Нет, Луизы нет, – отозвалась она. – А чего ты не позвонила, прежде чем идти в такую даль?
– Мне все равно нужно было в эти края, – зачем-то соврала я. – Передайте Луизе, я зайду попозже.
Но теперь Оскар стал требовать, чтобы я с ним повидалась, еще более громким голосом.
– Пошел домой, Оскар! – крикнула Мона.
Она схватила его за ошейник, отшвырнула в глубь квартиры и захлопнула дверь.
Ничего не поделаешь, придется идти в кино. Но мне этого страх как не хотелось, потому что я еще ни разу в жизни не ходила в кино одна. Я повернулась и стала спускаться вниз, как вдруг дверь у Роуэнов открылась и высунулась голова Фрэнка.
– Эй, Камилла Дикинсон, это ты? – крикнул он и поскакал вниз по лестнице мне вдогонку.
– О, привет, – сказала я. – Я думала, ты пошел в кино с Луизой.
Фрэнк тоже вызывал у меня некоторое чувство дискомфорта, не так, как Мона, по-другому. Может, просто оттого, что он был мальчиком, а я особенно-то с мальчиками не общалась, кроме тех, с которыми приходилось стоять в паре в танцевальной школе. Но они мне совсем не нравились.
– Да мне надоело, и я ушел пораньше. Ты сейчас куда?
– Не знаю. Думаю просто прогуляться, – сказала я, слегка запнувшись, потому что вспомнила о маме, лежащей в постели, уставшей от слез, в ожидании прихода папы и доктора Уоллеса. Я подумала, не лучше ли мне вернуться домой. Но потом решила, что, может быть, и к лучшему, если папа придет домой и побудет с мамой наедине.
– Почему бы и мне не пройтись с тобой? – спросил Фрэнк.
– А тебе хочется?
– Да. Я хотел бы хоть разок побыть с тобой без Луизы.
Когда мы вышли из дома, разом загорелись все уличные фонари, и ранняя зимняя ночь как бы угнездилась между домами.
– Куда пойдем? – поинтересовался Фрэнк.
– Мне все равно, куда хочешь, – ответила я.
Я чувствовала себя очень взрослой, шагая рядом с Фрэнком, точно была студенткой Нью-Йоркского университета, пришедшей на свидание. Мы прошли под аркой парка Вашингтон-сквер. Парк стремительно пустел. Несколько оставшихся еще мамочек сворачивали свое вязанье или захлопывали книжки и, вставая со скамеек, покатили коляски с детишками к выходу. Стайка мальчишек все еще лупила мячом по каменной стенке и выкрикивала что-то резкими, ломающимися голосами.
– Знаешь, Кэм, Луиза тебя монополизирует, – сказал Фрэнк. – Ты бы ей этого не разрешала.
– Ничего она не монополизирует, – рассердилась я.
Фрэнк поднял с земли палку и швырнул ее на газон.
– Зря мы не взяли с собой Оскара, – сказал он. – Если мы с Луизой не выведем его, так и никто не выведет. Конечно, она тебя монополизирует, – продолжал он. – И ты делаешь все, как она скажет, такая покорная, как Оскар, после того, как сжевал Биллов ботинок. И самое смешное – я готов в этом поручиться, что ты гораздо умнее Луизы. Послушай, Камилла Дикинсон, а ты веришь в Бога?
Фрэнк очень похож на Луизу. Волосы у него такие же рыжие, только чуть потемнее, а глаза такие же голубые и длинные руки. Его запястья всегда вылезают из рукавов свитера, отчего он кажется моложе своих лет. А теперь я поняла, что он и говорит, как Луиза. Потому что Луиза задает этот вопрос всякому, с кем познакомится и кто представляет для нее какой-то интерес. Она задает этот вопрос, с одной стороны, потому, что он ошарашивает, а с другой стороны, потому, что она в Бога не верит и ей интересно знать, что по этому поводу думают другие. Может быть, она считает, что если обнаружится много верующих людей, то она и сама в конце концов уверует.
На эту тему у нас бывают настоящие сражения – я имею в виду не легкую ссору, потому что легкая ссора нужна Луизе по крайней мере раз в сутки. Но на эту тему она говорит мне с презрением:
– Ты настоящая дура, что веришь в Бога. А я предпочитаю оставаться дурой, если только это делает меня дурой.
– Да! – ответила я Фрэнку с некоторым вызовом, точно защищаясь от занесенной над моей головой плети.
– Прекрасно, – отозвался Фрэнк. – Просто прекрасно. Как ни странно, я тоже верю.
– О!
– Может быть, – продолжал Фрэнк, – это просто реакция на неверие Моны и Луизы. – Во всяком случае, я не уверен, что Бог, в которого я верю, тот же самый, в которого веришь ты. Расскажи мне, в какого Бога ты веруешь.
Мы бродили по парку, и я долго не отвечала, потому что никак не могла найти подходящих слов.
