Ламур Луис. Сэкетт

   Но частично мое беспокойство вызывал страх, что я окажусь в ловушке.
   Я работал у костра до позднего вечера, все разбивал куски кварца. Может, золото, на которое я наткнулся, всего лишь карман. Может, дальше вглубь скалы кварц снова пойдет тверже, или изменится характер руды, и ее потребуется размалывать. Я обо всех этих делал и не знал-то почти ничего.
   Когда настала ночь, я поставил лошадей поближе к пещере, развел костер в самой глубине и замесил тесто на хлеб из готовой закваски. Я хорошо поел, перед тем как лечь спать.
   Среди ночи я проснулся.
   Было холодно. Я хочу сказать, по-настоящему холодно. Я и не верил никогда, что бывает такой холод. Лошади жались друг к другу, опустив головы. Я вышел из пещеры и оказался в странном, заколдованном ледяном мире.
   Лед… хрустальный лед сверкал в лунном свете, льющемся в разрывы облаков. Лед на деревьях, лед на камнях, блестящий лед на луговой траве. Лед на ивняке превращал его в лес из тонких стеклянных палочек.
   Это было непривычно, это было красиво, это было хрустальное сияние смерти.
   Никакой дурак не тронется в путь по горным тропам, пока этот лед не растает. Эти тропки с бровь шириной… дорожки по краю пропасти, каменистые броды, скальные стены, гладкие как простыня, — все сейчас превратилось в сплошной лед, где ни одна лошадь не удержится на ногах, где даже человек в мокасинах едва решится шаг сделать.
   От мысли о спуске в каньон, где прежде жила в одиночестве Эйндж, у меня волосы встали дыбом.
   Если покажется солнце, оно растопит все довольно быстро. Но сейчас уже осень… допустим, до того пойдет снег? Тогда еще страшней — на каждом шагу можно спустить лавину.
   Вернувшись в пещеру, я подбросил дров в огонь, а потом вышел наружу с куском мешковины и начал чистить лошадей. Лед намерз на отросшей к зиме шерсти и с треском обламывался у меня под рукой. Кони знали, что я стараюсь помочь им, и стояли очень спокойно. Глаза смотрели беспомощно и испуганно.
   Это была самая жуткая гололедица, какую мне в жизни видеть приходилось, страшнее даже, чем «погонип»^[22] в Неваде. Под весом льда на деревьях обламывались ветки. Белый, хрустальный мир… словно все из стекла.
   Пища… хуже всего у меня будет с пищей. В сильные холода мне понадобится пищи больше обычного, чтобы сберегать тепло, а сейчас никто не скажет, на сколько я здесь застрял. Может, на всю зиму.
   Нечего тратить время зря. Каждый шаг, даже по ровному месту, — это риск, он может обернуться сломанной ногой. О тропах вообще думать нечего, само золото потеряло всякое значение. С нынешней минуты начинается битва за жизнь.
   До рассвета оставалось еще часа два, но я взял топор, вышел наружу и отрубил пару приличных колод от бревна, которое давно притащил сюда; уложил их в костер, теперь он будет гореть долго.
   Лошади стояли, напрягая ноги, боялись шевельнуться на скользкой земле. Я обошел их вокруг с лопатой, разбил лед и набросал поверх льда немного битого камня, оставшегося после моих трудов.
   Потом добрался до леска, оббил лед с древесного ствола, обрубил несколько самых толстых сучьев и отволок их в пещеру. Луна зашла. Я подбросил дров в костер, поставил на огонь кофейник и сел обдумывать положение. Может, есть какой-то способ выбраться, который я просмотрел.
   Когда рассветет, первым делом надо будет убить оленя или двух. Пока держатся холода, можно не беспокоиться, что мясо испортится.
   Рассвет открыл небо, затянутое холодными серыми облаками. Я вышел и начал высматривать оленей. Аппалуза тем временем подобрался к кромке льда, сверкающего на земле, и принялся разбивать его копытом, чтобы добраться до травки. Этот конек вырос в Монтане и привык к таким штукам.
