Ланьлинский насмешник. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

   Симэнь прошел в спальню и уселся в кресло. Инчунь подала ему чай, и Симэнь велел горничной раздеть его. Жуи сразу смекнула, что он собирается остаться на ночлег и, поспешно разобрав постель, согрела ее грелкой. Сючунь заперла за собой боковую дверь, и обе горничные легли в гостиной на скамейках.
   Симэнь попросил еще чаю. Горничные поняли его намерения и сказали Жуи. Та вошла в спальню и, раздевшись, скользнула под одеяло. Возбуждаемый вином, Симэнь принял снадобье и приспособил подпругу. Жуи лежала на кане навзничь, задрав кверху что есть мочи ноги, и забавлялась, размахивая и шлепая ими. Кончик ее языка был холоден, как лед. Когда потекло семя, она начала непрерывно и громко стенать.
   В полночной тишине ее голос летел далеко и был слышен в нескольких соседних комнатах. Симэнь Цинь залюбовался белым и нежным, как вата, телом Жуи. Он обнял ее, велел присесть на корточки и под одеялом поиграть на свирели. Жуи беспрекословно повиновалась.
   – Дорогая! – говорил Симэнь. – Белизной и нежностью ты нисколько не уступаешь своей покойной хозяйке. Когда я обнимаю тебя, мне кажется, я ласкаю ее. Служи мне от души, и я тебя не оставлю.
   – Что вы говорите, батюшка! – шептала Жуи. – Как можно равнять небо с землею?! Не губите рабу вашу! Какое может быть сравнение моей покойной матушки с ничтожной вдовой?! Я лишилась мужа, и вы, батюшка, рано или поздно бросите дурную неотесанную бабу. Если б вы хоть изредка обращали на меня свой милостивый взор, я бы считала себя самой счастливой на свете.
   – А сколько тебе лет? – спросил Симэнь.
   – Я родилась в год зайца, – отвечала она. – Тридцать один сравнялся.^[1163]
   – Стало быть, на год моложе меня.
   Симэнь убедился, что она за словом в карман не полезет и в любви знает толк. Утром Жуи встала пораньше, подала Симэню чулки и туфли, приготовила таз с водой для умывания и гребень. Словом, старалась как только могла сама услужить хозяину, а Инчунь и Сючунь отправила подальше. Потом она попросила у Симэня белого шелку на одеяние для траура по хозяйке, и он ни в чем ей не отказывал. Слуга был тотчас же послан в лавку за тремя кусками шелка.
   – Вот возьми! – говорил Симэнь. – И пусть каждая из вас сошьет себе по накидке.
   После двух или трех встреч Жуи настолько увлекла Симэня, что он тайком от Юэнян одаривал ее и серебром, и нарядами, и головными украшениями. Чего он только ей не подносил!
   Слух скоро дошел и до Пань Цзиньлянь, и она немедля отправилась в дальние покои к Юэнян.
   – Сестрица! – начала Цзиньлянь. – И ты не поговоришь с ним как следует? Он же, бесстыдник проклятый, как вор проник в покои Шестой и спал с Жуи. Будто голодный, на всякую дрянь набрасывается. Всех, негодяй, подбирает. А потом чадо выродит, чьим наследником считать, а? Дай ей только потачку, она как Лайванова баба осмелеет – на шею сядет.
   – Почему всякий раз вы меня посылаете? – спрашивала Юэнян. – И когда он с Лайвановой женой путался, вы меня подговорили, а сами как ни в чем не бывало в стороне остались. Вам ничего не было, а на меня все шишки посыпались. Нет уж, я теперь умнее буду. Если вам надо, идите и сами ему говорите. А я в такие дела не вмешиваюсь.
   Цзиньлянь ничего ей на это не ответила и ушла к себе.
   Симэнь встал рано. На рассвете он отправил Дайаня с письмом к акцизному Цяню, а сам попозже отбыл в управу. Когда он вернулся, Пинъань доложил ему о прибытии посыльного от Чжая.
   – Чего ж вчера не приходил? – вручая письмо, спросил Симэнь.
   – Отвозил письмо военному губернатору господину Хоу, там и задержался, – отвечал посыльный и, получив письмо, удалился.
   Симэнь позавтракал и направился в дом напротив поглядеть, как отвешивается серебро и увязываются тюки к отплытию на юг.
   Двадцать четвертого после сожжения жертвенных денег в путь отправились пятеро – Хань Даого, Цуй Бэнь, Лайбао и молодые слуги Жунхай и Ху Сю. Симэнь поручил им передать письмо Мяо Цину, в котором благодарил своего друга за щедрые подношения.
   Прошло еще дня два, и Симэнь закончил визиты ко всем почтившим покойную Пинъэр. Как-то во время завтрака в дальних покоях к Симэню обратилась Юэнян.
   – Первого будет день рождения дочки свата Цяо, – говорила она. – Надо бы кое-какие подарки послать. И после кончины Гуаньгэ нельзя же родню забывать. Как говорится, раз породнился, потом не чуждайся.
   – А как же?! Конечно, пошлем! – заключил Симэнь и наказал Лайсину купить двух жареных гусей, пару свиных ножек, четырех кур, двух копченых уток и блюдо лапши долголетия, а также полный наряд из узорного атласа, пару расшитых золотом платков и коробку искусственных цветов. Подарки вместе с перечнем были отнесены Ван Цзином.
   Отдав распоряжения, Симэнь направился в дальний кабинет в гроте Весны. К нему вошел Дайань, воротившийся с ответом.
   – Прочитав ваше письмо, господин Цянь написал послание и отправил со мной и сыном Хуана Четвертого своего посыльного в Дунчан к его превосходительству Лэю, – докладывал Дайань. – Тот изъявил желание пересмотреть дело сам и приказал правителю Туну прислать в его распоряжение все материалы и арестованных. После допросов их всех, включая и шурина Сунь Вэньсяна, за отсутствием состава преступления освободили, приговорив к уплате десяти лянов серебра за погребение и семидесяти палкам. После этого мы поспешили в таможенное управление, доложили господину Цяню и, получив ответ, пустились в обратный путь.
   Симэнь, обрадованный расторопностью Дайаня, распечатал пакет, в котором было и письмо инспектора Лэя акцизному Цяню, которое гласило:

   «Дело пересмотрено в соответствии с Вашим разъяснением. Коль скоро Фэн Второй первым сам избил своего сына, а в драке последнего с Сунь Вэньсяном пострадали оба, принимая во внимание то обстоятельство, что смерть Фэна младшего наступила после установленного в подобных случаях срока, требовать смертной казни Сунь Вэньсяну было бы крайне несправедливо. Приговариваю Сунь Вэньсяна к уплате Фэну Второму десяти лянов на погребение, о чем и довожу до Вашего сведения.
   С поклоном Лэй Циюань».

   Симэнь остался доволен.
   – А где шурин Хуана Четвертого? – спросил он Дайаня.
   – Домой пошел, – отвечал слуга. – Они с Хуаном Четвертым завтра собираются вас, батюшка, благодарить. Хуан Четвертый наградил меня ляном серебра.
   – Это тебе на обувь пойдет, – сказал Симэнь.
   Дайань отвесил земной поклон и вышел. Симэнь прилег на теплый кан и задремал. Ван Цзин зажег благовония и потихоньку удалился.
   Через некоторое время послышался шелест дверной занавески и в кабинет явилась Ли Пинъэр, совсем бледная, непричесанная, в лиловой кофте и белой шелковой юбке.^[1164]
   – Дорогой мой! – позвала она Симэня, приблизившись к изголовью, – Ты спишь? А я пришла навестить тебя. Он все-таки добился моего заточения. Меня по-прежнему мучают кровотечения. Я все время страдаю оттого, что не могу очиститься. Благодаря твоей молитве мне смягчили, было, страдания, но мытарь не унимается. Он собирается подавать новую жалобу, хочет взять и тебя. Я и пришла предупредить. Берегись! Гляди, под покровом тьмы не попадись ему в руки. Я ухожу. Остерегайся! Не ходи без надобности на ночные пиры. Засветло домой возвращайся. Запомни, хорошо запомни мой наказ!
   Они заключили друг друга в объятия и громко разрыдались.
   – Скажи, дорогая, куда ты идешь? – спрашивал Симэнь.
   Но Пинъэр отпрянула от него и исчезла. То был лишь сон. Симэнь проснулся. Из глаз у него текли слезы. Судя по лучам света, проникавшим сквозь занавески, был полдень. Тоска по Пинъэр терзала ему душу.
   Да,

 
Увял цветок, засыпаны землей
и лепестки, и тонкий стебелек.
Проснулся – лик возлюбленной исчез
и отразиться в зеркале не смог…
Тому свидетельством стихи:
Свет от белого снега отразила стена,
Догорела жаровня, и постель холодна.
Сон, влюбленных согревший, очень короток был…
Запах сливы цветущей к ним за полог поплыл.
 

   В ответ на подарки свашенька Цяо прислала с Цяо Туном приглашение Юэнян и остальным женам Симэня.
   – Батюшка в кабинете отдыхают, – говорил слуга. – Я не смею тревожить.
   Юэнян угощала Цяо Туна.
   – Я сама ему скажу, – сказала Цзиньлянь и, взяв приглашения, направилась в кабинет.
   На Цзиньлянь была черная накидка из узорной парчи с золотыми разводами. Полы ее были также отделаны золотом и тремя рядами пуговиц. Сквозь газовую юбку просвечивала отделанная золотою бахромой нижняя юбка из шаньсийского шелка, из-под которой выглядывала пара изящно изогнутых остроносых лепестков лотоса – ножки, а поверх них виднелись красные парчовые панталоны. На поясе красовалась пара неразлучных уток, делящих радости любви. Прическу Цзиньлянь венчал высокий пучок, в ушах сверкали сапфировые серьги. Вся она казалась изваянной из узорной яшмы.
   Цзиньлянь застала Симэня спящим и уселась в кресло рядом с каном.
   – Дорогой мой! – заговорила она, продолжая грызть тыквенные семечки. – Ты что же, сам с собой разговариваешь? Куда, думаю, исчез, а ты вот, оказывается, где почиваешь. А с чего это у тебя глаза красные, а?
   – Голова, наверно, свесилась, – отвечал Симэнь.
   – А по-моему, ты плакал.
   – С чего ж мне вдруг плакать?!
   – Наверно, зазнобу какую-нибудь вспомнил.
   – Брось чепуху городить! – оборвал ее Симэнь. – Какие там еще зазнобы?!
   – Как какие?! Раньше по душе была Пинъэр, теперь стала кормилица Жуи. Не мы, конечно. Мы не в счет.
   – Будет уж тебе ерунду-то городить! Да, скажи, в каком платье положили Пинъэр, а?
   – А что? – заинтересовалась Цзиньлянь.
   – Да так просто что-то вспомнилось.
   – Нет, так просто не спросил бы, – не унималась Цзиньлянь. – Сверху на ней были кофта с юбкой из золоченого атласа, под ними белая шелковая накидка и желтая юбка, а под ними лиловая шелковая накидка, белая юбка и красное атласное белье.
   Симэнь утвердительно кивнул головой.
   – Да, три десятка лет скотину врачую, а что у осла за хворь такая в нутре завелась, понятия не имею, – проговорила Цзиньлянь. – Если не тоскуешь, к чему про нее спрашиваешь?
   – Она мне во сне явилась, – объяснил Симэнь.
   – В носу не зачешется, не чихнешь. О ком думаешь, тот и снится, – подтвердила Цзиньлянь. – Умерла она, а ты, знать, никак ее забыть не можешь. А мы тебе не по душе. И умрем, не пожалеешь. Сердце у тебя жестокое.
   Симэнь обнял и поцеловал Цзиньлянь.
   – Болтушка ты у меня! – говорил он. – Так и норовишь человека уязвить.
   – Сынок! – отвечала она. – Неужели старая твоя мать тебя не знает? Я ж тебя, сынок, насквозь вижу.
   Цзиньлянь набрала полный рот семечек и, когда они слились в поцелуе, угостила его из уст в уста. Сплелись их языки. Ему по сердцу разливался нектар ее напомаженных благоухающих уст. Вся она источала аромат мускуса и орхидей. Симэнь внезапно воспылал желаньем и, обняв Цзиньлянь, сел на кан. Привалившись спиной к изголовью, он вынул свой инструмент, а ее попросил поиграть на свирели. Она низко склонила напудренную шейку и заиграла столь звучно и сладострастно, что инструмент сновал челноком, то пропадая, то вновь появляясь. Симэнь созерцал ее благоуханные локоны-тучи, в которых красовались яркие цветы и золотая шпилька с изображением тигра. На затылке сверкали жемчуга. Наслаждение было безмерным.
   Но как раз в момент наивысшего блаженства из-за дверной занавески послышался голос Лайаня:
   – Батюшка Ин пожаловали.
   – Проси! – крикнул Симэнь.
   Цзиньлянь всполошилась.
   – Вот разбойник Лайань! – ворчала она. – Погоди звать. Дай я выйду.
   – Гость во дворике ожидает, – говорил Лайань.
   – Попроси, пусть пока удалится, – велела Цзиньлянь.
   Лайань вышел во дворик.
   – Вас просят на минутку выйти, – обратился к Боцзюэ слуга. – У батюшки кто-то есть.
   Боцзюэ миновал сосновую аллею и встал около запорошенных снегом бамбуков.
   Тем временем Ван Цзин отдернул дверную занавеску. Послышался шелест юбки, и Цзиньлянь стремглав бросилась бежать.
   Да,

 
Ты цаплю белую на снеговых полях
Определишь по взмаху вольных крыл.
Зеленый попугай на ивовых ветвях
Заметен стал, когда заговорил.
 

   Ин Боцзюэ вошел в кабинет и, поклонившись, сел.
   – Чего это тебя давненько не было видно? – спросил Симэнь.
   – Забегался я, брат, вконец! – пожаловался Боцзюэ.
   – У тебя что-нибудь стряслось? – заинтересовался Симэнь.
   – Ну как же! – начал Боцзюэ. – И так без денег бьемся, а вчера этой, как на грех, приспичило родить. Ладно бы днем людей будоражить, а то средь ночи. Гляжу, боли у нее начались, резь. Ничего не поделаешь, вскочил я. Подстилку приготовил, одеяло. Надо, думаю, за повитухой бежать. И как на зло, Ин Бао дома не было – брат послал его в поместье за сеном. Закружился – ни души не сыщешь. Беру фонарь, иду в переулок к бабке Дэн. Входим с ней в дом, а та уж родила…
   – Кого же? – спросил Симэнь.
   – Да мальчика.
   – Вот пес дурной! – заругался Симэнь. – Сын родился, а он еще не доволен. Которая родила-то? Чуньхуа, что ли?
   – Она самая! – Боцзюэ усмехнулся. – Она ж и тебе не чужая, почти что матушкой доводится.
   – Зачем же ты, сукин сын, брал тогда эту девку, раз тебе и повитуху позвать нет охоты?
   – Ты, брат, ни холодов, ни морозов не ведаешь, – оправдывался Боцзюэ. – Вы, богатые, нам не ровня. У вас и деньги, и служба, и карьера. У вас сын родился – радость, будто на парче новый узор прибавился, а нашему брату лишняя тень – помеха. Попробуй-ка накорми да одень такую ораву. Замаялся – чуть жив! Ин Бао целыми днями на учениях, а брат мой в хозяйстве и рукой не шевельнет. Твоей, брат, милостью – вот небо свидетель – только что старшую дочь с рук сбыл, теперь вторая подрастает. Ты ее сам видел. К концу года тринадцать сравняется. Уж сваха приходила. Ступай, говорю, рано ей пока. Ну прямо замаялся – чуть жив! И на тебе! Эту еще средь ночи угораздило – выродила чадо. Тьма кромешная, где денег доставать? Жена видит – я мечусь, вынула серебряную шпильку и отпустила повитуху. Завтра на третий день – омовение новорожденного. Шум подымут такой – сразу все узнают. А там и месяц выйдет – на какие деньги справлять, ума не приложу. Придется, видно, из дому тогда уходить, в монастыре отсиживаться.
   – Уйдешь – вот монахи-то обрадуются! Нагрянет какой-нибудь в теплую постель – немного выгадаешь.
   Симэнь хохотал, а Ин Боцзюэ, приняв угрюмый вид, молчал.
   – Не горюй, сынок, – успокаивал его Симэнь. – Сколько ж тебе нужно серебра, а? Скажи, я помогу.
   – Да сколько… – замялся Боцзюэ.
   – Ну, чтобы на расходы хватило и одежду потом не пришлось закладывать.
   – Брат, будь так милостив! – взмолился Боцзюэ. – Мне бы двадцати лянов хватило. Я вот и обязательство заготовил, только сумму проставить не решился, а тем более заговорить. Ведь и так, брат, сколько раз я просил тебя об одолжении! Я на твою добрую волю полагаюсь.
   Симэнь отказался принять его обязательство.
   – Какой вздор! – воскликнул он. – Какие могут быть меж друзьями расписки?!
   Пока они вели разговор, Лайань подал чай.
   – Накрой стол и позови Ван Цзина, – наказал ему хозяин.
   Немного погодя явился Ван Цзин.
   – Ступай к матушке Старшей и попроси серебра, – говорил ему Симэнь. – Там в буфете за спальней два узелка остались от приема, те, что прислал его сиятельство цензор Сун. Пусть один выдаст.
   Ван Цзин поклонился и вышел. Вскоре он появился с узелком в руке, который Симэнь тут же и вручил Боцзюэ.
   – Бери! Тут должно быть пятьдесят лянов, – пояснял Симэнь. – Я не трогал. Проверь!
   – Так много! – воскликнул Боцзюэ.
   – Ничего, забирай! Сам же говоришь, вторая дочь подрастает. Ей наряды справишь и рождение сына отметишь.
   – Верно ты говоришь!
   Боцзюэ развернул узелок. В нем сверкали трехляновые слитки высокопробного сунцзянского серебра – паи высших чиновников уголовных управлений и окружных управ. Обрадованный Боцзюэ отвешивал Симэню земные поклоны.
   – Где найдешь другого такого благодетеля, как ты, брат?! – говорил Боцзюэ. – И расписка не нужна, а?
   – Какой ты глупый, сынок! – отвечал Симэнь. – Неужто в отчем доме с тебя обязательства потребуют! В любое время приходи, не откажу. Ведь и наследник этот – он как твой, так и мой. И нам обоим надлежит его растить. Это я тебе серьезно говорю. А как месяц справишь, вели Чуньхуа прийти. Пусть мне хоть в счет процентов послужит.
   – Поглядел бы ты, до чего за эти два дня твоя матушка исхудала! – говорил Боцзюэ. – Вылитая твоя супруга-покойница.
   Так они шутили в кабинете еще некоторое время.
   – Да! А что с тестем Хуана Четвертого? – спросил Боцзюэ.
   Симэнь рассказал, как он поручил дело Дайаню, и продолжал:
   – Цянь Лунъе написал письмо инспектору Лэю. Тот приказал доставить задержанных и сам учинил допрос. И тестя и шурина выпустили. Присудили только к уплате десяти лянов на похороны да палочным ударам, но это не в счет.
   – Вот им повезло-то! – воскликнул Боцзюэ. – Да, такого благодетеля, как ты, брат, днем с огнем не сыскать. И даже от подношения отказался. Тебе их деньги, конечно, не в диковинку, а теперь отблагодарить того же Цяня пригодились бы. Но ты им не спускай! Пусть у певиц угощение устраивают да нас приглашают. Если ты не скажешь, я сам с Хуаном Четвертым поговорю. Легко сказать – шурина от верной смерти спасли!
   Тем временем Юэнян вынесла узелок серебра Ван Цзину. К ней пришла Юйлоу.
   – Мой брат Мэн Жуй пока у свояка Ханя остановился, – говорила она. – Собирается в Сычуань и южные провинции за товарами отъезжать, вот и пришел с батюшкой проститься. У меня сидит. Вы, сестрица, послали бы за хозяином слугу, а?
   – Хозяин в саду в кабинете с Ином Вторым сидит, – объясняла Юэнян. – Как я пошлю? Сестрица Пань вон к хозяину ушла и никакого ответа. Тут нам приглашения от свашеньки Цяо посыльный принес, завтра в гости зовут. Сестрица Пань вызвалась хозяину доложить. Я успела посыльного накормить, а ее все нет и нет. Слуга, не дождавшись ответа, ушел ни с чем. Наконец, вижу – она появляется. Спрашиваю: «С хозяином говорила?» «Забыла», – отвечает, а немного помолчав, добавила: «Я, – говорит, – только речь завела, тут Ин Второй подоспел, и мне пришлось выйти. Разве их дождешься? Так приглашения в рукаве и ношу». Тут я не выдержала. Сама, говорю, взялась, а дело до конца не довела. Только человека зря ждать заставила. А она такая растерянная. Не представляю, что она там делала столько времени. Упрекнула я ее, и она к себе ушла.
   Немного погодя вошел Лайань, и Юэнян послала его за Симэнем.
   – Скажи, шурин Мэн Второй прибыл, – наказала она слуге.
   Симэнь встал.
   – Подожди, я сейчас приду, – сказал он Боцзюэ и направился к Юэнян.
   – Может, тебе одной сходить? – предложил Симэнь, узнав о приглашении свашеньки Цяо. – Всем, по-моему, неудобно. У нас ведь траур.
   – Тебя шурин Мэн ждет, – отвечала Юэнян. – Он на юг собирается. Да, а кому это ты серебро давал?
   Симэнь рассказал ей о рождении сына у Чуньхуа.
   – Брат Ин попросил, – говорил он. – Вторая дочь у него тоже подросла, а денег нет. Ему и одолжил.
   – Вот оно что! – воскликнула Юэнян. – Наконец-то у него наследник появился. А ведь он уже в годах. Жена-то, наверно, обрадовалась. Надо будет ей что-нибудь послать в подарок.
   – Непременно! – поддержал ее Симэнь. – А месяц исполнится, пусть вас на угощение приглашает. Надо ж посмотреть, как Чуньхуа выглядит.
   – Выглядит, как и все, – засмеялась Юэнян. – Наверно, и глаза, и нос – все как полагается.
   Она велела Лайаню пригласить шурина Мэна. Немного погодя появилась Мэн Юйлоу с братом. После взаимных приветствий Симэнь и Мэн Жуй завели беседу. Хозяин провел гостя в кабинет, где сидел Ин Боцзюэ, и распорядился накрывать стол.
   Подали угощения и вино, и они сели пировать втроем. Симэнь распорядился принести еще прибор и пригласить сюцая Вэня.
   – Учителя Вэня нет дома, – вскоре доложил Лайань. – В гости к учителю Ни отбыли.
   – Зятя позови, – наказал Симэнь.
   Появился Чэнь Цзинцзи и, обменявшись приветствиями с Мэн Жуем, сел сбоку. Симэнь поинтересовался, когда Мэн Жуй намечает выезд и как долго продлится его путешествие.
   – Отбыть собираюсь второго в будущем месяце, – говорил Мэн Жуй, – а сколько займет поездка, сказать пока трудно. В Цзинчжоу надо будет закупить партию бумаги, а в Сычуани и южных провинциях – благовония и воск. Так что год или два потребуется. Туда направляюсь через Хэнань, Шэньси и Ханьчжоу, а возвращаться думаю водным путем – через Сяцзян и Цзинчжоу. В оба конца тысяч восемь ли выйдет.
   – А сколько же вам лет? – спросил Боцзюэ.
   – Двадцать шесть, – ответил Мэн Жуй.
   – Такой молодой – и столько земель повидать! – говорил Боцзюэ. – Мы же вот до седых волос дожили, а все дома сидим.
   Подали новые кушанья, наполнили чарки. Мэн Жуй пропировал до заката, потом откланялся. Его проводил Симэнь и вернулся к столу. Немного погодя слуги внесли два только что купленных сундука, и Симэнь велел Чэнь Цзинцзи наполнить их добром. Юэнян достала принадлежавшие Пинъэр два комплекта парчовых одежд, которые положили в сундуки вместе с жертвенными слитками серебра и золота.
   – Нынче ведь шесть седмиц после ее кончины, – говорил, обращаясь к Боцзюэ, Симэнь. – Вместо панихиды совершим сожжение этих сундуков.
   – Как же бежит время! – воскликнул Боцзюэ. – Уж полтора месяца пролетело.
   – Пятого семь седмиц выйдет, – говорил Симэнь. – Тогда уж закажем панихиду с чтением канонов.
   – На этот раз, брат, позови читать буддийские каноны, – посоветовал Боцзюэ.
   – Мне Старшая говорила, – пояснял Симэнь, – что покойница после появления сына обрекалась заказать молебен с чтением из «Канона об очищении от крови».^[1165] Она и сама хотела, чтобы за нее помолились буддийские монахини во главе с двумя инокинями, которые ее навещали.
   На дворе стало смеркаться.
   – Мне пора, – заключил Боцзюэ. – А то тебе еще жертвы невестке принести надо.
   Боцзюэ склонился в почтительном поклоне.
   – От всей души благодарю тебя, брат, – говорил он. – Твоей щедрой милости мне по гроб не забыть.
   – Ну, довольно, сынок! – оборвал его Симэнь. – Ты лучше не забудь, что через месяц невесток принимать придется. Они с подарками к тебе придут.
   – Зачем же им на подарки разоряться? – воскликнул Боцзюэ. – Я сам им приглашения пошлю. Пусть осветят своим присутствием мою жалкую лачугу.
   – Да не забудь Чуньхуа нарядить и ко мне проводи, – продолжал Симэнь.
   – Чуньхуа теперь сыном обзавелась и в тебе совсем не нуждается, – говорил Боцзюэ. – Она мне сама так сказала.
   – Пусть чепуху не городит! – твердил свое Симэнь. – Погоди, я ей покажу, как только явится.
   Боцзюэ с деланным смехом удалился, а Симэнь велел слугам убрать посуду и направился в покои Пинъэр, где Чэнь Цзинцзи с Дайанем приготовили жертвенные сундуки.
   В тот день пожертвования были доставлены из монастырей Нефритового владыки, Вечного блаженства и Воздаяния. Даосские монахи прислали изображение своего святого, Совершенного господина Драгоценной чистоты и светлого воплощения, а буддийские – одного из десяти царей загробного мира – Великого владыки превращений из шестого дворца преисподней. От шуринов Хуа Старшего и У Старшего принесли по коробке с кушаньями и жертвенные предметы.
   Когда Инчунь расставила кушанья и сладости, зажгла благовония и свечи, Симэнь велел Сючунь пригласить Юэнян и остальных хозяек. После сожжения жертвенной бумаги вынесли за ворота сундуки с жертвенными принадлежностями, и Чэнь Цзинцзи присутствовал при их сожжении, но не о том пойдет речь.
   Да,

 
Душа достойной, благородной
не умирает вместе с телом,
И возрожденье к новой жизни
становится ее уделом.
 

   Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ
ЧЖЭН АЙЮЭ, КОКЕТНИЧАЯ, ДАЕТ ПОНЯТЬ О СВОЕМ СКРЫТОМ НАМЕРЕНИИ
ДАЙАНЬ СБИВАЕТСЯ С НОГ В ПОИСКАХ ТЕТУШКИ ВЭНЬ

   Увы, увяла красота
   цветов последних навсегда,
   И на рассвете за окном
   лишь хлопья белые танцуют.
   Побили пышную листву
   и умертвили холода,
   Вас, покровители цветов,
   ничьи призывы не волнуют.
   Очнулся от весенних грез –
   тоски осенней не избыть.
   Принесший об Улине весть
   исчез^[1166] – стою пред гладью водной.