– Ну, – сказала я наконец, – я не думаю, чтобы Бог был виноват в том, что люди поступают плохо. И не думаю, что Он решает за них, когда они совершают хорошие поступки. Но я думаю. Он дает им возможность стать чище и лучше, чем они есть. Если они, конечно, этого захотят. Бог за них ничего не сделает.
И пока я все это произносила, я думала про себя: «Но зачем же Бог сделал так, что Жак появился в нашем доме?»
– Мне нравится то, что ты говоришь, Камилла. Мне бы иногда хотелось побеседовать с тобой – если, конечно, Луиза позволит оторвать тебя от нее.
Меня снова разозлило, что он так говорит о нас с Луизой.
– Я сама решаю, с кем мне общаться, – сердито отрезала я.
– Ну, так ты согласна, Кэм? – спросил Фрэнк. – На свете так мало людей, с кем можно было бы поговорить. Ну, я имею в виду, об этом. Девчонки твоего возраста… знаешь, у них на уме одни только поцелуи. А если с девчонкой можно поговорить, то она, ну, понимаешь… такая, что поглядеть не на что. А с тобой можно говорить, даже о Боге, и ты при этом такая красивая.
Когда Фрэнк это сказал, во мне внутри точно разлилось что-то теплое, меня точно всю пронизали радостные солнечные лучики. И вся моя печаль касательно мамы, папы и Жака отступила куда-то в дальние уголки моего сознания. Совершенно независимо от меня улыбка выползла на мое лицо.
Но тут Фрэнк сказал:
– А Луиза – уродина, да ведь?
– Ничего подобного! – разъярилась я. – Она самая красивая из всех, кого я знаю!
Мне захотелось побежать туда, где Луиза сидела в одиночестве и смотрела свое дурацкое кино, и обнять ее, и защитить от этих слов ее братца.
– Ну маленькая тигрица! – воскликнул Фрэнк. – Не собирался я обижать твою драгоценную Луизу. Она все-таки моя сестра, и я ее люблю, хотя очень часто мне хочется ее попросту прикончить. Ты бы слышала, что она иногда говорит о тебе.
– И что же?
– Да болтает всякое.
– Например?
– Например, про твою маму.
– И что же она такое говорит про маму?
– Мне бы лучше не начинать этот разговор. Ну, раз уж я начал, то скажу. Она говорит, твоя мама производит впечатление, ну, как бы это выразить, глупенькой, что ли, ребячливой. Но имей в виду, Кэм, она никогда ни с кем об этом, кроме меня, говорить не станет. Мы с ней много ссоримся, но мы иногда и разговариваем.
– Да, я думаю, мама всегда была какой-то невзрослой. Но какое это имеет к чему-нибудь отношение?
– Только то, что Луиза не может понять, как это ты всю жизнь обожала свою мать.
– Я говорила ей, – отозвалась я сердито. – Я тысячу раз ей объясняла. Нам было так хорошо с мамой. Точно мы обе – маленькие дети. Я полагаю, потому и было хорошо, оттого, что мама такая невзрослая. Она так любила играть со мной в кукольные чаепития и вообще все делать понарошку. И мы всем друг с другом делились. Но сейчас все стало по-другому. Мы стали другими.
– Луиза говорит, она очень красивая.
– Это тоже слегка изменилось. Раньше она выглядела как принцесса из сказки. А теперь уже не то. Она все еще красивая. Но уже как-то по-другому.
– Послушай, я проголодался. А ты-то ела что-нибудь?
– Нет, – ответила я.
Я была рада, что он сменил тему.
– Мы могли бы пойти к нам и выудить что-нибудь из холодильника. Только, боюсь, Мона еще дома. Да и Луиза скоро примчится домой.
Он пошарил у себя в карманах:
– У меня есть что-то около доллара. Нам хватит взять по гамбургеру и по молочному коктейлю. И зачем только я потратился на то дурацкое кино!
– Я могу за себя заплатить, – заметила я.
Фрэнк ссыпал свои монетки обратно в карман, потом положил мне руки на плечи и сказал:
– Послушай, Камилла, ты знаешь, что происходит? У нас с тобой свидание. Мы сейчас пойдем с тобой к Недвику, а сделаем вид, как будто это Персидский зал в ресторане «Плаза». Идет?
– О'кей, – согласилась я.
Мы тянули время над своими гамбургерами и горячим шоколадом сколько могли. Нам было хорошо вместе.
А затем Фрэнк проводил меня до метро. Я думала, он проводит меня до дому, но он сказал:
– Извини, Камилла, я не могу поехать с тобой, я обещал Дэвиду навестить его сегодня вечером. Уже поздно. Боюсь, как бы он не подумал, что я о нем забыл. Дэвид ветеран. Он потерял обе ноги на войне.
– О, – пробормотала я.
Мы постояли у входа в метро пару минут молча, потом я сказала:
– Спасибо за обед и вообще за все.
