Страница:
Вместе со всеми пирует и Пауль Дойсен, его однокашник по школе Пфорта. Их влекло друг к другу: оба любили изящные стихотворения Анакреонта. Греческий лирик воспевал мирские наслаждения, воспевал любовь, лесбийскую и к мальчикам, воспевал вино и самого себя. Он будил в отроках желания, смягчал их страдания, они тайком читали его в спальне, читали: Я спал, опьяненный Вакхом, / на пурпурных покрывалах... И Дойсен вытаскивал из-под кровати чемодан, доставал оттуда пакетик нюхательного табака, и, так как пить вино было строжайше запрещено, они нюхали на брудершафт - в час, исполненный торжества.
И вот друзья в Бонне, где сразу же вступили в корпорацию "Франкония". Пунш, значит, льется рекой, вокруг новые знакомые, и среди них почитатель Шумана, великолепный знаток его творчества. На удивительно красивом боннском кладбище, где покоится прах композитора, Ницше уже успел побывать - с хозяйкой дома, в котором живет, и ее племянницей, фройляйн Марией. На Рейне, пишет он, все зовется Марией.
Ницше не узнать. Оседлав ослика, он вместе с Дойсеном въезжает на Драконову гору, распевает вечерами в Кёнигсвинтере душещипательные серенады под окнами предположительно непорочных дев. Он пьет, поет и гуляет до рассвета.
И месяца не прожив в Бонне, появляется в белом жилете и лайковых перчатках на весьма и весьма шикарном концерте. Сказочная роскошь, пишет он домой, весь прекрасный пол в огненно-красном, публика говорила только по-английски, а я nо speak inglich. Тьфу, пропасть! Опять дают себя знать пробелы в знании живых иностранных языков. На древнегреческом и латинском он с блеском поддержал бы любой small talk.
Студенческая жизнь дорога, с тощим кошельком нечего, разумеется, и думать о том, чтобы встретить Рождество у семейного очага. И потому он сидит в сочельник один в своей каморке и ждет посылку с подарками из Наумбурга. А ее все не несут. Темнеет. Он зажигает лампу. Прислушивается к каждому шороху. Часы бьют семь. Пора ужинать. Почтальона все нет и нет. И Ницше не выдерживает.
Он бродит по пустынным улицам, заглядывает в освещенные окна, с грустью вспоминает мать и сестру, наконец, заходит к друзьям, в пивную франконцев. Те сидят под рождественской елкой, поют, болтают, потягивают пунш, обмениваются недорогими подарками... В одиннадцать Ницше снова дома. А посылки так и нет.
Она приходит на следующий день - адрес указан неправильно. Я ведь живу в доме номер 518 по Боннгассе. Тем не менее он ликует, благодарит письмом за всю эту прекрасную снедь и подставку для часов. И как впору ему пришлись черно-красно-золотые штиблеты, хотя поначалу при виде их он буквально оцепенел.
Прямолинейные патриотические призывы мало привлекали нас, космополитов, напишет Дойсен в своих воспоминаниях. И вечно приходится прогуливать лекции, поскольку бравые франконцы не могут не встречаться в гимнастических залах или пивных, чтобы не покромсать друг другу физиономии.
А вот Ницше смотрит на этот обычай снисходительнее, чем его благочестивый друг. Бывает на фехтовальной площадке довольно часто. И хотя франконцы не обязаны участвовать в дуэлях, он однажды все же вдруг ощущает потребность сразиться с каким-нибудь буршем.
Дойсен не на шутку встревожен, ведь у его друга сильная близорукость. И конечно, отправляется в один из этих залов вместе с ним. Оружие в позиции к бою, блеснули клинки с острыми концами... Не проходит и трех минут, как противнику удается сделать глубокий выпад и нанести Ницше рассекающую нос кварту.
Идет кровь. Рану перевязывают, Дойсен помогает другу забраться в коляску. Дома я уложил его в постель, усердно прикладывал холод, гостей не впускал, не давал спиртного, и через пару дней наш герой был снова здоров. Шрам остался. И нравился ему.
Нравятся и цвета корпорации - белый, красный, золотой. А то, что к числу франконцев принадлежат такие знаменитости, как писатель Шпильхаген и историк Трейчке, и вовсе замечательно. Важно все, что создает реноме.
Да, Ницше устремлен ввысь. Что говорит об этом греческий поэт Феогнид? Только у лучших научишься лучшему; общаясь с плохими, скоро утратишь даже тот разум, коим ты обладал.
Вопрос матери, не написать ли ей как-нибудь письмо его хозяевам, трогательно заботящимся о нем, приводит Ницше в ужас. Люди они почтенные, резко отвечает он матери, но из ремесленного сословия. Писать им, полагаю я, было бы, говоря откровенно, в высшей степени неуместно. Случись такое, я бы немедленно съехал с квартиры.
Ладно! Но занимается ли сынок хоть иногда науками? И что за вздор мелет он о прекрасном, остроумном профессоре Шпрингере, у которого слушает историю искусств? Он ведь должен изучать теологию! Мать испытывает легкий испуг. Смотри не влюбись по уши в твоего прекрасного профессора, предостерегает она. В Наумбурге и без того обеспокоены его намерением стать беллетристом. Такое позволить себе никак нельзя. Увы, Ницше уже давно стал беллетристом. По меньшей мере в письмах. И в записных книжках, которые заполняет несметным количеством эмоций. О новогодней ночи он пишет: В комнате тихо, в печке потрескивают угли, огонь в лампе я убавил.
Да, это он может. Рассказывать и описывать. Сначала внешнее, потом внутреннее. Умеет видеть снаружи и заглядывать вглубь. Анализ как сюжет сказки - заманчивый, интригующий, безжалостный. Всегда понятный, даже если сам смысл непонятен. И всегда с чувством ритма, с изяществом стиля, с игрой слов и с выразительной мощью фраз.
Итак, Новый год он снова встречает один. В комнате полумрак. Мерцающий свет лишь от печки с неплотно прикрытой дверцей. Он наполняет кружку горячим пуншем, садится за пианино, играет реквием, написанный Шуманом к байроновскому "Манфреду", - и приходит в отличное расположение духа. Устраивается на софе, закрывает глаза и начинает размышлять.
Неожиданно по комнате пролетает дух. И что я вижу на своей кровати? Там кто-то лежит, тихо постанывая и хрипя - умирающий! Отец? Не поднялся ли опять из могилы тот же призрак? Скользят тени. Говорят тени: Злым ты был, год... И славным тоже... И вот состарился... И теперь способен, старый, только похрипывать. Комната вдруг озаряется светом, стены разлетаются, потолок уплывает, Ницше видит - кровать пуста. С улицы доносится бой часов, двенадцать ударов, слышны крики "ура!".
В новом году он хочет защитить себя от таких видений, хочет вырвать, как занозу, мировую скорбь из своей души. Всю эту печаль и меланхолию несет с собой христианство. Значит, с теологией надо кончать. Сперва рай должен быть на земле, а уж потом - на небе.
Ницше будет изучать классическую филологию - овладеет искусством толковать античные тексты. Матери он сообщает об этом в середине письма - коротко и ясно. Мое решение заняться филологией бесповоротно. Изучать то и другое есть нечто половинчатое... Будь всегда здорова, дорогая мамочка. Привет милым тетушкам!
Ох уж эти милые тетушки! Сильнее всех негодовала, должно быть, Розалия, ведь во всем, что касается Бога и Священного Писания, ей среди родственников принадлежит последнее слово. Неужели ее племянник-протестант, оказавшись в прирейнских землях с их махровым католицизмом, отступил от своей веры?
Ничего подобного! Тетушка может быть спокойна. Крайне религиозное католическое население не вызывает у него ни малейшей симпатии. Слишком много ладана, а также скулящих и охающих старых баб.
Ницше пишет о молодых - маленькую фривольно-забавную историю под названием "Франконцы в раю" для юмористической газетки своей корпорации. Семьдесят семь девственниц в белых платьицах с желтыми передничками тянут к себе в заоблачную высь, как Маргарита Фауста, семьдесят семь франконцев, ухватившихся за бечевку. В конце дамы горюют об утраченной девственности, а семьдесят семь франконцев дремлют и видят золотые сны.
А сам Ницше? Он танцует и поет под окнами местных прелестниц, засматривается на фройляйн Марию, вздыхает по красавице, играющей в городском театре. И все? Да, вспоминает Дойсен, он никогда не замечал у Ницше склонности к поцелуям. Не говоря уже о чем-то большем. Mulierem nunquam attigit, он никогда не касался женщин. Сообщить об этом теолог Дойсен предпочитает, разумеется, на латыни.
Потом рассказывает прелюбопытнейшую историю, услышанную от самого Ницше. В феврале 1865 года друг Фриц едет в Кёльн один. Для студентов в пиковом положении город - истинный рай. Ницше осматривает собор и другие достопримечательности. Потом спрашивает прохожего, где бы поесть, и тот приводит его в бордель. Ницше: Неожиданно я оказался в окружении стайки созданий, облаченных в батист с блестками.
Он смотрит на проституток оцепенелым взглядом, а они демонстрируют ему свои прелести. Он испытывает нестерпимое желание бежать из вертепа. И - видит рояль, единственное одушевленное существо в этом обществе, подходит к нему, берет несколько аккордов - они сняли с меня оцепенение, и я вырвался на свободу.
У Томаса Манна этот эпизод стал ключевой сценой в "Докторе Фаустусе". Наглый посыльный указал Адриану Леверкюну "хорошую ресторацию", которая на поверку оказалась публичным домом. Герой романа стоит, скрывая свое волнение, смотрит на дщерей греха и видит раскрытый рояль, идет к нему, точно слепой, и берет два-три аккорда, переходя из си мажор в до мажор. И вот к нему подходит Эсмеральда, большеротая шатеночка с миндалевидными глазами, гладит его по щеке. Отшвырнув ногой табурет, Леверкюн устремляется к выходу из этого блудилища.
От той Hetaera esmeralda с напудренными грудями в испанском болеро гениальный музыкант заразится сифилисом. Подцепит его - то ли в Бонне, то ли в Лейпциге - и Ницше. В Лейпциге, во всяком случае, он будет лечиться. И то, что Томас Манн говорит о Леверкюне, страдающем манией величия и вступающем в сделку с дьяволом, звучит как пророчество в отношении посмертных судеб Ницше: Ты будешь знаменем, ты будешь задавать тон грядущему, твоим именем будут клясться юнцы... Твоя болезнь даст им вкусить здоровье...
Есть у Ницше и еще одна страсть - музыка. Он сочиняет, занося прозвучавшее в душе на нотную бумагу, или просто отдается во власть фантазии. Как это происходит однажды в трактире, где, подбадриваемый другими буршами, он садится за рояль. Франконцы в восторге от игры Ницше, называют его "Глюком".
В студенческих кругах я слыву, можно сказать, музыкальным авторитетом, сообщает он домашним, и, кроме того, чудаковатым малым. Пишет он и о своем самочувствии, о том, что часто несчастен, что у него много капризов и что он любит помучить не только самого себя, но и других людей.
Столь откровенен он редко. Охотнее возводит вкруг себя крепостные стены или закрывает лицо какой-нибудь маской. То, что происходит в Бонне, будет неумолимо повторяться. Поначалу - эйфория. Люди поражены его умом, восхищены его учтивостью, хотят пользоваться этими достоинствами постоянно и стремятся сблизиться. Порой чересчур усердно. Близость ведет к познанию, а познание к скуке - у Ницше. Он замыкается в себе, становится заносчивым. Кто они и кто он!
В Бонне он учится еще один семестр. Особого прилежания не проявляет. Тщеславен. Отпускает усы, аккуратно подстригает и закручивает их. Радуется, что у корпорантов теперь новый головной убор. Красный штюрмер облагораживает любую физиономию. Заказывает он себе и элегантный костюм. Самого современного покроя. За свое творение портной потребовал 17 талеров. Хотя один талер удалось-таки выторговать.
И вот в таком наряде он опять разгуливает по летнему Бонну, слушает оперы, ходит на концерты, предается в компании с франконцами винопитию и необузданному веселью, совершая поездки по Рейну. Лето уходит, приходит осень и - ревматизм. Ницше встревожен. Итог неутешителен: ничего не сделано для науки, мало - по части жизнеустройства, долгов же накопилось предостаточно. Деньги всегда так легко катятся из рук, сетует он, по свидетельству Пауля Дойсена, должно быть оттого, что они круглые.
Ницше собирается в дорогу, постельные принадлежности и книги отправляет малой скоростью, белье - почтой. Учебу он продолжит в Лейпциге. Я драпанул из Бонна, записывает он, стоя ночью под моросящим дождем у поручней парохода и глядя, как огни на берегу Рейна медленно исчезают во тьме.
Минули два с лишним месяца, на календаре - 20 октября 1865 года. Знаменательный день! Ницше поступает в Лейпцигский университет, ровно через сто лет после того, как в список его студентов был занесен Гёте. Хорошая примета.
Кульминация дня - лекция знаменитого филолога Ричля по случаю вступления в должность. Хлопнув дверью в Бонне, ученый обосновывается в Лейпциге. Большой зал забит до отказа. Все хотят слушать Ричля.
И вот, с довольной улыбкой, шаркая большими войлочными туфлями, профессор входит в переполненную аудиторию. Необычная обувь - из-за подагры, в остальном же праздничный костюм с белым галстуком безупречен. Итак, Ричль неспешно идет к кафедре, окидывает взглядом аудиторию и вдруг восклицает: О, да тут и господин Ницше! И радостно машет ему рукой.
Великий Ричль, пламенный оратор, слишком умный и жизнелюбивый, чтобы быть в науке филистером, чутьем угадывает в Ницше юного гения, становится его покровителем, наставником, можно сказать, духовным отцом.
Ах, как опостылела Фридриху наумбургская родня, все эти бабы, желающие, чтобы его жизнь была сведена к заботам о свежести белья, благочестии сердца и чистоте помыслов. Как не хватало ему истинного мужа, которого он мог бы обожать и даже боготворить, - такого, как Ричль.
Всего лишь за несколько семестров Ричль сделает из расхлябанного студента молодого ученого, который, не окончив университета и не защитив докторской диссертации, получит профессуру. Он, избранник Ричля, уже в начале декабря приглашен на чай и вскоре станет членом клуба тринадцати филологов, которые раз в неделю собираются, чтобы подискутировать на заранее заданные темы, и каждый раз сменяют друг друга в кресле председателя.
В январе 1866 года наступает очередь Ницше. В ресторане "Лев" он делает доклад о нравственном и политическом содержании изречений Феогнида, греческого поэта, который пытался спасти аристократическое общество. Это же полный абсурд, считает Ницше, что аристократ Фердинанд Лассаль года три тому назад здесь, в Лейпциге, вдруг проникся любовью к угнетенным и основал "Всеобщий германский рабочий союз". Человек-господин снисходит до получеловеков. Так это видит Ницше. Глубокую неприязнь он будет питать и к Карлу Марксу с его вышедшим в 1867 году "Капиталом". Элита не должна знать сострадания, заявит он в своих философских трудах.
Итак, он рассказывает и рассуждает о Феогниде, хранителе благородного начала. Это его дебют в мире филологов. Он несколько скован, пока не замечает, с каким восхищением внимают ему коллеги. В свою студенческую каморку с романтическим видом на сад, в дом номер 4 по Блюменгассе, он возвращается поздно ночью. Да, он счастлив и так доволен собой, что решает показать текст доклада Ричлю.
Через несколько дней его зовут к мэтру. Тому никогда еще не доводилось читать доклада, столь искусно написанного студентом третьего семестра. Он хочет его опубликовать. Ницше на седьмом небе. Счастье витало у меня на устах. Он встречается с друзьями в ресторане небольшой гостиницы и за кофе с пончиками рассказывает о случившемся.
В эту пору я был рожден как бы заново, теперь филологом, записывает он, я ощущал дразнящий аромат похвал, каковые можно будет заслужить на этом поприще. Не в филологии он видит свое счастье, а в том, чтобы слышать дифирамбы, иметь успех, стяжать славу.
Зайдя как-то в букинистическую лавку своего хозяина, старого Рона, и роясь там в книжных развалах, Ницше натыкается на произведение Артура Шопенгауэра "Мир как воля и представление". Никогда ничего ни об авторе, ни об этом его сочинении он не слышал. Не знаю, какой демон шепнул мне: "Возьми эту книгу домой".
Дома он забивается с приобретенным сокровищем в угол дивана и буквально проглатывает книгу мрачного гения, упиваясь каждой страницей. Человеком владеет не разум, учит пессимист Шопенгауэр, а инстинктивная воля к жизни. Именно ею порождаются все земные беды. Освобождение от всяческого зла может быть достигнуто только отрицанием воли. Как? Путь указали святые, аскеты, йоги: обрати взор внутрь себя и сокруши свою волю.
Ницше будто осенило. Я увидел тут болезнь и исцеление, изгнание и прибежище, ад и рай. Он вдруг чувствует в себе острейшую потребность в самопознании, даже в самоедстве.
Он начинает ненавидеть, презирать, бичевать себя. Четырнадцать дней кряду ложится спать в два часа ночи и встает ровно в шесть утра. Работа теперь неотделима от аскетизма. Стоицизм становится образом жизни. На первых порах, раза три-четыре в неделю, в полдень, Ницше отправляется к обожаемому мэтру домой. Учиться и дискутировать. Ричль обычно сидит обложенный ворохами бумаг, с бокалом красного вина и первым делом обрушивается на своих университетских врагов.
Он веселый реакционер, этот Ричль, сродни Макиавелли, поборник абсолютизма, полагающий, что умные тираны лучше народных представителей. Современный Феогнид, не доверяющий прогрессу и славящий древность. Ученик внимает Ричлю с восторгом.
А учитель успевает рассказать ему и о том, что любит закладывать меж страниц своих книг крупные и мелкие банкноты, всякий раз радуясь, когда находит их при чтении. Папа Ричль, замечает Ницше, единственный человек, чьи порицания я выслушиваю охотно, поскольку все его суждения здравы и непреложны.
Иметь здравые суждения и быть здоровым - настоятельное требование момента. Здоров дух - здорово и тело. Ницше презирает факультетских буквоедов с рыбьей кровью, не усвоивших из науки ничего, кроме ученой пыли. Ему по душе режим работы Эрвина Роде, нового друга, у которого здоровые, крепкие члены и красные щеки. Но здоров ли он сам? Что ж, надо признать, его подчас сотрясают приступы астматического кашля, когда он всю ночь не смыкает глаз: с видом старого ученого, окружив себя крепостными стенами из книг, он штудирует древних греков и римлян, рукописи и первоисточники, штудирует с холодным сердцем и раскаленной до свечения головой.
Кропотливость, эрудиция, методичность - альфа и омега филологии. Эмоциям места нет. Ницше, однако, близок стиль Генриха Гейне, он скорее склонен к фельетону, к иронии и лаконизму, он, по его словам, отдает предпочтение рагу, а не жаркому из говядины.
Снова - пресыщение и скука. Каких усилий стоило мне сделать ученую мину, записывает он, и скверное настроение вновь пристает как репей. Ничто больше не доставляет ни радости, ни удовольствия. Да и сам он не родил до сих пор ничего, кроме смешных мышек.
Вывод его звучит уничтожающе: Филология - это уродина, зачатая богиней Философией с каким-то идиотом. Да, филологи - рабы. А кто ж еще? Трудолюбивые, послушные пчелы, которым какой-нибудь полубог-философ раз в несколько столетий подбрасывает новую работенку.
Эрвин Роде, его умный товарищ по университету, - я люблю его так, как никого не люблю, - мыслит подобным же образом. Сверху вниз. Всегда сверху вниз. Гамбуржец с утонченными манерами и внешностью аристократа становится его закадычным другом. Роде богат деньгами. Ницше богат духом. Остроумен. Они больше не дышат пылью библиотек, а совершают прогулки верхом, на лекции приходят в сапогах со шпорами.
В таком обличье, готовым к поединку с любым соперником, предстанет вскоре у Ницше в "Рождении трагедии из духа музыки" Артур Шопенгауэр. Как на знаменитой гравюре Дюрера "Рыцарь, Смерть и Дьявол", оттиск которой студент повесил на стену в своей комнате. Со стальным, твердым взглядом закованный в броню рыцарь едет своей дорогой, не обращая внимания на врагов рода человеческого.
Когда-нибудь и они с Роде отправятся в дальний путь, завоюют Париж, изумительный город роскоши. Создадут там немецкую колонию - в честь их любимого философа. Пока же мы познаём еще божественную силу канкана, пишет Ницше другу, дабы со временем достойно шагать во главе цивилизации.
Однако сперва Ницше пошагает в ином месте. На военной службе. Рейхсканцлером стал Бисмарк, всеобщая воинская повинность, действующая в Пруссии, введена во всех землях империи. В сентябре 1867 года Ницше проходит медицинское освидетельствование. Он годен, несмотря на близорукость.
Ницше, пожалуй, нравится быть солдатом. Ему по душе краткость армейских выражений. Спустя годы, в Турине, он занесет себя в список иностранцев как ufficiale tedesco - немецкий офицер.
9 октября он должен явиться в Наумбург для прохождения службы. Судьба внезапно оторвала лейпцигский листок с дерева моей жизни. И вот он служит конным, пешим, у орудия.
Начинает с конюшни. Вокруг тебя топот, ржание, скрежет, стук, пишет он Роде. Голыми руками приходится выносить невыразимое, неприглядное. И кто сидит средь навоза? Ей-же-ей, я собственной персоной.
Вскоре он уже ефрейтор, а затем, по его словам, и лучший среди тридцати кавалеристов. Может даже отдавать приказы. Роде смеялся бы до упаду, слыша, как он командует! И его философии, сообщает он, представилась наконец возможность быть практически полезной. Ни секунды он не чувствовал себя оскорбленным или униженным. А когда тянуть лямку нет больше мочи, спрячется, бывает, под своим конем и тихо шепчет: Шопенгауэр, помоги.
В общем, дела его идут неплохо. Он фотографируется с саблей наголо и закрученными усами. Опора - на одну ногу, другая расслаблена, левая рука небрежно лежит на бедре. Лицо - очень грозное. Так и должно быть, ибо у воина грубый ореол. А стремительно мчась на своем горячем Балдуине по просторному плацу, он и вовсе доволен своей судьбой.
Пока, вскакивая как-то в начале марта 1868 года в седло, вдруг не срывается и не повреждает грудину с разрывом нескольких мышц. Обмороки, температура, адские боли. Компрессы со льдом. Он лежит в постели, затянутый веревками. Каждый вечер ему дают морфий.
Обо всем этом он пишет своему бесценному другу Роде с надрывом, каракулями, так как плохо работает рука. Теперь, по прошествии десяти дней, ему в нескольких местах вскрыли грудь, внутри сплошь воспаленную. Сказать, что из каждой раны уже вытекло 4-5 чашек гноя, значит почти ничего не сказать. К тому же однажды вечером вместе с желтой жижицей наружу выходит осколок кости. Состояние, стало быть, довольно плачевное: я квел, как осенняя муха, изнурен, как старая дева, тощ, как аист.
Три месяца к службе не привлекается, полгода восстанавливает здоровье, получает диетическое питание, принимает ванны. После отчисления начинает готовиться к продолжению учебы. Читает Гёте и Диогена, Шеллинга, Канта и Демокрита. А перевернув последнюю страницу очередного фолианта, насвистывает и напевает мелодии из "Прекрасной Елены" Оффенбаха, своей любимой оперетты: Культ Венеры, культ веселый, / Весел я, вы будьте тоже!..
Возвращаясь в Лейпциг, Ницше хочет наконец снова быть веселым. Называет себя приват-доцентом, подыскивает удобную гарсоньерку и находит - за двадцать пять талеров у профессора Бидермана в доме номер 22 по Лессингштрассе, на третьем этаже. Не имея ученой степени, прикрепляет к двери табличку с надписью "Д-р Ницше" и решает стать более светским человеком.
В этом ему помогают Бидерманы, хотя, считает Ницше, они вполне достойны своей фамилии. Но они знают весь Лейпциг, знают Генриха Лаубе, директора театра, знают обер-бургомистра, знакомы с профессором Брокгаузом, женатым на сестре Рихарда Вагнера, пылкой поклонницей которого в свою очередь является жена профессора Ричля Софья. Она хорошо знает маэстро и хочет, чтобы и Ницше, любимый ученик ее мужа, проникся почтением к замечательному композитору.
Она заманивает его на концерты. Он слушает увертюру к "Тристану и Изольде", вступление к "Нюрнбергским майстерзингерам", он взволнован, отрешен, потрясен. Своему самому близкому другу пишет: У Вагнера мне по душе то, что по душе и у Шопенгауэра - этически чистая стихия, фаустовский дух, готовность к крестным мукам и смерти с мраком склепа.
В ноябре 1868 года Вагнер приезжает инкогнито в Лейпциг к родственникам один, без Козимы, своей возлюбленной, замужней женщины, у которой от него уже двое детей. Козима находится в Мюнхене и пытается упорядочить отношения в "треугольнике", терпеть которые больше нет сил. Пойдет ли муж на развод? Вагнер взвинчен до предела, хотя положение его наконец поправилось: вот уже четыре года он в фаворе у мечтательно-восторженного баварского короля Людвига и не испытывает недостатка в деньгах. Итак, композитор тайно приезжает в Лейпциг, и фрау Ричль удается организовать для Ницше приглашение на прием.
Показаться в большом свете должно в отменном туалете, полагает он. Какая удача, что на днях он заказал себе бальный костюм! Спешит к портному, застает его рабов, которые рьяно трудятся над моей парой, объясняет, почему дело срочное, и получает заверение, что костюм будет доставлен ему в ближайшее воскресенье.
Дождь льет как из ведра, когда под вечер с мокрым свертком появляется какой-то старичок. Но фрак сухой и сработан на славу. Правда, посыльный требует, чтобы ему заплатили. Ницше же намерен рассчитаться только с хозяином мастерской. Ситуация обостряется. Человек торопит, и время торопит. Я хватаю костюм и начинаю его надевать. Человек тоже ухватился за костюм и мешает мне. Насилие с моей стороны, насилие с его стороны! Сценка. Я сражаюсь в одной рубашке, ибо хочу натянуть новые брюки.
Это ему не удается. Старичок овладевает бальным костюмом и исчезает под пеленой дождя. Ницше накидывает на себя поношенный сюртук, бросается в ночной мрак и столь же стремительно вбегает в салон Брокгаузов.
И вот друзья в Бонне, где сразу же вступили в корпорацию "Франкония". Пунш, значит, льется рекой, вокруг новые знакомые, и среди них почитатель Шумана, великолепный знаток его творчества. На удивительно красивом боннском кладбище, где покоится прах композитора, Ницше уже успел побывать - с хозяйкой дома, в котором живет, и ее племянницей, фройляйн Марией. На Рейне, пишет он, все зовется Марией.
Ницше не узнать. Оседлав ослика, он вместе с Дойсеном въезжает на Драконову гору, распевает вечерами в Кёнигсвинтере душещипательные серенады под окнами предположительно непорочных дев. Он пьет, поет и гуляет до рассвета.
И месяца не прожив в Бонне, появляется в белом жилете и лайковых перчатках на весьма и весьма шикарном концерте. Сказочная роскошь, пишет он домой, весь прекрасный пол в огненно-красном, публика говорила только по-английски, а я nо speak inglich. Тьфу, пропасть! Опять дают себя знать пробелы в знании живых иностранных языков. На древнегреческом и латинском он с блеском поддержал бы любой small talk.
Студенческая жизнь дорога, с тощим кошельком нечего, разумеется, и думать о том, чтобы встретить Рождество у семейного очага. И потому он сидит в сочельник один в своей каморке и ждет посылку с подарками из Наумбурга. А ее все не несут. Темнеет. Он зажигает лампу. Прислушивается к каждому шороху. Часы бьют семь. Пора ужинать. Почтальона все нет и нет. И Ницше не выдерживает.
Он бродит по пустынным улицам, заглядывает в освещенные окна, с грустью вспоминает мать и сестру, наконец, заходит к друзьям, в пивную франконцев. Те сидят под рождественской елкой, поют, болтают, потягивают пунш, обмениваются недорогими подарками... В одиннадцать Ницше снова дома. А посылки так и нет.
Она приходит на следующий день - адрес указан неправильно. Я ведь живу в доме номер 518 по Боннгассе. Тем не менее он ликует, благодарит письмом за всю эту прекрасную снедь и подставку для часов. И как впору ему пришлись черно-красно-золотые штиблеты, хотя поначалу при виде их он буквально оцепенел.
Прямолинейные патриотические призывы мало привлекали нас, космополитов, напишет Дойсен в своих воспоминаниях. И вечно приходится прогуливать лекции, поскольку бравые франконцы не могут не встречаться в гимнастических залах или пивных, чтобы не покромсать друг другу физиономии.
А вот Ницше смотрит на этот обычай снисходительнее, чем его благочестивый друг. Бывает на фехтовальной площадке довольно часто. И хотя франконцы не обязаны участвовать в дуэлях, он однажды все же вдруг ощущает потребность сразиться с каким-нибудь буршем.
Дойсен не на шутку встревожен, ведь у его друга сильная близорукость. И конечно, отправляется в один из этих залов вместе с ним. Оружие в позиции к бою, блеснули клинки с острыми концами... Не проходит и трех минут, как противнику удается сделать глубокий выпад и нанести Ницше рассекающую нос кварту.
Идет кровь. Рану перевязывают, Дойсен помогает другу забраться в коляску. Дома я уложил его в постель, усердно прикладывал холод, гостей не впускал, не давал спиртного, и через пару дней наш герой был снова здоров. Шрам остался. И нравился ему.
Нравятся и цвета корпорации - белый, красный, золотой. А то, что к числу франконцев принадлежат такие знаменитости, как писатель Шпильхаген и историк Трейчке, и вовсе замечательно. Важно все, что создает реноме.
Да, Ницше устремлен ввысь. Что говорит об этом греческий поэт Феогнид? Только у лучших научишься лучшему; общаясь с плохими, скоро утратишь даже тот разум, коим ты обладал.
Вопрос матери, не написать ли ей как-нибудь письмо его хозяевам, трогательно заботящимся о нем, приводит Ницше в ужас. Люди они почтенные, резко отвечает он матери, но из ремесленного сословия. Писать им, полагаю я, было бы, говоря откровенно, в высшей степени неуместно. Случись такое, я бы немедленно съехал с квартиры.
Ладно! Но занимается ли сынок хоть иногда науками? И что за вздор мелет он о прекрасном, остроумном профессоре Шпрингере, у которого слушает историю искусств? Он ведь должен изучать теологию! Мать испытывает легкий испуг. Смотри не влюбись по уши в твоего прекрасного профессора, предостерегает она. В Наумбурге и без того обеспокоены его намерением стать беллетристом. Такое позволить себе никак нельзя. Увы, Ницше уже давно стал беллетристом. По меньшей мере в письмах. И в записных книжках, которые заполняет несметным количеством эмоций. О новогодней ночи он пишет: В комнате тихо, в печке потрескивают угли, огонь в лампе я убавил.
Да, это он может. Рассказывать и описывать. Сначала внешнее, потом внутреннее. Умеет видеть снаружи и заглядывать вглубь. Анализ как сюжет сказки - заманчивый, интригующий, безжалостный. Всегда понятный, даже если сам смысл непонятен. И всегда с чувством ритма, с изяществом стиля, с игрой слов и с выразительной мощью фраз.
Итак, Новый год он снова встречает один. В комнате полумрак. Мерцающий свет лишь от печки с неплотно прикрытой дверцей. Он наполняет кружку горячим пуншем, садится за пианино, играет реквием, написанный Шуманом к байроновскому "Манфреду", - и приходит в отличное расположение духа. Устраивается на софе, закрывает глаза и начинает размышлять.
Неожиданно по комнате пролетает дух. И что я вижу на своей кровати? Там кто-то лежит, тихо постанывая и хрипя - умирающий! Отец? Не поднялся ли опять из могилы тот же призрак? Скользят тени. Говорят тени: Злым ты был, год... И славным тоже... И вот состарился... И теперь способен, старый, только похрипывать. Комната вдруг озаряется светом, стены разлетаются, потолок уплывает, Ницше видит - кровать пуста. С улицы доносится бой часов, двенадцать ударов, слышны крики "ура!".
В новом году он хочет защитить себя от таких видений, хочет вырвать, как занозу, мировую скорбь из своей души. Всю эту печаль и меланхолию несет с собой христианство. Значит, с теологией надо кончать. Сперва рай должен быть на земле, а уж потом - на небе.
Ницше будет изучать классическую филологию - овладеет искусством толковать античные тексты. Матери он сообщает об этом в середине письма - коротко и ясно. Мое решение заняться филологией бесповоротно. Изучать то и другое есть нечто половинчатое... Будь всегда здорова, дорогая мамочка. Привет милым тетушкам!
Ох уж эти милые тетушки! Сильнее всех негодовала, должно быть, Розалия, ведь во всем, что касается Бога и Священного Писания, ей среди родственников принадлежит последнее слово. Неужели ее племянник-протестант, оказавшись в прирейнских землях с их махровым католицизмом, отступил от своей веры?
Ничего подобного! Тетушка может быть спокойна. Крайне религиозное католическое население не вызывает у него ни малейшей симпатии. Слишком много ладана, а также скулящих и охающих старых баб.
Ницше пишет о молодых - маленькую фривольно-забавную историю под названием "Франконцы в раю" для юмористической газетки своей корпорации. Семьдесят семь девственниц в белых платьицах с желтыми передничками тянут к себе в заоблачную высь, как Маргарита Фауста, семьдесят семь франконцев, ухватившихся за бечевку. В конце дамы горюют об утраченной девственности, а семьдесят семь франконцев дремлют и видят золотые сны.
А сам Ницше? Он танцует и поет под окнами местных прелестниц, засматривается на фройляйн Марию, вздыхает по красавице, играющей в городском театре. И все? Да, вспоминает Дойсен, он никогда не замечал у Ницше склонности к поцелуям. Не говоря уже о чем-то большем. Mulierem nunquam attigit, он никогда не касался женщин. Сообщить об этом теолог Дойсен предпочитает, разумеется, на латыни.
Потом рассказывает прелюбопытнейшую историю, услышанную от самого Ницше. В феврале 1865 года друг Фриц едет в Кёльн один. Для студентов в пиковом положении город - истинный рай. Ницше осматривает собор и другие достопримечательности. Потом спрашивает прохожего, где бы поесть, и тот приводит его в бордель. Ницше: Неожиданно я оказался в окружении стайки созданий, облаченных в батист с блестками.
Он смотрит на проституток оцепенелым взглядом, а они демонстрируют ему свои прелести. Он испытывает нестерпимое желание бежать из вертепа. И - видит рояль, единственное одушевленное существо в этом обществе, подходит к нему, берет несколько аккордов - они сняли с меня оцепенение, и я вырвался на свободу.
У Томаса Манна этот эпизод стал ключевой сценой в "Докторе Фаустусе". Наглый посыльный указал Адриану Леверкюну "хорошую ресторацию", которая на поверку оказалась публичным домом. Герой романа стоит, скрывая свое волнение, смотрит на дщерей греха и видит раскрытый рояль, идет к нему, точно слепой, и берет два-три аккорда, переходя из си мажор в до мажор. И вот к нему подходит Эсмеральда, большеротая шатеночка с миндалевидными глазами, гладит его по щеке. Отшвырнув ногой табурет, Леверкюн устремляется к выходу из этого блудилища.
От той Hetaera esmeralda с напудренными грудями в испанском болеро гениальный музыкант заразится сифилисом. Подцепит его - то ли в Бонне, то ли в Лейпциге - и Ницше. В Лейпциге, во всяком случае, он будет лечиться. И то, что Томас Манн говорит о Леверкюне, страдающем манией величия и вступающем в сделку с дьяволом, звучит как пророчество в отношении посмертных судеб Ницше: Ты будешь знаменем, ты будешь задавать тон грядущему, твоим именем будут клясться юнцы... Твоя болезнь даст им вкусить здоровье...
Есть у Ницше и еще одна страсть - музыка. Он сочиняет, занося прозвучавшее в душе на нотную бумагу, или просто отдается во власть фантазии. Как это происходит однажды в трактире, где, подбадриваемый другими буршами, он садится за рояль. Франконцы в восторге от игры Ницше, называют его "Глюком".
В студенческих кругах я слыву, можно сказать, музыкальным авторитетом, сообщает он домашним, и, кроме того, чудаковатым малым. Пишет он и о своем самочувствии, о том, что часто несчастен, что у него много капризов и что он любит помучить не только самого себя, но и других людей.
Столь откровенен он редко. Охотнее возводит вкруг себя крепостные стены или закрывает лицо какой-нибудь маской. То, что происходит в Бонне, будет неумолимо повторяться. Поначалу - эйфория. Люди поражены его умом, восхищены его учтивостью, хотят пользоваться этими достоинствами постоянно и стремятся сблизиться. Порой чересчур усердно. Близость ведет к познанию, а познание к скуке - у Ницше. Он замыкается в себе, становится заносчивым. Кто они и кто он!
В Бонне он учится еще один семестр. Особого прилежания не проявляет. Тщеславен. Отпускает усы, аккуратно подстригает и закручивает их. Радуется, что у корпорантов теперь новый головной убор. Красный штюрмер облагораживает любую физиономию. Заказывает он себе и элегантный костюм. Самого современного покроя. За свое творение портной потребовал 17 талеров. Хотя один талер удалось-таки выторговать.
И вот в таком наряде он опять разгуливает по летнему Бонну, слушает оперы, ходит на концерты, предается в компании с франконцами винопитию и необузданному веселью, совершая поездки по Рейну. Лето уходит, приходит осень и - ревматизм. Ницше встревожен. Итог неутешителен: ничего не сделано для науки, мало - по части жизнеустройства, долгов же накопилось предостаточно. Деньги всегда так легко катятся из рук, сетует он, по свидетельству Пауля Дойсена, должно быть оттого, что они круглые.
Ницше собирается в дорогу, постельные принадлежности и книги отправляет малой скоростью, белье - почтой. Учебу он продолжит в Лейпциге. Я драпанул из Бонна, записывает он, стоя ночью под моросящим дождем у поручней парохода и глядя, как огни на берегу Рейна медленно исчезают во тьме.
Минули два с лишним месяца, на календаре - 20 октября 1865 года. Знаменательный день! Ницше поступает в Лейпцигский университет, ровно через сто лет после того, как в список его студентов был занесен Гёте. Хорошая примета.
Кульминация дня - лекция знаменитого филолога Ричля по случаю вступления в должность. Хлопнув дверью в Бонне, ученый обосновывается в Лейпциге. Большой зал забит до отказа. Все хотят слушать Ричля.
И вот, с довольной улыбкой, шаркая большими войлочными туфлями, профессор входит в переполненную аудиторию. Необычная обувь - из-за подагры, в остальном же праздничный костюм с белым галстуком безупречен. Итак, Ричль неспешно идет к кафедре, окидывает взглядом аудиторию и вдруг восклицает: О, да тут и господин Ницше! И радостно машет ему рукой.
Великий Ричль, пламенный оратор, слишком умный и жизнелюбивый, чтобы быть в науке филистером, чутьем угадывает в Ницше юного гения, становится его покровителем, наставником, можно сказать, духовным отцом.
Ах, как опостылела Фридриху наумбургская родня, все эти бабы, желающие, чтобы его жизнь была сведена к заботам о свежести белья, благочестии сердца и чистоте помыслов. Как не хватало ему истинного мужа, которого он мог бы обожать и даже боготворить, - такого, как Ричль.
Всего лишь за несколько семестров Ричль сделает из расхлябанного студента молодого ученого, который, не окончив университета и не защитив докторской диссертации, получит профессуру. Он, избранник Ричля, уже в начале декабря приглашен на чай и вскоре станет членом клуба тринадцати филологов, которые раз в неделю собираются, чтобы подискутировать на заранее заданные темы, и каждый раз сменяют друг друга в кресле председателя.
В январе 1866 года наступает очередь Ницше. В ресторане "Лев" он делает доклад о нравственном и политическом содержании изречений Феогнида, греческого поэта, который пытался спасти аристократическое общество. Это же полный абсурд, считает Ницше, что аристократ Фердинанд Лассаль года три тому назад здесь, в Лейпциге, вдруг проникся любовью к угнетенным и основал "Всеобщий германский рабочий союз". Человек-господин снисходит до получеловеков. Так это видит Ницше. Глубокую неприязнь он будет питать и к Карлу Марксу с его вышедшим в 1867 году "Капиталом". Элита не должна знать сострадания, заявит он в своих философских трудах.
Итак, он рассказывает и рассуждает о Феогниде, хранителе благородного начала. Это его дебют в мире филологов. Он несколько скован, пока не замечает, с каким восхищением внимают ему коллеги. В свою студенческую каморку с романтическим видом на сад, в дом номер 4 по Блюменгассе, он возвращается поздно ночью. Да, он счастлив и так доволен собой, что решает показать текст доклада Ричлю.
Через несколько дней его зовут к мэтру. Тому никогда еще не доводилось читать доклада, столь искусно написанного студентом третьего семестра. Он хочет его опубликовать. Ницше на седьмом небе. Счастье витало у меня на устах. Он встречается с друзьями в ресторане небольшой гостиницы и за кофе с пончиками рассказывает о случившемся.
В эту пору я был рожден как бы заново, теперь филологом, записывает он, я ощущал дразнящий аромат похвал, каковые можно будет заслужить на этом поприще. Не в филологии он видит свое счастье, а в том, чтобы слышать дифирамбы, иметь успех, стяжать славу.
Зайдя как-то в букинистическую лавку своего хозяина, старого Рона, и роясь там в книжных развалах, Ницше натыкается на произведение Артура Шопенгауэра "Мир как воля и представление". Никогда ничего ни об авторе, ни об этом его сочинении он не слышал. Не знаю, какой демон шепнул мне: "Возьми эту книгу домой".
Дома он забивается с приобретенным сокровищем в угол дивана и буквально проглатывает книгу мрачного гения, упиваясь каждой страницей. Человеком владеет не разум, учит пессимист Шопенгауэр, а инстинктивная воля к жизни. Именно ею порождаются все земные беды. Освобождение от всяческого зла может быть достигнуто только отрицанием воли. Как? Путь указали святые, аскеты, йоги: обрати взор внутрь себя и сокруши свою волю.
Ницше будто осенило. Я увидел тут болезнь и исцеление, изгнание и прибежище, ад и рай. Он вдруг чувствует в себе острейшую потребность в самопознании, даже в самоедстве.
Он начинает ненавидеть, презирать, бичевать себя. Четырнадцать дней кряду ложится спать в два часа ночи и встает ровно в шесть утра. Работа теперь неотделима от аскетизма. Стоицизм становится образом жизни. На первых порах, раза три-четыре в неделю, в полдень, Ницше отправляется к обожаемому мэтру домой. Учиться и дискутировать. Ричль обычно сидит обложенный ворохами бумаг, с бокалом красного вина и первым делом обрушивается на своих университетских врагов.
Он веселый реакционер, этот Ричль, сродни Макиавелли, поборник абсолютизма, полагающий, что умные тираны лучше народных представителей. Современный Феогнид, не доверяющий прогрессу и славящий древность. Ученик внимает Ричлю с восторгом.
А учитель успевает рассказать ему и о том, что любит закладывать меж страниц своих книг крупные и мелкие банкноты, всякий раз радуясь, когда находит их при чтении. Папа Ричль, замечает Ницше, единственный человек, чьи порицания я выслушиваю охотно, поскольку все его суждения здравы и непреложны.
Иметь здравые суждения и быть здоровым - настоятельное требование момента. Здоров дух - здорово и тело. Ницше презирает факультетских буквоедов с рыбьей кровью, не усвоивших из науки ничего, кроме ученой пыли. Ему по душе режим работы Эрвина Роде, нового друга, у которого здоровые, крепкие члены и красные щеки. Но здоров ли он сам? Что ж, надо признать, его подчас сотрясают приступы астматического кашля, когда он всю ночь не смыкает глаз: с видом старого ученого, окружив себя крепостными стенами из книг, он штудирует древних греков и римлян, рукописи и первоисточники, штудирует с холодным сердцем и раскаленной до свечения головой.
Кропотливость, эрудиция, методичность - альфа и омега филологии. Эмоциям места нет. Ницше, однако, близок стиль Генриха Гейне, он скорее склонен к фельетону, к иронии и лаконизму, он, по его словам, отдает предпочтение рагу, а не жаркому из говядины.
Снова - пресыщение и скука. Каких усилий стоило мне сделать ученую мину, записывает он, и скверное настроение вновь пристает как репей. Ничто больше не доставляет ни радости, ни удовольствия. Да и сам он не родил до сих пор ничего, кроме смешных мышек.
Вывод его звучит уничтожающе: Филология - это уродина, зачатая богиней Философией с каким-то идиотом. Да, филологи - рабы. А кто ж еще? Трудолюбивые, послушные пчелы, которым какой-нибудь полубог-философ раз в несколько столетий подбрасывает новую работенку.
Эрвин Роде, его умный товарищ по университету, - я люблю его так, как никого не люблю, - мыслит подобным же образом. Сверху вниз. Всегда сверху вниз. Гамбуржец с утонченными манерами и внешностью аристократа становится его закадычным другом. Роде богат деньгами. Ницше богат духом. Остроумен. Они больше не дышат пылью библиотек, а совершают прогулки верхом, на лекции приходят в сапогах со шпорами.
В таком обличье, готовым к поединку с любым соперником, предстанет вскоре у Ницше в "Рождении трагедии из духа музыки" Артур Шопенгауэр. Как на знаменитой гравюре Дюрера "Рыцарь, Смерть и Дьявол", оттиск которой студент повесил на стену в своей комнате. Со стальным, твердым взглядом закованный в броню рыцарь едет своей дорогой, не обращая внимания на врагов рода человеческого.
Когда-нибудь и они с Роде отправятся в дальний путь, завоюют Париж, изумительный город роскоши. Создадут там немецкую колонию - в честь их любимого философа. Пока же мы познаём еще божественную силу канкана, пишет Ницше другу, дабы со временем достойно шагать во главе цивилизации.
Однако сперва Ницше пошагает в ином месте. На военной службе. Рейхсканцлером стал Бисмарк, всеобщая воинская повинность, действующая в Пруссии, введена во всех землях империи. В сентябре 1867 года Ницше проходит медицинское освидетельствование. Он годен, несмотря на близорукость.
Ницше, пожалуй, нравится быть солдатом. Ему по душе краткость армейских выражений. Спустя годы, в Турине, он занесет себя в список иностранцев как ufficiale tedesco - немецкий офицер.
9 октября он должен явиться в Наумбург для прохождения службы. Судьба внезапно оторвала лейпцигский листок с дерева моей жизни. И вот он служит конным, пешим, у орудия.
Начинает с конюшни. Вокруг тебя топот, ржание, скрежет, стук, пишет он Роде. Голыми руками приходится выносить невыразимое, неприглядное. И кто сидит средь навоза? Ей-же-ей, я собственной персоной.
Вскоре он уже ефрейтор, а затем, по его словам, и лучший среди тридцати кавалеристов. Может даже отдавать приказы. Роде смеялся бы до упаду, слыша, как он командует! И его философии, сообщает он, представилась наконец возможность быть практически полезной. Ни секунды он не чувствовал себя оскорбленным или униженным. А когда тянуть лямку нет больше мочи, спрячется, бывает, под своим конем и тихо шепчет: Шопенгауэр, помоги.
В общем, дела его идут неплохо. Он фотографируется с саблей наголо и закрученными усами. Опора - на одну ногу, другая расслаблена, левая рука небрежно лежит на бедре. Лицо - очень грозное. Так и должно быть, ибо у воина грубый ореол. А стремительно мчась на своем горячем Балдуине по просторному плацу, он и вовсе доволен своей судьбой.
Пока, вскакивая как-то в начале марта 1868 года в седло, вдруг не срывается и не повреждает грудину с разрывом нескольких мышц. Обмороки, температура, адские боли. Компрессы со льдом. Он лежит в постели, затянутый веревками. Каждый вечер ему дают морфий.
Обо всем этом он пишет своему бесценному другу Роде с надрывом, каракулями, так как плохо работает рука. Теперь, по прошествии десяти дней, ему в нескольких местах вскрыли грудь, внутри сплошь воспаленную. Сказать, что из каждой раны уже вытекло 4-5 чашек гноя, значит почти ничего не сказать. К тому же однажды вечером вместе с желтой жижицей наружу выходит осколок кости. Состояние, стало быть, довольно плачевное: я квел, как осенняя муха, изнурен, как старая дева, тощ, как аист.
Три месяца к службе не привлекается, полгода восстанавливает здоровье, получает диетическое питание, принимает ванны. После отчисления начинает готовиться к продолжению учебы. Читает Гёте и Диогена, Шеллинга, Канта и Демокрита. А перевернув последнюю страницу очередного фолианта, насвистывает и напевает мелодии из "Прекрасной Елены" Оффенбаха, своей любимой оперетты: Культ Венеры, культ веселый, / Весел я, вы будьте тоже!..
Возвращаясь в Лейпциг, Ницше хочет наконец снова быть веселым. Называет себя приват-доцентом, подыскивает удобную гарсоньерку и находит - за двадцать пять талеров у профессора Бидермана в доме номер 22 по Лессингштрассе, на третьем этаже. Не имея ученой степени, прикрепляет к двери табличку с надписью "Д-р Ницше" и решает стать более светским человеком.
В этом ему помогают Бидерманы, хотя, считает Ницше, они вполне достойны своей фамилии. Но они знают весь Лейпциг, знают Генриха Лаубе, директора театра, знают обер-бургомистра, знакомы с профессором Брокгаузом, женатым на сестре Рихарда Вагнера, пылкой поклонницей которого в свою очередь является жена профессора Ричля Софья. Она хорошо знает маэстро и хочет, чтобы и Ницше, любимый ученик ее мужа, проникся почтением к замечательному композитору.
Она заманивает его на концерты. Он слушает увертюру к "Тристану и Изольде", вступление к "Нюрнбергским майстерзингерам", он взволнован, отрешен, потрясен. Своему самому близкому другу пишет: У Вагнера мне по душе то, что по душе и у Шопенгауэра - этически чистая стихия, фаустовский дух, готовность к крестным мукам и смерти с мраком склепа.
В ноябре 1868 года Вагнер приезжает инкогнито в Лейпциг к родственникам один, без Козимы, своей возлюбленной, замужней женщины, у которой от него уже двое детей. Козима находится в Мюнхене и пытается упорядочить отношения в "треугольнике", терпеть которые больше нет сил. Пойдет ли муж на развод? Вагнер взвинчен до предела, хотя положение его наконец поправилось: вот уже четыре года он в фаворе у мечтательно-восторженного баварского короля Людвига и не испытывает недостатка в деньгах. Итак, композитор тайно приезжает в Лейпциг, и фрау Ричль удается организовать для Ницше приглашение на прием.
Показаться в большом свете должно в отменном туалете, полагает он. Какая удача, что на днях он заказал себе бальный костюм! Спешит к портному, застает его рабов, которые рьяно трудятся над моей парой, объясняет, почему дело срочное, и получает заверение, что костюм будет доставлен ему в ближайшее воскресенье.
Дождь льет как из ведра, когда под вечер с мокрым свертком появляется какой-то старичок. Но фрак сухой и сработан на славу. Правда, посыльный требует, чтобы ему заплатили. Ницше же намерен рассчитаться только с хозяином мастерской. Ситуация обостряется. Человек торопит, и время торопит. Я хватаю костюм и начинаю его надевать. Человек тоже ухватился за костюм и мешает мне. Насилие с моей стороны, насилие с его стороны! Сценка. Я сражаюсь в одной рубашке, ибо хочу натянуть новые брюки.
Это ему не удается. Старичок овладевает бальным костюмом и исчезает под пеленой дождя. Ницше накидывает на себя поношенный сюртук, бросается в ночной мрак и столь же стремительно вбегает в салон Брокгаузов.