Л. К. Нефёдова. Онтология поэтического слова Артюра Рембо

Людмила Константиновна Нефёдова
Онтология поэтического слова Артюра Рембо

ЗАГАДКА РЕМБО

   Que comprendre à ma parole?
   Il fait qu `elle fuie et vole!

   Как понять моё слово?
   Оно улетает и убегает!

   Работа, предлагаемая вниманию читателя, посвящена осмыслению онтологической семантики слова-понятия в творческом наследии французского поэта-символиста Артюра Рембо. Несмотря на то, что уже более ста тридцати лет прошло со времени создания его стихотворений, и поэтическое новаторство Рембо, став данностью в мировом художественном процессе, не осознаётся современными читателями как таковое, произведения Рембо вызывают потрясение у каждого, кто углубляется в них.
   Рембо – поэтический гений, кардинально повлиявший на развитие западной и русской поэзии, оставивший после себя загадку, не разгаданную до сих пор.
   Можно ли, однако, говорить о загадке, если стихотворения поэта много раз переводились на различные языки, в том числе и на русский, а следовательно, подвергались тщательному исследованию?
   Тем не менее загадка остаётся. Она мерцает в поэтической и личной судьбе Рембо, ускользая от толкований многочисленных биографов. Так, например, до сих пор никому не удалось убедительно объяснить поэтическое молчание Рембо, наступившее после гениального творческого выброса в восемнадцать лет и длившееся до конца его жизни.
   Загадка ощущается в мощной устремлённости поэта к творчеству, сопряжённой с осознанным саморазрушением. Загадка обнаруживается и в особой соотнесённости поэтического слова с бытийной реалией в поэзии Рембо. Только после Рембо стал возможен поэтический рубеж XIX–XX веков в европейской и русской поэзии, который, однако, в истории литературы никто, кроме Генри Миллера, никогда прямо и непосредственно не связывал с именем Артюра Рембо. Содержание загадки, на наш взгляд, выходит далеко за рамки специального историко-литературного знания, в связи с чем полагаем целесообразным осмыслить онтологическую семантику поэтического слова Артюра Рембо.
   Разумеется, актуализация философского подхода в осмыслении поэтического материала делает очевидным целый ряд вопросов.
   Насколько необходимо русскоязычному читателю начала XXI века обращение к бытию французского слова-понятия в поэтических текстах XIX века?
   Поможет ли философский подход увидеть что-либо новое в поэтическом языке Рембо, чем-либо дополнить уже сложившееся в истории культуры понимание французского поэта?
   Можно ли добавить что-либо новое к трактовке поэтических текстов, созданных в 70-е годы XIX века и много раз переводимых на различные языки (а семантическая насыщенность слова-понятия неоднократно подвергалась осмыслению в процессе переводческой работы)?
   Ответы мы искали в оригинальных текстах Рембо, имеющих и в настоящее время непреходящую эстетическую значимость для развития мирового поэтического процесса, а также в его индивидуальном жизненном опыте, имевшем и имеющем не меньшую значимость для понимания смысла человеческой жизни в целом и жизни гения, отданной поэтическому искусству, в частности. Поиском ответов на эти и многие иные вопросы, связанные с пониманием иноязычного поэтического текста, является и настоящая работа. Этот поиск и подвел нас к необходимости осмысления онтологии поэтического слова в стихотворениях Артюра Рембо.
   Прежде всего полагаем необходимым дифференцировать задачи филологии и философии в осмыслении творчества Артюра Рембо. Несомненно, его поэтическое наследие принадлежит истории и теории литературы и является предметом специального филологического исследования, что, однако, совершенно не исключает принципиальной необходимости также и философского взгляда на его поэзию. Целесообразность философского осмысления поэзии не нуждается в доказательствах, в чём убеждает обращение к ней в трудах Платона, Аристотеля, Г. В. Ф. Гегеля, Ф. В. Й. Шеллинга, М. Хайдеггера, Г. Зиммеля, Ж. Батая, Ж. Делеза, Р. Барта. Однако остаётся значимой проблема дифференциации предмета философского и специального филологического исследования, решение которой в настоящее время затрудняется тем, что гуманитарные исследования становятся всё более междисциплинарными, комплексными и границы между философией и литературоведением иной раз становятся неуловимыми даже для узких специалистов. И всё-таки, следует помнить, что проблемным полем философии традиционно являются вечные вопросы бытия и познания, остающиеся за границами специального знания. Взаимодействуя с филологией, философия предлагает свой особый ракурс исследования литературного материала с позиций его бытия, познания, рождения ценностных смыслов, оперируя своим сложившимся категориальным аппаратом. Так, нас интересует не поэтика Рембо сама по себе или в её соотнесении с известными поэтическими традициями – это вопрос специального филологического исследования. Мы также не ставим задачи выявить какие-либо новые биографические факты жизни поэта – это также вопрос специального историко-литературного исследования. В рассматриваемых текстах нас вполне определённо интересует бытие поэтического слова Рембо, его онтологическая семантика, соотнесённость слова с реалией.
   Тем не менее, исследуя онтологию поэтического слова Артюра Рембо, мы учитывали то, что уже исследовано и выявлено в этой сфере филологией. В истории литературы и литературоведении сложились определённые традиции понимания и толкования произведений Рембо. Как уже отмечалось, его стихи переведены на разные языки, в том числе и на русский. Поэтическое наследие Рембо представлено в академических изданиях с вполне определёнными маркировками.^[1] Существует также ряд историко-биографических работ, дающих достаточно полное представление о событийной стороне жизни французского гения. Казалось бы, проблема жизни и творчества Рембо, став достоянием истории культуры, если не вполне исчерпана, то уже достаточно исследована и разрешена, насколько это вообще возможно в данном случае. Есть ли необходимость при таком положении дел актуализировать онтологию поэтического слова Рембо и что может дать подобный подход для более глубокого понимания творчества поэта?
   Положительный ответ на этот вопрос содержится в том удивлении, которое неизменно вызывают у читателей как жизнь, так и творчество Артюра Рембо.^[2] Исследование поэтики и биографии Рембо ведёт к определению его места на скрижалях истории литературы, но не объясняет эффекта восприятия его стихов. Филология делает очевидными артефакты, но не выявляет их онтологию. Философия же, как известно, начинается с удивления перед очевидным фактом. Этим очевидным фактом в случае с Рембо является небывалая энергия его слова и то, что есть за этим словом – сам Рембо как субъект творчества. Предметом настоящего философского осмысления является загадка гения Рембо, таящаяся в очевидной репрезентированности в специальной науке, как факта поэтического текста, так и факта биографии поэта в их совокупности со специальными филологическими комментариями. Это загадка осталась неразгаданной литературоведением и историей литературы.
   Подтвердим высказанную мысль общеизвестными результатами рембоведения. Уже простое их суммирование с точки зрения философии выявляет преобладание вопросов над ответами. Так, в сокровищнице специального историко-литературного знания Артюр Рембо маркирован – как поэтический гений,
   – символист,
   – чья биография известна и отличается рядом нелицеприятных подробностей,
   – тексты Рембо переведены на разные языки,
   – краткие замечания и небольшие очерки историко-литературного характера о Рембо введены в академические и справочные издания;
   – тексты поэта иллюстрируют теоретические концепции развития европейского символизма;
   – существует ряд работ, посвящённых поэтике Рембо.
   Итак, филология отдала должное мере поэтического таланта Рембо, определила художественную направленность его творчества, транслировала его тексты с помощью художественных переводов в среде иноязычных читателей. В целом филологическая наука архивировала знание биографии и поэтики Рембо. Казалось бы, это научное накопление знаний о поэте вполне убедительно как по объёму, так и по разнонаправленному характеру исследований: признание получили значимость и масштаб таланта, достаточно чётко определено литературное направление, поэтическое наследие интегрировано в литературный процесс, отмечены особенности поэтического стиля. Однако если говорить о результатах архивированного знания о творчестве Артюра Рембо, в сравнении со сложившимся в науке знанием о творчестве других поэтов, то в нём отсутствуют весьма значимые результаты. Во-первых, при наличии биографии с тщательно собранными фактами жизни не сконструирована модель творческого пути поэта. Во-вторых, отсутствует научная версия поэтического становления Рембо, его творческого развития с выявлением кризисов роста, с убедительным обоснованием факторов творческого становления.
   Иными словами, несмотря на достаточное количество публикаций биографического и литературоведческого характера, специальное историко-литературное знание ещё не располагает научной концепцией, сводящей воедино жизнь и творчество Рембо. В специальных исследованиях нет убедительного представления обусловленности творчества Рембо жизнью, а жизни – творчеством, иными словами, нет труда, где был бы убедительно представлен творческий путь Артюра Рембо. Подчёркиваем, что речь идёт не о биографических исследованиях и не об исследованиях в области поэтики, а именно о концепции жизни и творчества в их взаимообусловленности.
   А это позволяет сделать вывод, что ещё рано говорить о полноценной научной версии художественного мира поэта, который представляет собой собственно его творческое бытие. Экспликации возможных версий творческого пути поэта при создавшемся положении вещей предполагают обращение к собственно философскому осмыслению целого ряда категорий: творчество, жизнь, мир, бытие, гений, слово. При этом жизнь и поэзия Артюра Рембо дали несомненный толчок в углублении понимания смысла данных категорий.
   В этом ряду отметим особую гносеологическую значимость категории «творческий путь», которая в литературоведческой науке является средством моделирования научной версии творческого развития и становления автора, соединяя воедино жизнь поэта, творческий процесс и его результаты. Категория творческого пути позволяет концептуально выстроить понимание творчества автора, сколь бы ни был он, автор, в своей обыденной жизни оригинален и неуловим для педантичного биографа, сколь бы ни был он удалён во времени от учёных-филологов, которые изучают его тексты. Матрица творческого пути способствует убедительному системному структурированию искусствоведческого монографического знания. Категория «творческий путь» давно определяет оптимальное архивирование знания об авторах разных эпох (античных, средневековых, нововременных, современных), творивших в различных сферах искусства.
   Так, не без некоторой дискретности, но вполне органично категория творческого пути детерминирует филологическое осмысление художественного мира целого ряда западных поэтов, определивших развитие мирового поэтического процесса. Примером может служить творчество Сафо, Ликея, Катулла, Ф. Вийона, В. Шекспира, У. Вордсворда, С. Кольриджа, Д. Г. Байрона, П. Шелли, Э. По, Г. Лонгфелло, У. Уитмена и многих других. При этом факты неполноты биографических сведений и трансформации авторского смысла текстов, связанные с переводом с древних языков, не исключаются, но и не мешают выстраиванию континуума творчества.
   «Творческий путь» является системообразующей категорией в русской филологической науке при изучении наследия отечественных поэтов:
   А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Н. А. Некрасова, А. А. Фета, А. Н. Майкова, И. С. Никитина, С. А. Есенина и целого ряда других авторов.
   История и теория зарубежной литературы XX века широко применяла данную категорию как инструмент исследования творчества европейских и американских поэтов. Творческий путь давно мыслится в литературоведении как универсальная категория, обращение к которой позволяет осмыслить дихотомию жизни и творчества, угадать жизнь поэтов в плодах творчества, а творчество фундировать в фактах жизни. Применение данной категории имеет прагматическую значимость и в современной филологической науке. Она способствует проникновению в психологию художественного авторского творчества, раскрытию смыслов художественного мира, созданного автором, являясь полноценным методом литературоведческого анализа.
   Тем не менее при наличии достаточно полных, фактографически насыщенных биографий, категория творческого пути не актуализирована в изучении наследия Рембо и не является системообразующим стержнем в выстраивании концептуального знания о нём. Литературоведческая научно-исследовательская технология, вполне сложившаяся на протяжении двух тысячелетий специального осмысления поэзии, оказалась, словно нивелированной в случае с Артюром Рембо. Его жизнь и произведения, будучи с фактологической стороны вполне известными и, казалось бы, вполне очевидными для толкования, тем не менее, не соединились в убедительную историко-литературную версию творческого пути, поскольку не сопрягаются друг с другом. Жизнь Артюра Рембо, достаточно хорошо известная во Франции, и его тексты, имеющие вполне определённые даты их создания и первой публикации, существуют, словно сами по себе, в параллельных, непересекающихся потоках, не образуя единый континуум. А потому толковать стихотворения Рембо, опираясь на историю их создания, на биографические факты, соответствующие дате создания текста, в литературоведческой науке, как правило, не принято, потому что это не даёт видимого научного результата.