Фрэнк взял меня за руку и долго не отпускал. Потом я повернулась и побежала вниз по лестнице.
Всю обратную дорогу домой я вспоминала, как он сказал мне, что я красивая, и как он положил мне руки на плечи, и как долго не отпускал мою руку, когда мы прощались. Первый раз в жизни я подумала, что это не так уж плохо – взрослеть. Луиза – та ждет не дождется, когда станет взрослой и пойдет учиться на доктора, а мне до сих пор казалось, что если бы я оставалась маленькой, то все было бы хорошо с папой и с мамой и Жак никогда бы не появился в нашей жизни…
Мне было немного досадно, что Фрэнк вместо того, чтобы проводить меня, отправился навещать Дэвида, хотя я и сознавала, что это плохо и эгоистично с моей стороны. Мне уже больше не думалось о том, как славно мы провели время с Фрэнком. Мной завладела одна мысль – мне не хочется возвращаться домой.
3
– Конечно же, не будет, – сказала я. – Но, во всяком случае, ее нет дома.
– Жаль, – разочарованно отозвалась Луиза. – Мне хотелось ее увидеть.
– Она, наверно, скоро вернется, – сказала я. – Тебе она зачем-нибудь нужна?
Луиза покачала головой, обводя глазами наш холл. Взгляд ее остановился на столике черного дерева, на котором лежал серебряный поднос для визитных карточек, на стульях возле него, тоже из черного дерева с красивыми парчовыми сиденьями, и на висевшей на стене старинной карте Америки, когда большая часть континента была еще неизученной территорией.
– Я просто хотела посмотреть, какая у тебя мама, – сказала Луиза.
– Ну, проходи же, идем в мою комнату, – повторила я.
Она вошла за мной следом и снова стала оглядываться по сторонам, все еще вертя перчатки в своих длинных тонких пальцах. Луиза очень худая, еще худее, чем я.
– Камилла, у тебя замечательная мама, да?
– Да.
– Она понимает тебя? Ты можешь с ней разговаривать?
– Да.
Тогда я с ней могла разговаривать о чем угодно. Правда, когда я была маленькая, именно папа давал мне чувство надежности и защищенности. Как будто мы с мамой были сестрами и играли вместе во всякие игры. А папа был как будто наш общий папа, и он мог сделать так, чтобы все было хорошо.
Луиза швырнула перчатки на мою кровать.
– Я не хочу идти домой, – сказала она. – Я не хочу туда возвращаться.
– Хочешь, переночуй у меня, – предложила я.
– Не будь дурочкой, – отозвалась Луиза. – Это не выход. Я не хочу возвращаться туда никогда, никогда, никогда!
Каждое свое «никогда» она выкрикивала все громче и громче. Потом сорвала с себя шляпу и швырнула ее на пол.
– Мне так плохо! – воскликнула она. – Ничем хорошим для тебя не обернется, Камилла Дикинсон, что ты согласилась со мной дружить. Я не доставлю тебе радости. Вся наша семья такая. Мы – ужас для наших друзей. Но мы их любим. Очень любим. Поверь мне.
Губы ее дрогнули, и она отвернулась, чтоб я не могла видеть ее лица.
– Они сейчас очень вежливые, – сказала Луиза. – Мона и Билл. Мои папа и мама. Это хуже всего на свете, если они делаются вежливыми. Когда они орут и кидают друг в друга разные предметы, это как раз неплохо, потому что когда они дерутся и визжат, мне кажется, что они это делают любя. Ты так не думаешь? Мы с Фрэнком тоже ссоримся и деремся, но если бы он умер, я бы тоже умерла. Но когда они становятся вежливыми, тогда я пугаюсь. Я так боюсь, что они разведутся! И что тогда будет со мной и с Фрэнком? Билл, наверно, заберет Фрэнка, а я останусь с Моной. Но я Билла люблю больше, хоть он с ней и плохо обращается. Все равно, как бы там ни было, лучше оставаться всем вместе, чем разъехаться. Ну, что ты молчишь?
Я сидела в ногах своей кровати и не знала, что сказать. Я боялась, что Луиза решит, будто я полная дура, и перестанет со мной водиться. Мне так хотелось сказать ей что-нибудь умное и ободряющее, но я решительно ничего не могла придумать.
Тут мы услышали, как хлопнула входная дверь, и мама устремилась через холл в мою комнату.
– Камилла, дорогая, ты дома?
Она ворвалась в комнату и застыла на пороге, увидев Луизу. Потом улыбнулась ей ободряющей улыбкой и сказала:
– А, привет!
Мама снова улыбнулась Луизе и шлепнула на кровать огромную коробку.
– Дорогая, я купила тебе две новые юбочки и два новых… Я проходила мимо магазина и увидела их на витрине, так что вошла в магазин и… Свитерочки такие симпатичные, мягкая шерсть и цвет такой приятный. Примерь.
Мне пришлось раскрыть коробку и примерить обновки. Луиза сидела и молча смотрела на меня, и голубые ее глаза сделались темными, не знаю от чего, то ли от зависти, то ли просто от тоски.
– Солнышко, мы с Реффом обедаем не дома, а потом идем в театр с друзьями. Может быть, твоя подруга… Может, ты пообедаешь с Камиллой за компанию, Луиза?
– Да, спасибо, – спокойно отозвалась Луиза. – Я с удовольствием.
Луиза была спокойна весь остаток вечера. Она больше ничего не говорила резкого. И вдруг я почувствовала, что ей у нас хорошо и уютно, как котенку.
На следующий день во время переменки в школе, когда мы пили молоко с печеньем, Луиза спросила меня:
– Камилла, кем ты хочешь стать?
– Когда? Когда я буду взрослой?
– Ну, вот ты какая. Ты уже взрослая. Достаточно, чтобы осознать свои цели и намерения. Я имею в виду, когда ты станешь самостоятельной, чем бы ты хотела заниматься?
– Астрономией, – сказала я.
Я кинула в нее это слово, как кидают камень. Я боялась, что она начнет надо мной смеяться.
Так и получилось.
– Ну, знаешь, Камилла, люди в наше время обращаются к психиатрам, а не к астрономам. Астрономы вышли из моды. Ты все равно не сможешь никому ничего предсказать, потому что ты не знаешь людей.
Теперь настала моя очередь посмеяться. Впервые мне довелось смеяться над Луизой, а не вместе с ней.
– Ты же говоришь про астрологов, – сказала я. – А я – об астрономах, ученых, о тех, что работают в обсерватории.
– Ox! – сказала Луиза и дотянула свое шоколадное молоко через соломинку до самого дна. – Но почему вдруг?
В первый раз за все время я уловила в ее голосе уважительные нотки.
– Не могу тебе точно сказать почему. Только мне всегда этого хотелось. Моя бабушка много рассказывала мне о звездах. Она очень много о них знала. Она даже встречалась и беседовала с Марией Митчелл.
– Кто такая Мария Митчелл?
– Одна из первых женщин-астрономов. Скажи, Луиза, тебя не пробирает мороз по коже, когда ты видишь звезды на небе и знаешь, что половина из них уже не существует? Они умерли много тысяч лет назад. Их свет доходит до земли через эти тысячи лет. Послушай, тебе о чем-нибудь говорит имя Шиапарелли?
Я, конечно же, здорово выхвалялась. Но не могла остановиться.
– Шиапарелли? Знаменитый модельер. Это каждый дурак знает. А почему ты спрашиваешь?
– А для меня это имя обозначает Джиованни Вирджинио Шиапарелли, итальянского астронома из Милана, если хочешь знать, он жил в девятнадцатом веке.
– Ну ладно, ладно, – сказала Луиза. – Так что этот мужик такое сделал?
– Он был первым из астрономов, кто сумел увидеть каналы на Марсе. И он первым установил, что период обращения Меркурия – восемьдесят дней.
– Хорошо, хорошо, ты меня убедила. Будешь астрономом.
– Да, буду.
Луиза улыбнулась.
– Ох, Луиза, это все так интересно! Знаешь, некоторые ученые думают, что весь мир, и солнце, и разные планеты, и звезды – результат взрыва. Огромнейших размеров звезда когда-то взорвалась где-то там, в мировом пространстве, и все это сейчас только фрагменты той звезды, и расстояние между ними все увеличивается и увеличивается в космосе.
– Замолчи, – сказала Луиза. – Ты меня пугаешь.
– А кем ты решила стать, Луиза?
– Доктором, – отозвалась Луиза. – Психиатром или хирургом. Мне бы хотелось стать психиатром, чтобы понять, что заставляет людей кидать друг в друга тяжелые предметы и ненавидеть друг друга и любить в одно и то же время. А хирургом я бы хотела стать, потому что при этом пришлось бы решать множество сложных задач, посложнее, чем алгебра с геометрией, и потом, я не боюсь крови. Было бы очень здорово сделаться хирургом, ты не думаешь, Камилла?
– Думаю, что так, – согласилась я с ней.
И тут же в своем воображении как бы услышала, будто о Луизе говорят как о блестящей женщине-хирурге. И я мысленно увидела, как она входит в операционную, натягивает резиновые перчатки и приступает к операции, а затем выходит из операционной усталая, бледная и счастливая!
– Это здорово, что мы обе хотим стать учеными, – заметила Луиза. – Давай будем с тобой всегда дружить, Камилла, даже тогда, когда ты станешь знаменитым астрономом, а я – знаменитым хирургом. Может, мы с тобой никогда не выйдем замуж и тогда будем особенно нужны друг другу. Я не люблю мужчин. Да и женщин тоже недолюбливаю. Может, я мисогинист. Или, кажется, это называется мизантроп. Во всяком случае, я думаю, что никогда не захочу выйти замуж, разве что найдется такой доктор, который тоже окажется мизантропом. А тебе надо будет думать о своей карьере. Ученые должны оставаться одинокими. У тебя наверняка будут всякие любовные истории, но замуж выходить не надо. Я согласна с Моной и Биллом, когда они говорят, что браки вышли из моды.
– Да, но мне хотелось бы… – начала было я, но она меня не слушала.
– Так что мы будем с тобой друзьями всегда-всегда. И если ты когда-нибудь заболеешь или с тобой что-нибудь случится, я тебя спасу. Или займусь психоанализом, чтобы тебе помочь. Хочешь, Камилла, я устрою тебе сеанс психоанализа прямо сейчас?
Но тут, к счастью, зазвенел звонок, переменка кончилась, и мы, запихнув в рот остатки печенья, направились в класс.
Не знаю, что бы я делала без Луизы, когда Жак стал приходить к моей маме. Мое знакомство с Луизой, с Моной и Биллом несколько притупили шок от происходящего, но в общем-то ничто не могло примирить меня с тем, что произошло в моей семье. Это как происшествия, о которых печатают в газетах, они всегда случаются с кем-нибудь другим, и вдруг этим другим оказываешься ты сам.
В четверг – на следующий день после того, когда я увидела, как мама и Жак целовались, я уже не могла скрывать от самой себя, что Жак – это что-то мучительно-серьезное. Я прямо из школы пошла домой. Луиза собиралась с Фрэнком в кино. Они звали меня с собой, но я отказалась. В кинотеатре на Сорок второй улице шел фильм ужасов, а меня такие фильмы всегда пугают.
Когда я вошла в дом, то по лицам привратника и «лифтового мальчика» я поняла, что Жака наверху нет.
В квартире было тихо. Может быть, мама где-нибудь с Жаком в городе. Плохо. Но не так плохо, когда он приходит к нам. Я пошла в кухню налить себе стаканчик молока. Картер и новая кухарка тут же прекратили разговор.
– Мамы нет дома? – спросила я.
– Дома, мисс Камилла, – отозвалась Картер. – Она наверно в своей комнате.
Странно. Обычно, когда мама дома и не в гостиной с Жаком, она спешит мне навстречу, и мы тогда садимся с ней попить чайку и потолковать о том о сем.
Я быстро проглотила молоко, подошла к маминой комнате и постучалась. Ответа не последовало. Я подняла руку, чтобы постучать еще раз, но тут раздался мамин голос, и звучал он как-то простуженно:
– Кто там?
– Это я, мам.
– Ой, входи же, дорогая. Ты знаешь, я, кажется, простудилась. По-моему, я заболеваю.
Но, взглянув на нее, я тут же поняла, что это не простуда. Она лежала на кровати одетая и даже в туфлях, и лицо у нее было такое, точно она перед тем очень долго плакала.
– Камилла, дорогая, – сказала она, – будь ангелом, накинь на меня одеяло, меня знобит. Зима настает, а я терпеть не могу зиму. Как дела в школе? Ваш завтрак с Луизой удался?
– Да, спасибо, – сказала я.
– Камилла, поди ко мне, – попросила она, протягивая руки.
Я подошла к кровати, она обняла меня, прижала к себе, и ее слезы брызнули мне на щеки.
– О, Камилла, не ненавидь меня, не ненавидь меня уж слишком-то, – рыдала она.
– Да что ты, мамочка, – сказала я и стала целовать ее, утешая, точно она была ребенком, а матерью – я. Но когда я поглядела на нее пристально, то увидела, что она сегодня выглядит совсем не молодо. Так, как мать и должна выглядеть.
Она всегда очень радуется, когда нас принимают за сестер. Но сегодня у нее были глубокие синие круги под глазами и лицо слегка опухло, так что мне захотелось обнять ее и загородить, чтобы она себя не увидела в зеркале.
– Мамочка, я люблю тебя, я тебя очень люблю, – все повторяла я. Мы обнялись и так сидели, покачиваясь, обнявшись, пока мама не перестала плакать и не откинулась на подушки, всхлипывая тихонько, как уставшее дитя.
Я сходила в ее ванную, намочила маленькое полотенечко холодной водой, вытерла ей глаза, потом взяла одеколон с ее туалетного столика и протерла лоб… Она лежала с закрытыми глазами, приговаривая:
– О, как хорошо, Камилла, как замечательно.
А я чувствовала себя какой-то постаревшей.
А потом она сказала:
– Я знаю, дорогая, я совсем, совсем не взрослая, незрелая. Но как, как можно, чтобы человек был доволен, если в тебе все не такое, как ему хотелось бы? Я не обладаю блестящим умом, как он. Все, что я могу предложить ему, – это мою любовь. Но когда он говорит: «Поздравляю тебя с тем, что ты такая невзрослая», то он как бы пронзает ножом мое… Однажды он даже сказал: «Поздравляю тебя с тем, что ты ко мне так холодна». Это к нему-то я холодна? Он причинил мне боль, более чем… Но я люблю его. Я даже попыталась быть менее навязчивой со своей любовью, но я не могу задушить в себе эту жажду тепла.
Она на мгновение замолчала, прикрыв рот рукой каким-то совершенно детским жестом, а потом добавила шепотом:
– Если бы только мама была жива, если бы я могла с ней поговорить! Я не в силах побороть эту необходимость с кем-то поговорить. О, если бы человек мог не взрослеть, Камилла! Если бы можно было навсегда остаться ребенком! Я слишком слабая, чтобы… О, Господи, помоги мне!
И она снова заплакала, говоря:
– Он бы убил меня, если бы наконец понял… Он бы убил меня… Рефферти бешеный человек, Камилла, ты не знаешь, какой он бешеный.
– Зачем бы это папе понадобилось убивать тебя, мама? – спросила я, и неожиданно мой голос оказался холодным, как мрамор.
Она вдруг перестала плакать, села на кровати, протянув ко мне руки:
– О, Боже мой, Камилла! Что я тебе сделала? Что я такое сказала? Конечно, он не стал бы меня убивать. У меня просто истерика. Я сама не знаю, что говорю. Позови доктора Уоллеса. Позови его ко мне.
Я позвонила доктору, и он сказал, что придет чуть позже.
А мне хотелось спросить у мамы: «Обозначает ли все, что ты наговорила, что ты теперь любишь Жака и не любишь папу?» И еще мне хотелось спросить: «Как тебе может быть люб этот ужасный слизняк?»
Но я только накрыла ее одеялом и вышла из комнаты, тихонько притворив за собой дверь.
Я пошла к себе и сделала уроки.
Еще никогда я не справлялась с уроками так быстро. Потом я пошла на кухню и сказала новой кухарке, что я приглашена на обед, и извинилась, что не предупредила ее заранее. Вообще-то мне не разрешают уходить из дома одной по вечерам, и Картер это знает, но она мне ничего не сказала.
Я спустилась вниз и вышла на улицу. Я не знала, вернулась ли Луиза из кино. Но я решила, что дойду до Девятой стрит и посмотрю. В крайнем случае, я сама схожу в кино, а потом вернусь к Луизе.
Кто-то был дома, потому что, как только я позвонила снизу, замок тут же щелкнул. Я толкнула дверь и стала подниматься по покрытой ковровой дорожкой лестнице. Сверху доносился яростный лай Мониного английского бульдога по имени Оскар Уайльд. Когда я повернула к последнему пролету лестницы, Мона вышла на площадку и перегнулась через перила:
– Кто там?
Оскар просунул голову между балясин и зарычал. Оскар всегда делает вид, что готов тебя съесть, хотя в действительности ему хочется, чтобы ты почесал ему за ушком.
– Это Камилла Дикинсон, миссис Роуэн, – сказала я. – Луиза дома?
Мона маленького роста, у нее рыжие волосы, очень коротко стриженные. Она носит очки в толстой черной оправе и строгие черные костюмы, и мне при ней всегда как-то неловко. Когда я бываю у Луизы, то всегда радуюсь, когда ее нет дома, потому что чувствую, что для нее Луизины друзья только лишнее беспокойство и морока.
– Нет, Луизы нет, – отозвалась она. – А чего ты не позвонила, прежде чем идти в такую даль?
– Мне все равно нужно было в эти края, – зачем-то соврала я. – Передайте Луизе, я зайду попозже.
Но теперь Оскар стал требовать, чтобы я с ним повидалась, еще более громким голосом.
– Пошел домой, Оскар! – крикнула Мона.
Она схватила его за ошейник, отшвырнула в глубь квартиры и захлопнула дверь.
Ничего не поделаешь, придется идти в кино. Но мне этого страх как не хотелось, потому что я еще ни разу в жизни не ходила в кино одна. Я повернулась и стала спускаться вниз, как вдруг дверь у Роуэнов открылась и высунулась голова Фрэнка.
– Эй, Камилла Дикинсон, это ты? – крикнул он и поскакал вниз по лестнице мне вдогонку.
– О, привет, – сказала я. – Я думала, ты пошел в кино с Луизой.
Фрэнк тоже вызывал у меня некоторое чувство дискомфорта, не так, как Мона, по-другому. Может, просто оттого, что он был мальчиком, а я особенно-то с мальчиками не общалась, кроме тех, с которыми приходилось стоять в паре в танцевальной школе. Но они мне совсем не нравились.
– Да мне надоело, и я ушел пораньше. Ты сейчас куда?
– Не знаю. Думаю просто прогуляться, – сказала я, слегка запнувшись, потому что вспомнила о маме, лежащей в постели, уставшей от слез, в ожидании прихода папы и доктора Уоллеса. Я подумала, не лучше ли мне вернуться домой. Но потом решила, что, может быть, и к лучшему, если папа придет домой и побудет с мамой наедине.
– Почему бы и мне не пройтись с тобой? – спросил Фрэнк.
– А тебе хочется?
– Да. Я хотел бы хоть разок побыть с тобой без Луизы.
Когда мы вышли из дома, разом загорелись все уличные фонари, и ранняя зимняя ночь как бы угнездилась между домами.
– Куда пойдем? – поинтересовался Фрэнк.
– Мне все равно, куда хочешь, – ответила я.
Я чувствовала себя очень взрослой, шагая рядом с Фрэнком, точно была студенткой Нью-Йоркского университета, пришедшей на свидание. Мы прошли под аркой парка Вашингтон-сквер. Парк стремительно пустел. Несколько оставшихся еще мамочек сворачивали свое вязанье или захлопывали книжки и, вставая со скамеек, покатили коляски с детишками к выходу. Стайка мальчишек все еще лупила мячом по каменной стенке и выкрикивала что-то резкими, ломающимися голосами.
– Знаешь, Кэм, Луиза тебя монополизирует, – сказал Фрэнк. – Ты бы ей этого не разрешала.
– Ничего она не монополизирует, – рассердилась я.
Фрэнк поднял с земли палку и швырнул ее на газон.
– Зря мы не взяли с собой Оскара, – сказал он. – Если мы с Луизой не выведем его, так и никто не выведет. Конечно, она тебя монополизирует, – продолжал он. – И ты делаешь все, как она скажет, такая покорная, как Оскар, после того, как сжевал Биллов ботинок. И самое смешное – я готов в этом поручиться, что ты гораздо умнее Луизы. Послушай, Камилла Дикинсон, а ты веришь в Бога?
Фрэнк очень похож на Луизу. Волосы у него такие же рыжие, только чуть потемнее, а глаза такие же голубые и длинные руки. Его запястья всегда вылезают из рукавов свитера, отчего он кажется моложе своих лет. А теперь я поняла, что он и говорит, как Луиза. Потому что Луиза задает этот вопрос всякому, с кем познакомится и кто представляет для нее какой-то интерес. Она задает этот вопрос, с одной стороны, потому, что он ошарашивает, а с другой стороны, потому, что она в Бога не верит и ей интересно знать, что по этому поводу думают другие. Может быть, она считает, что если обнаружится много верующих людей, то она и сама в конце концов уверует.
На эту тему у нас бывают настоящие сражения – я имею в виду не легкую ссору, потому что легкая ссора нужна Луизе по крайней мере раз в сутки. Но на эту тему она говорит мне с презрением:
– Ты настоящая дура, что веришь в Бога. А я предпочитаю оставаться дурой, если только это делает меня дурой.
– Да! – ответила я Фрэнку с некоторым вызовом, точно защищаясь от занесенной над моей головой плети.
– Прекрасно, – отозвался Фрэнк. – Просто прекрасно. Как ни странно, я тоже верю.
– О!
– Может быть, – продолжал Фрэнк, – это просто реакция на неверие Моны и Луизы. – Во всяком случае, я не уверен, что Бог, в которого я верю, тот же самый, в которого веришь ты. Расскажи мне, в какого Бога ты веруешь.
Мы бродили по парку, и я долго не отвечала, потому что никак не могла найти подходящих слов.
– Ну, – сказала я наконец, – я не думаю, чтобы Бог был виноват в том, что люди поступают плохо. И не думаю, что Он решает за них, когда они совершают хорошие поступки. Но я думаю. Он дает им возможность стать чище и лучше, чем они есть. Если они, конечно, этого захотят. Бог за них ничего не сделает.
И пока я все это произносила, я думала про себя: «Но зачем же Бог сделал так, что Жак появился в нашем доме?»
– Мне нравится то, что ты говоришь, Камилла. Мне бы иногда хотелось побеседовать с тобой – если, конечно, Луиза позволит оторвать тебя от нее.
Меня снова разозлило, что он так говорит о нас с Луизой.
– Я сама решаю, с кем мне общаться, – сердито отрезала я.
– Ну, так ты согласна, Кэм? – спросил Фрэнк. – На свете так мало людей, с кем можно было бы поговорить. Ну, я имею в виду, об этом. Девчонки твоего возраста… знаешь, у них на уме одни только поцелуи. А если с девчонкой можно поговорить, то она, ну, понимаешь… такая, что поглядеть не на что. А с тобой можно говорить, даже о Боге, и ты при этом такая красивая.
Когда Фрэнк это сказал, во мне внутри точно разлилось что-то теплое, меня точно всю пронизали радостные солнечные лучики. И вся моя печаль касательно мамы, папы и Жака отступила куда-то в дальние уголки моего сознания. Совершенно независимо от меня улыбка выползла на мое лицо.
Но тут Фрэнк сказал:
– А Луиза – уродина, да ведь?
– Ничего подобного! – разъярилась я. – Она самая красивая из всех, кого я знаю!
Мне захотелось побежать туда, где Луиза сидела в одиночестве и смотрела свое дурацкое кино, и обнять ее, и защитить от этих слов ее братца.
– Ну маленькая тигрица! – воскликнул Фрэнк. – Не собирался я обижать твою драгоценную Луизу. Она все-таки моя сестра, и я ее люблю, хотя очень часто мне хочется ее попросту прикончить. Ты бы слышала, что она иногда говорит о тебе.
– И что же?
– Да болтает всякое.
– Например?
– Например, про твою маму.
– И что же она такое говорит про маму?
– Мне бы лучше не начинать этот разговор. Ну, раз уж я начал, то скажу. Она говорит, твоя мама производит впечатление, ну, как бы это выразить, глупенькой, что ли, ребячливой. Но имей в виду, Кэм, она никогда ни с кем об этом, кроме меня, говорить не станет. Мы с ней много ссоримся, но мы иногда и разговариваем.
– Да, я думаю, мама всегда была какой-то невзрослой. Но какое это имеет к чему-нибудь отношение?
– Только то, что Луиза не может понять, как это ты всю жизнь обожала свою мать.
– Я говорила ей, – отозвалась я сердито. – Я тысячу раз ей объясняла. Нам было так хорошо с мамой. Точно мы обе – маленькие дети. Я полагаю, потому и было хорошо, оттого, что мама такая невзрослая. Она так любила играть со мной в кукольные чаепития и вообще все делать понарошку. И мы всем друг с другом делились. Но сейчас все стало по-другому. Мы стали другими.
– Луиза говорит, она очень красивая.
– Это тоже слегка изменилось. Раньше она выглядела как принцесса из сказки. А теперь уже не то. Она все еще красивая. Но уже как-то по-другому.
– Послушай, я проголодался. А ты-то ела что-нибудь?
– Нет, – ответила я.
Я была рада, что он сменил тему.
– Мы могли бы пойти к нам и выудить что-нибудь из холодильника. Только, боюсь, Мона еще дома. Да и Луиза скоро примчится домой.
Он пошарил у себя в карманах:
– У меня есть что-то около доллара. Нам хватит взять по гамбургеру и по молочному коктейлю. И зачем только я потратился на то дурацкое кино!
– Я могу за себя заплатить, – заметила я.
Фрэнк ссыпал свои монетки обратно в карман, потом положил мне руки на плечи и сказал:
– Послушай, Камилла, ты знаешь, что происходит? У нас с тобой свидание. Мы сейчас пойдем с тобой к Недвику, а сделаем вид, как будто это Персидский зал в ресторане «Плаза». Идет?
– О'кей, – согласилась я.
Мы тянули время над своими гамбургерами и горячим шоколадом сколько могли. Нам было хорошо вместе.
А затем Фрэнк проводил меня до метро. Я думала, он проводит меня до дому, но он сказал:
– Извини, Камилла, я не могу поехать с тобой, я обещал Дэвиду навестить его сегодня вечером. Уже поздно. Боюсь, как бы он не подумал, что я о нем забыл. Дэвид ветеран. Он потерял обе ноги на войне.
– О, – пробормотала я.
Мы постояли у входа в метро пару минут молча, потом я сказала:
– Спасибо за обед и вообще за все.
Фрэнк взял меня за руку и долго не отпускал. Потом я повернулась и побежала вниз по лестнице.
Всю обратную дорогу домой я вспоминала, как он сказал мне, что я красивая, и как он положил мне руки на плечи, и как долго не отпускал мою руку, когда мы прощались. Первый раз в жизни я подумала, что это не так уж плохо – взрослеть. Луиза – та ждет не дождется, когда станет взрослой и пойдет учиться на доктора, а мне до сих пор казалось, что если бы я оставалась маленькой, то все было бы хорошо с папой и с мамой и Жак никогда бы не появился в нашей жизни…
Мне было немного досадно, что Фрэнк вместо того, чтобы проводить меня, отправился навещать Дэвида, хотя я и сознавала, что это плохо и эгоистично с моей стороны. Мне уже больше не думалось о том, как славно мы провели время с Фрэнком. Мной завладела одна мысль – мне не хочется возвращаться домой.
3
Когда я повернула ключ в замке и вошла в нашу квартиру, я тут же поняла, что случилось нечто ужасное. Все лампы горели, всюду был такой ослепительно-жесткий свет, какой бывает в операционной. Слышались снующие взад и вперед торопливые шаги, до меня долетел пронзительный мамин крик, и я решила, что папа ее убивает… «Господи, это он ее убивает!» – подумала я и ринулась в мамину комнату. Там столпились все: папа, доктор Уоллес и Картер, и новая кухарка… Мама металась по постели и кричала. Папа и Картер старались ее удержать, а простыня вся была залита кровью. Кухарка, увидев меня, воскликнула: