Лагутина Елена. Хранящие тепло

   Врач задавал еще какие-то вопросы, что-то говорил, объяснял. Она забывала его вопросы и свои ответы в следующую секунду после того, как слова переставали звучать. Когда она наконец снова осталась в палате одна, воцарившаяся тишина показалась ей еще более страшной, лишенной какого бы то ни было смысла — точно так же, как звуки.
   — Буянишь, говорят? — вдруг услышала она голос Кристины, которая появилась в палате совершенно незаметно и заставила Сашу вздрогнуть. Кристина улыбалась, и Саша, поймав эту улыбку, принялась напряженно вглядываться в ее глаза, пытаясь отыскать в них хоть каплю того страха, который был ей уже знаком. Она впервые увидела его в этот день в глазах окружающих людей — в глазах пожилой женщины из соседней палаты и той девушки, которая так отчаянно боролась за то, чтобы Саша не смогла увидеть в зеркале свое отражение. Кристина улыбалась, и Саша так и не смогла разглядеть признаков страха, несмотря на то, что подруга видела ее лицо без бинтов впервые. Кристина смотрела на Сашу так, как будто в ее лице ничего не изменилось, а если и изменилось, то это было не настолько ужасно, как она предполагала. Кристина смотрела так, как будто Саша была прежней — и на миг, совсем короткий миг, сумасшедшая мысль о том, что она и в самом деле осталась прежней, промелькнула в сознании.
   — Чему ты улыбаешься? — удрученно спросила она, продолжая напряженно следить за выражением лица подруги. — Я такая смешная? Я похожа на клоуна, да?
   — Я улыбаюсь, — Кристина медленно присела на край кровати, — потому что у меня хорошее настроение. Потому что тебя сегодня выписывают, а еще потому, что ты наконец ожила.
   — Ожила? — насмешливо переспросила Саша, скривив губы.
   — Ну да. Ты, по крайней мере, разговариваешь со мной. Ты подралась с девушкой из соседней палаты — это поступок.
   — Господи, — пролепетала Саша, внезапно вспомнив все то, что произошло. — Нужно пойти извиниться.
   — Да что случилось? Я толком ничего не поняла.
   — Сама не знаю. Наваждение какое-то. В принципе, меня просто пожалели, а я среагировала неадекватно.
   — Кто тебя пожалел?
   — Эта самая девушка, из соседней палаты. Не хотела мне зеркало давать…
   В этот момент Саша почувствовала, что ее желание увидеть себя зарождается внутри с новой силой.
   — Зеркало? — услышала она голос Кристины и поняла, что молчит уже довольно долго.
   — Кристина, послушай… Это глупо, я ведь все равно когда-нибудь себя увижу. Не сейчас, так через час. Я… Я тебе обещаю, я клянусь тебе, все будет нормально. Поверь мне…Кристина, пожалуйста, Кристиночка!
   — Да о чем ты, Сашка? — Кристина, казалось, совершенно искренне не понимала смысла этой подобострастной преамбулы.
   — Зеркало. Дай мне, пожалуйста, зеркало.
   — Зеркало? Сейчас, — как ни в чем не бывало, Кристина расстегнула «молнию» на сумке и немедленно извлекла оттуда черную атласную косметичку.
   Через минуту зеркало было у Саши в руках.
 
   Распахнув дверь, Кристина огляделась по сторонам и, увидев Владимира, буквально рухнула ему на грудь. Плечи ее вздрагивали. Она плакала беззвучно, как будто потеряв голос, и он гладил ее по волосам, не зная, где найти слова, чтобы ее успокоить. Но все слова, все нужные и важные слова почему-то напрочь исчезли из его памяти, и он только повторял, в глубине души ненавидя себя за это глупое бормотание:
   — Не плачь. Ну, не плачь, пожалуйста…
   — Уеду, — она наконец подняла мокрое от слез лицо и посмотрела мимо, куда-то вдаль. — Уеду, завтра же. Не могу больше. Никаких сил не осталось.
   — Уедешь? Куда ты уедешь? — удивленно спросил он.
   — К себе, в Михайловку. Я же не местная. Просто училась здесь в университете, да и прижилась. Вернее, не прижилась. Совсем не прижилась, как ни старалась.
   — Не местная, — после недолгого молчания проговорил Владимир и замолчал. Он почему-то сразу поверил в то, что так и будет на самом деле, что Кристина сегодня же, или, в крайнем случае, завтра, соберет вещи и уедет. Что Кристины больше не будет, и он останется — один. Что больше некому будет успокаивать его — каждый день, каждую минуту, как маленького ребенка. Невозможно было представить себе, что этой девушки, которую еще несколько дней назад он даже не знал, больше не будет в его жизни.
   Он хотел сказать ей об этом, о том, что понял, только сейчас понял, насколько трудно теперь представить ему свою жизнь без нее. Но, как это обычно случается, не смог подобрать слов. С большим трудом он смог выдавить из себя только:
   — Кристина, а как же… — и замолчал, уставившись на нее, не мигая, надеясь, что больше не придется ничего говорить, что она поймет его и скажет, что чувствует то же самое…
   — Не знаю, — ответила она, вытирая застывшими руками слезы с лица, и он сразу догадался, что она сейчас говорит о Саше. — Понятия не имею. Но я ведь тоже не железная. У меня просто больше нет сил. Я не могу, не могу больше…. Если бы ты знал, каких усилий мне стоило сегодня увидеть ее и не закричать от ужаса. Она ведь без бинтов. Лицо все в шрамах. Глубокие, темно-бордовые, фиолетовые… Я даже представить себе не могла, что это будет настолько ужасно… А она — смотрит на меня, глаза все те же, представляешь себе ее синие глазищи? Смотрит, живая, а я не могу, мне провалиться хочется. Исчезнуть, в воздухе раствориться. Знаешь, в ту минуту, когда я ее увидела, подумала — уж лучше бы я не жила на свете. Лучше бы меня совсем не было, чем такое! Господи, у меня нет больше сил. Нет сил больше.
   — Кристина, — он снова притянул ее к себе, и она подалась, легко, не сопротивляясь, спрятала свое лицо у него на груди. — Кристина, прости меня.
   — Тебя? За что, Володя? — тихо спросила она, не поднимая глаза. — Если бы не ты, я бы, наверное, точно с ума сошла.
   Он вздрогнул от этих неожиданных слов и не поверил ей. Почему-то казалось, что Кристина снова, как обычно, как всегда, просто утешает его. И от сознания этого ему стало еще тяжелее. Чувство вины перед этой девушкой стало еще более ощутимым.
   — Не правда. Все это время я вел себя, как сопливый мальчишка, как слабый ребенок, а ты… Ты даже представить себе не можешь, какая ты. Необыкновенная. С тобой все кажется… светлым.
   Она отстранилась и, глядя мимо него, прошептала:
   — Не могу. Боюсь туда возвращаться. Знаешь, когда я дала ей зеркало…
   — Ты дала ей зеркало?
   — Она меня попросила. Сама попросила. Она сегодня с девушкой из соседней палаты подралась. Из-за зеркала.
   — Саша? — Владимир не мог поверить ее словам.
   — Саша, — кивнула Кристина. — Знаешь, все это время она как замороженная была. А сегодня — не знаю, что на нее так подействовало, наверное, известие о выписке. Сегодня она — как сумасшедшая. Она вся — другая. Вся, только глаза остались. Я так боюсь за нее. Я не знаю, как себя вести. Не знаю, что говорить, что делать, а чего не делать. Она попросила зеркало — и я ей дала.
   — И как она?
   — Она… Она взяла зеркало, поднесла к лицу, стала смотреть… О, Господи!
   Дрожащими пальцами Кристина достала из сумки пачку сигарет. Владимир помог ей прикурить и молча ждал, когда Кристина снова сможет говорить.
   — Знаешь, с этого момента стало вообще ничего не понятно. Она смотрит и смотрит. Не знаю, сколько времени прошло, а она все смотрит, не мигая. А я стою и чувствую, что у меня ноги подкашиваются. Как это я на пол не свалилась. Она долго так смотрела, очень долго. Ни слова не сказала, даже не вздохнула ни разу. Потом опустила зеркало вниз, посмотрела на меня. Только знаешь, как будто и не на меня. И улыбнулась… Улыбнулась так просто, как будто снова свои стихи где-то услышала. Знаешь, она иногда так раньше улыбалась. И так жутко стало от этой улыбки, так страшно. А потом она взяла у меня телефон.
   — Телефон? — Владимир, словно в оцепенении, повторял слова Кристины. Нарисованная ею картина представлялась ему настолько отчетливо, что он и сам почувствовал примерно то же самое, что чувствовала Кристина — страх. Парализующий страх, сковывающий не только душу, но и тело, не позволяя пошевелиться и даже вздохнуть. — Для чего ей телефон? Думаешь, она решилась?…
   — Ей больше некуда звонить, — подтвердила его предположение Кристина. — Да я ведь и сама сколько раз ее об этом просила, настаивала. А теперь — уж и не знаю, стоило ли…
   — Она сама попросила тебя уйти?
   — Нет, — Кристина отрицательно покачала головой, — я просто не выдержала. Мне казалось… Знаешь, так глупо все это, но в какое-то мгновение я вдруг подумала, что если я сейчас уйду, если я перестану видеть это, то этого не будет. Не будет этой палаты, не будет Сашки со шрамами на лице. Ничего не будет. Может быть, зря я ушла?
   Владимир молчал. Он знал, что на месте Кристины точно так же сбежал бы из палаты. Просто сбежал, не в силах присутствовать при том, что происходит. Но, может быть, на самом деле, было более разумно в данный момент оставить Сашу одну, не мешать ей своим присутствием? Может быть, одной ей будет легче? Может быть… а может быть, и нет. Если бы только знать.
   — Послушай, Кристина, успокойся. Если хочешь, я вместо тебя сейчас поднимусь к Саше, помогу ей собраться, провожу до машины. Я сделаю все, что нужно. У меня хватит сил, я смогу. А ты, если хочешь, иди домой, и не переживай. Не переживай за Сашу, я сделаю все, что нужно. А ты отдохни, тебе ведь, в самом деле, нужно отдохнуть, ты устала. Прошу тебя, только… — его сбивчивый шепот оборвался на короткое мгновение. Кристина подняла на него глаза, и слова снова застряли у него в горле, как у шестнадцатилетнего мальчишки, впервые в жизни назначающего свидание девчонке-однокласснице. Но в ее глазах он увидел вопрос, напряженное ожидание и еще что-то, что нельзя было назвать словами. Он почувствовал, что Кристина ждет от него тех слов, которые он хочет ей сказать. И он сказал, с шумом выдохнув воздух из легких: — Только ты не уезжай, Кристина. Не уезжай, останься. Со мной…
   Он сжал ее холодные пальцы в своих руках. Она как-то странно посмотрела на него и, вздохнув, молча отвернулась и снова скрылась в дверях больницы.
 
   Денису начинало казаться, что самолет никогда не взлетит, что эта взлетная полоса будет длиться бесконечно, а стальная птица, напоминавшая ему сейчас скорее стальную гусеницу, так и будет ползти по земле, безуспешно пытаясь расправить крылья. Казалось, с того момента, как мотор наконец загудел и серый горизонт медленно поплыл перед глазами, прошла целая бесконечность.
   Девушка в темно-синей отглаженной форме стюардессы смотрела на него вопросительно. Кажется, она задала ему вопрос — он слышал ее голос, но почему-то никак не мог уловить смысла слов, обращенных к нему. Натянутая и немного недоумевающая улыбка на ее лице уже начинала потухать.
   — Пожалуйста, пристегните ремни. Таковы правила безопасности, — повторила она в третий раз, уже всерьез начиная опасаться, что судьба свела ее с сумасшедшим.
   — Никогда не думал, — он медленно нащупал справа от себя кожаный ремень и потянул его вверх, — никогда не думал, что самолеты летают так медленно.
   — Ну что Вы, — теперь ее улыбка стала немного более естественной, — через час будем на месте. Разве это долго?
   Он смотрел на нее, почему-то не в силах отвести взгляда. Девушка немного смутилась — видимо, подумала, что этот парень на самом деле слишком пристально ее разглядывает. Она понятия не имела о том, что для него она — просто точка в пространстве, точка, остановившая взгляд, не более того.
   — Никогда не думал, — снова услышала она его голос из-за спины и, не обернувшись, скрылась в кабине экипажа. Он перевел взгляд в иллюминатор и увидел под собой крыши домов. Самолет взлетел, и, если ничего не случится, через час, возможно, чуть больше, — черт бы побрал эту взлетную полосу, по которой нельзя бежать сломя голову — ему все же придется дождаться автобуса, который перевезет его через поле, ему придется дождаться своей очереди в багажном отделении. Может быть, плюнуть на эти сумки с барахлом? Плюнуть на правила безопасности и все же попытаться перебежать летное поле? Едва ли ему позволят это сделать. Едва ли кто-то его поймет.
   Он прикрыл глаза. Равномерный шум двигателя не успокаивал, как это обычно бывало во время перелетов. В голове все смешалось, одна мысль, появившись, таяла, подгоняемая другой, такой же смутной и непонятной. Так они неслись, перегоняя друг друга, как в лихорадке. Мысленные образы сменяли один другой. Недоумение в глазах старшего тренера, голос Саши, стюардесса в самолете, снова голос Саши, ее лицо…
   Это было непостижимо, неподвластно уму. С того момента, как он впервые услышал ее голос по телефону, он, как ни старался, так ни разу и не смог восстановить в памяти ее лица. Он хотел лететь обратно еще в тот день, когда она, изо всех сил пытаясь убедить его, что ничего страшного не случилось, так и не смогла достичь результата. Простое растяжение было не смертельным, Денис много раз получал во время тренировок подобную травму. Пары фраз, произнесенных Сашей, было достаточно, чтобы он отчетливо понял: она лжет. Она просто обманывает его, или, во всяком случае, говорит только лишь малую часть правды. Он молчал, покорно дожидаясь, когда она доведет свою речь до конца. Он сделал вид, что поверил ей, просто потому, что почувствовал — она этого хочет. Больше всего на свете хочет, чтобы он ей поверил. И только потом, прежде чем попрощаться, он спросил у нее, хочет ли она, чтобы он приехал к ней. Прямо сейчас, через пару часов. И он бы приехал, прилетел к ней, если бы только она сказала «да».
   Этот разговор был странным, каким-то двухслойным. Они говорили одно, но думали и чувствовали совершенно другое. Привычные значения слов и их сочетаний в нем утратились практически полностью. Саша лгала, но в то же время как будто и не пыталась скрыть того, что говорит неправду. Денис сделал вид, что поверил в эту ложь, но он прекрасно знал и то, что Саша догадалась об этом. Он знал, что случилось что-то плохое, похуже растяжения связок. Но он понял и то, что сейчас не время. Она просила его подождать — вот то единственное, что он понял из разговора совершенно отчетливо, то единственное, в чем не сомневался ни минуты. Единственное, что было правдой. Все остальное было лишь словами либо лишенными смысла, либо имевшими какой-то неведомый, скрытый и совершенно несвойственный смысл. Денис знал и твердо помнил только то, что она просила его подождать. Она не хотела, чтобы он возвращался. Пока — не хотела. И он, собравшись, попрощался с ней — тепло и ласково, как обычно, и принялся ждать. Ждать ее разрешения, ждать пропуска в новый этап своей жизни, который мог получить только от нее.
   Дни проходили за днями, а Саша не звонила. Не звонила и не появлялась в его памяти. Только изредка, лишь на короткое мгновение, ее черты снова вырисовывались перед глазами ярко и отчетливо. В такие моменты Денис поначалу чувствовал радость, но со временем, убедившись в том, что Саша, появившись, снова исчезает, подобно миражу, стал даже бояться этих видений. Они поражали его своей убийственной четкостью, которая длилась всего лишь доли секунды, а потом словно набегающая на берег волна прилива снова смывала Сашины черты, и все начиналось сначала.
   Тренер просто поражался ему. Еще никогда в жизни, за десять с лишним лет работы, он не видел, чтобы Денис так работал во время тренировок. Однажды он даже всерьез спросил его о допинге. Денис только нахмурился в ответ и ничего не сказал. Возможно, это и был допинг — простая необходимость физических движений, изматывающих, изнуряющих так, чтобы не осталось сил думать, чувствовать, помнить. Хотя элементарного смысла в этих движениях порой было недостаточно — за прошедшие дни Денис не сделал практически ни одного грамотного шага на поле, ни одной более-менее обдуманной подачи. Он просто носился по полю, стараясь загнать себя, измучить, лишить сил. Так было проще и быстрее уснуть — потом, после того, как шум трибун стихнет и он останется один в гостиничном номере, наедине с притихшим телефонным аппаратом.
   Ждать было слишком трудно, слишком тяжело. Два или три раза он не выдерживал — хватал телефонную трубку и принимался лихорадочно нажимать на кнопки, в ярости отбрасывая ее прочь после восьмого или девятого гудка телефонного эфира. Иногда ему казалось, что Саша слышит эти звонки, что на самом деле она сейчас дома, просто не хочет снимать трубку, зная, что это звонит Денис. Он почти видел ее, сидящей на диване, отвернувшись к окну, ожидающей, когда же наконец замолчит проклятый телефон. В такие моменты его охватывала ярость и злость, но эти чувства быстро проходили, снова уступая свое место щемящему сердце страху.
   Ведь, в сущности, он почти не знал Сашу. Пока она была рядом, он чувствовал ее и не испытывал необходимости задавать какие-то вопросы. Теперь он всерьез задумался о том, что почти ничего о ней не знает. В тот вечер, когда они пили чай из одной чашки, ему казалось, что он узнал о ней достаточно, чтобы полюбить. Возможно, это так и было, и все же только теперь он понял, что этого было совсем недостаточно для того, чтобы не бояться ее потерять. Сейчас он боялся ее потерять и сходил с ума от того, что не знает ничего о ее прошлом. Чувство ревности жгучей волной захватило его — подобное он испытывал впервые в жизни, а поэтому не знал, что делать. Иногда только присутствием другого мужчины в ее жизни он мог объяснить Сашино молчание. Какой-то человек из прошлого вернулся в ее настоящее и теперь разрушает мечты о будущем. Но иногда — в те редкие моменты, когда Сашино лицо вдруг снова отчетливо вставало перед глазами, он сам себя ругал за этот горячечный бред, понимая, что ревность его глупа и безосновательна. И тогда чувство страха заполняло душу, и это было еще мучительнее, чем ревность. Именно в такие минуты его сильнее всего тянуло к телефонной трубке — когда ревность, затихая, уступала свое место этому жуткому, леденящему душу страху. Тогда ему становилось все равно, абсолютно все равно — лишь бы с Сашей не случилось беды. Пусть лучше в ее жизни будет другой мужчина.
   Несколько раз он звонил Федору, каждый раз собираясь задать ему вопрос о Саше и каждый раз почему-то не решаясь. Тот тоже молчал, и это молчание отчасти успокаивало Дениса. Разговоры с приятелем были обычными, будничными, по голосу Федора он чувствовал, что тот что-то скрывает.
   Турнир уже подходил к концу, оставалась всего лишь одна игра, когда Саша наконец позвонила. В тот момент он был в душе, вымотавшись после очередной тренировки. Сквозь закрытую дверь и шум воды он услышал звонок и подумал, что звонок ему просто почудился — такое случалось часто, с каждым днем все чаще. Но, тут же закрыв кран, он снова услышал звонок. «Мама», — подумал Денис, потому что мама звонила каждый день, а в тот день еще не звонила. Накинув полотенце, так и не смыв пену, он бросился из ванной в комнату, снял трубку и услышал Сашин голос…
 
   — Почему ты не сказала мне сразу? — почти прокричал он, когда Саша закончила свой сбивчивый монолог. — Почему, Саша?
   — Не знаю, Денис, — запинаясь, тихо ответила она. — Я не знала, как тебе сказать. Я… я боялась.
   — Чего ты боялась?
   — Ты не понимаешь, — она вздохнула, — ты не можешь этого понять. Ты не видел моего лица. Оно все в шрамах. В ужасных шрамах, Денис.
   — Шрамы со временем проходят, — горячо возразил он, — это не важно.
   — Ты не видел моего лица, — снова повторила она терпеливо, с такой интонацией, словно разговаривала с маленьким ребенком, которому не дано понять многих вещей.
   — Я убью этого подонка, — глухим голосом отозвался он, — убью.
   — Не говори глупости, Денис.
   — Это не глупости. Я его задушу, своими руками.
   — Послушай, давай не будем об этом. В конце концов, все это теперь не важно. Я только хотела сказать тебе, Денис… Я не обижусь. Поверь мне, я не обижусь, если ты…
   — Если я — что? — с дрожью в голосе потребовал он продолжения ее невысказанной мысли. — Ну, договаривай.
   — Я не обижусь, если ты… Если мы расстанемся. Так будет лучше.
   — Лучше? Так будет лучше? Для кого, черт возьми?
   — Ты не видел моего лица, — в который раз глухим голосом повторила Саша.
   — Саша! Неужели все то, что было между нами, больше не имеет значения? Неужели ты и правда так думаешь?
   — Если бы это было так, я бы тебе не позвонила, Денис.
   — Я приеду. Сейчас приеду к тебе, прилечу на самолете…
   — Нет! Денис, пожалуйста, прошу тебя…
   — И не проси. Ни о чем меня не проси, я больше не буду тебя слушать. Я две недели места себе не находил, ждал твоего звонка. Я не смогу больше ждать. Я хочу быть рядом, с тобой. Я должен быть с тобой, Саша.
   — Ты думаешь, что сможешь?…
   — Смогу? Черт возьми, я все смогу, я горы сверну, чтобы быть рядом с тобой!
   — Теперь все изменилось.
   — Ничего не изменилось. Ничего, слышишь! Да что за бред ты несешь, Сашка! Скажи, чего ты от меня хочешь?
   — Я хочу, — медленно, после недолгой паузы, ответила Саша, — я хочу, чтобы мы расстались. Я хочу, чтобы ты больше не приходил ко мне, чтобы ты помнил меня такой, какая я была раньше.
   — Не дождешься! — почти прокричал он в трубку с яростью в голосе. — Я буду рядом с тобой и буду любить тебя такой, какая ты есть. Ты не сможешь запретить мне этого, не сможешь, пока ты сама… Пока ты сама меня любишь.
   Она очень долго молчала, Денису начинало казаться, что связь между ними оборвалась, но он почему-то тоже никак не мог выдавить из себя ни единого слова, элементарно произнести «алло», чтобы убедиться, что она все еще его слышит.
   — Знаешь, Денис… — наконец услышал он ее голос, показавшийся ему немного чужим. — Только обещай мне.
   — Все, что ты хочешь.
   — Не надо… Не надо так. Не зарекайся. Подумай, прежде чем обещать. Обещай мне, что ты меня не обманешь. Что ты не будешь притворяться, жалеть меня…
   — Я буду тебя жалеть, — тут же оборвал он ее, — обязательно, буду. И я не считаю это чем-то противоестественным и недопустимым.
   — Я не то хотела сказать. Обещай мне, что ты не останешься со мной только потому, что тебе будет жалко меня бросить. Обещай, что ты будешь смотреть на меня только в том случае, если тебе не придется подавлять в себе желание отвести глаза.
   — Я люблю тебя, Саша.
   — Обещай мне, — настойчиво повторила она, словно не замечая тех слов, которые, как казалось Денису, были гораздо важнее всех на свете клятв и обещаний.
   — Хорошо. Я тебе обещаю. Я сделаю все, что ты хочешь. Жди меня. Через три-четыре часа, если вылет не задержат… Чертов ублюдок, — не выдержав, снова выругался он. — Я его убью.
   Последних его слов Саша не услышала. Он произнес их в тот момент, когда равномерные короткие гудки телефонного эфира возвестили о том, что связь окончена.
 
   — Минеральная вода, кола? — стюардесса снова стояла рядом с напряженной улыбкой. Этот странный парень производил на нее неприятное впечатление, несмотря на красивую и яркую внешность. Если бы не служебные обязанности, она бы и близко к нему не подошла.
   — Спасибо, — Денис внезапно ощутил, что в горле пересохло, и был благодарен девушке за услугу. Стакан минеральной воды он осушил за несколько секунд. — Скажите, сколько времени нам осталось лететь?
   — Сорок восемь минут, — ответила она, и Денис с видимым усилием заставил себя подавить стон разочарования. Никогда еще время не тянулось так медленно!
   Стюардесса прошла дальше, снова оставив Дениса наедине со своими мыслями. За окном, почти совсем близко, под серой пеленой сгущающейся вечерней мглы маленькой матово поблескивающей точкой виднелся город. Было такое ощущение, что самолет завис на месте, как стрекоза в знойном воздухе. Денис огляделся по сторонам, подсознательно пытаясь обнаружить среди пассажиров кого-то, кто точно так же, как и он, недоумевает по этому поводу. Но у всех были абсолютно спокойные и равнодушные лица, за окно почти никто не смотрел: в основном, читали газеты.
   Откинувшись на спинку кресла, он попытался отвлечься, сосредоточившись на равномерных звуках работающих двигателей. Перелеты были для Дениса обычным делом, и с ним очень часто случалось, что в самолете он просто засыпал, как и большинство ребят из команды, уставших за время тренировок и игр. Но мысли, крутившиеся в голове, не позволяли сознанию отключиться, несмотря на то, что прошедшую ночь он совсем не смог уснуть, а значит, период бодрствования в общей сложности уже давно перевалил вторые сутки. Пожалуй, впервые в жизни он испытывал такое острое чувство жалости к близкому человеку, точно так же, как и пронзительный страх возможной потери. Бессильная ярость стальным обручем сжимала горло и не давала дышать. «Убью. На самом деле, убью его», — повторял он про себя, не вдумываясь в смысл слов, лишь чувствуя, что они приносят некоторое облегчение. Огни города за окном превратились в едва заметную, почти неразличимую точку. Теперь самолет окружали лишь пучки полупрозрачного тумана. Самолет пошел на снижение.
 
   — Зря ты, Сашка. Лучше бы у меня пока пожила, хоть несколько дней. Вдвоем было бы…
   Кристина осеклась, так и не договорив. Она хотела по привычке сказать «веселее», но вовремя спохватилась — какое уж тут может быть веселье. В который раз она ловила себя на мысли, что говорит какую-то чепуху, бессмыслицу, только лишь ради того, чтобы что-нибудь говорить, и тут же раздражаясь и злясь на себя за собственную неловкость. Саша и Кристина знали друг друга много лет, и молчание никогда не было им в тягость — напротив, сама Кристина сколько раз рассуждала о том, что с настоящим другом, с близким человеком хорошо и помолчать вместе. Теперь все изменилось, все стало по-другому. Несмотря на все свои усилия, Кристина так и не могла побороть собственную неловкость и злилась на себя вдвойне за то, что не может эту неловкость скрыть.