Страница:
Четыре дня Алексей не знал ни минуты отдыха. То есть он бросал что-то в рот и прожевывал на ходу, урывками спал: Но на исходе четвертого дня он имел в своем распоряжении двадцать две деревянные пушки: или правильнее сказать - по одиннадцать выстрелов на каждый из лафетов. Больше сделать было просто невозможно: железо кончилось. Возможно, у кузнеца были и другие тайникизапасы, но Алексей просто не имел права требовать от этого человека чего-то большего. Поэтому, когда тот сказал: это все, - Алексей только кивнул. Вынул из кармана заранее припасенные изумруды: два больших, с фалангу пальца, и один поменьше. Ключи и карты Домнина продолжали верно служить ему: Это иногда ввергало его в сомнения: а полно, вышли ли мы из Кузни? Не видимость ли вокруг? Будто бы не видимость: Проверить нечем, вот в чем беда. За эти дни стало чуть теплее, дождь и ночью оставался дождем, болота разбухли еще сильнее и уже выливались через край, даже мощенные дороги местами стали непроезжими, дальний лес стоял по пояс в воде, дикие козы плыли куда-то по реке, тонкие рога торчали вверх и назад. Запах стоял как ранневесенний: мокрой пашни и молодой травы. Туман возникал ранним вечером и стоял почти до полудня. А потом с юга потянуло сухим жаром. Как раз накануне Алексей упал в кузнице на застеленную лавку и исчез отовсюду. Ему показалось, что растолкали его через минуту, но оказалось, что зовут к обеду. А вечером из дальней деревни прискакал мальчишка и крикнул, что по дороге с юга идет сильное войско:
Глава четвертая.
- Что же ты, сотник: - Конрад Астион говорил как бы укоризненно, но в голосе слышалась усмешка. - А говорил, все тропы тут наощупь знаешь: Афанасий же испытывал действительное смущение. Уже три раза приходилось возвращаться, упершись в непроходимую трясину, и он никак не мог понять: неужели же начала поскальзываться всегда безупречная память? Или так вздулись болота, что потаенная тропа не нащупывается под слоем грязи?.. Но если так - надо возвращаться, первое место, с которого ушли, и было скорее всего началом той тропы. Возвращаться же почему-то казалось неловким: - Передохнем, - сказал он. - Люди вон с утра не жравши. - Хорошая мысль, сотник, - сказал Конрад, тылом запястья проверяя толщину корки грязи на щеке. - И хорошо сказано: с утра. Не уточняя, с какого. Однако тут даже лапу не помоешь, чтобы потом ее пососать. - Помоем после: - Афанасий посмотрел вперед поверх деревьев. - Ох, бани у нас там: ты себе не представляешь, потаинник: А пожрать найдется. Я сохранил. - Ремень? - с готовностью отозвался Конрад. - Примерно: В седельной сумке у него запрятаны были три овсяных лепешки, до прозрачности пропитанные маслом, и ком соленого пересушенного мяса походный провиантский запас, взятый неделю назад с убитого степняка. Ни о степняке, ни о припасе Афанасий никому говорить не стал. Велика ли доблесть: рубануть сзади присевшего по нужде воина? А припас вот пригодился. Сознайся же - сожрали бы сразу: Уже привычно и ловко действуя левой рукой, он размотал тряпицу, скрывавшую сокровища, и кивнул: налетай. Каждому получалось по четвертой части лепешки; мясо же взялся строгать длинноусый крепыш Павел Спиридон, обладатель отличного кривого засапожного ножа. Стружка тебе, стружка тебе: не налегайте на соленое, ребята, воды мало... Все равно что в море: кругом вода, однако помереть от жажды очень даже легко. Здесь не от жажды, конечно, помрешь, а просто поносом кровавым вывернет наизнанку: в чем и утешение. Питьевую воду собирали, растягивая под дождем плотную холстину. Но последние дни дожди шли квелые; сегодня же не было вообще никакого. - Будем пробовать, пока не найдем, - как бы в небо сказал Конрад, ему даже не стали отвечать - и так все ясно, чего уж там. Тропа есть, перейти болото надо: значит, перейдем. Теперь вот поели, дня на два хватит. Ну, а совсем невмоготу станет - что ж, лошадки-то вот они: Впрочем, Афанасий не мог бы сказать наверное, кого бродиславы съели бы скорее - лошадь ли, а то и кого двуногого. И как стали бы выбирать: по жребию или большинством голосов? Почему-то последние дни смеялись надо всем подряд. Смеялись утомленно, но охотно - будто пивные бражники. Даже пусть и не смешно было что-нибудь отмоченное, все равно встречалась шутка дружным гоготом: - Я слышал, животные находят пути в болотах, - сказал все так же в небо Конрад. - Может быть, попробовать пустить вперед лошадей? - Лошади не чуют брода, - сказал Афанасий. - Коровы чуют, а лошади вот - нет: Не дал Бог безрогим такого дара. - Ну, брат сотник, - даже чуть пригнулся вперед Павел, - если все дело только в рогах, так мы их твоему жеребцу враз наставим! С кем он роман последний раз крутил? С Желановой Хлопушкой ? - Жениться обещал, - флегматично подтвердил Желан, работая челюстями. - Рога рогами, - задумчиво сказал азах Иларион, - а вымя где взять? - Да, - согласился Павел и задумался. - Доброе вымя - это полкоровы. - Накладное сделать, - показал руками Конрад. - Только это и остается. При дворе ведь служилые девки как себе всё устраивают?.. - Тайная служба и это знает? - Тайная служба ничем другим и не занимается. Она вообще для отвода глаз существует. А настоящая тайная служба - это две поломойки, Ванда и Варвара. - Но ты же в тайной службе? - Вот: так уж сложилось: - Однако же сейчас-то делом занимаешься? - Попросили, я и согласился. Они, знаешь, как в угол зажмут - на что угодно согласишься, лишь бы отпустили: Все вокруг уже изнемогали от хохота, подпрыгивали на корточках, Иларион обнял осинку и трясся вместе с нею. Афанасий тоже хохотал, придерживая безжизненную правую руку, мертвую колоду, непонятно зачем таскаемую за собой, постоянный источник боли и неудобств: Впрочем, кость вроде бы срослась, пальцы перестали быль ледяными и время от времени подергивались. Ведима Аэлла, пользовавшая его, говорила, что через год он просто забудет о том, что был ранен. Но для этого требовалось жить в тепле и покое, пить травы, подставлять себя когда под нежные, а когда и под совершенно безжалостные