   Перед самым полуднем я нашел оленя.
   К ночи стало, пожалуй, холодней прежнего. Я разделал оленя и подвесил мясо на ветку. Я освежевал зверя как следует и сохранил шкуру. Если мне тут торчать всю зиму, то шкур таких понадобится до черта, сколько ни добуду, ни одна лишней не окажется. А рассчитывать я могу только на ту дичь, которая сейчас здесь, в долине.
   Закутавшись в одеяла, я просидел всю долгую ночь у костра. Я думал, что надо будет закрыть устье пещеры стенкой. Ветер врывался внутрь, трепал пламя и нес холод. Наконец настало утро — плоские серые облака по-прежнему закрывают солнце, режет холодный ветер, стеклянные ветки слегка покачиваются и брякают одна о другую, как руки скелета.
   Лошади удрученно дергали остекленевшую траву, лед резал им губы, под конец они, похныкивая, пришли ко мне. Я спустился к ручью, где трава росла повыше, разбил лед, нарезал травы и принес им.
   Нет, так не пойдет. Во что бы то ни стало надо мне спуститься с горы. Да и лошадей хорошо бы увести, если получится. Только я знал, что ни черта не получится… А без меня они подохнут в этой горной западне.
   Ближе к ночи я поджарил себе кусок оленины и съел, горбясь над костром и нарезая мясо полосками, чтоб легче с ним справиться.
   За ночь выпал снег, и когда пришло утро, я увидел, что одна из вьючных лошадей лежит со сломанной ногой. Я застрелил ее, и эхо разнеслось по задушенной льдом долине..
   Под сыплющимся с неба легким снежком я прошел до самого водостока. Поток замерз, и желоб превратился в сплошную глыбу льда. Вода успела подняться еще выше, чем раньше. Уступ, по которому вилась тропинка, оказался под несколькими футами льда. Об этом маршруте и думать не приходилось.
   Эйндж со своим дедом продержалась здесь наверху зиму. Как им это удалось?
   Их пещера побольше этой и лучше укрыта, вокруг нее между валунами валяются старые бревна — запас дров на целую жизнь… но смогу ли я спуститься по тропе на дно каньона?
   Да смогу ли я вообще добраться до этого каньона? Там, наверху, где растут те щетинистые сосенки, ветер метет во всю силу, там будет еще холодней, чем здесь. А тропа, даже если я смогу до нее добраться, — это ведь спуск на пятьсот футов по гладкому обрыву, который, наверно, покрыт сплошным льдом.
   Ладно, пускай этот вариант остается на крайний случай. А пока надо мне отсиживаться там, где я оказался, и стараться выдержать холод.
   Взял я лопату, вышел наружу и обколол побольше льда — надо было дать лошадкам шанс продержаться. Они-то и сами знали, как добираться до травы, но лед царапал им губы и резал бабки до крови.
   А снег все валил, накрывал лед толстым одеялом и делал его еще опаснее.
   И вдруг голова аппалузы взметнулась кверху и уши стали торчком.
   Я вытащил винчестер. За падающим снегом я видел недалеко, и тут все было неподвижно. Прислушался — нет, ничего не слышно.
   Передвигаясь с крайней осторожностью, я спустился к прибрежному ивняку и нарезал длинных лозинок. Отнес в пещеру и сложил на полу не слишком близко от огня.
   Выезжая из лагеря, я обычно всегда вожу с собой пучок сыромятных ремешков, вроде тех, какими связывают ноги бычкам, когда клеймят. Каждый ковбой всегда возит их с собой на всякий случай — на пастбище мало ли что может статься. И вот теперь я собрался пустить их в дело.
   Лошадей вовсе не тянуло гулять, они держались возле пещеры. Все утро и часть второй половины дня и старательно трудился — крошил и дробил кварц, выскребал из него крошки золота, которое можно будет сложить во вьючок.
   Когда лоза отогрелась и снова стала гибкой, я каждую лозинку по очереди согнул в обруч и связал концы. Потом выбрал два самых лучших обруча, навязал поперек сыромятные ремешки, и у меня получились корявые снегоступы.
   Ближе к вечеру взял винтовку, нацепил снегоступы на ноги и вышел наружу, чтобы испытать их. Ну, это была не первая пара в моей жизни, так что свое дело они делали неплохо. Я прошелся по долине до водостока, и увидел, что желоб быстро забивает снегом поверх льда. Нет, этим маршрутом не выберешься, и думать не стоит.
   Я развернулся и потопал к долине, где жила Эйндж. Почти добравшись до голого гребня с щетинистыми сосенками, повернул обратно, чтобы до темноты вернуться к себе в пещеру. Вот тут-то я и услышал выстрел.
   Он меня просто ошеломил, я стоял столбом и слушал, как рокочет эхо в мрачных горах.
   Наконец пушистый снег на склонах заглушил эхо, а я так и стоял на месте, слегка дрожа от холода, один в широком мире между небом и снегом, не желая согласиться с тем, что мои уши слышали.
   Выстрел… здесь!
   Он донесся из каньона подо мной. Кто-то там есть, внизу! Кто-то находится в пещере Эйндж или недалеко от нее.
   Здесь? В этом месте?

Глава 13

   Может, это внезапно треснул лед? Сломалась ветка под тяжестью снега?.. Да нет, это был выстрел, отчетливый, резкий, ошибиться невозможно.
   «Телл Сэкетт, — сказал я себе, — держи нос по ветру, ты, брат, тут не один».
   Кто знает о пещере внизу? Да вообще о долине? Только Эйндж, насколько мне известно. Кэп знает то, что я ему рассказывал, но Кэп не смог бы сюда добраться, даже если бы я дал ему точные указания. Да и не давал я никаких указаний, он пока слишком слабый.
   Эйндж?.. Что за дурацкая мысль! У нее никаких причин забираться сюда.
   Кто-то из тех, что шли по моему следу там, внизу? Может, они как-то нашли дорогу в эту долину? Вот это, пожалуй, самое вероятное.
   Если я двинусь в каньон теперь, то, пока доберусь, станет совсем темно, один черт я ничего не увижу. Сейчас имеет смысл только отправиться обратно к шахте и забиться в нору до рассвета.
   Одно было ясно как божий день. Если эти люди, неважно, кто они такие и откуда взялись, действительно внизу, в каньоне, то их там нежданно-негаданно прихватило снегопадом, как и меня… и, если я не ошибаюсь, они куда менее приспособлены к такой истории.
   Мы, Сэкетты, никогда не жили в большом достатке, и у себя в горах привыкли обходиться самым малым, зато научились изворотливости. Любой из нас, братьев, в одиночку странствовал за многие мили от дому и умел выживать в диких местах, когда еще и шестнадцати не стукнуло.
   С тех пор у меня вся жизнь — сплошные тяжелые времена, хоть на войне, хоть после. Перегон гурта длиннорогих из Техаса в Монтану — не тот случай, где можно человеку размягчиться… в общем, будьте уверены, я провел половину своей жизни, имея меньше чем ничего.
   Трудности — это мой всегдашний образ жизни, редко-редко мне не приходилось голодать, мерзнуть и бороться против дикой природы. Можно сказать, всю жизнь я не жил, а старался выжить. Даже для меня не слишком большое удовольствие оказаться отрезанным тут, в горах, занесенных снегом, но уж как-нибудь я выживу. А вот те, другие?..
   Когда я вернулся обратно в лагерь, мои лошади стояли у самой пещеры. Я завел их внутрь и тщательно обтер холстиной. В основном, правда, я с ними возился, чтобы малость их подбодрить. Они ребята сообразительные и понимают, что влетели мы в большую неприятность, но раз о них заботятся, значит, все пока нормально.
   Хотел бы я сам в это верить.
   После развел костер, снял свою овчинную куртку и натянул жилет, а потом снова надел куртку. Когда приходится выходить в холодную погоду, я всегда стараюсь натягивать на себя поменьше лишних одежек. Тут главное — чтоб не вспотеть. Потому что как остановишься, пот начинает замерзать и превращается в ледяную рубашку под одеждой.
   Приготовил я себе чего-то поесть и уселся у костра с открытым Блэкстоном. Только время от времени косился наружу, пытаясь разглядеть там что-нибудь.
   Последние несколько месяцев, улегшись спать, я временами подолгу лежал без сна, раздумывал о том, что прочитал, или пытался высказать какие-то мысли, пользуясь словами, взятыми из этой книжки. Я надеялся, что, пока придет весна, речь у меня станет получше.
   И еще время от времени я думал об Эйндж… о тех днях, когда я заботился о ней, а она была полумертвая от голода и слабости, когда я думал, что, может быть, это и есть моя женщина. Я угробил уйму времени, мечтая про нее, просто думая о ней и обо всем, с ней связанном.
   Но теперь мечтать мне особенно не о чем. Она это ясно показала в тот вечер в магазине.
   Так что ж выходит, лучше было дать Китчу пристрелить меня? Ну уж нет, я так не думал. Приходилось мне слышать про людей, убивающих себя из-за женщины — ну, так большей дурости я в жизни не слышал.
   Женщины — народ практичный. Они во всяком деле видят самую главную суть, и ни одна женщина не станет тратить время попусту, вспоминая человека, который был таким дураком, что убил сам себя. Человеку положено жить для любви, а не помирать ради нее.
   Хотя чуть не любая женщина куда охотнее увидит человека мертвым, чем с другой женщиной.
   Но только в этот вечер, сидя в одиночестве в пещере, у яркого огня, я вдруг почувствовал, как все оно собралось комком в горле, все желания, все мечты об Эйндж и о ее рыжевато-золотистых волосах.
   Поел я, сложил в мешок немного пищи на утро, малость подлатал свои снегоступы, засунул книжку в седельную сумку и улегся спать.
   За добрый час до восхода солнца я выбрался из своего «зугана» и сложил его в сторонке. Приготовил себе завтрак, спустился с лошадьми к ручью. Пробил топором прорубь и напоил их. Нарезал немного травы, обстучал от снега и льда… конечно, им это на один зуб, но только чтоб накормить их досыта, и дня не хватит.
   Нацепил я снегоступы, повесил на спину мешок с едой, повесил на пояс веревку, на спину — винчестер и тронулся в путь. Рассвет только робко выглянул из-за гор, когда я добрался до тропы в каньон.
   Первым делом я заметил какое-то пятно на снегу, покрывшем тропу. Что-то туда упало.
   Осторожно, цепляясь руками за выступы на каменной стене, где попадались, я двинулся вниз по тропе, и когда добрался до этого пятна, то увидел, что на него уже нанесло немного снега. Выходит, это случилось среди ночи. А то, что упало, свалилось через край.
   Я осторожно подобрался к кромке обрыва. Местами ветер нанес столько снегу, что образовались карнизы. Стань на такой карниз — и полетишь в пропасть…
   Я свесился через край и поглядел вниз.
   Это была Эйндж.
   Она лежала без движения на уступе, футов на двадцать ниже меня. Ее присыпало снегом. Рыжевато-золотистые волосы горели на снегу, как пламя, освещенные первым светом, просочившимся через облака.
   Я положил винтовку на снег и начал рыскать вокруг, пока не отыскал место, где оползень обнажил сплетение корней карликовых сосенок. Привязал к корням веревку, подергал для проверки и скользнул вниз с обрыва, приземлившись на уступе рядом с ней в облаке обрушившегося следом за мной снега. Уступ, на котором она лежала, засыпанный глубоким снегом, был не шире шести-семи футов и, может, раза в три длиннее.
   Она была живая.
   Я приподнял ее и обнял, прижимая к себе покрепче, стараясь отогреть, и шептал всякие бестолковые глупости.
   Потом обвязал ее незатягивающейся петлей-булинем, пропустив веревку под мышками, плотно, чтоб она не выскользнула. После, перехватываясь руками за выступы на скале, вскарабкался обратно на тропу.
   Отдышался — и потащил ее наверх.
   К тому времени, когда я ее поднял на тропу, уже настал день, и свету было достаточно. Я развязал узлы, свернул веревку в моток, надел снегоступы и взвалил Эйндж на плечо. У нее была здоровенная шишка на голове, но, наверно, густые волосы и снег смягчили удар, и я решил, что вряд ли она серьезно пострадала.
   Я и двух шагов не сделал, как услышал крик далеко внизу, а потом винтовочный выстрел, но прицел, видно, был взят слишком низко, я даже свиста пули не услыхал. Я повернулся и увидел несколько черных фигурок на фоне белого снега, далеко внизу, на дне каньона.
   Эйндж зашевелилась и открыла глаза. Я быстро отступил как можно дальше к скальной стене и поставил ее на ноги.
   — Телл? Телл, это действительно вы? Я думала…
   — Как вы себя чувствуете?
   — Я упала… думаю, свалилась с обрыва.
   — Да, упали.
   Стиснув в одной руке винтовку, а в другой — ее пальцы, я крохотными шажками двинулся вверх по тропе, прижимаясь к скале. Прогремел еще один выстрел, пуля легла неподалеку, а люди внизу бежали к началу тропы.
   Один упал, но другие не остановились.
   — Кто это там внизу?
   — Это мистер Татхилл и те, остальные. Айра Бигелоу с Томом. Человек по фамилии Бойд и еще двое, их я не знаю. Одного они называли Беном.
   Бен Хоубз?
   — Они заставили меня вести их, Телл. Они мне угрожали. А кроме того… вы не вернулись, и я боялась.
   Становилось холоднее. В облаках появились разрывы, поднимался ветер. Мы продвигались медленно из-за льда, присыпанного снегом.
   Когда наконец выбрались на самый верх, я снял снегоступы и привязал их на ноги Эйндж.
   Я думал о людях, которые сейчас взбирались вверх по тропе. Их там было шестеро, они хотели золота; но больше всего они хотели убить меня. И в нынешних обстоятельствах они вынуждены будут убить и Эйндж тоже.
   — Кто знает, что вы ушли вместе с ними?
   — Никто не знает. Мистер Татхилл подслушал наш разговор, а про здешнее золото он, должно быть, знал уже заранее. Но из того, что я вам говорила, он смог понять, что я тоже знаю о золоте. Он пришел ко мне домой и предложил, чтоб мы с ним стали партнерами и забрали все золото себе. Я, конечно, отказалась. Он ушел, но когда стемнело, вернулся со всеми остальными. Он велел мне одеться, и одеться тепло. И тут сказал, что убьет меня, если я не послушаюсь… Он серьезно говорил! Я представления не имела, что он задумал, пока мы не вышли наружу. И только тут узнала, что произошло. Они пытались выследить вас, но вы от них ускользнули, потому они и явились за мной… Единственный путь, который я знала, — это обратно по той дороге, по которой мы уехали из долины, да и ее я помнила нетвердо. Когда мы поднялись в горы, стало холоднее и пошел дождь. В конце концов мы добрались до пещеры… к тому времени они уже наполовину заледенели и перессорились между собой… Бойд остался сторожить, но заснул, и я удрала оттуда. Я знала, что вы где-то наверху.
   Мы пробивались через снег, а она все время говорила, быстро, нервно и испуганно.
   — Телл, они хотят убить вас. Я была не права. Телл! Но я ведь не понимала, что это за люди!
   Когда мы наконец добрели до пещеры, от огня остались только крохотные искорки. Я раздул их, подбросил хвороста из запасенной кучи, чтобы согреть пещеру, и поставил на огонь котелок со снегом — сварить кофе.
   Когда я поднял глаза, Эйндж стояла рядом и глядела на меня виновато.
   — Телл, простите меня. Я ничего не понимала.
   — А что вы еще могли подумать? Я просто подхватил винчестер и застрелил этих двоих. Неспроста, ясное дело, они ведь охотились за мной. Они хотели меня убить. Мне жаль, что вам довелось увидеть это.
   Я подошел к зеву пещеры и выглянул наружу. Ярко сияло голубое небо, воздух был резкий и морозный, но Татхилла и его людей я не увидел — ни следа.
   Я снова повернулся к ней.
   — На востоке, — сказал я, — между людьми все еще время от времени случаются дуэли, но они их устраивают по правилам… все чинно и красиво, прямо как церемония. Единственная разница — что тут мы не утруждаем себя правилами. Там, где чуть не каждый человек известен, все по-другому. А тут у нас мы все друг другу чужие и незнакомые, и никто не знает, что за человек тот, с которым он схлестнулся, — джентльмен или нет. Вот потому он просто поднимает оружие и стреляет.
   — То же самое мне говорил Джо. Я… я сначала просто не слушала. Это выглядело так… так жестоко.
   — Да, мэм. Выглядело жестоко, и было жестоко. Только я никогда не понимал, какой резон, чтоб люди глядели на твой надгробный камень и говорили: «Это был человек, который не признавал насилия. Он был хороший человек… только теперь он мертвый».
   Я помолчал, уставившись на деревья напротив.
   — Нет, Эйндж, если людей, которые верят в закон, справедливость и порядочную жизнь для всех, убивают те, кто верит в насилие, так все остальное уже не имеет особого смысла. Я верю в закон и справедливость, верю во взаимную терпимость, но я ношу большой револьвер, мэм, и всегда пускаю его в ход, если надо.
   Татхилл и его люди по-прежнему не показывались. Или у них что-то случилось, и они застряли в пути, или они по-индейски подкрадываются ко мне, чтобы окружить и подстрелить в удобный момент. Снег и лед покрыли кучи пустой породы, выброшенной из туннеля, так что вряд ли они сразу догадаются, что тут и есть шахта.
   Эйндж увидела моего Блэкстона и взяла его в руки.
   — Вы изучаете эту книгу?
   Она смотрела на меня с любопытством.
   — Да, мэм. Есть на свете книжки, вроде этой, которые позволяют человеку гордиться, что он человек.
   — Вы хотите стать юристом?
   — Не-ет… мой брат Оррин уже сделался законником, но он всегда был мастак поговорить. У него от природы дар — по-валлийски подвешенный язык. А меня природа ничем не одарила, мэм, я просто человек, который пытается, как может, делать то, что считает правильным. Только, я так полагаю, ни один человек не имеет права жить неграмотным и темным. В таких краях, как здесь, темнота — это преступление. Если человек собирается голосовать, если он собирается принимать участие в делах своей страны и в управлении ею, то он обязан понимать, что к чему… Я, считай, вовсе не учился, мэм, вот я и пытаюсь поднабраться ума-разума из этой книжки и из других. Ведь когда-нибудь, — я почувствовал, что меня заливает краской, — я надеюсь завести детишек, они будут ходить в школу, и мне неохота, чтоб они стыдились своего Па.
   — Как бы это у них совести хватило? — возмутилась Эйндж. — Вы добрый, вы отважный, вы…
   — А вот и они, — сказал я и присел пониже за кучей хвороста.
   Нам сюда было слышно, как хрустит снег у них под сапогами. Их там было пятеро. Татхилла я узнал сразу, а двое рядом с ним были, видно, братья Бигелоу. Уилл Бойд выглядел совсем вымотанным после подъема на гору и такого холода. Рядом с ним брел Бен Хоубз. Единственный, кого тут не хватало, был тот белоголовый юнец с двумя револьверами.
   Я следил за ними, пожевывая веточку, с винчестером в руках — и хмурился. Что-то они дурака валяют, потому что на таком расстоянии…
   — Выходи, Сэкетт! Мы хотим поговорить с тобой.
   — Я вас и так слышу.
   — Выходи оттуда.
   — А тут возле костра тепло, мне тут удобнее.
   Они заспорили между собой. Потом Татхилл зашагал к пещере, ну, я положил пулю в снег прямо у него под ногами, и он остановился так резко, что чуть не упал.
   — А знаете, ребята, у вас сложности посерьезнее, чем у меня, — заметил я тоном легкой беседы. — Уйма снега выпала после того, как вы поднялись в горы. Как собираетесь выбираться отсюда?
   — Слушай, Сэкетт, — сказал Татхилл, — мы знаем, что ты сидишь на богатой заявке. Так вот, единственное, чего нам хочется, — часть от нее. Зачем затевать глупости? Тут на нас на всех хватит.
   — А зачем делиться? У меня есть заявка, а у вас, ребята, только возможность помереть в снегах.
   Я устроился чуть удобнее.
   — Татхилл, ты, сдается мне, еще ничего не понял. Когда вы забрались сюда, вы забрались в ловушку. Проходы закрыты, и нам всем придется провести здесь зиму. Надеюсь, вы захватили с собой пищи на пять-шесть месяцев.
   — Если ты не выйдешь, Сэкетт, — пригрозил Татхилл, — мы войдем внутрь.
   — Если я выстрелю еще раз, Татхилл, то буду стрелять не под ноги.
   Было холодно. Я такие места знаю, и потому понимал, что нас ждет. Погода прояснилась. Уже сейчас холодно — градусов десять ниже нуля. За несколько часов температура может упасть до пятидесяти^[23].
   — Бен, — окликнул я, — ты-то не новичок. Расскажи своим приятелям, как холодно на высоте десять-одиннадцать тысяч футов в ясную ночь. Мы тут все застряли на зиму, до самой весны, и ты, небось, уже все понимаешь. Вам нужен будет кров, топливо и пища. Дичь не останется на этой высоте, вся уйдет в долины пониже. Если прямо сейчас пойдете по ее следам, так еще можете выбраться.
   Моя поленница закрывала половину устья туннеля до высоты больше четырех футов, прикрывая нас от ветра и от прицельного огня. Туннель, следуя за жилой, немного сворачивал в сторону — достаточно, чтобы спрятаться одному человеку, — и я шепотом велел Эйндж отойти за поворот.
   Хоть мне и не удалось полностью загородить вход, но каменные стены действовали как отражатели и отбрасывали тепло костра обратно на нас. И, наконец, в борьбе за жизнь у меня было три бесценных преимущества перед ними — кирка, лопата и топор.
   Они пришли, чтобы отобрать у меня шахту. А я пришел, чтобы работать в шахте.
   Я знал, что они могут сделать по крайней мере две вещи, страшно опасные для нас.
   Они могли обрушить густой огонь на стенки и свод туннеля, и тогда рикошетирующие пули начнут метаться в тесном пространстве. Такие пули, расплющившись о камень, превращаются в бесформенные зазубренные лепешки металла и раздирают тело в лохмотья.
   И еще они могли убить лошадей.
   Если они убьют их в устье туннеля, это может перекрыть нам поле зрения и даже закрыть выход. Возможно, они хоть так, хоть так обречены на смерть, но я собирался вывести их отсюда, если смогу.
   Где-то вверху на склоне треснула на морозе ветка. Было очень тихо… ледяная тишина.
   Бойд топал ногами и жаловался. Бойд кончится первым. У него просто не хватит духу долго тянуть лямку. Из них всех дольше всех выдержит Бен Хоубз.
   Внезапно они повернулись и кинулись к деревьям.
   «Надо было уложить хоть одного», — подумал я.
   Но теперь уже поздно стрелять, они оказались под тремя большими деревьями, за кустами; я слышал, как трещат ветки — они раскладывали костер. Ну, ребята, вам понадобится что-нибудь посерьезнее, чем костер.