"Граф, я щекотлив!"
Растопчин страшно испугался. Он принял слова приказного и его прыжок совершенно в другом, несколько небезопасном для себя смысле. Отпрянув назад, граф бросился в коляску и, крикнув оттуда приказному. "Мерзавец!", покатил и скрылся из вида.
Впоследствии, в течение моей жизни, мне довелось не раз слышать этот анекдот приснащенным другому высокопоставленному лицу, которое имело привычку ругать площадными словами и дергать за пуговицы стоящих в строю офицеров, но, имея полнейшее доверие к словам моего никогда не лгавшего деда, я имею слабость считать позднейший рассказ в этом роде вариациею на тему, действительно разыгранную графом Растопчиным и щекотливым приказным.
XII О НЕКОТОРЫХ КРИТИКАХ, НАПИСАННЫХ
ПО ПОВОДУ "ВОЙНЫ И МИРА"
Вот и весь наш отчет о последнем из вышедших до сих пор томов наилучшего русского исторического романа.
Мы оговаривались в начале нашей статьи, что мы пишем не более как отчет, и просили не подозревать в нас желания написать критику по этому прекрасному и многозначащему сочинению.
Это не наше дело, не дело газеты.
Но тем не менее мы находим себя и в средствах и вправе заключить наш отчет несколькими небольшими замечаниями о рассмотренной нами книге, о свойствах таланта и направления ее автора и, кстати, о некоторых наиболее заметных критиках его последнего сочинения.
Во-первых, мы не можем не заметить и не пожалеть о том, что пятый том "Войны и мира" написан местами весьма небрежно. Есть страницы, и их, к сожалению, не мало, где эта небрежность изложения достигает до того, что через нее самые мысли становятся неясными и изложение теряет много своей прелести и силы. Мы вовсе не претендуем на автора за своебытность его языка и некоторых его литературных приемов, но имеем полное право жалеть, что такое прекрасное произведение, как "Война и мир", в очень многих местах (особенно пятого тома), не свободно от таких стилистических недостатков, которые были бы довольно непростительны даже и в газете, где всякая почти работа делается на срок, а нередко и к спеху, чего с романистом, находящимся в положении уважаемого графа, конечно, быть не могло.
Но, указав на этот недостаток романа, мы считаем долгом добавить, что всеми почти усматриваемая в "Войне и мире" шероховатость слога и некоторая неточность выражений не могут отнимать у этого сочинения имени сочинения прекрасного, точно так же как горы и овраги земного шара не могут лишать этого шара права называться круглым. Существование гор и буераков мы отрицать не можем, но шар тем не менее кругл.
Теперь, во-вторых, о самом авторе, о силе и духе самого творца этого произведения, составляющего гордость современной литературы.
Кроме ветреных и легкомысленных критиков, рассматривающих произведение графа Толстого лишь с одной стороны, именно с той стороны, которою "Война и мир" не подходит к бесплодному и в настоящее время уже беспочвенному направлению предвзятого отрицания, графу Толстому был сделан один забавный упрек и одно не менее забавное и неосновательное определение его значения в ряду современных романистов. Один философствующий критик упрекнул автора, что он "просмотрел народ и не дал ему принадлежащего значения в своем романе".
Говоря по истине, мы не знаем ничего смешнее и неуместнее этой забавной укоризны писателю, сделавшему более чем все для вознесения народного духа на ту высоту, на которую поставил его граф Толстой, указав ему оттуда господствовать над суетою и мелочью деяний отдельных лиц, удерживавших за собою до сих пор всю славу великого дела. Вся несостоятельность этого простодушного укора столь очевидна, что его недостойно и опровергать.
Другой, также философствующий рецензент, классифицируя творческие силы автора и стараясь проникнуть во святая души его, нашел истинно замечательный способ записать графа Толстого в особую категорию реалистов, категорию, которая, впрочем, не имеет ничего общего с так называемыми на языке наших философских критиков "грубыми реалистами". Замечательный вывод, одновременно свидетельствующий и о верности собственных представлений критика, угнетаемой потребностию классификации, и о всяком отсутствии в нем столь необходимой для критического писателя чуткости!
Если уже есть неотразимая потребность ныне вновь перечислять графа Л. Н. Толстого в какую-нибудь категорию истов, то не позволительнее ли всего было бы отнести его совсем не к разряду каких бы то ни было реалистов (каким он никогда не был, ни в одной написанной им строке), а совсем к другой категории мыслителей, к другой плеяде писателей, понимающих земную жизнь не так, как может принять ее какой бы то ни было грубый или нежный реалист? Его одухотворенный князь Андрей в свои предсмертные минуты возносится совсем над земным человеком: любовь к страстно любимой женщине в нем не остается ни одной секунды на той степени, на какой мы ее видели, пока в князе говорил его перстный Адам. Но вот "взошло в дверь оно", и... любовь князя не падает и не увеличивается по отношению к любимому лицу, а она совсем становится иною любовью, какою не любят никакие реалисты.
Читая это превосходное место в романе графа Льва Толстого, невольно вспоминаешь другое место у другого графа Толстого (Алексея Константиновича), и тут совершенно неожиданно и вдруг два эти однофамильные и одномысленные писатели начинают пояснять нам друг друга.
Желая проникнуть в красноречивое молчание человека, умирающего с чувством сознания высших призваний смертного, мы можем читать строки Алексея Толстого и понимать, что князь Андрей теперь в своей любви уж ощущал
Не узкое то чувство,
Которое, два сердца съединив.
Стеною их от мира отделяет.
Больной телом, но пробудившийся от "сна жизни; -, князь ощущал любовь, которая
Его роднила со вселенной,
Всех истин он источник видел в ней.
Всех дел великих первую причину.
Чрез ту любовь он
смутно понимал
Чудесный строй законов бытия,
Явлений всех сокрытое начало.
Он видел
все ее лучи,
раскинутые врозь по мирозданью, - лучи, которые он в себе готов "соединить".
Сосредоточил бы их блеск блудящий
И сжатым светом ярко б озарил
Своей души неясные стремленья.
Он весь уже
Одно звено той бесконечной цепи,
Которая, в связи со всей вселенной,
Восходит вечно выше к божеству.
И таков автор "Войны и мира" везде, таков он во всех тех строках своего романа, которые более рельефно выдают его субъективные чувства и отношения к людям и природе. Вспомним размышления князя Андрея перед возрождающимся дубом и подержим в памяти прочитанную теперь кончину этого самого князя... и это называется реалист!! Почему, - если уже философским начетчикам, разбирающим художественные произведения, необходимо классифицировать авторов по отделам истов, - почему, говорим, они, мудря над зачислением автора "Войны и мира" в определенную группу мыслящих людей, не вспомнили о спиритуалистах, с которыми давно замечено столько родного и общего у графов Толстых (Льва и Алексея Константиновича). Мы говорим о спиритуалистах, сильных и ясных во всех своих разумениях дел жизни не одною мощию разума, но и постижением всего "раскинутого врозь по мирозданью" владычным духом, который, "в связи со всей вселенной, восходит выше к божеству"...
Мы не имеем чести знать личные мнения автора "Войны и мира", но, знакомые со всеми высказанными им в печати чувствами, верованиями и надеждами, мы решаемся со спокойствием утверждать, что зачисление его по последней категории было бы гораздо ближе к истине, чем желание представить в нем некоторую квинтэссенцию реализма, хотя бы даже имеющего честь не возбуждать против себя и самой безвредной злобы философских начетчиков.
Теперь - третье и последнее замечание насчет критиков военных, занимающихся не авторскою личностию и красотою его произведения, а правдою его выводов и заключений о вопросах, касающихся отечественной войны. Со стороны этих специалистов сделаны графу Толстому наибольшие и наичувствительнейшие укоризны. Эти критики высказали то мнение, что граф Толстой отвергает всякое значение военных талантов и баталических гениев. Им, этим критикам, показалось оскорбительным, что граф Толстой больше верит "старым памятям", чем авторитетным, по мнению критиков, записям, и что он отверг будто бы всякое значение военных способностей Кутузова с Наполеоном и их сподвижников.
[Странная претензия за внимание к старым памятям! Что можно было бы сделать без них для того, чтобы воспроизвесть очерки лиц, представленных сухими и подцензурными историками и реляторами, вполне зависимыми от тех, о ком они доносили и писали? Можно ли, например, по печатным источникам нарисовать сколько-нибудь похожий портрет Аракчеева или фельдмаршала графа Каменского, если не черпнуть живой струи из новогородских памятей о первом, который желал доказать императору Александру Павловичу, что военные поселения благоденствуют, и, показывая государю избы поселенцев, пересылал из одной избы в другую одного и того же жареного гуся, и из орловских преданий о втором, который то потешал Орел крепостным театром, то травил у себя на дворе духовенство, осмелившееся прийти к нему с христианскою требою? Все эти герои жили и свирепствовали в век цензурного гнета и литературного безмолвия, и про них не напечатано почти ничего того, что стоило бы напечатать, дабы потомство могло себе представить их такими, какими они действительно были. Семейные предания и старые памяти тут единственный материал. (Прим. автора.)]
Нам опять приходится поневоле удивляться этим роковым для критиков мнениям. Где они в новом сочинении графа Толстого нашли отрицание военных талантов и неуважение к способностям князя Кутузова и французского императора? Автор нигде решительно не высказался в своем сочинении против значения военного гения, но он везде поставил его в тесную зависимость от духа народа, с которым заодно или врозь действует гений... Что же тут невероятного или что странного и предосудительного и для правды дела и для патриотизма автора? Не известно ли критикам, что у падавших народностей в самую крайнюю минуту их падения являлись очень замечательные военные таланты и... не могли сделать ничего капитального для спасения отчизны? Оставляя в стороне большие исторические примеры, которые должны быть на счету у всех начинающих трактовать о делах подобного рода, вспомним одну столь популярную ныне Польшу, последний воинственный вождь которой, тоже популярный и сведущий в военном деле, Костюшко, бросил на землю меч свой и воскликнул: "Finis Poloniae!" {Конец Польше! (лат.)} В этом восклике способнейшего вождя народного ополчения поляки напрасно видят нечто легкомысленное. Костюшко видел, что в низком уровне духа страны было уже нечто невозвратно изрекшее его любимой родине "Finis Poloniae!" Столь велико и всесильно значение духа народа и столь зависимо от него значение вождя военных и всяких иных сил его! (Тем, кому это кажется темно и непонятно, рекомендуем новое сочинение Н. И. Костомарова "Последние годы Речи Посполитой", там это рассказано и доказано с большим мастерством.) Никто не может с успехом предводительствовать тем, что само в себе заключает лишь одну слабость и все элементы падения. Костюшко, воскликнув свое роковое "Finis Poloniae!", собственно говоря, не сказал этим ничего такого, что в сотой доле равнялось бы изречению Монтескье, что "всякое правительство впору своему народу". Что такое в самом деле одна "закончившаяся" Польша в сравнении с судьбою наций, управляемых правительствами, от которых они страдают и которых должны стыдиться, сознавая в то же время, что эти правительства держатся в них единственно в силу возможности в них держаться? Падение одной Польши решительно ноль в сравнении с этим неотрицаемым и наипечальнейшим мировым фактом! Всякой дурно управляемой стране дурно от ее плохого правительства потому, что такое правительство ей впору - другими словами, что она не умеет создать необходимости уничтожения существующего дурного правления и установления лучшего. Дело столь ясно, что становится непостижимо, каким образом строгое, но правдивое осуждение духу народов, выраженное в Монтескье, считается правдивым и безобидным для всех без исключения народов, а болезненный крик Костюшки, не выразивший ничего иного, как тот же самый приговор по отношению к одной Польше, вменяется ему очень многими друзьями Польши в осуждение? Дух народа пал, и никакой вождь ничего не сделает, точно так же, как сильный и сознающий себя народный дух сам неведомыми путями изберет себе пригодного вождя, что и было в России с засыпавшим Кутузовым, которого кадетствующий граф Растопчин ставил наряду с сумасшедшими из желтого дома, а Ермолов дурачил, посылая ему вместо донесения лист белой бумаги. В чем тут отрицание военного гения, военных знаний и военных талантов - мы решительно не можем доискаться, и видим во всем рассматриваемом нами сочинении автора "Войны и мира-" не более как довольно старую и весьма верную мысль, что военные вожди, как и мирные правительства, состоят в непосредственной зависимости от духа страны и вне пределов, открываемых им для эксплуатации этим духом, ничего совершить не могут. Иначе с верою в независимую силу личности можно дойти до того, до чего, по одесским рассказам, доходили в Крымскую войну, во время осады Одессы, тамошние евреи. В то время, как известно, на высоте еврейской цивилизации в России засверкал редактор еврейского журнала "Рассвет" господин Рабинович. Это было время необыкновенно быстрых успехов. Маленькие люди возносились от земли в тумане всеобщего опьянения прогрессом, толклись в воздухе, как мошки, и тучами падали в родное болото. В Одессе не знали меры этой чехарде, пока, наконец, не дошли до геркулесовых столбов безумия, с которым и прокричали, через Листок прославленного Общества пароходства и торговли г. Новосильского, такое приветствие редактору этой конторской газеты:
Да здравствует прогресс, сын века,
И редактор "Листка" Громека!
Рабинович получил таким же точно совершенно не зависящим от него образом неожиданную и огромную популярность в Одессе. Популярность эта была столь велика, что одесские евреи, как рассказывают, стали считать редактора своего "Рассвета" ответственным во всем худом и добром, что выпадало на долю их края, и при виде летевших над их городом неприятельских ядер и бомб, как и при объявлении потом рекрутских наборов, отчаянно кричали: "О, вей, Рабинович! Ай, ой, ой, Рабинович! Рабинович! Рабинович!" - как будто бы и в самом деле г. Рабинович мог защитить их от неприятельских ядер и от наборов.
Идучи путем слепого преклонения перед независимостью значения отдельных личностей, не мудрено дойти до того же самого, до чего доходили южнорусские евреи со своим г. Рабиновичем; но это отнюдь не будет ни к чести, ни к славе разделяющих такое увлечение личностию, получившею в их глазах вовсе не принадлежащее ей значение.
Та крымская война, о которой мы здесь вспомнили, дает нам тысячу примеров, оправдывающих выводы графа Толстого и убеждающих нас, как мало зависят общие судьбы дела от единичной личности, в руки которой оно попадает по тому или другому случаю. Защита Севастополя и вообще вся последняя крымская война несомненно принадлежат к геройским подвигам русских, но вспомним только, в чьих руках не перебывало это великое дело и чему оно не подвергалось? Не касаясь того, чего в настоящее время еще неудобно касаться, вспомним лишь то, что уже рискнула вскрыть наша печать: вспомним напечатанные в одном прекратившемся издании статьи "Изнанка Крымской войны", вспомним дело Затлера по продовольствию войск, отчеты профессора Гюббинета по врачебной части в армии, - вспомним тех, кто делался героями великой страды, которую несла вся Россия... вспомним сомнительного матроса Кошку, который, по отчетам газет, чуть не летал в вражий лагерь в шапке-невидимке на ковре-самолете; вспомним одного невинного офицерика и "петербургских патриотов", куривших в честь этого юноши папиросы его имели в то время, как гангренозные раны солдат русской армии перевязывались соломою, а корпия, которую щипали на своих soirees {вечерах (франц.)} наши дамы, перепродавалась, через татар и евреев, в неприятельские госпитали... Вспомним все это - и замолчим, признавая несомненную пользу правдивых картин графа Толстого, или уже станем тоже, что ли, кричать что-нибудь вроде: "Ой, Рабинович, Рабинович!"
Нет, оставим всякую шутку и заключим лучше наши последние заметки о "Войне и мире" выражением желания наибольшего доверия к автору со стороны публики и приложения возможно больших забот со стороны всех и каждого к воспитанию в себе и в ближнем того великого духа, которым крепка сила русской земли, независимо от всех погрешностей тех, которые ею в ту или другую минуту управляют и, как Растопчин, срывают подчас гневливость свою на беззащитных "маленьких шельмах", оставляя во всей неприкосновенности Обер-Шельму.
Но рассмотренное нами сочинение (написанное, по определению некоторых критиков, автором "суеверным и ребячливым фаталистом") имеет в наших глазах еще большее значение в приложении к решению многих практических вопросов, которые время от времени могут повторяться и даже несомненно повторяются со свойственною им роковою неотразимостью. Они где-то зарождаются, восстают и текут, влеча за колесами двигающей их колесницы своих Кутузовых и Болконских, Верещагиных и Растопчиных, Васек Денисовых и понизовых дам, не хотящих "кланяться французу". Если зорче осмотримся и обсчитаем весь ворох своей коробьи повернее, то увидим, что все эти бойцы и выжидатели, все эти верующие и неверные, одухотворяющиеся и лягушествующие, выскочки и хороняки - все они опять живы и с нами опять. Все это опять старые кости наших русских счет, на которых нам приходится без хитрых счислителей смекать наши капиталы и силы. Кости этих счет, может быть, и поизменились, - та подцвела, а та выцвела, но значение их на общей скале все то же - все они снова покорно ложатся на данный пруток по десятку: стоящий шелиг смешается в счете с алтыном, и сложится снова из них богатство и слава народа. Верно разумевая их, можем считать на них просто и верно.
Книга графа Толстого дает весьма много для того, чтобы, углубляясь в нее, по бывшему разумевать бываемая и даже видеть в зерцале гадания грядущее.
ПРИМЕЧАНИЯ
ГЕРОИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ ПО ГP. Л. Н. ТОЛСТОМУ
("Война и мир". Соч. гр. Л. Н. Толстого, т. V, 1869 г.)
Впервые опубликовано в газете "Биржевые ведомости", 1869, ЛЛ 66, 68, 70, 75, 93, 99 и 109, от 9, 11, 13, 18 марта, 11, 12 и 25 апреля; без подписи. Одновременно с 11 марта статья перепечатывалась в "Вечерней газете". В "Биржевых ведомостях" от 25 апреля указывалось, что "окончание будет", однако продолжения статьи не последовало. На принадлежность статьи Лескову впервые указал А. Н. Лесков (см. "Жизнь Николая Лескова", стр. 291; см. также Б. Эйхенбаум Лев Толстой. Книга вторая. 60-е годы. Л. -М., 1931, стр. 257, 415). Впоследствии не перепечатывалось.
Н. Н. Гусев считает, что Лескову принадлежит и статья о томе шестом "Войны и миря", появившаяся без подписи в "Биржевых ведомостях", 1870, Л 149 от 4 апреля (см Н. Н. Гусев. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год. М, 1957, стр. 849, 851); однако доказательства принадлежности этой статьи Лескову представляются спорными, поэтому редакция не решилась включить ее в настоящее издание.
Статья Лескова была написана в связи с выходом отдельным изданием тома пятого "Войны и мира" в 1869 году. Выход очередного тома романа вызвал новую волну отзывов о великом произведении; в возникшую полемику включился своей статьей и Лесков.
Помимо этой статьи, Лесков в 1869 - 1870 годах не раз касается "Войны и мира" в "Русских общественных заметках" (см. "Биржевые ведомости", 1869, ЛЛ 229, 242; 1870, Л 39).
Новейший обзор критических отзывов современников о "Войне и мире" см. в упомянутой выше книге Н. Н. Гусева; см. также В. С. Спиридонов. Л. Н. Толстой. Био-библиография, т. 1, 1845 - 1870, М., 1933.
Стр. 98. ...смерть маленького Домби... - Имеется в виду эпизод из романа Диккенса "Домби и сын".
Стр. 101. "Умереть-уснуть" - выражение Гамлета из одноименной трагедии Шекспира.
Стр. 102. ...хвалили его за какой-то особого рода реализм... Несомненно, Лесков имеет в виду Н. Н. Страхова, который в первой статье о "Войне и мире" (о томах I - IV) писал: "Сущность русского реализма в искусстве никогда еще не обнаруживалась с такой ясностью и силою; в "Войне и мире" он поднялся на новую ступень, вышел в новый период своего развития... Гр. Л. Н. Толстого можно назвать по преимуществу реалистом-психологом" (Н. Страхов. Критические статьи, т. 1, Киев, 1908, стр. 194 - 195); впервые статья напечатана в журнале "Заря", 1869, ЛЛ 1, 2).
Стр. 103. ...в одном месте "Обрыва"... о котором мы также дадим отчет... - Намерение написать об "Обрыве", видимо, не было выполнено.
...возражения Норова и многих других современников Отечественной войны... - Имеется в виду ряд выступлений по поводу изображения исторических событий в "Войне и мире": А. С. Норов. "Война и мир" (1805 - 1812) с исторической точки зрения и по воспоминаниям современников (по поводу сочинения графа Л. II. Толстого "Война и мир") - "Военный сборник", 1868, 11, стр. 189 - 246; П. А. Вяземский. Воспоминания о 1812 годе ("Русский архив", 1869, 1, стр. 181 - 216); А. Витмер. 1812 год в "Войне и мире" (СПб., 1869), и др.
Стр. 108. ...суждено расцвесть этому жезлу... - В библии говорится о жезле Ааронове: "И вот жезл Ааронов... расцвел, пустил почки, дал цвет и принес миндали" (Четвертая Книга Царств).
Стр. 109. Леппих, Франц (род. в 1775 г.) - голландский уроженец; по его проекту в 1812 году в Москве строился воздушный шар для уничтожения наполеоновской армии.
Стр. 111. ...прядает в лансадах. - Лансада (франц. lancade)- скачок лошади; прядает - здесь: прыгает.
Обер-Шальме - модная портниха в Москве в начале XIX века.
Верещагин, Михаил Николаевич (1790 - 1812) - сын московского купца, был обвинен в государственной измене. Сцена самосуда над ним из романа Толстого приводится в пятой главе статьи (наст. том, стр. 119 - 123).
Ключарев, Федор Петрович (1754 - 1820-е гг.) - писатель-мистик, масон; занимал должность московского почт-директора, в 1812 году смещен Растопчиным за защиту Верещагина.
Стр. 121. ...убиение князя Михаила в Орде... - Черниговский князь Михаил Васильевич был убит в Орде 20 сентября 1246 года якобы из-за несоблюдения татарских языческих обычаев.
...убийство... митрополита Иосифа в Астрахани... - Митрополит Иосиф был убит в Астрахани войсками Разина 11 мая 1671 года.
Стр. 123. ...г. Герцен, писавший воззвание "к топорам"... - Имеются в виду слова "Письма из провинции" (за подписью: "Русский человек"), помещенные в "Колоколе": "пусть ваш "Колокол" благовестит не к молебну, а звонит набат! К топору зовите Русь". Автор письма не установлен.
...вифлеемские грудные младенцы... - По евангельскому преданию, иудейский царь Ирод, стремясь уничтожить младенца Иисуса Христа, распорядился умертвить всех грудных детей в Вифлееме, где родился Христос.
Ролан, Манон-Жанна (1754 - 1793) - деятельница французской буржуазной революции 1789 года, жирондистка; казнена в 1793 году.
Стр. 126. ...в одном из крымских очерков г. Маркова... - Имеются в виду очерки Е. А. Маркова "Крымские впечатления", печатавшиеся в "Отечественных записках", 1867, ЛЛ 15, 16, 22 -24.
Стр. 127. Юдифь - См. примечание к стр. 74.
Вильгельм Телль - легендарный народный герой Швейцарии, предводитель швейцарцев в борьбе против австрийского ига в начале XIV века.
Стр. 130. "Бурцев, забияка, собутыльник дорогой" - неточная цитата из стихотворения Д. И. Давыдова "Бурцову. Призывание на пунш" (1804).
...под сень струй... - выражение Хлестакова в комедии Гоголя "Ревизор".
Стр. 138. ...в известной... басне... - Речь идет о басне "Конь", приписываемой И. А. Крылову. (Впервые в сборнике "Утро", М., 1859.)
"...истину царям с улыбкой говорить"... - цитата из стихотворения Державина "Памятник" (1796).
"...намеки тонкие на то, чего не ведает никто". - См. примечание к стр.
59.
...либеральные разговоры с молодыми людьми... - очевидный намек на поведение Ермолова в Москве после его отставки в 1827 году.
Паскевич-Эриванский, Иван Федорович (1782 - 1856) генерал-фельдмаршал, командовал русскими войсками в русско-персидской войне 1826 - 1828 годов.
Стр. 139. Дед мой, служивший в то время в Москве... - Речь идет о Петре Сергеевиче Алферьеве, деде писателя по матери (см. А. Лесков. Жизнь Николая Лескова, стр. 41 - 42).
Стр. 143. Один... критик упрекнул автора, что он "просмотрел народ..." - По предположению Н. Н. Гусева, Лесков имеет в виду взгляд, высказанный Н. Соловьевым в книге "Искусство и жизнь", часть III, 1869 (см. Н. Н. Гусев. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год. М., 1957, стр. 851).
Другой, также философствующий рецензент - Н. Н. Страхов; см. примечание к стр. 102.
Стр. 144. ...строки Алексея Толстого... - Далее цитируются строки из драматической поэмы А. К. Толстого "Дон-Жуан".
Стр. 146. ...критиков военных... - Очевидно, имеются в виду статьи Н. А. Лачинова ("Русский инвалид", 1868, Л 96, 10 апреля), А. Витмера ("Военный сборник", 1868, 12; 1869, 1), М. И. Драгомирова ("Оружейный сборник", 1868, 4; 1859, 1; 1870, 1), М. И. Богдановича ("Голос", 1868, Л 129, 10 мая).
Фельдмаршал граф Каменский - очевидно, М. Ф. Каменский (1738 - 1809), помещик-самодур, убитый своими крепостными за жестокое обращение. См. также наст. изд., т. 7, стр. 538.
Стр. 147. Костюшко, Тадеуш (1746 - 1817) - польский политический и военный деятель, руководитель польского освободительного восстания в 1794 году.
...сочинение Н. И. Костомарова "Последние годы Речи Посполитой" печаталось в "Вестнике Европы", 1859, книги 3 - 12.
...изречению Монтескье, что "всякое правительство впору своему народу". - Изречение взято из сочинения французского философа-просветителя Шарля-Луи Монтескье (1689 - 1755) "О духе законов".
Стр. 148. Журнал "Рассвет" - выходил в Одессе в 1861 - 1862 годах под редакцией О. А. Рабиновича.
"Листок". - Имеется в виду "Листок Русского общества пароходства и торговли"; выходил в Одессе в 1860 году, редактором его до Л 50 был С. С. Громека.
Стр. 149. "Изнанка Крымской войны" - статьи Н. Н. Обручева в "Военном сборнике", 1858, ЛЛ 1, 2 и 4.
...дело Затлера по продовольствию войск... - Барон Ф. К. Затлер (1805 1876) во время Крымской войны 1854 - 1855 годов был главным интендантом русской армии; после войны за плохую организацию снабжения армии, допущенные хищения и т. д. был отдан под суд и разжалован в солдаты; написал "Записки о продовольствии войск в военное время", СПб., 1860
1865.
...отчеты профессора Гюббенета... - Имеется в виду "Очерк медицинской и госпитальной части русских войск в Крыму в 1854 - 1856 гг.", изданный затем как приложение к "Описанию обороны Севастополя", СПб., 1870; Гюббенет, X. Я. (1822 - 1873) - профессор хирургии в Киевском университете; во время Крымской войны служил в Севастополе.
Растопчин страшно испугался. Он принял слова приказного и его прыжок совершенно в другом, несколько небезопасном для себя смысле. Отпрянув назад, граф бросился в коляску и, крикнув оттуда приказному. "Мерзавец!", покатил и скрылся из вида.
Впоследствии, в течение моей жизни, мне довелось не раз слышать этот анекдот приснащенным другому высокопоставленному лицу, которое имело привычку ругать площадными словами и дергать за пуговицы стоящих в строю офицеров, но, имея полнейшее доверие к словам моего никогда не лгавшего деда, я имею слабость считать позднейший рассказ в этом роде вариациею на тему, действительно разыгранную графом Растопчиным и щекотливым приказным.
XII О НЕКОТОРЫХ КРИТИКАХ, НАПИСАННЫХ
ПО ПОВОДУ "ВОЙНЫ И МИРА"
Вот и весь наш отчет о последнем из вышедших до сих пор томов наилучшего русского исторического романа.
Мы оговаривались в начале нашей статьи, что мы пишем не более как отчет, и просили не подозревать в нас желания написать критику по этому прекрасному и многозначащему сочинению.
Это не наше дело, не дело газеты.
Но тем не менее мы находим себя и в средствах и вправе заключить наш отчет несколькими небольшими замечаниями о рассмотренной нами книге, о свойствах таланта и направления ее автора и, кстати, о некоторых наиболее заметных критиках его последнего сочинения.
Во-первых, мы не можем не заметить и не пожалеть о том, что пятый том "Войны и мира" написан местами весьма небрежно. Есть страницы, и их, к сожалению, не мало, где эта небрежность изложения достигает до того, что через нее самые мысли становятся неясными и изложение теряет много своей прелести и силы. Мы вовсе не претендуем на автора за своебытность его языка и некоторых его литературных приемов, но имеем полное право жалеть, что такое прекрасное произведение, как "Война и мир", в очень многих местах (особенно пятого тома), не свободно от таких стилистических недостатков, которые были бы довольно непростительны даже и в газете, где всякая почти работа делается на срок, а нередко и к спеху, чего с романистом, находящимся в положении уважаемого графа, конечно, быть не могло.
Но, указав на этот недостаток романа, мы считаем долгом добавить, что всеми почти усматриваемая в "Войне и мире" шероховатость слога и некоторая неточность выражений не могут отнимать у этого сочинения имени сочинения прекрасного, точно так же как горы и овраги земного шара не могут лишать этого шара права называться круглым. Существование гор и буераков мы отрицать не можем, но шар тем не менее кругл.
Теперь, во-вторых, о самом авторе, о силе и духе самого творца этого произведения, составляющего гордость современной литературы.
Кроме ветреных и легкомысленных критиков, рассматривающих произведение графа Толстого лишь с одной стороны, именно с той стороны, которою "Война и мир" не подходит к бесплодному и в настоящее время уже беспочвенному направлению предвзятого отрицания, графу Толстому был сделан один забавный упрек и одно не менее забавное и неосновательное определение его значения в ряду современных романистов. Один философствующий критик упрекнул автора, что он "просмотрел народ и не дал ему принадлежащего значения в своем романе".
Говоря по истине, мы не знаем ничего смешнее и неуместнее этой забавной укоризны писателю, сделавшему более чем все для вознесения народного духа на ту высоту, на которую поставил его граф Толстой, указав ему оттуда господствовать над суетою и мелочью деяний отдельных лиц, удерживавших за собою до сих пор всю славу великого дела. Вся несостоятельность этого простодушного укора столь очевидна, что его недостойно и опровергать.
Другой, также философствующий рецензент, классифицируя творческие силы автора и стараясь проникнуть во святая души его, нашел истинно замечательный способ записать графа Толстого в особую категорию реалистов, категорию, которая, впрочем, не имеет ничего общего с так называемыми на языке наших философских критиков "грубыми реалистами". Замечательный вывод, одновременно свидетельствующий и о верности собственных представлений критика, угнетаемой потребностию классификации, и о всяком отсутствии в нем столь необходимой для критического писателя чуткости!
Если уже есть неотразимая потребность ныне вновь перечислять графа Л. Н. Толстого в какую-нибудь категорию истов, то не позволительнее ли всего было бы отнести его совсем не к разряду каких бы то ни было реалистов (каким он никогда не был, ни в одной написанной им строке), а совсем к другой категории мыслителей, к другой плеяде писателей, понимающих земную жизнь не так, как может принять ее какой бы то ни было грубый или нежный реалист? Его одухотворенный князь Андрей в свои предсмертные минуты возносится совсем над земным человеком: любовь к страстно любимой женщине в нем не остается ни одной секунды на той степени, на какой мы ее видели, пока в князе говорил его перстный Адам. Но вот "взошло в дверь оно", и... любовь князя не падает и не увеличивается по отношению к любимому лицу, а она совсем становится иною любовью, какою не любят никакие реалисты.
Читая это превосходное место в романе графа Льва Толстого, невольно вспоминаешь другое место у другого графа Толстого (Алексея Константиновича), и тут совершенно неожиданно и вдруг два эти однофамильные и одномысленные писатели начинают пояснять нам друг друга.
Желая проникнуть в красноречивое молчание человека, умирающего с чувством сознания высших призваний смертного, мы можем читать строки Алексея Толстого и понимать, что князь Андрей теперь в своей любви уж ощущал
Не узкое то чувство,
Которое, два сердца съединив.
Стеною их от мира отделяет.
Больной телом, но пробудившийся от "сна жизни; -, князь ощущал любовь, которая
Его роднила со вселенной,
Всех истин он источник видел в ней.
Всех дел великих первую причину.
Чрез ту любовь он
смутно понимал
Чудесный строй законов бытия,
Явлений всех сокрытое начало.
Он видел
все ее лучи,
раскинутые врозь по мирозданью, - лучи, которые он в себе готов "соединить".
Сосредоточил бы их блеск блудящий
И сжатым светом ярко б озарил
Своей души неясные стремленья.
Он весь уже
Одно звено той бесконечной цепи,
Которая, в связи со всей вселенной,
Восходит вечно выше к божеству.
И таков автор "Войны и мира" везде, таков он во всех тех строках своего романа, которые более рельефно выдают его субъективные чувства и отношения к людям и природе. Вспомним размышления князя Андрея перед возрождающимся дубом и подержим в памяти прочитанную теперь кончину этого самого князя... и это называется реалист!! Почему, - если уже философским начетчикам, разбирающим художественные произведения, необходимо классифицировать авторов по отделам истов, - почему, говорим, они, мудря над зачислением автора "Войны и мира" в определенную группу мыслящих людей, не вспомнили о спиритуалистах, с которыми давно замечено столько родного и общего у графов Толстых (Льва и Алексея Константиновича). Мы говорим о спиритуалистах, сильных и ясных во всех своих разумениях дел жизни не одною мощию разума, но и постижением всего "раскинутого врозь по мирозданью" владычным духом, который, "в связи со всей вселенной, восходит выше к божеству"...
Мы не имеем чести знать личные мнения автора "Войны и мира", но, знакомые со всеми высказанными им в печати чувствами, верованиями и надеждами, мы решаемся со спокойствием утверждать, что зачисление его по последней категории было бы гораздо ближе к истине, чем желание представить в нем некоторую квинтэссенцию реализма, хотя бы даже имеющего честь не возбуждать против себя и самой безвредной злобы философских начетчиков.
Теперь - третье и последнее замечание насчет критиков военных, занимающихся не авторскою личностию и красотою его произведения, а правдою его выводов и заключений о вопросах, касающихся отечественной войны. Со стороны этих специалистов сделаны графу Толстому наибольшие и наичувствительнейшие укоризны. Эти критики высказали то мнение, что граф Толстой отвергает всякое значение военных талантов и баталических гениев. Им, этим критикам, показалось оскорбительным, что граф Толстой больше верит "старым памятям", чем авторитетным, по мнению критиков, записям, и что он отверг будто бы всякое значение военных способностей Кутузова с Наполеоном и их сподвижников.
[Странная претензия за внимание к старым памятям! Что можно было бы сделать без них для того, чтобы воспроизвесть очерки лиц, представленных сухими и подцензурными историками и реляторами, вполне зависимыми от тех, о ком они доносили и писали? Можно ли, например, по печатным источникам нарисовать сколько-нибудь похожий портрет Аракчеева или фельдмаршала графа Каменского, если не черпнуть живой струи из новогородских памятей о первом, который желал доказать императору Александру Павловичу, что военные поселения благоденствуют, и, показывая государю избы поселенцев, пересылал из одной избы в другую одного и того же жареного гуся, и из орловских преданий о втором, который то потешал Орел крепостным театром, то травил у себя на дворе духовенство, осмелившееся прийти к нему с христианскою требою? Все эти герои жили и свирепствовали в век цензурного гнета и литературного безмолвия, и про них не напечатано почти ничего того, что стоило бы напечатать, дабы потомство могло себе представить их такими, какими они действительно были. Семейные предания и старые памяти тут единственный материал. (Прим. автора.)]
Нам опять приходится поневоле удивляться этим роковым для критиков мнениям. Где они в новом сочинении графа Толстого нашли отрицание военных талантов и неуважение к способностям князя Кутузова и французского императора? Автор нигде решительно не высказался в своем сочинении против значения военного гения, но он везде поставил его в тесную зависимость от духа народа, с которым заодно или врозь действует гений... Что же тут невероятного или что странного и предосудительного и для правды дела и для патриотизма автора? Не известно ли критикам, что у падавших народностей в самую крайнюю минуту их падения являлись очень замечательные военные таланты и... не могли сделать ничего капитального для спасения отчизны? Оставляя в стороне большие исторические примеры, которые должны быть на счету у всех начинающих трактовать о делах подобного рода, вспомним одну столь популярную ныне Польшу, последний воинственный вождь которой, тоже популярный и сведущий в военном деле, Костюшко, бросил на землю меч свой и воскликнул: "Finis Poloniae!" {Конец Польше! (лат.)} В этом восклике способнейшего вождя народного ополчения поляки напрасно видят нечто легкомысленное. Костюшко видел, что в низком уровне духа страны было уже нечто невозвратно изрекшее его любимой родине "Finis Poloniae!" Столь велико и всесильно значение духа народа и столь зависимо от него значение вождя военных и всяких иных сил его! (Тем, кому это кажется темно и непонятно, рекомендуем новое сочинение Н. И. Костомарова "Последние годы Речи Посполитой", там это рассказано и доказано с большим мастерством.) Никто не может с успехом предводительствовать тем, что само в себе заключает лишь одну слабость и все элементы падения. Костюшко, воскликнув свое роковое "Finis Poloniae!", собственно говоря, не сказал этим ничего такого, что в сотой доле равнялось бы изречению Монтескье, что "всякое правительство впору своему народу". Что такое в самом деле одна "закончившаяся" Польша в сравнении с судьбою наций, управляемых правительствами, от которых они страдают и которых должны стыдиться, сознавая в то же время, что эти правительства держатся в них единственно в силу возможности в них держаться? Падение одной Польши решительно ноль в сравнении с этим неотрицаемым и наипечальнейшим мировым фактом! Всякой дурно управляемой стране дурно от ее плохого правительства потому, что такое правительство ей впору - другими словами, что она не умеет создать необходимости уничтожения существующего дурного правления и установления лучшего. Дело столь ясно, что становится непостижимо, каким образом строгое, но правдивое осуждение духу народов, выраженное в Монтескье, считается правдивым и безобидным для всех без исключения народов, а болезненный крик Костюшки, не выразивший ничего иного, как тот же самый приговор по отношению к одной Польше, вменяется ему очень многими друзьями Польши в осуждение? Дух народа пал, и никакой вождь ничего не сделает, точно так же, как сильный и сознающий себя народный дух сам неведомыми путями изберет себе пригодного вождя, что и было в России с засыпавшим Кутузовым, которого кадетствующий граф Растопчин ставил наряду с сумасшедшими из желтого дома, а Ермолов дурачил, посылая ему вместо донесения лист белой бумаги. В чем тут отрицание военного гения, военных знаний и военных талантов - мы решительно не можем доискаться, и видим во всем рассматриваемом нами сочинении автора "Войны и мира-" не более как довольно старую и весьма верную мысль, что военные вожди, как и мирные правительства, состоят в непосредственной зависимости от духа страны и вне пределов, открываемых им для эксплуатации этим духом, ничего совершить не могут. Иначе с верою в независимую силу личности можно дойти до того, до чего, по одесским рассказам, доходили в Крымскую войну, во время осады Одессы, тамошние евреи. В то время, как известно, на высоте еврейской цивилизации в России засверкал редактор еврейского журнала "Рассвет" господин Рабинович. Это было время необыкновенно быстрых успехов. Маленькие люди возносились от земли в тумане всеобщего опьянения прогрессом, толклись в воздухе, как мошки, и тучами падали в родное болото. В Одессе не знали меры этой чехарде, пока, наконец, не дошли до геркулесовых столбов безумия, с которым и прокричали, через Листок прославленного Общества пароходства и торговли г. Новосильского, такое приветствие редактору этой конторской газеты:
Да здравствует прогресс, сын века,
И редактор "Листка" Громека!
Рабинович получил таким же точно совершенно не зависящим от него образом неожиданную и огромную популярность в Одессе. Популярность эта была столь велика, что одесские евреи, как рассказывают, стали считать редактора своего "Рассвета" ответственным во всем худом и добром, что выпадало на долю их края, и при виде летевших над их городом неприятельских ядер и бомб, как и при объявлении потом рекрутских наборов, отчаянно кричали: "О, вей, Рабинович! Ай, ой, ой, Рабинович! Рабинович! Рабинович!" - как будто бы и в самом деле г. Рабинович мог защитить их от неприятельских ядер и от наборов.
Идучи путем слепого преклонения перед независимостью значения отдельных личностей, не мудрено дойти до того же самого, до чего доходили южнорусские евреи со своим г. Рабиновичем; но это отнюдь не будет ни к чести, ни к славе разделяющих такое увлечение личностию, получившею в их глазах вовсе не принадлежащее ей значение.
Та крымская война, о которой мы здесь вспомнили, дает нам тысячу примеров, оправдывающих выводы графа Толстого и убеждающих нас, как мало зависят общие судьбы дела от единичной личности, в руки которой оно попадает по тому или другому случаю. Защита Севастополя и вообще вся последняя крымская война несомненно принадлежат к геройским подвигам русских, но вспомним только, в чьих руках не перебывало это великое дело и чему оно не подвергалось? Не касаясь того, чего в настоящее время еще неудобно касаться, вспомним лишь то, что уже рискнула вскрыть наша печать: вспомним напечатанные в одном прекратившемся издании статьи "Изнанка Крымской войны", вспомним дело Затлера по продовольствию войск, отчеты профессора Гюббинета по врачебной части в армии, - вспомним тех, кто делался героями великой страды, которую несла вся Россия... вспомним сомнительного матроса Кошку, который, по отчетам газет, чуть не летал в вражий лагерь в шапке-невидимке на ковре-самолете; вспомним одного невинного офицерика и "петербургских патриотов", куривших в честь этого юноши папиросы его имели в то время, как гангренозные раны солдат русской армии перевязывались соломою, а корпия, которую щипали на своих soirees {вечерах (франц.)} наши дамы, перепродавалась, через татар и евреев, в неприятельские госпитали... Вспомним все это - и замолчим, признавая несомненную пользу правдивых картин графа Толстого, или уже станем тоже, что ли, кричать что-нибудь вроде: "Ой, Рабинович, Рабинович!"
Нет, оставим всякую шутку и заключим лучше наши последние заметки о "Войне и мире" выражением желания наибольшего доверия к автору со стороны публики и приложения возможно больших забот со стороны всех и каждого к воспитанию в себе и в ближнем того великого духа, которым крепка сила русской земли, независимо от всех погрешностей тех, которые ею в ту или другую минуту управляют и, как Растопчин, срывают подчас гневливость свою на беззащитных "маленьких шельмах", оставляя во всей неприкосновенности Обер-Шельму.
Но рассмотренное нами сочинение (написанное, по определению некоторых критиков, автором "суеверным и ребячливым фаталистом") имеет в наших глазах еще большее значение в приложении к решению многих практических вопросов, которые время от времени могут повторяться и даже несомненно повторяются со свойственною им роковою неотразимостью. Они где-то зарождаются, восстают и текут, влеча за колесами двигающей их колесницы своих Кутузовых и Болконских, Верещагиных и Растопчиных, Васек Денисовых и понизовых дам, не хотящих "кланяться французу". Если зорче осмотримся и обсчитаем весь ворох своей коробьи повернее, то увидим, что все эти бойцы и выжидатели, все эти верующие и неверные, одухотворяющиеся и лягушествующие, выскочки и хороняки - все они опять живы и с нами опять. Все это опять старые кости наших русских счет, на которых нам приходится без хитрых счислителей смекать наши капиталы и силы. Кости этих счет, может быть, и поизменились, - та подцвела, а та выцвела, но значение их на общей скале все то же - все они снова покорно ложатся на данный пруток по десятку: стоящий шелиг смешается в счете с алтыном, и сложится снова из них богатство и слава народа. Верно разумевая их, можем считать на них просто и верно.
Книга графа Толстого дает весьма много для того, чтобы, углубляясь в нее, по бывшему разумевать бываемая и даже видеть в зерцале гадания грядущее.
ПРИМЕЧАНИЯ
ГЕРОИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ ПО ГP. Л. Н. ТОЛСТОМУ
("Война и мир". Соч. гр. Л. Н. Толстого, т. V, 1869 г.)
Впервые опубликовано в газете "Биржевые ведомости", 1869, ЛЛ 66, 68, 70, 75, 93, 99 и 109, от 9, 11, 13, 18 марта, 11, 12 и 25 апреля; без подписи. Одновременно с 11 марта статья перепечатывалась в "Вечерней газете". В "Биржевых ведомостях" от 25 апреля указывалось, что "окончание будет", однако продолжения статьи не последовало. На принадлежность статьи Лескову впервые указал А. Н. Лесков (см. "Жизнь Николая Лескова", стр. 291; см. также Б. Эйхенбаум Лев Толстой. Книга вторая. 60-е годы. Л. -М., 1931, стр. 257, 415). Впоследствии не перепечатывалось.
Н. Н. Гусев считает, что Лескову принадлежит и статья о томе шестом "Войны и миря", появившаяся без подписи в "Биржевых ведомостях", 1870, Л 149 от 4 апреля (см Н. Н. Гусев. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год. М, 1957, стр. 849, 851); однако доказательства принадлежности этой статьи Лескову представляются спорными, поэтому редакция не решилась включить ее в настоящее издание.
Статья Лескова была написана в связи с выходом отдельным изданием тома пятого "Войны и мира" в 1869 году. Выход очередного тома романа вызвал новую волну отзывов о великом произведении; в возникшую полемику включился своей статьей и Лесков.
Помимо этой статьи, Лесков в 1869 - 1870 годах не раз касается "Войны и мира" в "Русских общественных заметках" (см. "Биржевые ведомости", 1869, ЛЛ 229, 242; 1870, Л 39).
Новейший обзор критических отзывов современников о "Войне и мире" см. в упомянутой выше книге Н. Н. Гусева; см. также В. С. Спиридонов. Л. Н. Толстой. Био-библиография, т. 1, 1845 - 1870, М., 1933.
Стр. 98. ...смерть маленького Домби... - Имеется в виду эпизод из романа Диккенса "Домби и сын".
Стр. 101. "Умереть-уснуть" - выражение Гамлета из одноименной трагедии Шекспира.
Стр. 102. ...хвалили его за какой-то особого рода реализм... Несомненно, Лесков имеет в виду Н. Н. Страхова, который в первой статье о "Войне и мире" (о томах I - IV) писал: "Сущность русского реализма в искусстве никогда еще не обнаруживалась с такой ясностью и силою; в "Войне и мире" он поднялся на новую ступень, вышел в новый период своего развития... Гр. Л. Н. Толстого можно назвать по преимуществу реалистом-психологом" (Н. Страхов. Критические статьи, т. 1, Киев, 1908, стр. 194 - 195); впервые статья напечатана в журнале "Заря", 1869, ЛЛ 1, 2).
Стр. 103. ...в одном месте "Обрыва"... о котором мы также дадим отчет... - Намерение написать об "Обрыве", видимо, не было выполнено.
...возражения Норова и многих других современников Отечественной войны... - Имеется в виду ряд выступлений по поводу изображения исторических событий в "Войне и мире": А. С. Норов. "Война и мир" (1805 - 1812) с исторической точки зрения и по воспоминаниям современников (по поводу сочинения графа Л. II. Толстого "Война и мир") - "Военный сборник", 1868, 11, стр. 189 - 246; П. А. Вяземский. Воспоминания о 1812 годе ("Русский архив", 1869, 1, стр. 181 - 216); А. Витмер. 1812 год в "Войне и мире" (СПб., 1869), и др.
Стр. 108. ...суждено расцвесть этому жезлу... - В библии говорится о жезле Ааронове: "И вот жезл Ааронов... расцвел, пустил почки, дал цвет и принес миндали" (Четвертая Книга Царств).
Стр. 109. Леппих, Франц (род. в 1775 г.) - голландский уроженец; по его проекту в 1812 году в Москве строился воздушный шар для уничтожения наполеоновской армии.
Стр. 111. ...прядает в лансадах. - Лансада (франц. lancade)- скачок лошади; прядает - здесь: прыгает.
Обер-Шальме - модная портниха в Москве в начале XIX века.
Верещагин, Михаил Николаевич (1790 - 1812) - сын московского купца, был обвинен в государственной измене. Сцена самосуда над ним из романа Толстого приводится в пятой главе статьи (наст. том, стр. 119 - 123).
Ключарев, Федор Петрович (1754 - 1820-е гг.) - писатель-мистик, масон; занимал должность московского почт-директора, в 1812 году смещен Растопчиным за защиту Верещагина.
Стр. 121. ...убиение князя Михаила в Орде... - Черниговский князь Михаил Васильевич был убит в Орде 20 сентября 1246 года якобы из-за несоблюдения татарских языческих обычаев.
...убийство... митрополита Иосифа в Астрахани... - Митрополит Иосиф был убит в Астрахани войсками Разина 11 мая 1671 года.
Стр. 123. ...г. Герцен, писавший воззвание "к топорам"... - Имеются в виду слова "Письма из провинции" (за подписью: "Русский человек"), помещенные в "Колоколе": "пусть ваш "Колокол" благовестит не к молебну, а звонит набат! К топору зовите Русь". Автор письма не установлен.
...вифлеемские грудные младенцы... - По евангельскому преданию, иудейский царь Ирод, стремясь уничтожить младенца Иисуса Христа, распорядился умертвить всех грудных детей в Вифлееме, где родился Христос.
Ролан, Манон-Жанна (1754 - 1793) - деятельница французской буржуазной революции 1789 года, жирондистка; казнена в 1793 году.
Стр. 126. ...в одном из крымских очерков г. Маркова... - Имеются в виду очерки Е. А. Маркова "Крымские впечатления", печатавшиеся в "Отечественных записках", 1867, ЛЛ 15, 16, 22 -24.
Стр. 127. Юдифь - См. примечание к стр. 74.
Вильгельм Телль - легендарный народный герой Швейцарии, предводитель швейцарцев в борьбе против австрийского ига в начале XIV века.
Стр. 130. "Бурцев, забияка, собутыльник дорогой" - неточная цитата из стихотворения Д. И. Давыдова "Бурцову. Призывание на пунш" (1804).
...под сень струй... - выражение Хлестакова в комедии Гоголя "Ревизор".
Стр. 138. ...в известной... басне... - Речь идет о басне "Конь", приписываемой И. А. Крылову. (Впервые в сборнике "Утро", М., 1859.)
"...истину царям с улыбкой говорить"... - цитата из стихотворения Державина "Памятник" (1796).
"...намеки тонкие на то, чего не ведает никто". - См. примечание к стр.
59.
...либеральные разговоры с молодыми людьми... - очевидный намек на поведение Ермолова в Москве после его отставки в 1827 году.
Паскевич-Эриванский, Иван Федорович (1782 - 1856) генерал-фельдмаршал, командовал русскими войсками в русско-персидской войне 1826 - 1828 годов.
Стр. 139. Дед мой, служивший в то время в Москве... - Речь идет о Петре Сергеевиче Алферьеве, деде писателя по матери (см. А. Лесков. Жизнь Николая Лескова, стр. 41 - 42).
Стр. 143. Один... критик упрекнул автора, что он "просмотрел народ..." - По предположению Н. Н. Гусева, Лесков имеет в виду взгляд, высказанный Н. Соловьевым в книге "Искусство и жизнь", часть III, 1869 (см. Н. Н. Гусев. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год. М., 1957, стр. 851).
Другой, также философствующий рецензент - Н. Н. Страхов; см. примечание к стр. 102.
Стр. 144. ...строки Алексея Толстого... - Далее цитируются строки из драматической поэмы А. К. Толстого "Дон-Жуан".
Стр. 146. ...критиков военных... - Очевидно, имеются в виду статьи Н. А. Лачинова ("Русский инвалид", 1868, Л 96, 10 апреля), А. Витмера ("Военный сборник", 1868, 12; 1869, 1), М. И. Драгомирова ("Оружейный сборник", 1868, 4; 1859, 1; 1870, 1), М. И. Богдановича ("Голос", 1868, Л 129, 10 мая).
Фельдмаршал граф Каменский - очевидно, М. Ф. Каменский (1738 - 1809), помещик-самодур, убитый своими крепостными за жестокое обращение. См. также наст. изд., т. 7, стр. 538.
Стр. 147. Костюшко, Тадеуш (1746 - 1817) - польский политический и военный деятель, руководитель польского освободительного восстания в 1794 году.
...сочинение Н. И. Костомарова "Последние годы Речи Посполитой" печаталось в "Вестнике Европы", 1859, книги 3 - 12.
...изречению Монтескье, что "всякое правительство впору своему народу". - Изречение взято из сочинения французского философа-просветителя Шарля-Луи Монтескье (1689 - 1755) "О духе законов".
Стр. 148. Журнал "Рассвет" - выходил в Одессе в 1861 - 1862 годах под редакцией О. А. Рабиновича.
"Листок". - Имеется в виду "Листок Русского общества пароходства и торговли"; выходил в Одессе в 1860 году, редактором его до Л 50 был С. С. Громека.
Стр. 149. "Изнанка Крымской войны" - статьи Н. Н. Обручева в "Военном сборнике", 1858, ЛЛ 1, 2 и 4.
...дело Затлера по продовольствию войск... - Барон Ф. К. Затлер (1805 1876) во время Крымской войны 1854 - 1855 годов был главным интендантом русской армии; после войны за плохую организацию снабжения армии, допущенные хищения и т. д. был отдан под суд и разжалован в солдаты; написал "Записки о продовольствии войск в военное время", СПб., 1860
1865.
...отчеты профессора Гюббенета... - Имеется в виду "Очерк медицинской и госпитальной части русских войск в Крыму в 1854 - 1856 гг.", изданный затем как приложение к "Описанию обороны Севастополя", СПб., 1870; Гюббенет, X. Я. (1822 - 1873) - профессор хирургии в Киевском университете; во время Крымской войны служил в Севастополе.