ее руки. Смешно: - Смотри! - вдруг воскликнул кто-то, Афанасий почему-то вздрогнул обдало холодом - и вместе со всеми задрал голову. С высоты падала птица. Огромная птица. У нее было две головы: Рядом звонко хлопнула тетива, тут же еще и еще. Птица широко развернула крылья - они были такие огромные, что закрыли все небо! - и плавно ушла влево, за густые пушистые верхушки исполинских сосен. Афанасий проводил ее взглядом. Под крыльями птицы белел густой нежный пух. Вторая голова обернулась, скалясь. Это был наездник, конечно... - Я попал, - сказал Павел. - Я видел, что попал. - Понятно, помирать полетела: Хохот. - Я попал, - повторил он ровно, как читал из книжки. :Уходя, Афанасий еще раз внимательно осмотрелся. Нет, это не то место. Точно не то. Странно даже, что ему могло помститься такое: С утра дул горячий ветер, и было парко, как в бане. В баню, в баню, в баню: дойти бы. К вечеру вернулись к месту первой попытки найти переправу. И тут будто пелена спала с глаз Афанасия. Да вот же она, тропа, в двадцати шагах... как я мог забыть, идиот: Он вырубил свежую жердину и смело шагнул в грязь. Местами он проваливался по пояс, но под ногами неизменно был плотный грунт, иногда даже камень.
Наверное, горькое питье, которое она поглощала в невообразимых количествах и которое выходило в основном кислым потом (простыни и рубашки ей меняли раз по пять в день, и все равно казалось: лежать приходится в компрессе), действовало. И в день, когда подул горячий ветер, Отрада впервые сама, без посторонней помощи, сумела сесть. Прикосновение к босым ногам половика, связанного из холстяных жгутов, вдруг опьянило ее сильнее вина. Мысли о неминучей скорой смерти выветрились мгновенно, и впереди вновь было бесконечное пространство, вместо сырой прокисшей койки - верный конь под седлом, а рядом, колено к колену: Она даже сжалась от нахлынувшего чувства. Кровь бросилась в лицо.
Двадцать два, подумал Алексей, стоя перед короткой шеренгой своей сотни. И здесь двадцать два: двадцать два выстрела, двадцать два бойца: к чему это? Число это будто бы означало еще что-то, кроме "перебора" в карточной игре: Хомата нет, уж он-то разбирался в числах, как никто: Молодой, но очень сильный чародей Хомат, с которым Алексей познакомился еще во времена обучения у Филадельфа и на которого наткнулся в первые дни своих скитаний по лесам, пропал в ту же ночь, когда внезапно свалилась в бреду Отрада. Остатками своих страшно истощенных умений Алексей сумел почувствовать тогда происходящую где-то рядом битву чар, но разобраться в чем-то оказался уже не в силах. Там - сбились у костра, кричали, размахивали факелами: как путники при появлении волчьей стаи: Может быть, это и помогло: лишь двое славов, несших караул на дальнем конце болотного острова и не успевших к огню, пали похоже, от укусов змей: - Ребята, - Алексей обвел глазами свою крошечную сотню. Стояли ровно. - Пробил наш час. Задача моя и ваша отныне и до самой смерти - защитить кесаревну. Нас едва ли один против двадцати. Шансов уцелеть ни у кого, кроме меня, нет и не будет. Видит Бог, не хочу я такой участи ни для вас, ни для себя, но ничего другого не вижу: План у меня такой: оседлываем дорогу выше развилки и держим хотя бы сутки. Эти сутки я с вами. Надеюсь, мы научим врага уважать нас: Затем я вас бросаю. За старшего останется Азар. Если к тому времени его убьют - назначу другого. Что я после делаю и куда направляюсь, вы знать не должны, но можете догадываться, что вывожу я кесаревну куда-то по северной дороге. Далее: после того, как я вас покину, вы отступаете сюда, к деревне, и запираетесь в доме акрита. И держите его столько, сколько хватит сил. Это всё. Весь план. Очень простой, как видите: Несколько мгновений стояли молча. Потом так же молча опустили головы. Десятник Азар Парфений вышел на шаг вперед, строго поклонился, вернулся в строй. - Спасибо, ребята, - сказал Алексей. Сжало горло. - Знал, что всё поймете. - Нужно, чтобы кто-то остался жив, - сказал Азар. - Чтобы: ну: про северную дорогу: - Да, - согласился Алексей. - Не могу назначать. Бросьте на кулаках: потом. Сейчас - марш. Кони шли наметом. По примеру конкордийцев, воины бежали рядом - по двое на коня, - держась за ременные петли. Следом легко стучали копытами свежие кони, хорошие оседланные кони. На случай, если придется вступать в бой сразу, без передышки. Первый заслон, задача которого - заманить врага под выстрелы. Лафетные упряжки неслись рысью, за ними едва поспевали телеги со стволами. Спускалась ночь, и в эту ночь следовало успеть всё. Он пропустил мимо себя свой отряд и помчался к дому старосты. Полуобнял на бегу старосту за плечо, отпрянул от какого-то вопроса, влетел в комнату кесаревны. Там были знахарь с внуком и младшая дочка старосты, Проскиния, Проська, крупная нелепая деваха - всегда с изумленно распахнутыми глазами. Отрада сидела на краю постели, Проська расчесывала ее крупным костяным гребнем. Кесаревна была бледна, щеки впали, губы и глаза казались обведенными темной чертой. Но в этих глазах навстречу ему открылась такая бездна: Алексей обнял ее, поцеловал и выскочил вон. С факелами в руках ждал его Ярослав, один из немногих уцелевших гвардейцев Филомена. Острая вонь каменного масла ударила в нос, у Алексея перехватило дыхание. Эта вонь напомнила ему о чем-то: Впервые за много дней небо было чистым. Луны выстроились "цаплей" четыре у одного края небес и две у другого. Они походили на огромные ломти дыни. Дорога видна была отменно. Чародейство, подумал он почему-то, приливы его и отливы. Иногда связывают с лунами: Лошади неслись вперед, подковы звякали по камням дороги, щеки овевал ветер, влажный и теплый. Вонь факелов: он вспомнил. Он сидел за столом, набивал бомбы, пованивало - тут уж ничего не поделаешь соляркой, а Отрада - Саня, вдруг со щемящей тоской вспомнил он ее прошлое имя, Саня: - спала, тихо-тихо, будто и не дыша вовсе, а за окном бродил кто-то несуществующий: Это все осталось в какой-то прошлой жизни - а может быть, ничего такого не было вообще.
Едва сумерки перетекли в темноту, как отряды императорских гвардейцев, подойдя скрытно, внезапным броском захватили все три моста через Сую, и тысячи вооруженных леопольдийцев (среди которых немало было воинов, переодетых в гражданское платье) хлынули в Дорону, поджигая и круша все на своем пути. Пограничная стража и городские легаты бились отчаянно, но подмога не пришла, и они полегли под мечами и стрелами менее чем за полчаса. Жителей убивали сотнями, тысячами, всех подряд, без малейшей пощады и без разбора: Пелена запредельного ужаса, окутавшая город, ослепила и обессилила как простых людей, так и чародеев. И чародеев, может быть, в большей степени. Черные знамена с золотой драконьей пастью, знаком ордена Моста реяли над толпами.
Две тысячи дворцовых гвардейцев, бросившихся по тревоге на свое место, на дворцовую площадь, так там и не появились: пропали где-то на пути менее чем в версту. Под утро же в руках многих пьяных победителей стали появляться характерные гвардейские мечи: с широкой пяткой над крестовиной и двойным долом, идущим до самого острия: (Потом, уже днем, когда крючники собирали по улицам и стаскивали во рвы трупы, то обратили внимание, что мертвых гвардейцев отличить было легко не только по сапогам и доспехам, но и по цвету лиц. У всех у них лица были серые, даже с прозеленью. Но узнать, что было причиной всему - яд или же чародейство, - так и не сумели никогда.) Ночью о том еще не было известно. Тысяча гвардейцев, дежуривших непосредственно во дворце, выстроилась на площади. Пылали факелы. Напротив них росла, наливалась темной силой темная толпа. Тускло вспыхивали клинки. Потом откуда-то из глубины ее поднялся рев. Взмыли и расступились черные знамена, и на плечах огромных носильщиков поплыло над головами что-то большое и светлое. Новые и новые факелы загорались, посылая в небо искряные вихри. Носильщики со свой ношей дошли почти до первого ряда. Император, император!.. Теперь было видно, что на плечах носильщиков застыл походный трон. Император!!! Ревом пригибало к земле. Фигура в серебряном одеянии встала. Казалось, что языки огня скользят по ней. Потом император поднял руку и - указал на дворец: В гвардии были лучшие бойцы Степи, и потому лишь через час, лишь с третьей атаки смяли их - и то после того, как подоспели императорские лучники и стали почти в упор, шагов с сорока, расстреливать защитников дворца. Те стояли, не в силах закрыться своими короткими щитами: Все равно никто не отступил, и даже тогда, когда строй был прорван в нескольких местах и на гвардейцев насели со всех сторон сразу - они продолжали рубиться, убивая и умирая. Они еще рубились там, в больших и малых кольцах окружения, когда толпа ворвалась во дворец: Император стремительно шел - шел сам, окруженный телохранителями, по залитым кровью коридорам. Те, кто вошли сюда первыми, пленных не брали, а дворец - дворец был слишком полон людьми, прибежавшими по обычаю искать убежища: Император старался не смотреть под ноги, но он не мог заставить себя не дышать. Главная зала была почти пуста. Семь Чаш пылали, но императору казалось, что свет они испускают призрачный, подобный болотному. Ворота, ведущие в катакомбу, валялись, сорванные с петель. Воняло кисло - очевидно, для того, чтобы войти, применили порох. Катакомба освещена была ярким оранжевым дергающимся светом. Факелы здесь вели себя странно: То, что осталось от Авенезера Четвертого, Верховного зрячего, валялось по полу. Что-то из этого еще шевелилось: темно-коричневая рука: - Сожгите все, - отрывисто приказал император. - Полейте маслом, забросайте железом: А где чародей? - В цепях, - выдохнул переодетый простым купцом десятитысячник Феодот. Левой рукой он пытался зажать прорванную до зубов щеку. - Там наши которые: вкруг него: чары ставят: Велели сказать: рано еще. - Рано:- император в досаде повернулся на каблуках и понесся прочь, мимо разодранных гобеленов. Телохранители едва поспевали за ним. Вдруг остановился резко, глянул через плечо. Устремил тонкий палец в грудь Феодота: Где Турвон, где мой друг? Тысячник молча указал подбородком на черную резную лестницу, начинающуюся почти от самых ворот катакомбы и идущую полого вверх, к узкому стрельчатому окну (называть это отверстие дверью не поворачивался язык), пробитому под самым потолком главной дворцовой залы. Лицо императора на несколько секунд утратило всякое выражение. Потом он дернулся было взлететь или прыгнуть - туда, на самый верх: сдержал себя, движением рук остановил телохранителей и стал медленно подниматься по ажурным ступеням. У лестницы не было перил, каждый шаг вызывал содрогание, которое долго не угасало, складывалось с прочими, то уводя ступени из-под ног, то ударяя снизу. И это только начало, подумал император. Подняться здесь мог тот, кто двигался с истинно царским величием: или же раб, ползущий и пресмыкающийся: Склав. Никто не видел его ног, скрытых полами тяжелого серебряного плаща как они нащупывают путь на пляшущей лестнице, как мгновенно догадываются, куда ступить: на край ли ступени, в центр ли, встать плотно, или пружинить, или расслабиться и погасить