   Так, например, в комментариях к поэме «Пьяный корабль» указывается на то, что текст создан шестнадцатилетним Рембо, жившим в то время в Шарлевиле. Однако соотнесение данной поэмы с событиями соответствующего периода жизни поэта в провинциальном Шарлевиле, с кругом его подросткового чтения не обнажает каких-либо особых связей, непосредственно раскрывающих смысл содержания и формы данного текста. Текст «Пьяного корабля» представляется не просто лишённым истории создания, но словно и не нуждается в ней – он просто есть. Читательское проникновение в него вызывает ошеломление, которое совершенно не связано с тем, в какой степени узнаваемы в поэме Рембо реалии романов Жюля Верна, или с тем, насколько ощутим прорыв юного безвестного поэта к парижскому поэтическому Олимпу из шарлевильской глуши. Ошеломителен энергетический потенциал поэтического вещества, выплеснутого поэтом в мир, его озарение неведомым и его взлёт над обыденностью, скрупулёзно точно зафиксированные в тексте поэмы словом. Несомненно, что прочитанные романы Ж. Верна оказались для юного Рембо не более, чем смысловым камертоном для слова-понятия в его собственном тексте, а французский Парнас – не более, чем конфитюрным изыском рядом с всё сметающей стихией поэтического моря провинциального гения. И Жюль Верн, и творчество парнасцев, и гимназическая латынь, и сонный Шарлевиль – всё это, разумеется, в той или иной степени можно уловить в звучании поэмы Рембо, поскольку так или иначе поэзия является отражением его жизни. Но нет речи не только о поэтических и литературных ассоциациях, но даже о реминисценциях. Звук камертона – просто звук, дающий представление о возможной высоте и частоте поэтических колебаний в звучании «переливающейся светилами и млечностью поэме моря» Артюра Рембо, которое ни на что не похоже и которое было прорывом к доселе невиданным возможностям поэтического слова.
   Жизнь и творчество Артюра Рембо, словно не сопряжены друг с другом, и эта их несопряжённость представляет собой проявление «загадки Рембо» – вполне очевидно – не метафоры, а понятия обозначающего научный результат, полученный историками литературы. Повторим, что осмысление этой несопряжённости предполагает выход за рамки поэтического мастерства и ведёт к философскому проблемному узлу, в котором сплелись в сложной конфигурации смыслы первослова и человеческого существования. Таким образом, изучение творчества гениального поэта является не только собственно историко-литературной, но и философской проблемой, принадлежит не только поэзии, но и культуре в целом. Это означает, что ответ на загадку Рембо, вероятнее всего, следует искать не в подсчёте его отроческих побегов из дома или в его взаимоотношениях с матерью, но в онтологии поэтического слова. Во взаимоотношении этого слова с обозначаемой им реалией, в непосредственном бытии самого слова, в изначальном стремлении человека фиксировать полученный опыт познания словом. Рембо, как никто другой из известных миру поэтов, чувствовал бытийность слова, а именно эта сторона слова и является предметом философии.
   Заметим, однако, что и с позиций специального филологического знания в поэтическом наследии Рембо ещё далеко не всё исчерпано: даже пребывая исключительно в рамках истории литературы, нельзя не отметить, что результат жизненного и творческого опыта Рембо усваивался мировой поэзией имплицитно, без каких-либо определённых ссылок на него. А между тем дух Рембо ощутим в русской и английской поэзии рубежа XIX–XX веков и начала XX века. Приведём несколько примеров из множества возможных.
   Так, несомненно, к Рембо восходит обращение к рождению и бытию слова, актуализировавшееся в русской поэзии рубежа XIX–XX веков. Такова, например, акцентуация смысложизненной значимости слова у О. Мандельштама, представленная через моделирование поэтической картины мира без слова, с вынесением последнего за скобки, что ведёт к онемеванию мира.

 
Я слово позабыл, что я хотел сказать.
Ночная ласточка в чертог теней вернётся,
На крыльях срезанных, с прозрачными играть.
В беспамятстве ночная песнь поётся.
Не слышно птиц. Бессмертник не цветёт.
Прозрачны гривы табуна ночного.
В сухой реке пустой челнок плывёт.
Среди кузнечиков беспамятствует слово.
 

   Хотя Артюр Рембо сказал о роли слова в поэтической картине мира в текстах («Пьяный корабль», «О замки, о смена времён», «Гласные»), созданных на несколько десятилетий раньше, чем были созданы произведения О. Мандельштама, проблема прямого или косвенного воздействия поэтики Рембо на поэтику О. Мандельштама пока не находилась в центре специального филологического исследования. Несомненно, что именно Рембо прямо и имплицитно повлиял на других русских поэтов начала XX века, для которых был актуален интерес к бытию слова: А. Ахматову, Н. Гумилёва, К. Бальмонта, В. Хлебникова, В. Маяковского, С. Есенина.
   Имплицитные связи поэзии А. Рембо с англоязычной поэзией можно обнаружить у Дэвида Лоуренса. Так, например, в небольшой поэме «Змея» Лоуренс фиксирует внутренний голос интеллекта, разума, образования, отделяя его от остальных содержаний Я лирического героя.

 
The voice of my education said to me
He must be killed,
For in Sicily the black, black snakes
are innocent, the
Gold are venomous.
And voice in me said, if you were
a man
You would take a stick and break him
now, and finish him off.
But must I confess now I like him,
How glad I was he had come like
a guest? In quiet, to
Drink at my water-trough.
 

   ___

 
Голос моего образования сказал мне
Он должен быть убит,
В Сицилии чёрные, чёрные змеи
безопасны
Золотые – ядовиты.
И голос во мне сказал, если бы ты был
мужчина
Ты взял бы палку и ударил бы его
сейчас, и прикончил бы его.
Но должен я сознаться сейчас
я любовался им,
Сейчас рад ли я был, что он пришёл
словно гость? В спокойствии,
Напиться из моего колодца.
 

   Голос образования, звучащий в сознании лирического героя диктует ему убить змею, которая приползла напиться к его водяному корыту в жаркий сицилийский день. В то же время иной голос – голос интуиции, не оформленный словесно, заставляет принять опасного пришельца из раскалённых недр земли как Другого, кто пришёл в засуху на водопой первым, и в соответствии с великим законом жизни позволить ему напиться. Рождение слова в сознании субъекта у Д. Лоуренса представлено в единстве с актом познания и действия. Вполне очевидна связь текста Д. Лоуренса с известной поэмой его предшественника С. Т. Кольриджа «Сказание о старом мореходе». Неожиданное убийство лирическим героем С. Т. Кольриджа альбатроса ведёт затем к осознанию им своего греха и его мучительному искуплению. Затем Мореход благословляет водяных змей и тем обретает спасение от романтического проклятия. Если указанная связь в разработке романтического мотива у Кольриджа и Лоуренса носит прямой и явный характер, то углубление поэтического сознания героя Лоуренса в содержание собственного Я, тонкая дифференциация восприятий, ощущений, рефлексий, указывающая на творческую связь Лоуренса с Рембо – имплицитна. Так, лирический герой Д. Лоуренса, застывший в созерцании огромной змеи, выползшей из недр земли, начинает слышать внутренний голос опыта и разума («голос образования»). Лоуренс не просто подчёркивает, что голос образования не сразу прорезался в сонном мозгу оторопевшего от неприятной неожиданности героя, но и читателю даёт пережить это состояние сонной оторопи. Именно так застывал и лирический герой «Пьяного корабля» Артюра Рембо перед архипелагами, радугами, рассветами и закатами – всем тем, что мир открывал его непосредственному восприятию. Ошеломление первичного восприятия переходило затем в действие познания: герой слышал и видел, до него невиданное и неслыханное; изнемогал от усталости, переполнялся любовью и вдохновением. И главное, фиксировал словом осязаемое, видимое, слышимое, тонко улавливая переходы и границы в восприятии мира.
   Казалось бы, приведённый пример наглядно говорит о развитии поэтической традиции: С. Т. Кольридж, Д. Лоуренс, А. Рембо. Но если связь Лоуренса с романтиками представляется явной, то его связь с поэтикой Рембо – имплицитна. Девид Лоуренс не идентифицируется в истории литературы как наследник поэтической традиции Артюра Рембо.
   Дух Артюра Рембо ощущается в особенностях поэтического письма Уильяма Батлера Йейтса: в обращении Йейтса к автоматическому письму, в улавливании моментов непосредственного рождения стиха из волны, из толпы, из веселья, из звука деревенской скрипки. Сопряжение у Йейтса словесной реалии с собственно бытием также восходит к поэтической дерзости Артюра Рембо.^[3]
   В России дух Рембо угадывается в титанической работе над словом В. Маяковского, который изводил «слова единого ради тысячи тонн словесной руды», являя поиск единственно нужного слова. Его поэтический дух угадывается в соре, из которого росли стихи Анны Ахматовой, в захватывающих дух путешествиях конквистадоров Н. Гумилёва, в симфонии запахов Д. Аминадо, в трепетном сердце, падающем в анатомичке в ведро у В. Луговского. И хотя развитие традиции здесь не просматривается на явном уровне, но вполне очевидно, что именно после Артюра Рембо европейская и русская поэзия становится иной.
   Так, французская поэзия XX века хранит дух Рембо в утреннем завтраке и похоронах птички Жака Превера, в златогубой улыбке инфернальной героини Поля Элюара, в подсолнухе Сюппервеля. Артюр Рембо обнаруживается везде в европейской и русской поэзии конца XIX и первой половины XX века, где есть обнажение первоначального смысла слова, стремление уловить его непосредственную связь с бытийной реалией. И тем не менее о роли Рембо в развитии поэтической традиции не столь уж определённо говорится, даже когда речь идёт о французской поэзии.
   Думаем, что причина невыявленности традиции не в эпатажности Рембо, определившей неоднозначное отношение к нему в истории культуры на многие десятилетия. Эпатирование лежит на поверхности, подчёркивает противоречия, несостыковки, актуализирует альтернативные оценки и, разумеется, несколько затушёвывает объективный вклад поэтического гения в развитие мировой поэзии. Изменение поэзии после Рембо – эпохально, системно, затрагивает само существо поэтического мировидения и требует для своего понимания обращения к истокам поэтического творчества.
   Полагаем, что проблема поэтического влияния Рембо и его роль в развитии мировой поэзии ещё будет предметом пристальных филологических исследований. Однако и философские интуиции дают право если не на аргументированный бесчисленным количеством примеров вывод, то на наглядное предположение, что Рембо имплицитно определяет развитие не только французской поэзии, но и мировой поэзии в целом. Можно продолжить примеры, убеждающие в том, что мировая поэзия впитала достижения поэтического гения Рембо, переиначив, дав их развитию свой импульс, своё направление, оставив самого поэта на скрижалях истории литературы в качестве не вполне проявленной величины. Открытия и озарения Рембо живут в последующей французской, англоязычной и русской поэзии как мало уловимые непрямые поэтические влияния и взаимодействия. Имплицитное освоение наследия Рембо в поэтическом процессе отчасти обусловлено поздними публикациями текстов и отсутствием своевременного научного комментария к ним.^[4] Но дело не только в этом, а более всего в том, что поэзия Рембо – творческий прорыв в выявлении соотнесённости слова и реалии, который не вполне осмыслен и сегодня. Это связано с тем, что в отличие от музыкального и изобразительного искусств, интернациональных на уровне материала творчества, а следовательно, вполне доступных для всех, кто имеет слух, зрение и художественный вкус, поэзия пребывает в материале национального языка и доступна лишь носителям данного языка, что резко ограничивает круг читателей, а также и круг возможных исследователей-специалистов, так или иначе опирающихся на читательское восприятие.