Сидели, по давнему обыкновению, на кухне, потому что в столовой было шумно и небезопасно: внуки осваивали томагавки. Пили ситро.
– …позвонила с аэровокзала, еле нашла жетон, сказала, что падает, что вызывали «Скорую». Сейчас она в Боткине, живая, но тяжелая, не пускают к ней. А твои, значит…
– Да, и мои.
– Эх, ввязался ты…
– Да вот, ввязался сдуру. Главное – непонятно, во что. То ли какие-то черные маги, то ли…
– И что теперь делать?
– А что делать? Будем брать тот дом. В Крыму. Ты и я.
– М-да. Ты хоть знаешь, что там искать?
– Примерно – знаю… Да, в конце концов, хоть дитя вытащим.
– Ну разве что.
– Тебе мало?
– По самые уши.
– Если повезет – выйдем на что-то большее.
– Моим недобитым бы такое везение.
– Ты пойми, старикашка: первый раз за двадцать восемь лет – будто бы звоночек оттуда. Первый раз!..
– А может быть, это другое?
– Может. Но даже если и другое…
Коминт помолчал.
– Ладно, – сказал он и вдруг улыбнулся весело и хищно. – Работаем рекордный трюк. И если не придем на копчик…
– То быть нам королями, – закончил Николай Степанович.
ГЛАВА 4
Д'Артаньян по обыкновению произвел выкладку, и у него получилось, что час равняется шестидесяти минутам, а минута – шестидесяти секундам.
Александр Дюма
Они расположились на базарной площади древнего греческого города Керкенитида и стали ждать ночи. Облака, просвеченные розовым заходящим солнцем, очень медленно плыли – слева направо…
Здесь при желании можно было без опаски развести небольшой костер: с земли огонь в раскопе не будет виден, а сверху смотреть некому, потому что боги от Земли уже давно и навсегда отвернулись. Дым развеивался бы в воздухе легким вечерним влажным ветром, а запах его неизбежно заглушила бы лютая вонь от целебного грязевого озера.
– Давно, видно, тут археологи не бывали, – сказал Коминт.
– Так ведь их сюда и не пустят, – сказал Николай Степанович, – пока в Киеве не постановят, от кого древние греки произошли: вiд хохлiв чи вiд москалiв…
– Удивляюсь я, как эти греки тут зимой в хитонах без штанов-то ходили. В сандалиях на босу ногу.
– Наверное, климат был другой. Князья тмутараканские охотились с гепардами, князя Олега тварь наподобие гюрзы укусила… Впрочем, Макс Волошин, не к ночи будь помянут, именно в греческом одеянии всю жизнь и проходил здесь.
– И без штанов? – не поверил Коминт.
– Не знаю, не заглядывал…
Гусар тенью скользил по кромке раскопа, неся боевое охранение.
– Белый он, приметный, – вздохнул Коминт.
– Он когда надо белый, – сказал Николай Степанович. – А когда надо…
Словно услышав, что о нем говорят, пес спрыгнул в раскоп и, огибая углы фундаментов, выбежал на площадь.
– Кто-то идет, – сказал Николай Степанович, вставая. – Неужели выследили? Нет, я бы понял. Кто-то посторонний.
– А кто нам свои… – махнул рукой Коминт.
Он проверил «калашников» и снова поставил его на предохранитель.
– Может, кладоискатели не унялись, – предположил Николай Степанович. – Дай-ка посмотрю… – он закрыл глаза. Здесь, в безлюдье, могло кое-что и получиться. Коминт поежился. За много лет их совместной работы он так и не привык до конца к жутковатым фокусам командира. – Так… Восемь человек, все с оружием. И даже… ого! Гранатомет. Серьезные ребята.
– Теперь все серьезные, – проворчал Коминт. – Все с гранатометами. Одни мы, как сироты…
– А зачем тебе гранатомет? – удивился Николай Степанович. – Ты, по-моему, ножом и танк вскроешь, как жестянку.
– А на дистанции? – не унимался Коминт.
– Ладно, будет тебе и гранатомет… помолчим-ка пока.
Посыпалась земля. Где-то, невидимые простым глазом, в раскоп спускались люди. – Прятаться будем? – спросил Коминт.
– А смысл? Они нас и так не увидят. «Серая вуаль» – штука хитрая. Сиди и слушай.
«Серая вуаль», конечно, не делала человека невидимым. Просто окружающие как-то забывали на него посмотреть. А посмотрев, тут же забывали, что посмотрели.
Появились – по их мнению, бесшумно – первые четверо.
– Нормально, командир, – вполголоса сказал один, оборачиваясь. – Только собака бегает, прирезать бы…
Гусар повернул тяжелую башку и внимательно посмотрел на говорившего. Тот осекся.
– Слу-ушай, Левка! – сказал другой. – А может, это ихняя собака? Вот мы и придем: не вы ли собачку потеряли?
– Ага, – мрачно сказал Левка. – С гранатометом… Мозгом думать надо.
Был он немолод и усат. Наверное, за это его и называли командиром.
Одета группа была достаточно пестро: кто в зимнем камуфляже, кто в летнем, кто в шинели, кто в кожане. Оружие тоже было разнообразное: три «калашникова», «ППШ», винтовка-»тозовка», охотничий «медведь» и помповый дробовик. Гранатомет несли в брезентовом чехле.
Ополченцы, как определил их для себя Николай Степанович, расположились в другом углу площади и закурили. И он с удивлением отметил, что не курил сегодня вообще весь день… и, пожалуй, не курил вчера. И позавчера. Это был по-настоящему дурной признак.
– Подождем, пока они там все перепьются, – сказал командир Левка. – И возьмем тепленькими. Прямо с баб сволочей поснимаем… – Он зашипел, как бы подбирая потекшую слюну.
– На воротах все равно кто-то будет, – сказал гранатометчик. У него был резкий армянский акцент. – Я же говорил – с моря заходить надо. С моря всегда прикрытие небольшое.
– На море у них катер с пушкой. И в катере два гаврика. Товар они на катере возят или где?
– Катер-матер… – проворчал армянин. – Подплыли бы тихо – и никакого катера. Где катер? Не было катера. Никогда не видел катера. А вот где твой поганый блядский мент, командир?
– Придет, рано еще…
– Что-то я ему не верю, – сказал армянин.
– А кому ты веришь?
– Маме верю. Генералу Погосяну верю. Ментам не верю. Никогда, понял? Еще вот таким от пола был, не верил ментам. И папа мне говорил: последним дураком будешь, если ментам поверишь.
Похоже, он тоже был не молоденький: если и младше Левки, то заметно старше всех остальных бойцов. Лет тридцать, определил для себя Николай Степанович. И если дойдет почему-либо до драки, то – самый опасный боец…
– Ну и правильно делаешь. Но это нужный мент, понимаешь, Тигран? Нужный. Нам без него туда ни в жисть не сунуться.
– Ты командир… – сказал Тигран и замолчал, оставшись при своем мнении.
Сидели тихо, изредка чем-то металлически брякая. Кто-то разбирал, успокаивая себя этим, пистолет.
– Не нравится мне собака, – сказал парень в шинели. – Чего она тут ходит? Будто следит. За мной раз кошки следили – жуткое дело…
– Кошки?
– Ну да. Куда ни пойду – следом кошка. Так с неделю за мной и ходили.
– Валерьянку на штаны пролил, – сказал Левка. – Или валокордин. Кстати, никто не взял с собой валокордина?
– Что, сердце прихватило?
– У командира не бывает сердца.
– Идет, – сказал тот, который был с «ППШ». – Слышу.
– Вояки, – сказал Тигран. – Слышит он… Я вот слышу, что машина какая-то к лагерю свернула. Это я слышу.
Раздался шорох гальки, и появился девятый: в военного образца крытой куртке и каскетке цвета маренго.
– Ну, слава богу, – сказал Левка. – Докладывай обстановку, лейтенант.
– Чего докладывать! Пьют! – радостно сказал лейтенант. – Дато с Гвоздем уже в отключке, водилы на рулях спят, бляди скучают, и даже охрана потихоньку принимает. Я им в будку графин коньяка унес. Хороший коньяк, одесский, забористый. Валит с ног, как пулемет.
– А Барон?
– Барон поет – что ему. Поет Барон. «Ай да кон авэла…»
– Гвоздь в отключке? – с сомнением спросил Тигран.
– Так он же на старые дрожжи льет! – закричал лейтенант. – Он на старые дрожжи! Знаешь, как они вчера гудели!
– Сколько охраны? – деловито спросил Левка.
– Трое у Дато и столько же у Гвоздя. Полагается поровну. Давайте, парни, покажите татарве, хохлам да цыганам, кто в Крыму хозяин! Мы же люди официальные, нам нельзя…
Этого Николай Степанович не вынес. «Тот?» – прошелестел он Коминту, и Коминт пожатием руки подтвердил: тот.
– Ну, если уж вы официальные, – сказал он, подходя сзади к лжементу поганому и накладывая длань на погон, – то я – сама Матильда Кшесинская.
Все вскочили, но Коминт негромко сказал:
– Не вздумайте стрельбу устраивать, козлы. Услышат.
– Да мы с тобой и вручную… – начал кто-то, но Гусар сбил говорившего с ног и встал ему на плечи.
– Спокойно, господа, – сказал Николай Степанович. – Из ваших разговоров я понял, что пришли мы сюда с одной целью. Заодно хочу вас предупредить, что этот вот субъект отнюдь не лейтенант Сермягин, как он себя называет, а глава службы безопасности УНА-УНСО Константин Иванов, он же Котик Перехват. И в лагере сейчас не пьянка, как вам было солжено, а то, что в их кругах именуют «стрелкой», а в высших – «саммитом». Пьяных там нет, дураков тоже. Боюсь, что все дураки сидят здесь. Константин, потрудитесь осветить обстановку надлежащим образом, – движением руки он развернул голову «бэзпэчнику» так, чтобы тот встретился с ним глазами. Испуг и бессильная злость читались в этих глазах…
И панически-напряженным голосом Константин, подчиняясь чужой воле, начал выкладывать все, как оно есть на самом деле. А на самом деле…
– Нам ведь что нужно? – торопливо говорил Котик. – Нам нужно, чтобы вы там шум устроили, чтобы Дато на Гвоздя и Барона плохо подумал, а те на него, ясно? Чтобы не сговорились они, потому как сговорившиеся они нам не нужны. А так ничего плохого я же вам не хотел…
– Не тронь пушку, – предупредил кого-то Коминт.
– Достаточно? – спросил у Левки Николай Степанович.
– А вам я с какой стати верить буду? – буркнул Левка. – Может, вы тоже…
– Предоставленных доказательств мало? – поднял бровь Николай Степанович. – Кстати, кто вы, герои?
– Мы – Фронт русского национального освобождения Крыма. А вы кто такие?
– А мы просто разыскиваем ребенка, похищенного цыганами. Девочку держат здесь. Считайте, что мы из частной сыскной конторы.
– Крутая, должно быть, контора, – с уважением проговорил Тигран. – А сейчас этот гетферан правду сказал?
– Все, что мы спросили, он сказал. А если о чем-то забыли – сами виноваты. Впрочем, я тут давно с оптикой лежу. Оптика у меня хитрая. Пока что все сходится.
Про оптику он сказал для отвода глаз. «Оптикой» Николая Степановича был Коминт, весь день незаметно проведший там, на территории бывшего пионерлагеря. С приказом все узнать и ни во что не вмешиваться.
– А катер?
– Дался тебе этот катер… – проворчал Левка.
– Хороший катер. Поэтому интересуюсь.
– На катере тоже охрана, – сказал Котик. – Четверо.
– Котельная, – страшным голосом напомнил Николай Степанович.
– Не знаю… – Котик вдруг содрогнулся мгновенно и скривился набок, как при приступе холецистита. – И знать не хочу. Не мое дело. Сидит там какой-то придурок, не выходит никогда.
– А дети?
– Дети к нам не касаемо. Это у Барона спрашивайте.
– Спросим и у Барона… Значит, сказать тебе больше нечего?
– Нечего, начальник, – обрадовался Котик.
– Ну так прощай, – сказал Николай Степанович, убрал руку с плеча – и тотчас китайский нож влетел провокатору под левую лопатку.
Ополченцы в ужасе отпрянули.
– Ребята! – расцвел Тигран-гранатометчик. – Настоящий командир пришел!
МЕЖДУ ЧИСЛОМ И СЛОВОМ
(Майоренгоф, Рижское взморье, 1923, январь)
Три чайки молча плавали в прозрачном воздухе, описывая странные полузнакомые фигуры. Пляж был невыносимо бел после тихого ночного снегопада, и только две цепочки синеватых следов тянулись рядом, накладываясь и пересекаясь. Люди шли навстречу друг другу, тихие и задумчивые, постояли, обменялись впечатлениями и побрели дальше, каждый по своим несуществующим делам.
Облупившиеся купальни терпеливо настроились ждать лета, заколоченные черным горбылем.
Скучно было в Майоренгофе, скучно и пусто.
Лишь на главной (единственной) улице городка наблюдалось какое-то оживление. Дремали на козлах два извозчика в необъятных собачьих дохах и цилиндрах, шелковых когда-то. Компания совершенно латышских цыган, скромно одетых и разговаривающих хоть и по-своему, но вполголоса, выходила из винного подвальчика. На каждом крылечке сидели кошки, важные, толстые и солидные. Я уже обращал внимание на то, что кошек хозяева-латыши из принципа не кормят, но мышиная охота здесь богатейшая…
Редкие встречные оглядывались на меня в тщательно скрываемом изумлении и как бы невзначай. Все они были белые, голубоватые, зимние, а я – почти черный. При белых выгоревших волосах.
Вход в алюс-бар, как и положено было, запечатали легким заклятием, и я прошел через него, как через краткий порыв встречного ветра. Открывшаяся взору картина меня восхитила.
Войди сюда невзначай посторонний человек, он не удержался бы от восклицания, увидев, как сухонький раввин, одобрительно ворча по-немецки, с азартом обгладывает свиные ножки. Ах, подумал бы он тоже по-немецки, майн либер херрен, как многое изменилось в несчастной Германии без кайзера!.. Напротив «раввина» сидел настоящий рабби Лев – величавый старец с аккуратной стриженой седой бородкой, в сине-сером двубортном пиджаке и вышитой сорочке, старец, которому больше приличествовало бы бродить по саксонским и вестфальским деревням, слушая птиц и записывая пастушеские песни; носитель же подлинно арийского тайного знания, барон Рудольф фон Зеботтендорф, выказывал обликом все признаки восточноевропейского местечкового происхождения. Тем более что во имя вящей маскировки он носил накладные пейсы и маленькую шелковую ермолку. Помимо нас троих и хозяина, в пивной никого не было и быть не могло; да и я, признаться, чувствовал себя лишним. Однако при беседах такого уровня по традиции положен был посредник, наблюдатель, третейский судья… А за такового договаривающиеся стороны взаимно согласились признать лишь посланца Мадагаскара.
Наставник Рене решил: пусть это и будет первой моей комиссией.
Я бы, понятно, назывался комиссаром, если бы это старинное слово не пришлось исключить – по очевидным причинам – из нашего рабочего словаря. Пришлось вернуться к старому персидскому «диперан»…
Наставник сказал, вздыхая: Николай, ты же понимаешь, что и те и другие занимаются вздором. Но это опасный вздор, и поэтому мы, к сожалению, должны знать все.
– Все чисто, – сказал я по-немецки.
Барон кончил жрать и быстрым движением вытер руки о волосы. Потом он потянул носом и попытался раскурить сигару из высушенных капустных листьев, пропитанных эрзац-никотином. Рабби с истинно еврейским многостраданием готов был перенести и это, но не выдержал я. И, раскрыв серебряный портсигар (мой абиссинский трофей), предложил барону пахитоску, собственноручно мною набитую очень хорошим турецким черным табаком «Абдуллай». Барон, естественно, взял две – и одну сберег за ухо.
– В Германии выдают одно куриное яйцо на одного ребенка в месяц, – неожиданно глубоким голосом произнес он. – А плутократы…
– Бросьте, – сказал я, смакуя новообретенный немецкий. – Никогда не поверю, что общество Туле так стеснено в средствах… – Мне не следовало этого говорить (равно как и угощать барона пахитоской), но протокол протоколом, а настоящая живая жизнь – это другое.
Барон дососал пахитоску до самого мундштука, а окурок бросил в миску с костями.
– О наших средствах предоставьте судить нам, юноша, – сказал он высокомерно. В глазнице блеснул несуществующий монокль. – Ваша задача, молодой человек, – не позволить допустить, чтобы евреи в очередной раз обманули человечество.
– Я ведь могу и прервать переговоры, – сказал я и посмотрел ему в глаза, а сам подумал: будешь курить свою капусту.
Похоже, барону пришла в голову эта же самая мысль.
– Я, разумеется, не имел в виду рабби Лева, – сказал он. – Мы люди одного круга. Благородство, как известно, выше крови. Но, согласитесь, ведь и рабби Лева могут использовать в своих целях всяческие нечистоплотные личности наподобие Жаботинского или, не к столу будь сказано, Бен-Гуриона…
– Кто такой Жаботинский? – с интересом спросил рабби Лев. – Я уже не в первый раз слышу это: Жаботинский, Жаботинский…
– Мы здесь вести переговоры не об этом собрались, – сказал барон. – Дело вот в чем… – он вдруг замолчал и хмуро посмотрел на меня. С большим, думаю, удовольствием отправил бы он меня сейчас отдохнуть на дне местной тинной речушки… Да только вот беда: не мог. – Дело вот в чем. Гезельшафт Туле предлагает Каббале обмен. Честный обмен. Честный и выгодный обмен. Существуют, как вы знаете, сокровенные руны…
И тут произошла полная неожиданность: в пивную ввалились посетители, коих никакой протокол переговоров не предусматривал и предусматривать не мог. Было их пятеро, все примерно моих лет и чуть помоложе, кто в штатском, кто в поношенной шинели, явно мои соотечественники и наверняка товарищи по оружию. Через заговоренную дверь они прошли так же легко, как проходили в свое время через большевистские полки и дивизии. Ничто не могло свалить их с ног, кроме пули…
Мало их было. Просто мало. А пуль – эх, слишком много пуль запасено было в арсеналах на победный семнадцатый. Так много, что хватило и на девятнадцатый, и на двадцать первый…
– Сакрыто, – сказал хозяин.
– Открой, – велел кадыкастый, в шинели и пенсне. Бывший дроздовец, наверное. Рука его, согнутая, чуть дрожала.
– Сакрыто, – повторил хозяин и демонстративно повернулся спиной. – Не шуми. Или ити сфая софдепия пиво пить.
– Братцы, – затосковал дроздовец громко, – столбового дворянина… чухна белоглазая…
Что будет дальше, я уже почти видел. Хозяину набьют физиономию, и он побежит за полицейским; барона обзовут, к вящей радости рабби, жидовской мордой…
А закончится вот чем: барон применит не сокровенную, но вполне действенную руну «иса», и мои братья-офицеры вдруг перестанут понимать, кто они есть и где находятся, затоскуют как бы предсмертно и побредут куда-то бесцельно и неудержимо, да так и не остановятся до самой смерти в ледяном пространстве…
Допустить такого я не мог.
Я встал. Будь я одет, как они, даже разговор мог бы состояться. Я заказал бы выпивку на всех, и мы проговорили бы до утра… то есть как бы мы, потому что моего отсутствия ребята уже бы не заметили. Переговоры же барона и рабби, Туле и Каббалы, пошли бы своим чередом. Но, к сожалению, был я в английском костюме, при котелке и перчатках, с лаковой тростью – преуспевающий компатриот, крыса, успевшая сбежать не с пустыми лапками, пока они там держались зубами из последних сил – и гибли, гибли один за другим. Пристрелят они меня, как сволочь, как собаку, – и правы будут. А потом – обзовут барона жидовской мордой…
– Вам еще рано сюда, господа, – сказал я, подходя. Я был все тот же, только во лбу моем они видели дырочку от пули.
– Иисусе Христе, – прошептал тощий в артиллерийской фуражке и мелко перекрестился. – Мертвяк. Допились. Донюхались…
– Господа, – я постарался смягчить голос до бархатного. – Живые сюда не ходят. Не принято. Вы разве в дверях ничего не заметили?
– Ника? – вдруг страшно прошептал серолицый, с уланским кантом, офицер. И я узнал моего давнего и недолгого друга, тогда вольноопределяющегося Москаленко; мы провели с ним два поиска в Пруссии, после чего он с простреленным легким отправился в тыл. – Так это правда? Когда же тебя?..
– Не так давно. В двадцать первом, в Питерской Чека.
– А я вот… видишь, до чего дошли?
– Вижу, Павлуша, вижу. И завидую. Не торопитесь к нам сюда, скучнее места еще не придумано. И если вам не трудно… вот, не откажите принять – у нас они не в ходу, а вам могут пригодиться, – я протянул им пачку: здешние несерьезные, но вполне ходовые латы пополам с английскими фунтами.
Дроздовец посмотрел на меня пристально, как бы примеряясь вложить перст в пулевое отверстие. Потом скомандовал:
– Эскадрон, кру-гом. В рай – шагом марш! – на костистом лице его разлилась смертная бледность.
Деньги он, однако, при этом прихватить не забыл и сам отходил пятясь, не подставляя спину.
Переговоры продолжились.
– Я весь внимание, – сказал рабби Лев и поправил галстух. Было заметно, что надел он этот предмет в первый раз и очень им гордится.
– Существуют, как вы знаете, сокровенные руны, – повторил барон. – Три из них нам удалось разрешить. При раскопках в Лапландии профессором Штауфенбергом был найден резной моржовый бивень…
– Моржовый что? – не расслышал рабби.
– Моржовый бивень, венчавший шлем воина.
– Это, позвольте, вот такие викинговые шлемы с рожками? – изумился рабби. – Какой же должен быть большой викинг!..
– Землю, как известно обязано быть всем образованным людям, населяли в старину гиганты, – поучающе сказал барон. – Но и для гиганта такой шлем был бы немного великоват. Наши специалисты гарантированно установили, что подлинным владельцем шлема являлся сам бог Локи.
– Что вы говорите? – весело всплеснул руками рабби. – И как же это удалось гарантированно установить?
– Я не намерен спокойно выслушивать ваши неостроумные издевательства, – сказал, дернув щекой, барон.
– Но мне это действительно интересно!
– Наши методы вас не касаются. Справки были наведены в самых компетентных слоях астрала. За точность мы ручаемся.
– Если я вас правильно понял, – сказал рабби, – это ваш товар. Я, правда, не знаю, что мы будем делать с этим товаром, даже если, страшно подумать, купим его. Что, скажите мне?
– С этим товаром вы сможете наконец возродить свое государство, – сказал барон твердо. – Без всяких там Бен-Гурионов.
– В Лапландии? – невинно спросил рабби.
– В Палестине, старый ты дурак! – рявкнул барон. – В Палестине! И чем скорее вы все туда уберетесь…
– Барон, барон, – сказал я. – Извинитесь.
– Да. Рабби Лев не дурак. Я извиняюсь.
– Дорогой барон, – сказал рабби. – А как вы мыслите реальное применение рун Локи для создания государства бедных евреев?
– Как?! – закричал барон. – Посмотрите, он меня спрашивает, как! Да во-первых, с их помощью были возведены неприступные стены Асгарда! Были разрушены Фивы Стовратные! Этими рунами владели Аттила и Агамемнон! Нагарджуна и Карл Великий! («И где они все теперь?» – негромко и в сторону спросил рабби.) Он-то их и закрыл, свиная голова с дерьмом вместо мозгов и сраками вместо глаз, по наущению ваших христианских попов!..
– Так уж и моих? – не поверил рабби.
– Да все вы одним мазаны…
– Барон! Второе предупреждение.
– Короче: руны эти дают богатство, славу и воинскую доблесть.
– А фатерланд вы оставляете ни с чем?
– Арийскому племени нет нужды черпать силы в мелких суевериях! – барон нервно протянул руку к моему портсигару, пощелкал пальцами.
– Из-за этих мелких суеверий я был вынужден покинуть Прагу, чего не делал уже… м-м… скажем, так: несколько лет. Вы не поверите, как неприятно старому раввину путешествовать в этих содрогающихся железных…
– Рабби, – сказал барон проникновенно, – вы же меня знаете! Я же никогда не оторву уважаемого всеми человека от ученых занятий по сущим пустякам! Конечно, мы даем вам эти руны как бы в аренду. В пользование. Разгоните ко всем чертям арабов, обустроитесь, восстановите Храм – тогда и вернете.
– И что вы хотите взамен? – спросил рабби тихо.
– А вы еще не поняли?
– Понял. Но вы все равно скажите, вот молодой человек тоже хочет услышать.
– А он что, тоже не понял?
– Господа, господа, – сказал я. – Все должно быть произнесено вслух. Не я завел это правило…
– Он прав, Рудольф, – сказал рабби.
– Тетраграмматон, – шепотом произнес барон и повторил еще тише, но почему-то еще слышнее: – Тетраграмматон.
От этого шепота не то что у меня по спине – по стенам ко всему привычной пивной побежали мурашки. Латыш – хозяин алюс-бара за стойкой вдруг наклонил голову и замер, будто прислушиваясь к далекому приближающемуся грому.
«Уж не от Райниса ли он?» – подумал я мельком, но прогнал это подозрение: место встречи подбиралось не мной, учеником, – и крайне тщательно.
Здесь было чисто.
– Мой ответ: никогда, – сказал рабби.
– Даже в аренду?
– А в аренду тем более.
– И даже на самых выгодных условиях?
– Барон, вот я сижу перед тобой, старый Исав. И ты танцуешь передо мной, старый Иаков. И твоя чечевица давно остыла. Что слава, доблесть, богатство? Дым. И ты хочешь за дым приобрести солнце? Смешно. Вот и молодой человек посмеется вместе со мной. Ха-ха-ха.
Я и рад был бы от души посмеяться, но не знал толком, над чем. Да и вид барона не располагал к веселому смеху. Так выглядит человек, который опрокинул стопку чистого спирту, а там – вода…
Он долго сидел, обхватив голову руками. Потом выпрямился. Лицо его было белое.
– Ты мне все равно отдашь его, – сказал он, присвистывая бронхами. – Сам придешь. На коленях приползешь. Молить будешь: возьми. Даром возьми. Ты просто не представляешь цену, которую тебе придется заплатить за сегодняшний отказ…
Но, как бы ни шипел барон, а рабби Лев в свое время на равных говорил с императором Рудольфом Габсбургом, тезкой барона и великим алхимиком…
– Господа, господа, – поспешно вклинился я, – а что это мы пиво-то не пьем?
ГЛАВА 5
Побеждая, надо уметь остановиться.