толчок: Все видели только, что император неторопливо и степенно поднялся до самого верха, там наклонился - и шагнул в темный проем. Перед ним открылось небольшое помещение в виде очень толстой буквы "К" с короткими ножками. Потолок был неровен и будто облеплен ракушками и водорослями, как днище старого корабля. Неслышимый, но терзающий душу вой; несжигающее пламя; несковывающий лютый холод; беспредметный ужас и гнев: Две пылающих чаши посылали тот свет, который слепит, но не освещает. Чаши стояли по обе стороны низкого деревянного стула с подлокотниками, и на стуле сидел, неестественно напрягшись, голый Турвон, седой и темнолицый брат Авенезера Четвертого, готовый стать Авенезером Пятым: Два десятка жрецов Темного храма замерли у стен. Будто - прижатые к стенам: - Турвон:- с трудом произнес император; воздух был перенасыщен чарами и потому густ, как каша. - Зачем ты: так поторопился?.. Сидящий лишь дернулся, мышцы его могучих плеч напряглись, и император услышал отчетливый хруст. Голова начала запрокидываться, на шее вздулись жилы. Сквозь сжатые губы со свистом вырывалось дыхание. Менее сильный и искушенный, чем император, человек уже был бы раздавлен тем, что творилось здесь - он же стоял, лишь шире расставив ноги и чуть согнувшись, будто взвалив на спину тяжелый груз. Первое ошеломление минуло, и император попытался понять и почувствовать, что здесь пошло не так, как замышлялось: "Понять" и "почувствовать" - не совсем те слова, они как-то подразумевают присутствие мыслей, слов, определений: мыслей не было никаких, они просто не могли уцелеть в этом угнетающем вое и свисте, которые не вонзались в уши, а слепо рождались где-то под теменем и выходили через глаза. Слова вообще исчезли из мира. Их не было никогда: Зато остались навыки, над овладением которыми так бились он сам и его наставники - потому что при чародейском нападении никак нельзя полагаться на мысль, ибо мысли гибнут или изменяют первыми. Так же, как и перед лицом неминуемой смерти, пришло абсолютное спокойствие и абсолютное понимание. То состояние, которое потом вспоминаешь с тоской и пытаешься вернуть. Император взмахом руки обозначил запретный круг - скорее символический, чем практический жест, предлагающий невидимому (и пока что неведомому) противнику разойтись миром. Может быть, это дало ему несколько лишних мгновений. Зрение успело перестроиться, он смотрел теперь сразу на всё. Сотканный из света и теней, слева медленно появлялся зверь: огромная голова и немигающие глаза, глядящие пристально и тупо. Мардонотавр, мелькнуло в глубине сознания. Зверь двинулся вперед, возникла лапа - почти человеческая. Император опустил перед зверем тяжелый занавес, присел, напрягаясь как бы для прыжка. Зачем ты здесь? - спросил выставленной вперед ладонью. Занавес прогнулся под напором лапы и головы, он не выдержит долго, и тогда: тогда надо биться, биться против Мардонотавра, почти неуязвимого как для волшебства, так и для огня, и это будет короткий бой: но вдруг зверь замер. Там, где он касался занавеса, поплыли желтые пятна, обращаясь в чье-то лицо. Зверь неохотно отодвинулся на вершок, полуобернулся. Лицо обозначилось четче. Рот приоткрылся и что-то произнес - сухо и властно. Почему? - неслышно прохрипел зверь. Тот, кто говорил с ним, ответил, но император не понял ответа. А зверь - отошел. И исчез, растворился в тенях и отблесках света: И что-то пропало еще. Император не сразу понял - это затих вой в его собственном черепе. Ошеломленный тишиной, он чуть было не расслабился. Он, наверное, и расслабился бы, но просто не успел. Турвон вдруг вскрикнул. Ничего человеческого не было в его голосе: Он сидел чрезвычайно прямо, и теперь своим перестроенным зрением император увидел, почему. В тело Турвона что-то стремительно врастало. Дерево. Ствол распирал чрево, сучья проталкивались в кости, ветви врывались в мускулы, побеги шевелились под кожей. Только однажды император видел подобное: Он уже знал, что здесь произошло, и знал, что ничего не сумеет поправить, и остается лишь позаботиться о том, чтобы уйти невредимым. Потом он разложит свое знание на слова: А сейчас: несчастный Турвон. Император собрал занавес в огненный ком. Бросил этот ком в Турвона. Удар милосердия. Плоть вспыхнула желтым чадным пламенем и испарилась, слетела, обнажив ослепительный искореженный скелет, вплетенный в чудовищно кривое черное колючее деревце, порождение невообразимо глубоких пещер царства мертвых. Каменное деревце: Успело оно поглотить Турвона, нет ли - теперь уже все равно. В любом случае его нельзя оставлять здесь. Прости, Турвон: Даже двойное твое предательство не заслуживает подобной кары. Тени шевельнулись. Все вокруг расширилось мгновенно, стены оказались в бесконечности - будто устали сдерживать это замкнутое, чудовищно напряженное пространство. Теперь нельзя было ни ошибаться, ни торопиться, ни медлить. Император замер на секунду, задержал рвущееся дыхание - и необыкновенно плавным быстрым движением, будто забрасывая внахлыст легкую гибкую удочку, - поднял обе руки и поймал тянущуюся к нему нервную алую нить:
Глава четвертая.
- Что же ты, сотник: - Конрад Астион говорил как бы укоризненно, но в голосе слышалась усмешка. - А говорил, все тропы тут наощупь знаешь: Афанасий же испытывал действительное смущение. Уже три раза приходилось возвращаться, упершись в непроходимую трясину, и он никак не мог понять: неужели же начала поскальзываться всегда безупречная память? Или так вздулись болота, что потаенная тропа не нащупывается под слоем грязи?.. Но если так - надо возвращаться, первое место, с которого ушли, и было скорее всего началом той тропы. Возвращаться же почему-то казалось неловким: - Передохнем, - сказал он. - Люди вон с утра не жравши. - Хорошая мысль, сотник, - сказал Конрад, тылом запястья проверяя толщину корки грязи на щеке. - И хорошо сказано: с утра. Не уточняя, с какого. Однако тут даже лапу не помоешь, чтобы потом ее пососать. - Помоем после: - Афанасий посмотрел вперед поверх деревьев. - Ох, бани у нас там: ты себе не представляешь, потаинник: А пожрать найдется. Я сохранил. - Ремень? - с готовностью отозвался Конрад. - Примерно: В седельной сумке у него запрятаны были три овсяных лепешки, до прозрачности пропитанные маслом, и ком соленого пересушенного мяса походный провиантский запас, взятый неделю назад с убитого степняка. Ни о степняке, ни о припасе Афанасий никому говорить не стал. Велика ли доблесть: рубануть сзади присевшего по нужде воина? А припас вот пригодился. Сознайся же - сожрали бы сразу: Уже привычно и ловко действуя левой рукой, он размотал тряпицу, скрывавшую сокровища, и кивнул: налетай. Каждому получалось по четвертой части лепешки; мясо же взялся строгать длинноусый крепыш Павел Спиридон, обладатель отличного кривого засапожного ножа. Стружка тебе, стружка тебе: не налегайте на соленое, ребята, воды мало... Все равно что в море: кругом вода, однако помереть от жажды очень даже легко. Здесь не от жажды, конечно, помрешь, а просто поносом кровавым вывернет наизнанку: в чем и утешение. Питьевую воду собирали, растягивая под дождем плотную холстину. Но последние дни дожди шли квелые; сегодня же не было вообще никакого. - Будем пробовать, пока не найдем, - как бы в небо сказал Конрад, ему даже не стали отвечать - и так все ясно, чего уж там. Тропа есть, перейти болото надо: значит, перейдем. Теперь вот поели, дня на два хватит. Ну, а совсем невмоготу станет - что ж, лошадки-то вот они: Впрочем, Афанасий не мог бы сказать наверное, кого бродиславы съели бы скорее - лошадь ли, а то и кого двуногого. И как стали бы выбирать: по жребию или большинством голосов? Почему-то последние дни смеялись надо всем подряд. Смеялись утомленно, но охотно - будто пивные бражники. Даже пусть и не смешно было что-нибудь отмоченное, все равно встречалась шутка дружным гоготом: - Я слышал, животные находят пути в болотах, - сказал все так же в небо Конрад. - Может быть, попробовать пустить вперед лошадей? - Лошади не чуют брода, - сказал Афанасий. - Коровы чуют, а лошади вот - нет: Не дал Бог безрогим такого дара. - Ну, брат сотник, - даже чуть пригнулся вперед Павел, - если все дело только в рогах, так мы их твоему жеребцу враз наставим! С кем он роман последний раз крутил? С Желановой Хлопушкой ? - Жениться обещал, - флегматично подтвердил Желан, работая челюстями. - Рога рогами, - задумчиво сказал азах Иларион, - а вымя где взять? - Да, - согласился Павел и задумался. - Доброе вымя - это полкоровы. - Накладное сделать, - показал руками Конрад. - Только это и остается. При дворе ведь служилые девки как себе всё устраивают?.. - Тайная служба и это знает? - Тайная служба ничем другим и не занимается. Она вообще для отвода глаз существует. А настоящая тайная служба - это две поломойки, Ванда и Варвара. - Но ты же в тайной службе? - Вот: так уж сложилось: - Однако же сейчас-то делом занимаешься? - Попросили, я и согласился. Они, знаешь, как в угол зажмут - на что угодно согласишься, лишь бы отпустили: Все вокруг уже изнемогали от хохота, подпрыгивали на корточках, Иларион обнял осинку и трясся вместе с нею. Афанасий тоже хохотал, придерживая безжизненную правую руку, мертвую колоду, непонятно зачем таскаемую за собой, постоянный источник боли и неудобств: Впрочем, кость вроде бы срослась, пальцы перестали быль ледяными и время от времени подергивались. Ведима Аэлла, пользовавшая его, говорила, что через год он просто забудет о том, что был ранен. Но для этого требовалось жить в тепле и покое, пить травы, подставлять себя когда под нежные, а когда и под совершенно безжалостные ее руки. Смешно: - Смотри! - вдруг воскликнул кто-то, Афанасий почему-то вздрогнул обдало холодом - и вместе со всеми задрал голову. С высоты падала птица. Огромная птица. У нее было две головы: Рядом звонко хлопнула тетива, тут же еще и еще. Птица широко развернула крылья - они были такие огромные, что закрыли все небо! - и плавно ушла влево, за густые пушистые верхушки исполинских сосен. Афанасий проводил ее взглядом. Под крыльями птицы белел густой нежный пух. Вторая голова обернулась, скалясь. Это был наездник, конечно... - Я попал, - сказал Павел. - Я видел, что попал. - Понятно, помирать полетела: Хохот. - Я попал, - повторил он ровно, как читал из книжки. :Уходя, Афанасий еще раз внимательно осмотрелся. Нет, это не то место. Точно не то. Странно даже, что ему могло помститься такое: С утра дул горячий ветер, и было парко, как в бане. В баню, в баню, в баню: дойти бы. К вечеру вернулись к месту первой попытки найти переправу. И тут будто пелена спала с глаз Афанасия. Да вот же она, тропа, в двадцати шагах... как я мог забыть, идиот: Он вырубил свежую жердину и смело шагнул в грязь. Местами он проваливался по пояс, но под ногами неизменно был плотный грунт, иногда даже камень.
Наверное, горькое питье, которое она поглощала в невообразимых количествах и которое выходило в основном кислым потом (простыни и рубашки ей меняли раз по пять в день, и все равно казалось: лежать приходится в компрессе), действовало. И в день, когда подул горячий ветер, Отрада впервые сама, без посторонней помощи, сумела сесть. Прикосновение к босым ногам половика, связанного из холстяных жгутов, вдруг опьянило ее сильнее вина. Мысли о неминучей скорой смерти выветрились мгновенно, и впереди вновь было бесконечное пространство, вместо сырой прокисшей койки - верный конь под седлом, а рядом, колено к колену: Она даже сжалась от нахлынувшего чувства. Кровь бросилась в лицо.
Двадцать два, подумал Алексей, стоя перед короткой шеренгой своей сотни. И здесь двадцать два: двадцать два выстрела, двадцать два бойца: к чему это? Число это будто бы означало еще что-то, кроме "перебора" в карточной игре: Хомата нет, уж он-то разбирался в числах, как никто: Молодой, но очень сильный чародей Хомат, с которым Алексей познакомился еще во времена обучения у Филадельфа и на которого наткнулся в первые дни своих скитаний по лесам, пропал в ту же ночь, когда внезапно свалилась в бреду Отрада. Остатками своих страшно истощенных умений Алексей сумел почувствовать тогда происходящую где-то рядом битву чар, но разобраться в чем-то оказался уже не в силах. Там - сбились у костра, кричали, размахивали факелами: как путники при появлении волчьей стаи: Может быть, это и помогло: лишь двое славов, несших караул на дальнем конце болотного острова и не успевших к огню, пали похоже, от укусов змей: - Ребята, - Алексей обвел глазами свою крошечную сотню. Стояли ровно. - Пробил наш час. Задача моя и ваша отныне и до самой смерти - защитить кесаревну. Нас едва ли один против двадцати. Шансов уцелеть ни у кого, кроме меня, нет и не будет. Видит Бог, не хочу я такой участи ни для вас, ни для себя, но ничего другого не вижу: План у меня такой: оседлываем дорогу выше развилки и держим хотя бы сутки. Эти сутки я с вами. Надеюсь, мы научим врага уважать нас: Затем я вас бросаю. За старшего останется Азар. Если к тому времени его убьют - назначу другого. Что я после делаю и куда направляюсь, вы знать не должны, но можете догадываться, что вывожу я кесаревну куда-то по северной дороге. Далее: после того, как я вас покину, вы отступаете сюда, к деревне, и запираетесь в доме акрита. И держите его столько, сколько хватит сил. Это всё. Весь план. Очень простой, как видите: Несколько мгновений стояли молча. Потом так же молча опустили головы. Десятник Азар Парфений вышел на шаг вперед, строго поклонился, вернулся в строй. - Спасибо, ребята, - сказал Алексей. Сжало горло. - Знал, что всё поймете. - Нужно, чтобы кто-то остался жив, - сказал Азар. - Чтобы: ну: про северную дорогу: - Да, - согласился Алексей. - Не могу назначать. Бросьте на кулаках: потом. Сейчас - марш. Кони шли наметом. По примеру конкордийцев, воины бежали рядом - по двое на коня, - держась за ременные петли. Следом легко стучали копытами свежие кони, хорошие оседланные кони. На случай, если придется вступать в бой сразу, без передышки. Первый заслон, задача которого - заманить врага под выстрелы. Лафетные упряжки неслись рысью, за ними едва поспевали телеги со стволами. Спускалась ночь, и в эту ночь следовало успеть всё. Он пропустил мимо себя свой отряд и помчался к дому старосты. Полуобнял на бегу старосту за плечо, отпрянул от какого-то вопроса, влетел в комнату кесаревны. Там были знахарь с внуком и младшая дочка старосты, Проскиния, Проська, крупная нелепая деваха - всегда с изумленно распахнутыми глазами. Отрада сидела на краю постели, Проська расчесывала ее крупным костяным гребнем. Кесаревна была бледна, щеки впали, губы и глаза казались обведенными темной чертой. Но в этих глазах навстречу ему открылась такая бездна: Алексей обнял ее, поцеловал и выскочил вон. С факелами в руках ждал его Ярослав, один из немногих уцелевших гвардейцев Филомена. Острая вонь каменного масла ударила в нос, у Алексея перехватило дыхание. Эта вонь напомнила ему о чем-то: Впервые за много дней небо было чистым. Луны выстроились "цаплей" четыре у одного края небес и две у другого. Они походили на огромные ломти дыни. Дорога видна была отменно. Чародейство, подумал он почему-то, приливы его и отливы. Иногда связывают с лунами: Лошади неслись вперед, подковы звякали по камням дороги, щеки овевал ветер, влажный и теплый. Вонь факелов: он вспомнил. Он сидел за столом, набивал бомбы, пованивало - тут уж ничего не поделаешь соляркой, а Отрада - Саня, вдруг со щемящей тоской вспомнил он ее прошлое имя, Саня: - спала, тихо-тихо, будто и не дыша вовсе, а за окном бродил кто-то несуществующий: Это все осталось в какой-то прошлой жизни - а может быть, ничего такого не было вообще.
Едва сумерки перетекли в темноту, как отряды императорских гвардейцев, подойдя скрытно, внезапным броском захватили все три моста через Сую, и тысячи вооруженных леопольдийцев (среди которых немало было воинов, переодетых в гражданское платье) хлынули в Дорону, поджигая и круша все на своем пути. Пограничная стража и городские легаты бились отчаянно, но подмога не пришла, и они полегли под мечами и стрелами менее чем за полчаса. Жителей убивали сотнями, тысячами, всех подряд, без малейшей пощады и без разбора: Пелена запредельного ужаса, окутавшая город, ослепила и обессилила как простых людей, так и чародеев. И чародеев, может быть, в большей степени. Черные знамена с золотой драконьей пастью, знаком ордена Моста реяли над толпами.
Две тысячи дворцовых гвардейцев, бросившихся по тревоге на свое место, на дворцовую площадь, так там и не появились: пропали где-то на пути менее чем в версту. Под утро же в руках многих пьяных победителей стали появляться характерные гвардейские мечи: с широкой пяткой над крестовиной и двойным долом, идущим до самого острия: (Потом, уже днем, когда крючники собирали по улицам и стаскивали во рвы трупы, то обратили внимание, что мертвых гвардейцев отличить было легко не только по сапогам и доспехам, но и по цвету лиц. У всех у них лица были серые, даже с прозеленью. Но узнать, что было причиной всему - яд или же чародейство, - так и не сумели никогда.) Ночью о том еще не было известно. Тысяча гвардейцев, дежуривших непосредственно во дворце, выстроилась на площади. Пылали факелы. Напротив них росла, наливалась темной силой темная толпа. Тускло вспыхивали клинки. Потом откуда-то из глубины ее поднялся рев. Взмыли и расступились черные знамена, и на плечах огромных носильщиков поплыло над головами что-то большое и светлое. Новые и новые факелы загорались, посылая в небо искряные вихри. Носильщики со свой ношей дошли почти до первого ряда. Император, император!.. Теперь было видно, что на плечах носильщиков застыл походный трон. Император!!! Ревом пригибало к земле. Фигура в серебряном одеянии встала. Казалось, что языки огня скользят по ней. Потом император поднял руку и - указал на дворец: В гвардии были лучшие бойцы Степи, и потому лишь через час, лишь с третьей атаки смяли их - и то после того, как подоспели императорские лучники и стали почти в упор, шагов с сорока, расстреливать защитников дворца. Те стояли, не в силах закрыться своими короткими щитами: Все равно никто не отступил, и даже тогда, когда строй был прорван в нескольких местах и на гвардейцев насели со всех сторон сразу - они продолжали рубиться, убивая и умирая. Они еще рубились там, в больших и малых кольцах окружения, когда толпа ворвалась во дворец: Император стремительно шел - шел сам, окруженный телохранителями, по залитым кровью коридорам. Те, кто вошли сюда первыми, пленных не брали, а дворец - дворец был слишком полон людьми, прибежавшими по обычаю искать убежища: Император старался не смотреть под ноги, но он не мог заставить себя не дышать. Главная зала была почти пуста. Семь Чаш пылали, но императору казалось, что свет они испускают призрачный, подобный болотному. Ворота, ведущие в катакомбу, валялись, сорванные с петель. Воняло кисло - очевидно, для того, чтобы войти, применили порох. Катакомба освещена была ярким оранжевым дергающимся светом. Факелы здесь вели себя странно: То, что осталось от Авенезера Четвертого, Верховного зрячего, валялось по полу. Что-то из этого еще шевелилось: темно-коричневая рука: - Сожгите все, - отрывисто приказал император. - Полейте маслом, забросайте железом: А где чародей? - В цепях, - выдохнул переодетый простым купцом десятитысячник Феодот. Левой рукой он пытался зажать прорванную до зубов щеку. - Там наши которые: вкруг него: чары ставят: Велели сказать: рано еще. - Рано:- император в досаде повернулся на каблуках и понесся прочь, мимо разодранных гобеленов. Телохранители едва поспевали за ним. Вдруг остановился резко, глянул через плечо. Устремил тонкий палец в грудь Феодота: Где Турвон, где мой друг? Тысячник молча указал подбородком на черную резную лестницу, начинающуюся почти от самых ворот катакомбы и идущую полого вверх, к узкому стрельчатому окну (называть это отверстие дверью не поворачивался язык), пробитому под самым потолком главной дворцовой залы. Лицо императора на несколько секунд утратило всякое выражение. Потом он дернулся было взлететь или прыгнуть - туда, на самый верх: сдержал себя, движением рук остановил телохранителей и стал медленно подниматься по ажурным ступеням. У лестницы не было перил, каждый шаг вызывал содрогание, которое долго не угасало, складывалось с прочими, то уводя ступени из-под ног, то ударяя снизу. И это только начало, подумал император. Подняться здесь мог тот, кто двигался с истинно царским величием: или же раб, ползущий и пресмыкающийся: Склав. Никто не видел его ног, скрытых полами тяжелого серебряного плаща как они нащупывают путь на пляшущей лестнице, как мгновенно догадываются, куда ступить: на край ли ступени, в центр ли, встать плотно, или пружинить, или расслабиться и погасить толчок: Все видели только, что император неторопливо и степенно поднялся до самого верха, там наклонился - и шагнул в темный проем. Перед ним открылось небольшое помещение в виде очень толстой буквы "К" с короткими ножками. Потолок был неровен и будто облеплен ракушками и водорослями, как днище старого корабля. Неслышимый, но терзающий душу вой; несжигающее пламя; несковывающий лютый холод; беспредметный ужас и гнев: Две пылающих чаши посылали тот свет, который слепит, но не освещает. Чаши стояли по обе стороны низкого деревянного стула с подлокотниками, и на стуле сидел, неестественно напрягшись, голый Турвон, седой и темнолицый брат Авенезера Четвертого, готовый стать Авенезером Пятым: Два десятка жрецов Темного храма замерли у стен. Будто - прижатые к стенам: - Турвон:- с трудом произнес император; воздух был перенасыщен чарами и потому густ, как каша. - Зачем ты: так поторопился?.. Сидящий лишь дернулся, мышцы его могучих плеч напряглись, и император услышал отчетливый хруст. Голова начала запрокидываться, на шее вздулись жилы. Сквозь сжатые губы со свистом вырывалось дыхание. Менее сильный и искушенный, чем император, человек уже был бы раздавлен тем, что творилось здесь - он же стоял, лишь шире расставив ноги и чуть согнувшись, будто взвалив на спину тяжелый груз. Первое ошеломление минуло, и император попытался понять и почувствовать, что здесь пошло не так, как замышлялось: "Понять" и "почувствовать" - не совсем те слова, они как-то подразумевают присутствие мыслей, слов, определений: мыслей не было никаких, они просто не могли уцелеть в этом угнетающем вое и свисте, которые не вонзались в уши, а слепо рождались где-то под теменем и выходили через глаза. Слова вообще исчезли из мира. Их не было никогда: Зато остались навыки, над овладением которыми так бились он сам и его наставники - потому что при чародейском нападении никак нельзя полагаться на мысль, ибо мысли гибнут или изменяют первыми. Так же, как и перед лицом неминуемой смерти, пришло абсолютное спокойствие и абсолютное понимание. То состояние, которое потом вспоминаешь с тоской и пытаешься вернуть. Император взмахом руки обозначил запретный круг - скорее символический, чем практический жест, предлагающий невидимому (и пока что неведомому) противнику разойтись миром. Может быть, это дало ему несколько лишних мгновений. Зрение успело перестроиться, он смотрел теперь сразу на всё. Сотканный из света и теней, слева медленно появлялся зверь: огромная голова и немигающие глаза, глядящие пристально и тупо. Мардонотавр, мелькнуло в глубине сознания. Зверь двинулся вперед, возникла лапа - почти человеческая. Император опустил перед зверем тяжелый занавес, присел, напрягаясь как бы для прыжка. Зачем ты здесь? - спросил выставленной вперед ладонью. Занавес прогнулся под напором лапы и головы, он не выдержит долго, и тогда: тогда надо биться, биться против Мардонотавра, почти неуязвимого как для волшебства, так и для огня, и это будет короткий бой: но вдруг зверь замер. Там, где он касался занавеса, поплыли желтые пятна, обращаясь в чье-то лицо. Зверь неохотно отодвинулся на вершок, полуобернулся. Лицо обозначилось четче. Рот приоткрылся и что-то произнес - сухо и властно. Почему? - неслышно прохрипел зверь. Тот, кто говорил с ним, ответил, но император не понял ответа. А зверь - отошел. И исчез, растворился в тенях и отблесках света: И что-то пропало еще. Император не сразу понял - это затих вой в его собственном черепе. Ошеломленный тишиной, он чуть было не расслабился. Он, наверное, и расслабился бы, но просто не успел. Турвон вдруг вскрикнул. Ничего человеческого не было в его голосе: Он сидел чрезвычайно прямо, и теперь своим перестроенным зрением император увидел, почему. В тело Турвона что-то стремительно врастало. Дерево. Ствол распирал чрево, сучья проталкивались в кости, ветви врывались в мускулы, побеги шевелились под кожей. Только однажды император видел подобное: Он уже знал, что здесь произошло, и знал, что ничего не сумеет поправить, и остается лишь позаботиться о том, чтобы уйти невредимым. Потом он разложит свое знание на слова: А сейчас: несчастный Турвон. Император собрал занавес в огненный ком. Бросил этот ком в Турвона. Удар милосердия. Плоть вспыхнула желтым чадным пламенем и испарилась, слетела, обнажив ослепительный искореженный скелет, вплетенный в чудовищно кривое черное колючее деревце, порождение невообразимо глубоких пещер царства мертвых. Каменное деревце: Успело оно поглотить Турвона, нет ли - теперь уже все равно. В любом случае его нельзя оставлять здесь. Прости, Турвон: Даже двойное твое предательство не заслуживает подобной кары. Тени шевельнулись. Все вокруг расширилось мгновенно, стены оказались в бесконечности - будто устали сдерживать это замкнутое, чудовищно напряженное пространство. Теперь нельзя было ни ошибаться, ни торопиться, ни медлить. Император замер на секунду, задержал рвущееся дыхание - и необыкновенно плавным быстрым движением, будто забрасывая внахлыст легкую гибкую удочку, - поднял обе руки и поймал тянущуюся к нему нервную алую нить: