Ле Гуин Урсула. Всегда возвращаясь домой

   В одной старинной песне, которую поют в Долине, содержится намек на это:
   Я смотрю, как за холмами Поднимается дымок, Дымок все поднимается, А дождь все продолжается.
   Кремация была правилом, однако соблюдению этого правила часто препятствовало множество самых различных обстоятельств, например, слишком обильные дожди или затянувшаяся засуха, когда из опасения вызвать лесной пожар запрещалось разжигать какой бы то ни было открытый огонь; кроме того, умирающий мог выразить пожелание быть после смерти похороненным, а не кремированным. В таких случаях люди из Общества Черного Кирпича копали могилу и опускали в нее покойного, завернутого в хлопчатобумажный саван, укладывая его на левый бок с чуть согнутыми ногами. Они проводили возле погребального костра или возле открытой могилы еще целую ночь и пели время от времени песни Ухода На Запад.
   Утром все, кто хотел, могли присутствовать на похоронах. Ближайшие родственники под руководством членов Общества Черного Кирпича хоронили пепел покойного или же засыпали его могилу, до той поры остававшуюся открытой. Когда обряд погребения был завершен, один из членов Общества Черного Кирпича произносил — единожды и громко вслух — заветные Девять Слов:
   Непрекращающееся, неисчерпаемое, непрерывное, Беспредельное, безостановочное, бесконечное, Вечное, вечное, вечное.
   После этих слов горсть пепла или прядь волос умершего подбрасывалась высоко в воздух. Детям во время похорон иногда раздавали какие-нибудь семена или зерна пшеницы, чтобы они рассыпали их на могиле для птиц, которые потом относят песни оплакивающих в Четыре Небесных Дома. Все, кто хотели, могли остаться у могилы или приходить туда время от времени в течение первых четырех дней после смерти и петь песни Ухода На Запад; а в течение следующих пяти дней кто-то из членов семьи покойного или плакальщики из его Дома приходили по крайней мере раз в день, чтобы петь эти песни. На девятый день, согласно традиции, все оплакивавшие покойного собирались снова, украшали могилу, сажая на ней какое-нибудь дерево, куст или цветы, и в последний раз пели вслух песни Ухода На Запад До Самого Восхода. После этого никаких официальных церемоний оплакивания не должно было быть, и более не должны были исполняться вслух песни в честь усопшего.
   Если кто-то из жителей Долины умирал за ее пределами, его спутники старались непременно, совершив кремацию, доставить домой его пепел или хотя бы несколько прядей волос и какую-то одежду, а затем хоронили это под пение подобающих песен. Если же кто-то пропадал в море или тонул (что случалось крайне редко) и, таким образом, покойного как бы «не существовало» и «некого было провожать», кто-нибудь из родственников погибшего просил членов Общества Черного Кирпича назначить день оплакивания, и тогда в течение девяти дней в хейимас покойного пелись песни провожатых.
   Несмотря на то что на похоронах мог присутствовать любой, все подобные церемонии по сути своей носили очень личный характер и осуществлялись ближайшими родственниками и друзьями покойного, и их помощниками из Общества Черного Кирпича. Никакой публичной панихиды или оплакивания не устраивалось до очередного Танца Вселенной, который праздновался в день весеннего равноденствия. Как это более подробно описано в главе, посвященной Танцу Вселенной, Первая Ночь являла собой общую церемонию оплакивания всех, кто умер в течение последнего года, и посвящалась их памяти. Длительная ночная церемония Сожжения Имен была очень напряженной, насыщенной трагическими эмоциями. Ее опасались многие из ее же участников, ибо люди в Долине приучены ценить ясность ума и безмятежность духа, чтить хладнокровие и спокойствие, а тут нужно было решиться в одну-единственную ночь разделить со множеством людей без стыда и стеснения бурный взрыв горя, ужаса и гнева, которые смерть на веки вечные оставляет тем, кто похоронил дорогого им человека и остался жить. Церемония Сожжения Имен собирала больше людей и проходила более эмоционально, чем даже Танцы Луны и Вина, во время которых допускалась чрезвычайная вольность чувств и желаний. Как ни одна другая церемония в Долине, церемония Сожжения Имен отражала душевную и социальную взаимозависимость членов общины, глубокое понимание ими того, что жизнь и смерть всегда рядом друг с другом.
   Четвертый День Танца Вселенной, логически весьма тесно связанный с ритуалом оплакивания усопших, также описан в главе, посвященной Танцу Вселенной.
   Представления жителей Долины о человеческой душе поражают своей удивительной сложностью. Можно даже, пожалуй, не пробовать «пришпилить» эти представления к одному-единственному антропогоническому мифу, чтобы добиться относительно связного описания того, что такое душа с их точки зрения. Но сложность и противоречивость их представлений ни в коем случае не «случайна» в полном смысле слова. Такова она по своей сути.
   Отчетливо эзотерическое представление о душе отражено в приведенном далее тексте под названием «Душа черного жука»; другой пример представлений Кеш о душе являет собой стихотворение «Внутреннее Море». Бытующие в Долине идеи реинкарнации или метемпсихоза, возможно, недостаточно систематизированы, однако вполне живучи.
   Особым образом связана с похоронным ритуалом и оплакиванием усопшего распространенная теория о том, что в различных стадиях смерти и похорон участвуют различные виды человеческой души (это же порождает и определенные суеверия). Когда, спасаясь от смерти, отлетает «душа-дыхание», остальные души бывают «пойманы смертью» (умершим) и их необходимо освободить. Если этого не сделать, они могут задержаться возле могилы или в тех местах, где покойный жил и работал, причиняя как душевное беспокойство, так и материальные неприятности — вызывать тревогу, болезни, видения. «Душа-земля» (земная душа) освобождается с помощью кремации и последующего захоронения пепла или тела; «душа-глаз» выпускается на свободу, когда горсть золы или прядь волос покойного подбрасывают в воздух, чтобы их унес ветер; и наконец «родовая душа» (душа семьи) освобождается только во время церемонии Сожжения Имен, когда все имена усопших предаются огню.
   В тех, редких в Долине, случаях, когда смерть настигает кого-то в чужой стране, или же при отсутствии тела покойного, когда «некого провожать», ритуально может быть освобождена только «родовая душа». Как уже говорилось, какие-то вещи, ранее принадлежавшие покойному, могут быть возвращены домой «вместо» его тела и похоронены на кладбище, «чтобы в земле было место, где могли бы собраться все его души»; также в хейимас покойного могут быть исполнены песни Ухода На Запад; однако чувство неловкости и незавершенности ритуала все равно остается; оно, в частности, отражено и в том убеждении, что все остальные души вернутся и станут искать покойного или просто подтвердят смерть этого человека и попрощаются с оставшимися в живых. «Душа-дыхание» невидима и проявляется как некий голос в ночи или слабый свет в пустынных холмах. «Душа-земля» может приходить в облике покойного, каким он был незадолго до смерти или сразу после нее, и этого привидения люди особенно боятся. «Душа-глаз» более милостива, она ощущается только как чье-то незримое присутствие, негласное требование, благословение или прощальное слово, «пролетевшее мимо по дороге ветра». Некоторые заклинания Восьмого Дома адресованы именно этой душе или же всем тем душам, которые, как считается, прилетают порой в Долину на крыльях ветра.
   О, матерь матери моей, Благословение пусть ветер донесет!
   Для тех представителей народа Кеш, что часто покидают Долину, — главным образом, это члены Общества Искателей, — опасность умереть вдали от родины и не быть похороненными в ее земле вполне реальна. У Кеш ощущение своей слитности с Долиной, восприятие себя как одного из ее элементов, подобного земле, воде, воздуху и всем живым существам, ее населяющим, вдохновляет людей на то, чтобы перенести любые испытания, лишь бы добраться домой и умереть там; сама мысль о том, чтобы быть похороненным в чужой земле, вызывает у них черное отчаяние. Известна история об Искателях, занимавшихся исследованием Внешнего Побережья и попавших в зону химического заражения. Четверо из них умерли. Четверо оставшихся в живых мумифицировали трупы своих товарищей благодаря чрезвычайно сухому и горячему воздуху пустынь Южного Побережья и сумели принести их домой, чтобы похоронить — то есть четверо живых несли на себе четверых мертвых в течение целого месяца! Об их подвиге говорили с сочувствием, но не с восхищением; такое самопожертвование и героизм были, пожалуй, избыточны с точки зрения обыкновенных жителей Долины.
   Смерть животных, так или иначе, тоже должна быть включена в систему похоронных церемоний Долины.
   К домашним животным, которых убивают ради получения пищи, обращаются до или во время совершаемого акта умерщвления члены Общества Крови — то есть практически любая взрослая женщина или девушка, которая говорит животному:
   Жизнь твоя сейчас кончается — Начинается твоя смерть.
   О, Прекрасный, Подари нам то, в чем мы нуждаемся.
   А мы дадим тебе наше слово.
   Эту формулу бормочут, часто не испытывая ни малейших угрызений совести и не думая о ее смысле, однако стараются не забывать о ней, даже если всего лишь сворачивают шею цыпленку. Ни одно животное не убивают для каких-то конкретных целей, пока взрослая женщина не произнесет необходимую предсмертную формулу.
   В Ваквахе и Чукулмасе, а иногда и в других городах горсть крови убитого животного смешивают с красной или черной землей и скатывают в маленький шарик, который хранится в помещении, отведенном Обществу Крови в хейимас Обсидиана; эти шарики используются при изготовлении саманных кирпичей для ремонта или постройки новых зданий.
   Те части домашних или диких животных, которые не идут в пищу и не используются для каких-либо других нужд, немедленно захораниваются членами Цеха Дубильщиков; обычно это делается на поле, находящемся в этот сезон под паром, на «культурной» стороне окружающих город холмов. Согласно обычаю, кусочки мяса или костей кладут на вершину холма с «охотничьей» стороны «для Койота и Канюка», особенно когда убивают крупное животное.
   Дикие животные, на которых ведется охота, имеют каждый свою предсмертную песню, и песням этим обучают в Обществе Охотников. Охотник поет или говорит нужные слова тому животному, на которое охотится, — беззвучно, про себя, если делает это во время охоты, или вслух, уже убив животное. Эти песни существуют во множестве вариантов в различных городах, их известно несколько сотен. Некоторые из заклинаний, обращенных, например, к рыбам, весьма любопытны:

ПЕСНЬ ФОРЕЛИ (ЧУМО)

   Тень.
   Легкая тень.
   Не обращай на меня вниманья.
   И вечно восславлена будь.

ПЕСНЬ РЫБОЛОВА (ЧУКУЛМАС)

   Шуйяла!
   Приди, найди руки!
   Приди, найди язык!
   Приди, найди глаза!
   Приди, найди ноги!
   ПЕСНЯ ОЛЕНЯ, ИСПОЛНЯЕМАЯ ВО ВРЕМЯ ОХОТЫ (ЧУКУЛМАС)
   Этим путем ты должен идти, Грациозно ступая.
   И станешь Дарителем ты для меня.
   А вот еще один старинный припев, исполняемый во время охоты на оленей жителями Мадидину; он непосредственным образом связан с формулой, произносимой мясниками:
   Сама причастность к племени оленей Уже обозначает смерть твою.
   И благодарности полны мои слова, Прекрасный.
   (Понятие «причастность к племени оленей» на языке Небесных Домов означает просто «олень» как разновидность живых существ.)
   ПЕСНЯ МЕДВЕДЯ, ИСПОЛНЯЕМАЯ ВО ВРЕМЯ ОХОТЫ (ТАЧАС ТУЧАС)
   Вана Ва, а, а.
   Вот оно, твое сердце.
   Убей мой страх.
   Вана ва, а, а, а.
   Я должен это сделать.
   Ты должен стать полезным.
   Ты должен сожалеть.
   Надо сказать, что медведей убивали, только если они представляли реальную угрозу домашнему скоту или жителям города; медвежатина любовью не пользовалась, и ее обычно даже не приносили в город, хотя охотники во время долгих скитаний по лесам и горам могли есть и медвежатину. «Ты» в этой песне носит особый, так сказать «партикулярный» характер, а отнюдь не общий. Охотник вовсе не охотится на медведей вообще, но преследует вполне конкретного зверя, который уже причинил ему, охотнику, неприятности, а потому — и неприятности всему народу медведей в целом, вот почему медведю следует сожалеть о содеянном.

ПРЕДСМЕРТНАЯ ПЕСНЯ МЕДВЕДЯ (СИНШАН)

   Дождь, увлажняя землю, делает ее темной, Как та благодатная влага, падающая Из Шестого Дома, Из сердца падающая кровь!
   Медведь — символ Шестого Дома, Дома Дождя и Смерти. Старик, который спел мне эту песню, говорил так: «Никто в нашем городе не убил ни одного медведя с тех пор, как Гора-Прародительница в последний раз извергала лаву. Однако это очень хорошая охотничья песня. Даже ребенок, когда он охотится на древесную крысу, должен ее петь. Ибо медведь всегда рядом».
   В соответствии с теорией о четырех душах, животные также обладают ими всеми, однако эта система становится очень неясной, когда речь заходит о растениях. Все дикие птицы изначально считались именно душами. «Родовая душа» любого животного — это как бы его общий аспект: принадлежность к племени оленей или коров, а не конкретное проявление души у той или иной особи. Очевидная непоследовательность бытующих в Долине идей реинкарнации или трансмиграции душ начинает проявляться именно здесь: эта конкретная корова, которую я сейчас убиваю ради своего пропитания, — всего лишь представительница племени коров вообще, и она отдает себя мне в качестве пищи, потому что за ней хорошо ухаживали и с ней ласково обращались, но и в качестве конкретной коровы она позволит мне убить ее, чтобы утолить мою нужду и голод; и я, убивая эту корову, являюсь лишь неким именем, неким словом, неким абстрактным представителем рода человеческого и — вместе с этой коровой — живых существ вообще; это лишь совпадение места и времени, проявление нашего с ней родства.
   Имеющие имена домашние животные, любимцы семьи, по представлениям суеверных людей, должны возвращаться как «души-глаза» или как «души-дыхания», а порой и как «земные души», что всегда давало почву для создания различных историй о животных-призраках. Широко известный Призрак Серой Лошади якобы бродил, наводя страх, в ущелье среди скал близ Чукулмаса. «Земные души» овец, умерших во время окота, могли, как считалось, причинять различные неприятности во время тумана в полях Унмалина.
   Истории о призраках, носившие морализаторский характер, касались прежде всего тех охотников, что охотились на «культурной» стороне, или же страдали нехваткой вежливости и уважения по отношению к дичи, на которую охотились, или же убивали неумеренно, без особой на то нужды. Подобные истории часто рассказывают у костра, где собираются члены Общества Благородного Лавра; в них говорится о том, как бывает перепуган, ошеломлен и, возможно, даже ранен или убит такой охотник, когда перед ним появляется прародитель загубленного им зря животного — Олень или Лебедь невиданных размеров, красоты и силы. В историях об охотниках, которые не соблюдали правил, например, не говорили своей жертве нужных слов перед тем, как убить ее, призрак неправильно убитого животного является такому человеку и сбивает его с пути, обрекая на бесконечную охоту и безумие; при этом призрак часто сопровождает охотника, видимый только ему, но никому другому. Говорят, что в Чукулмасе жил один человек, ставший притчей во языцех из-за того, что за ним как раз и охотился такой вот призрак, жертвой которого этот охотник стал по собственной вине. Охотник тот не был обычным «лесным человеком» или отшельником — однако крыши над головой не имел, при виде людей спасался бегством и никогда ни с кем не разговаривал. С виду он казался совсем еще молодым, звали его Молодой Месяц, и был он из Дома Обсидиана. Что там с ним произошло, точно никто не знал, однако, согласно широко распространенному среди членов Общества Охотников мнению, он убил самку оленя и молодого самца, «ничего не спев», то есть даже не сказав основной формулы перед лицом смерти, хотя существует предельно краткий ее вариант, затверженный наизусть всеми мясниками:
   О, Прекрасный, К смерти твоей взываю!
   Эту формулу обязательно произносит любой охотник, стреляя в животное, любой траппер, открывая ловушку, и даже любой лесоруб, выбрав дерево; короче — любой человек, отнимающий у кого-то жизнь. Забыть об этом считается недопустимым. Так что ошибка охотника по имени Молодой Месяц была очевидной и грубой; и безусловно заслуживала наказания.
   Даже раздавив мучного червя, пришлепнув на лбу москита, сломав ветку, сорвав цветок, люди шепчут эту формулу или хотя бы самый краткий ее вариант: аррарив, что значит «мое слово». И хотя они произносят это столь же бездумно, как и мы свое «будь здоров», когда кто-то чихнет, тем не менее слова эти считаются обязательными. Этот акт воплощает идею нужды и ее удовлетворения, просьбы и ответа на нее, идею родства и взаимозависимости; и в любой момент эта формула может быть полностью расшифрована в душе говорящего, если в том возникает потребность. Любой камень, по словам Кеш, содержит в себе гору.
   Подобные краткие формулы как раз и считались такими камешками: как слово руха, которое произносили вслух, прибавляя вполне материальный камешек к горке камней, сложенной в определенном месте — возле особо крупных валунов и скал, на перекрестках дорог, в различных местах у известных троп на склонах Ама Кулкун. Слово руха никакого другого значения для большинства людей не имело, кроме одного: «Это слово, которое ты произносишь, когда прибавляешь еще один камень к священной груде камней». Ученые же в хейимас знали, что это архаическая форма корня хур со значением «поддерживать, подпирать, носить (брать) с собой» и что это последнее слово из некоего давно забытого изречения. Реальный камешек заключает в себе отсутствующую гору. Большая часть «бессмысленных» матричных слов из ритуальных песен — это тоже слова-камешки. Слово хейя некогда означало «Вселенная», то есть видимый и невидимый мир, расположенный по эту и по ту сторону Смерти.

ПАНДОРА СИДИТ У РУЧЬЯ

   Ручей Синшана под крутыми скалами образует водоем с каменистым дном, а посреди водоема намыт целый островок из гальки. Чуть поодаль нависают берега с выходами пластов черной глины, пригодной для изготовления кирпичей. Там, где ручей, покидая водоем, бежит дальше, лежит выбеленная временем и водой кость — ребро молодого быка, отчасти скрытое на дне. В спокойной с виду воде омута под крутым подмытым берегом, где в воздухе переплетаются корни растений, чуть кружась, покачивается мертвая птица. На поверхности — лишь ее хвостовые перья да загнутый коготь, а сама покрытая коричневым оперением тушка повисла в прозрачной воде, в коричневатой тени берега. Ветви, нависающие над ручьем, наполовину высохли совсем, наполовину еще живы. Рыбы в ручье не видно, зато на поверхности воды полно водомерок, а над водой носится множество оводов, мух и москитов. Над трупиком птицы, плавающим в воде, столбом вьются, пляшут какие-то мошки. Их народ танцует Танец Лета.

ЧЕТЫРЕ РОМАНТИЧЕСКИЕ ИСТОРИИ

   ?омантическая история была весьма популярным жанром. Такие истории записывались от руки или печатались. Чаще всего они издавались в виде сборников. Эти четыре истории взяты из сборника «Под листьями виноградной лозы», экземпляры которого имелись во всех без исключения городах Долины. Устные версии напечатанных в сборнике произведений являются вторичными; их иногда рассказывают вслух у очага или у костра, возле летней хижины, однако исходный вариант любой романтической истории — всегда письменный.
   Некоторые из этих историй представляются неподдельно старинными, другие стилистическими средствами пытаются достигнуть подобного сходства; порой они приобретают даже некий вневременной характер. Ни одного из имен их авторов, во всяком случае, вы ни в печатных сборниках, ни в манускриптах не найдете. И хотя географические и этнографические описания в них всегда очень живые и точные — что свойственно вообще всей литературе Долины, — время написания той или иной романтической истории или время, к которому относятся описываемые в ней события, обычно определить весьма затруднительно.
   Основная тема романтической волшебной истории или сказки — нарушение определенного закона или запрета. В них особенно часто фигурируют Мельники и Искатели, поскольку эти профессии, с точки зрения жителей Долины, содержат некий элемент морального риска, так что подобные герои воспринимаются как «опасно-привлекательные» люди, стоящие как бы на пороге дозволенного.
   В истории «Мельник» не сказано прямо, что этот мельник и зашедшая к нему женщина из одного и того же Дома, хотя он говорит ей «ты», что разрешено только родственникам по Дому, которым запрещено вступать в половые отношения друг с другом. Как и большинство романтических историй, «Мельник» содержит элементы дидактики и предостережения, то есть обучения на дурном, порой поистине шокирующем, примере.

МЕЛЬНИК

   Пришла как-то одна женщина из Дома Красного Кирпича смолоть кукурузу на мельницу в Чамавац, что на Великой Реке, а мельник и говорит ей:
   — Подожди здесь, снаружи. Внутрь не входи. Та женщина пришла из города одна. Шел дождь, дул холодный ветер, а у нее не было ни пальто, ни шали.
   Она и попросила:
   — Позволь мне хотя бы внутрь зайти и там подождать.
   — Хорошо, — сказал мельник. — Жди на пороге, но дальше не ходи. И не забудь: лицом к двери повернись да так и стой.
   Она осталась стоять у двери, а мельник взял мешок с кукурузой и унес туда, где крутились жернова. Женщина терпеливо ждала. Холодный ветер задувал в дверь. А у нее за спиной в очаге жарко горел огонь. Она и подумала: «Ну что плохого может случиться, если я зайду в комнату и погреюсь у очага?» И тут же пошла прямо к очагу, но все-таки шла задом наперед, с лицом, обернутым к двери. Так она и стояла, грея спину у огня.
   Тут в комнату из дальнего помещения вошел мельник, подошел к ней сзади и говорит:
   — Я целый день зерно молол, так жернов мой перегрелся, и я не могу сейчас смолоть твою кукурузу. Приходи за ней завтра.
   Женщине не хотелось уходить, а потом снова возвращаться по такой погоде, и она сказала:
   — Я подожду, пока твой жернов остынет.
   Мельник согласился:
   — Что ж, прекрасно. Только жди в этой комнате, в другую комнату не ходи и стой лицом к двери.
   И он снова ушел в рабочее помещение. Долгое время женщина ждала в той комнате у очага и ничего не слышала, только плеск воды в реке, стук капель дождя по крыше да грохот мельничного колеса. Она подумала:
   «А что плохого, если я загляну в соседнюю комнату?» И тут же направилась туда, чтобы посмотреть, что там такое. Ничего там особенного не оказалось, только свернутая постель на полу да возле нее книга. Она взяла книгу и открыла ее. На той странице, где она ее открыла, было написано только одно слово: ее имя.
   Увидев это, она испугалась. Положила книгу на пол и выбежала снова в ту комнату, где очаг, собираясь поскорее убраться отсюда, но в дверях уже стоял мельник. Женщина бросилась назад, но мельник вошел за ней следом и приказал:
   — Расстели постель.
   Она расстелила постель. Она его ужасно боялась, хотя он ничего плохого ей не сделал. Он велел ей лечь, и она легла. И он тоже лег с нею рядом. Когда меж ними все было кончено, он, обнаженный, встал и подал ей ту книгу, сказав:
   — Это твое.
   Женщина взяла книгу и перелистала страницы. На каждой было написано только ее имя и ничего больше.
   Мельник тем временем из комнаты вышел. Женщина услышала, как вращается мельничное колесо, быстро привела в порядок свою одежду и выбежала из дома. Оглянувшись, она увидела сквозь дождь, как вращается высокое мельничное колесо. И заметила, что вода, сбегающая с его лопастей, совершенно красная.
   Женщина, громко плача, побежала в город звать людей на мельницу в Чамавац. Люди вскоре нашли мельника.
   Оказалось, что он прыгнул в мельничный лоток, а колесо, подхватив его своими лопастями, сперва подняло вверх, а потом сбросило вниз. Оно и сейчас все еще вращалось. После этого случая мельницу ту сожгли, а жернова разбили. И больше нет на свете такого места, как Чамавац.

CАБЛУДИВШАЯСЯ

   Aоворят, что жила она давным-давно и была из Первого Дома. Семейство ее матери проживало в Доме под названием Красные Балконы, в самом центре города Чукулмаса, недалеко от Стержня. Получив свое среднее имя, Ивовая Лоза, она вступила в Общество Искателей и сразу же попросилась с ними в поход, а собирались они далеко, к самым Зеленым Пескам, что на побережье Внутреннего Моря. Искатели говорили ей:
   — Погоди, у тебя еще знаний маловато. У нас сперва принято ходить в недалекие походы, а уж потом в дальние, когда чему-нибудь научишься.
   Но она никого слушать не желала, а только все просила, чтоб ее взяли с собой. Но они заявили:
   — Нет уж. Ни к чему нам из-за тебя маршрут менять.