Страница:
Общество ничем неповинно в изгнании женщин, начавших посещать медицинские курсы Военно-медицинской академии. Общество даже никогда не впутывалось в это дело. Правда, что из общественной среды, посредством органов, было выражено несколько мнений о занятиях женщин медициною; но в большинстве этих мнений, конечно, нисколько не влиятельных и вовсе не имеющих для правительства никакого обязательного значения, выражалось одно желание иметь в России женщин-врачей. Лишь только в меньшинстве весьма малом и, конечно, также совершенно не влиятельном, мысль эта представлялась утопиею потому, что у нас еще негде женщинам учиться медицине. Люди, державшиеся этого последнего мнения, говорили, что учащиеся медицине женщины, сидя за медицинскими лекциями вместе с военно-медицинскими студентами, весьма во многих случаях могут стеснять и преподавателя, и слушателей-мужчин, для которых академия основана с специальною целию приготовлять врачей для армии и флота, и что, наконец, есть опасение, могут ли при столь неудобной обстановке сами женщины успешно заниматься медицинскими науками.
Вот в чем состояло все общественное вмешательство в вопрос об изучении женщинами медицины в одном заведении с военно-медицинскими студентами.
Насколько наши общественные заявления вески и серьезны пред очами власти, — это известно каждому знающему Россию, ее общество и ее порядки, и потому мы каждого такого человека просим самого рассудить, основательно ли в приведенных нами общественных толках видеть повод к изгнанию женщин из медицинской академии? По весьма многим вопросам, заслуживающим внимания гораздо более, чем этот женский вопрос, — общество думает свою думу, а правительство держит свой путь по своим мыслям. Всякому предоставляется полное право в тиши своего кабинета подвергать все явления жизни и весь порядок дел самой разносторонней критике и иметь о нем свое самое независимое мнение, но мнения эти так и остаются только кабинетными мнениями, не переходя в область действительного. Отрицать это или забывать это у нас начало входить с некоторого времени в моду; но мода эта пущена крепостниками, желающими во что бы то ни стало уменьшить заслугу правительства в освобождении крестьян. Этим благородным людям, считающим себя ныне друзьями доброго режима, такой фортель нужен для того, чтобы уверять, что великий факт освобождения крестьян с землею совершился не усилиями Александра II и лучших людей правительства, а будто бы к сему время доспело, и общество само хотело решить крестьянский вопрос в том духе, в каком он столь славно решен. При этом обыкновенно забывается или тщательно затушевывается вся крепостничая интрига, искавшая опоры во всех элементах, не исключая даже революционного, и сломившаяся единственно о твердость Государя и лиц, избранных им для решения крепостного вопроса.
Переносясь от этого бесконечно великого вопроса, приведенного здесь для примера, к вопросу о совмещении женщин, желавших учиться медицине, в одну группу со студентами Военно-медицинской академии и университетов, мы будем только справедливы, сказав, что между русскими крепостниками и нигилистами (из среды которых, за исключением гг. Карновича и Соловьева, выходят все наши специалисты по женской части) замечается весьма яркая солидарность в некоторых полемических приемах и даже в стремлениях. Те и другие рукоплещут и злорадствуют выступающим на глаза неурядицам; те и другие готовы якшаться с поляками и другими врагами России; те и другие умышленно путают и затемняют обстоятельства, вызывавшие или сопровождавшие те или другие явления, и дают всему свои объяснения.
Истина требует сказать, что правительство, оказавшее достохвальную твердость в великом вопросе крестьянском, не изменило своему характеру и в маленьком вопросе о женщинах, желающих учиться медицине. И в этом вопросе правительство не только не изменило своей самостоятельности, но в нем-то именно всего менее оказало угодливости раздававшимся от времени до времени общественным голосам. Женщинам был открыт вход на медицинские лекции вместе со студентами Военно-медицинской академии в то время, когда в обществе было наиболее лиц, сомневавшихся в удобности этой меры, и закрыт был этот вход женщинам тогда, когда сомнения эти сделались совершенно почти не слышны и всем думалось, что женщины твердо уселись на скамьях медицинских студентов. В обоих этих случаях, как в крестьянском деле, так и в деле женщин, которое сюда неудобно бы и приравнивать, правительство поступило совершенно самостоятельно, не ощущая никакого страха перед обществом. Чем правительство руководилось, допуская женщин на медицинские лекции вместе с мужчинами? — нам до сих пор достоверно неизвестно, хотя, впрочем, мы не обязаны и доискиваться до этого. Вероятно, правительство было движимо сознанием пользы иметь в государстве женщин, знакомых с медициною и способных врачевать хотя бы одни специально женские недуги, открытие которых врачу-мужчине для многих скромных женщин сопряжено с унижением женской стыдливости. Чем же руководились правительственные люди, прямо или косвенно содействовавшие изгнанию женщин из среды студентов, о том есть ходячие слухи, происхождение которых нельзя заподозривать в совершенной неосновательности. По слухам этим известно следующее.
Всем людям, не спавшим последние десять лет сном Ильи Муромца, известно, что с тех пор, как женщины получили доступ на медицинские лекции, в Петербурге произошло несколько политических беспорядков, повлекших за собою весьма строгие следствия. Известно также, что при некоторых из этих следствий было несомненно обнаружено, с одной стороны, прямое или косвенное участие студенток в стремлениях политически компрометированных лиц, а с другой, — открыто, что нравы этих ученых женщин, во время тесного общения их с людьми науки, получили такое оригинальное развитие, что женская скромность, для охранения которой столь желанны были женщины-врачи, едва ли сочла бы возможным совещаться с теми женщинами-врачами, какие должны были выйти из этих студенток, получивших известность у высшего правительства и даже городской полиции. Истинный вид дела был такой.
Тогда, когда это обнаружилось, правительство по своим собственным соображениям, основанным на результатах формальных следствий (которые, к счастию многих женских лиц, во всей своей подробности не оглашены), нашло нужным закрыть женщинам вход в Военно-медицинскую академию и, не спрашивая на это никакого согласия у общества, вход этот закрыло.
Такая решительная мера правительства, вызванная прикосновенностью одних медицинских студенток к делам, всего менее относящимся к медицинской науке, и оригинальным отношением других из них к законам общественной нравственности, коснулась огулом всех женщин, учившихся вместе со студентами, и не обошла и тех из них, которые были никаким обвинениям непричастны.
В числе этих безвинно понесших на себе всю строгость вызванной огульной меры была и получившая ныне в Швейцарии медицинскую степень девица Суслова, которая оставалась в академии, если не ошибаемся, долее всех прочих своих сверстниц и умела вести себя умнее других. О ней говорили, что она учится. От нее все ее близко знавшие всегда ожидали прока, и теперь, после сделанного профессором Сеченовым заявления, можно надеяться, что возбуждаемые ею некогда надежды не обмануты. Мы говорим, что они не обмануты, потому что не имеем пока никаких причин думать, чтобы, получив медицинскую степень в заграничном университете, г-жа Суслова не в силах была доказать действительности своих знаний и дома, в России.
V
VI
VII
VIII
Вот в чем состояло все общественное вмешательство в вопрос об изучении женщинами медицины в одном заведении с военно-медицинскими студентами.
Насколько наши общественные заявления вески и серьезны пред очами власти, — это известно каждому знающему Россию, ее общество и ее порядки, и потому мы каждого такого человека просим самого рассудить, основательно ли в приведенных нами общественных толках видеть повод к изгнанию женщин из медицинской академии? По весьма многим вопросам, заслуживающим внимания гораздо более, чем этот женский вопрос, — общество думает свою думу, а правительство держит свой путь по своим мыслям. Всякому предоставляется полное право в тиши своего кабинета подвергать все явления жизни и весь порядок дел самой разносторонней критике и иметь о нем свое самое независимое мнение, но мнения эти так и остаются только кабинетными мнениями, не переходя в область действительного. Отрицать это или забывать это у нас начало входить с некоторого времени в моду; но мода эта пущена крепостниками, желающими во что бы то ни стало уменьшить заслугу правительства в освобождении крестьян. Этим благородным людям, считающим себя ныне друзьями доброго режима, такой фортель нужен для того, чтобы уверять, что великий факт освобождения крестьян с землею совершился не усилиями Александра II и лучших людей правительства, а будто бы к сему время доспело, и общество само хотело решить крестьянский вопрос в том духе, в каком он столь славно решен. При этом обыкновенно забывается или тщательно затушевывается вся крепостничая интрига, искавшая опоры во всех элементах, не исключая даже революционного, и сломившаяся единственно о твердость Государя и лиц, избранных им для решения крепостного вопроса.
Переносясь от этого бесконечно великого вопроса, приведенного здесь для примера, к вопросу о совмещении женщин, желавших учиться медицине, в одну группу со студентами Военно-медицинской академии и университетов, мы будем только справедливы, сказав, что между русскими крепостниками и нигилистами (из среды которых, за исключением гг. Карновича и Соловьева, выходят все наши специалисты по женской части) замечается весьма яркая солидарность в некоторых полемических приемах и даже в стремлениях. Те и другие рукоплещут и злорадствуют выступающим на глаза неурядицам; те и другие готовы якшаться с поляками и другими врагами России; те и другие умышленно путают и затемняют обстоятельства, вызывавшие или сопровождавшие те или другие явления, и дают всему свои объяснения.
Истина требует сказать, что правительство, оказавшее достохвальную твердость в великом вопросе крестьянском, не изменило своему характеру и в маленьком вопросе о женщинах, желающих учиться медицине. И в этом вопросе правительство не только не изменило своей самостоятельности, но в нем-то именно всего менее оказало угодливости раздававшимся от времени до времени общественным голосам. Женщинам был открыт вход на медицинские лекции вместе со студентами Военно-медицинской академии в то время, когда в обществе было наиболее лиц, сомневавшихся в удобности этой меры, и закрыт был этот вход женщинам тогда, когда сомнения эти сделались совершенно почти не слышны и всем думалось, что женщины твердо уселись на скамьях медицинских студентов. В обоих этих случаях, как в крестьянском деле, так и в деле женщин, которое сюда неудобно бы и приравнивать, правительство поступило совершенно самостоятельно, не ощущая никакого страха перед обществом. Чем правительство руководилось, допуская женщин на медицинские лекции вместе с мужчинами? — нам до сих пор достоверно неизвестно, хотя, впрочем, мы не обязаны и доискиваться до этого. Вероятно, правительство было движимо сознанием пользы иметь в государстве женщин, знакомых с медициною и способных врачевать хотя бы одни специально женские недуги, открытие которых врачу-мужчине для многих скромных женщин сопряжено с унижением женской стыдливости. Чем же руководились правительственные люди, прямо или косвенно содействовавшие изгнанию женщин из среды студентов, о том есть ходячие слухи, происхождение которых нельзя заподозривать в совершенной неосновательности. По слухам этим известно следующее.
Всем людям, не спавшим последние десять лет сном Ильи Муромца, известно, что с тех пор, как женщины получили доступ на медицинские лекции, в Петербурге произошло несколько политических беспорядков, повлекших за собою весьма строгие следствия. Известно также, что при некоторых из этих следствий было несомненно обнаружено, с одной стороны, прямое или косвенное участие студенток в стремлениях политически компрометированных лиц, а с другой, — открыто, что нравы этих ученых женщин, во время тесного общения их с людьми науки, получили такое оригинальное развитие, что женская скромность, для охранения которой столь желанны были женщины-врачи, едва ли сочла бы возможным совещаться с теми женщинами-врачами, какие должны были выйти из этих студенток, получивших известность у высшего правительства и даже городской полиции. Истинный вид дела был такой.
Тогда, когда это обнаружилось, правительство по своим собственным соображениям, основанным на результатах формальных следствий (которые, к счастию многих женских лиц, во всей своей подробности не оглашены), нашло нужным закрыть женщинам вход в Военно-медицинскую академию и, не спрашивая на это никакого согласия у общества, вход этот закрыло.
Такая решительная мера правительства, вызванная прикосновенностью одних медицинских студенток к делам, всего менее относящимся к медицинской науке, и оригинальным отношением других из них к законам общественной нравственности, коснулась огулом всех женщин, учившихся вместе со студентами, и не обошла и тех из них, которые были никаким обвинениям непричастны.
В числе этих безвинно понесших на себе всю строгость вызванной огульной меры была и получившая ныне в Швейцарии медицинскую степень девица Суслова, которая оставалась в академии, если не ошибаемся, долее всех прочих своих сверстниц и умела вести себя умнее других. О ней говорили, что она учится. От нее все ее близко знавшие всегда ожидали прока, и теперь, после сделанного профессором Сеченовым заявления, можно надеяться, что возбуждаемые ею некогда надежды не обмануты. Мы говорим, что они не обмануты, потому что не имеем пока никаких причин думать, чтобы, получив медицинскую степень в заграничном университете, г-жа Суслова не в силах была доказать действительности своих знаний и дома, в России.
V
Вся эта, по возможности кратко рассказанная нами, история допущения женщин в медицинскую академию и потом изгнания их оттуда за нетерпимое русским правительством поведение, вероятно, ничуть не хуже нас известна почтенному профессору Сеченову, проживающему в Петербурге и состоящему на службе при той самой академии, о которой только что шла наша речь. Сколько бы мы ни заставляли себя думать, что уважаемый профессор, сидя за своими физиологическими работами, давшими ему солидное имя в ряду европейских ученых, мог не знать того, что касается его бывших слушательниц, но мы все-таки никак этого допустить не можем. Один последний факт: та восторженная радость, с которою ученый профессор возвестил России чрез посредство академической газеты о получении медицинской степени девицею Сусловою; та сдержанная сила пеней, произнесенных им обществу, виновному, по его мнению, в создании необходимости нашим женщинам уезжать за изучением медицины в чужие края, — все это очень ясно говорит, как небезучастно относится достойный профессор к вопросу о дозволении женщинам специализировать себя в медицинских науках у себя дома, в России. Имея перед собою только один факт этого заявления и сопровождающих его пеней, мы уже не смеем думать, чтобы внимание ученого профессора было столь сильно поглощено наукою, что все происходившее с лицами столь интересовавшей его среды не доходило до его ведома. Это невозможно! Почтенный профессор, всеконечно, знает всю историю допущения женщин в Военно-медицинскую академию и изгнания их из этого заведения — по меньшей мере не хуже большинства столичных жителей.
Зачем же этот медицинский ученый так криво толкует это дело? Отчего он не хочет видеть столь известной всем и каждому в Петербурге несоответственности поведения бывших медицинских студенток их учебному и общественному положению? Отчего ему хочется обвинить за них общество, а не их самих? Отчего, наконец, если уж они в его глазах во всем правы, — отчего он не хочет считаться за них с академическим начальством или с военным министерством, а считается с простыми, неофициальными людьми — с обществом?
Что весь сей сон должен обозначать?
Должны ли мы думать (и вправе ли это думать), что ученый профессор, видя совершавшиеся факты, не хотел и не хочет признавать их, в противность всякой логике? Или нам следует предположить, что г. Сеченову известны другие факты, до сих пор никому, кроме его и посвященных в тайны академии, неизвестные — факты такие, на основании которых можно сказать, что не правительство, а общество удалило из академии протежируемых почтенным профессором ученых женщин? Или же наконец, и это всего вернее, мы должны все пени г. Сеченова обществу принять, как некоторую политическую ловкость, и объяснить тем, что почтенный профессор по обществу и не метил, а метил в правительство, но что, состоя на правительственной службе и благоразумно оберегая свою служебную карьеру, он нашел почему-нибудь неудобным простирать свои пени к правительству, а кинул их не столь опасному обвиняему — обществу? Жаль только одного, что общество в России не столь обидчиво, чтобы потребовать г. Сеченова за взводимую им клевету к ответу перед судом, и даже не столько серьезно, чтобы надолго запомнить, что такая вылазка г. Сеченова против общества весьма дурно рекомендует серьезность самого этого почтенного ученого.
Зачем же этот медицинский ученый так криво толкует это дело? Отчего он не хочет видеть столь известной всем и каждому в Петербурге несоответственности поведения бывших медицинских студенток их учебному и общественному положению? Отчего ему хочется обвинить за них общество, а не их самих? Отчего, наконец, если уж они в его глазах во всем правы, — отчего он не хочет считаться за них с академическим начальством или с военным министерством, а считается с простыми, неофициальными людьми — с обществом?
Что весь сей сон должен обозначать?
Должны ли мы думать (и вправе ли это думать), что ученый профессор, видя совершавшиеся факты, не хотел и не хочет признавать их, в противность всякой логике? Или нам следует предположить, что г. Сеченову известны другие факты, до сих пор никому, кроме его и посвященных в тайны академии, неизвестные — факты такие, на основании которых можно сказать, что не правительство, а общество удалило из академии протежируемых почтенным профессором ученых женщин? Или же наконец, и это всего вернее, мы должны все пени г. Сеченова обществу принять, как некоторую политическую ловкость, и объяснить тем, что почтенный профессор по обществу и не метил, а метил в правительство, но что, состоя на правительственной службе и благоразумно оберегая свою служебную карьеру, он нашел почему-нибудь неудобным простирать свои пени к правительству, а кинул их не столь опасному обвиняему — обществу? Жаль только одного, что общество в России не столь обидчиво, чтобы потребовать г. Сеченова за взводимую им клевету к ответу перед судом, и даже не столько серьезно, чтобы надолго запомнить, что такая вылазка г. Сеченова против общества весьма дурно рекомендует серьезность самого этого почтенного ученого.
VI
Приняв за неоспоримое, что профессор Сеченов не мог не знать истории водворения и изгнания петербургских студенток из академии, и имея постоянно на памяти отличающие этого профессора дарования и просвещенность, при которых несовместима неспособность рассматривать следствия без связи их с их причиною, мы только и вправе допустить одно, что г. Сеченов попенял обществу, находя неудобным по своему чиновному положению сказать, что он осуждает правительство. Нигилисты большие мастера ладить с начальствами.
При таком изъяснении себе этого тонкого сеченовского приема, мы могли бы и оставить этот вопрос, нимало не усиливаясь оправдывать озлобившие специалистов по женской части действия правительства и некоторые общественные мнения о студентках. У правительства есть свои органы, чтобы в них доказать ничтожество таких обвинений, и есть свое высокое положение, позволяющее такие с ветру взятые фразы пускать по ветру; а общество, как мы уже сказали, было слишком бездеятельно в вопросе о медицинских женщинах. Общество нужно было бы оправдывать разве только против обвинения его в недостатке решимости протестовать против поведения некоторых студенток, о котором оно знало нечто прежде, чем о том сведало правительство. Но нам желательно показать, не имели ли бы основания друзья женщин, желающих учиться медицине, вместо того чтобы приносить обществу и правительству пени, взглянуть на поведение того и другого в этом деле небеспристрастнее? Не основательней ли было бы со стороны этих друзей покороче и погорячее посчитаться с теми женщинами, которые своим, ни в каком обществе не оправдываемым, поведением вызвали у правительства мысль об удалении женщин из медицинской академии и университетов?
Правительству (каждому, какое бы оно ни было) нет ничего свойственнее, как охранять свой авторитет, блюсти интересы края и оберегать по мере средств общественные нравы; а женщины, давшие повод к упомянутой мере, компрометировали себя против всех этих охраняемых или подлежащих охранению правительства принципов. С людьми, стремящимися к нарушению этих принципов, правительства, как монархические, так и республиканские, в наше просвещенное время расправляются почти везде одинаково: они отнимают у таких людей средства вредить охраняемым началам общественной и государственной жизни — и это самая мягкая мера из всех мер, к каким до сих пор правительства самые толерантные прибегали против своих недоброжелателей. Все другие доселе известные меры против людей, грозящих правительствам или обществам, бывают гораздо строже, но правительства, желающие оберегать себя и общества, себя оберегающие, бывают вынуждаемы не пренебрегать и ими. Следовательно, меру, имевшую свое приложение к делу наших медицинских студенток, даже никак нельзя назвать жестокою. А в то же время совершенно понятно, что и требовать или желать ослабления ее — значило бы то же самое, что желать уничтожения существующего правительства и подчинения общественных нравов кодексу нравственности студенток. Это, в переводе на более точный язык, значит то же самое, что желать, чтобы правительство и общество сами покровительствовали элементам своего собственного разложения.
Правительство наше, к чести своей, с некоторого времени в подобных вопросах действовало с достойною твердостью, которой можно ему пожелать и во всех других вопросах. Оно не давалось на либеральные ловушки, когда ему говорили вздор хотя бы и ученые, но не основательные люди; оно не останавливалось перед разглагольствованием, что упразднение мятежных кляшторов в Польше и Западном крае равняется гонениям на исповедание римско-католической религии, и нынче не может поверить, что выселение из академических аудиторий не умевших вести себя там с должным достоинством женщин равняется противодействию русским женщинам учиться и наукою добывать себе честный кусок хлеба. Все это вздор, и мы несколько ниже сего надеемся показать, что это вздор. Правительство наше нимало не смотрит враждебно на женскую науку, нимало не вооружается против женских прав и не позволяет опередить себя в свободе отношений к этому делу ни одному из просвещеннейших современных правительств, а если кто виноват, что женщинам у нас нынче еще нет возможности учиться медицине и другим высшим наукам, в которых они желали бы себя специализировать, то в этом виноваты наши специалисты по женской части, обратившие хлопоты об образовании женщин себе в недостойную забаву. Правительство же не захотело иметь разврата в заведениях, устроенных для образования, — и оно поступило прекрасно.
При таком изъяснении себе этого тонкого сеченовского приема, мы могли бы и оставить этот вопрос, нимало не усиливаясь оправдывать озлобившие специалистов по женской части действия правительства и некоторые общественные мнения о студентках. У правительства есть свои органы, чтобы в них доказать ничтожество таких обвинений, и есть свое высокое положение, позволяющее такие с ветру взятые фразы пускать по ветру; а общество, как мы уже сказали, было слишком бездеятельно в вопросе о медицинских женщинах. Общество нужно было бы оправдывать разве только против обвинения его в недостатке решимости протестовать против поведения некоторых студенток, о котором оно знало нечто прежде, чем о том сведало правительство. Но нам желательно показать, не имели ли бы основания друзья женщин, желающих учиться медицине, вместо того чтобы приносить обществу и правительству пени, взглянуть на поведение того и другого в этом деле небеспристрастнее? Не основательней ли было бы со стороны этих друзей покороче и погорячее посчитаться с теми женщинами, которые своим, ни в каком обществе не оправдываемым, поведением вызвали у правительства мысль об удалении женщин из медицинской академии и университетов?
Правительству (каждому, какое бы оно ни было) нет ничего свойственнее, как охранять свой авторитет, блюсти интересы края и оберегать по мере средств общественные нравы; а женщины, давшие повод к упомянутой мере, компрометировали себя против всех этих охраняемых или подлежащих охранению правительства принципов. С людьми, стремящимися к нарушению этих принципов, правительства, как монархические, так и республиканские, в наше просвещенное время расправляются почти везде одинаково: они отнимают у таких людей средства вредить охраняемым началам общественной и государственной жизни — и это самая мягкая мера из всех мер, к каким до сих пор правительства самые толерантные прибегали против своих недоброжелателей. Все другие доселе известные меры против людей, грозящих правительствам или обществам, бывают гораздо строже, но правительства, желающие оберегать себя и общества, себя оберегающие, бывают вынуждаемы не пренебрегать и ими. Следовательно, меру, имевшую свое приложение к делу наших медицинских студенток, даже никак нельзя назвать жестокою. А в то же время совершенно понятно, что и требовать или желать ослабления ее — значило бы то же самое, что желать уничтожения существующего правительства и подчинения общественных нравов кодексу нравственности студенток. Это, в переводе на более точный язык, значит то же самое, что желать, чтобы правительство и общество сами покровительствовали элементам своего собственного разложения.
Правительство наше, к чести своей, с некоторого времени в подобных вопросах действовало с достойною твердостью, которой можно ему пожелать и во всех других вопросах. Оно не давалось на либеральные ловушки, когда ему говорили вздор хотя бы и ученые, но не основательные люди; оно не останавливалось перед разглагольствованием, что упразднение мятежных кляшторов в Польше и Западном крае равняется гонениям на исповедание римско-католической религии, и нынче не может поверить, что выселение из академических аудиторий не умевших вести себя там с должным достоинством женщин равняется противодействию русским женщинам учиться и наукою добывать себе честный кусок хлеба. Все это вздор, и мы несколько ниже сего надеемся показать, что это вздор. Правительство наше нимало не смотрит враждебно на женскую науку, нимало не вооружается против женских прав и не позволяет опередить себя в свободе отношений к этому делу ни одному из просвещеннейших современных правительств, а если кто виноват, что женщинам у нас нынче еще нет возможности учиться медицине и другим высшим наукам, в которых они желали бы себя специализировать, то в этом виноваты наши специалисты по женской части, обратившие хлопоты об образовании женщин себе в недостойную забаву. Правительство же не захотело иметь разврата в заведениях, устроенных для образования, — и оно поступило прекрасно.
VII
Обратимся теперь к обществу и посмотрим, в чем оно может быть обвинено по делу высланных из академии женщин и что оно могло бы сделать в их защиту, если бы пожелало за них заступиться.
Тут нам придется сделать всякие догадки, что бы кто из друзей этих женщин мог обществу порекомендовать сделать.
Догадки эти, мы надеемся, будут для нас не очень трудны и притом довольно верны, потому что мы просто будем выражать в них мысли, высказываемые в частных разговорах некоторыми известными нам специалистами по женской части.
Прежде всего, говорят, общество могло:
1) Заявлять, что женщины-врачи очень нужны. Отвечаем: это тысячекратно заявлялось.
2) Оно могло просить правительство о допущении женщин на медицинские факультеты.
— Всякие просьбы, подписываемые и подаваемые скопом, в России запрещены.
— Чтение многих медицинских наук мужчинам и девушкам в одной аудитории и с одной кафедры обществу, может быть, далеко не без основания, кажутся оскорбительными для нравственного чувства, об ограждении которого всякое общество имеет полное право всячески пещися, и потому, следовательно, обществу действовать против своих убеждений не приходится.
На общество образованное произведено свое впечатление отказом английских медицинских профессоров, которые, будучи мужчинами, застыдились вести некоторые медицинские беседы перед слушательницами женщинами; общество знает, что женщин-профессоров у нас нет; оно знает, что особых медицинских училищ для женщин (кроме родовспомогательных заведений) тоже нет; и ему не довелось слышать, чтобы г. Сеченов, г. Флоринский или кто другой из медицинских профессоров, сочувствующих специализированию женщин в медицинских науках, положили хотя один камень в зачин такого нового заведения, частного, как в Америке.
Ни одного раза еще этой мысли нигде солидным образом не заявлено ни одним специалистом по женской части, и обществу нечего было и поддерживать.
И наконец: находят, что общество холодно и недоверчиво относится к возможности иметь у себя женщин-врачей, а оно должно бы впиваться в эту мысль и не отставать от нее.
Общество положительно желает иметь женщин-врачей и появлению их будет очень радо. К делу этому оно относится не холодно, но недоверчиво единственно потому, что не видит, чтобы что-нибудь в пользу этого дела делалось, а теперь даже не верит, чтобы наши женщины и учились путем. Г-же Сусловой будет принадлежать очень завидный подвиг рассеять это недоверие, и тогда от общества можно будет спрашивать отчета в его чувствах и отношениях.
Остается одно последнее указание: говорят, если общество не хочет само рисковать никакими затратами на устройство особого училища для женщин, то оно должно было протестовать против высылки женщин из аудиторий, учрежденных для университетских студентов?
Говорящие это, во-первых, забывают, что опротестовыванье действий правительства каким-нибудь формальным актом не в порядке нашей современной гражданской жизни. Самое приготовление этого протеста представляется делом столь ответственным и хлопотливым, что осторожный профессор Сеченов не желает даже никаким и дозволенным образом выражать свои пени правительству, которое выслало студенток, и посылает их обществу, которое их не трогало. А во-вторых, обществу не против чего было протестовать, потому что из жалкой среды, к которой примыкали изгоняемые из медицинской академии женщины, постоянно выходили разные гадкие дрязги, смущавшие русскую общественную совесть и возбуждавшие к себе одно презрение.
Обществу несравненно легче еще оставаться долгое или короткое время без женщин-врачей, чем остаться раз навсегда без женщин, матерей и подруг, без которых стране нашего строя жить невозможно.
Тут нам придется сделать всякие догадки, что бы кто из друзей этих женщин мог обществу порекомендовать сделать.
Догадки эти, мы надеемся, будут для нас не очень трудны и притом довольно верны, потому что мы просто будем выражать в них мысли, высказываемые в частных разговорах некоторыми известными нам специалистами по женской части.
Прежде всего, говорят, общество могло:
1) Заявлять, что женщины-врачи очень нужны. Отвечаем: это тысячекратно заявлялось.
2) Оно могло просить правительство о допущении женщин на медицинские факультеты.
— Всякие просьбы, подписываемые и подаваемые скопом, в России запрещены.
— Чтение многих медицинских наук мужчинам и девушкам в одной аудитории и с одной кафедры обществу, может быть, далеко не без основания, кажутся оскорбительными для нравственного чувства, об ограждении которого всякое общество имеет полное право всячески пещися, и потому, следовательно, обществу действовать против своих убеждений не приходится.
На общество образованное произведено свое впечатление отказом английских медицинских профессоров, которые, будучи мужчинами, застыдились вести некоторые медицинские беседы перед слушательницами женщинами; общество знает, что женщин-профессоров у нас нет; оно знает, что особых медицинских училищ для женщин (кроме родовспомогательных заведений) тоже нет; и ему не довелось слышать, чтобы г. Сеченов, г. Флоринский или кто другой из медицинских профессоров, сочувствующих специализированию женщин в медицинских науках, положили хотя один камень в зачин такого нового заведения, частного, как в Америке.
Ни одного раза еще этой мысли нигде солидным образом не заявлено ни одним специалистом по женской части, и обществу нечего было и поддерживать.
И наконец: находят, что общество холодно и недоверчиво относится к возможности иметь у себя женщин-врачей, а оно должно бы впиваться в эту мысль и не отставать от нее.
Общество положительно желает иметь женщин-врачей и появлению их будет очень радо. К делу этому оно относится не холодно, но недоверчиво единственно потому, что не видит, чтобы что-нибудь в пользу этого дела делалось, а теперь даже не верит, чтобы наши женщины и учились путем. Г-же Сусловой будет принадлежать очень завидный подвиг рассеять это недоверие, и тогда от общества можно будет спрашивать отчета в его чувствах и отношениях.
Остается одно последнее указание: говорят, если общество не хочет само рисковать никакими затратами на устройство особого училища для женщин, то оно должно было протестовать против высылки женщин из аудиторий, учрежденных для университетских студентов?
Говорящие это, во-первых, забывают, что опротестовыванье действий правительства каким-нибудь формальным актом не в порядке нашей современной гражданской жизни. Самое приготовление этого протеста представляется делом столь ответственным и хлопотливым, что осторожный профессор Сеченов не желает даже никаким и дозволенным образом выражать свои пени правительству, которое выслало студенток, и посылает их обществу, которое их не трогало. А во-вторых, обществу не против чего было протестовать, потому что из жалкой среды, к которой примыкали изгоняемые из медицинской академии женщины, постоянно выходили разные гадкие дрязги, смущавшие русскую общественную совесть и возбуждавшие к себе одно презрение.
Обществу несравненно легче еще оставаться долгое или короткое время без женщин-врачей, чем остаться раз навсегда без женщин, матерей и подруг, без которых стране нашего строя жить невозможно.
VIII
Но допустим то, что, кажется, должны допустить, допустим, что для г. Сеченова весь вопрос в этом деле состоит в том, чтобы приготовить здесь дома позицию для возвращающейся в Россию швейцарской докторантки Сусловой, чтобы расположить в ее пользу общественное мнение и застращать угрозою стыда тех, которые способны подыскиваться под г-жу Суслову и вредить ей.
Опасение такое весьма понятно, и весьма понятно также и то, что г. Сеченов заботится о заблаговременном устранении с дороги г-жи Сусловой всех зол и напастей. По крайней мере, мы никогда не позволили бы себе упрекать г. Сеченова за эту опасливость даже такими воздержанными упреками, какими нигилистические газеты упрекают г. Каткова за его опасения за Россию. Что тут удивительного! Кому что дорого, тот за то и опасается, и понятно как нельзя более, что бывший русский профессор Катков видит везде большие опасности для России, а нынешний русский профессор Сеченов — для г-жи Сусловой. Suum quique. [3]
Опасности для г-жи Сусловой и действительно возможны, и возможны с двух сторон.
Во-первых, при известной доле недоверия, столь свойственного русскому человеку, создавшегося при условиях нашей современной жизни, естественно опасаться: не встретит ли г-жа Суслова по возвращении домой препятствий держать здесь установленный медицинский экзамен? Потом встает другое сомнение: выдержит ли она этот экзамен и будет ли ей разрешена на общих основаниях врачебная практика и открыта дорога к соисканию со временем одной из медицинских кафедр? С другой же стороны, можно, может быть, опасаться, что общество, напуганное нравами академических и неакадемических нигилисток, столь своеобычно демонстрировавших в течение долгого времени обществу и женское право, и женскую науку, — за эти старые грехи нигилисток отнесется к доктору медицины г-же Сусловой не с тем вниманием, которого заслуживает первая русская докторантка.
Все эти опасения возможны как нельзя более для почтенного профессора, всеконечно, понимающего свет и значение известных впечатлений на умы гораздо лучше, чем понимают их нигилисты газеты военного министерства и нигилисты академической газеты; но и тогда, если принять за несомненное, что пени, выраженные г. Сеченовым, имеют единственною целию заговорить опасности, угрожающие г-же Сусловой, то и тогда в этих его обращениях к обществу нельзя не видеть по меньшей мере некоторой неловкости.
Швейцарской докторантке Сусловой еще довольно далеко до прямых столкновений с русским обществом по ее медицинской специальности. Ей прежде всего еще надо уладиться с правительством.
Докторантка Суслова, получившая медицинскую степень не в России, а за границею, в настоящее время нуждается прежде всего в признании ее знаний и прав в России. Она, на общем основании для иностранных врачей, желающих практиковать в России, должна обратиться в один из медицинских факультетов или в медицинскую академию с просьбою о допущении ее к лекарскому или докторскому экзамену. Если ей в этом не будет отказано за ее пол (что было бы первым, действительным шагом противодействия образованию женщин в России), тогда г-жа Суслова должна удовлетворить всем требованиям этого экзамена и получить установленный диплом. Люди, знакомые с бесконечною нетребовательностью некоторых заграничных университетов, могут быть не совсем уверены, что экзамен этот г-же Сусловой непременно удастся. Примеры — сотни венских докторов, не выдержавших во время Крымской войны даже лекарских экзаменов в русских университетах, оправдывают такое недоверие; но оно будет уничтожено тотчас же, как г-жа Суслова получит русский медицинский диплом. И вот тогда только, когда г-жа Суслова выйдет из университета или из академии с полным правом врача в России и прибьет на дверях своей квартиры дощечку с надписью: «Доктор медицины Надежда Суслова», — тогда лишь настанет время судить, как принимает ее общество. Ныне же пока все дело в том, чтобы наше ученое начальство сочло себя вправе и в обязанности экзаменовать ее и в случае удовлетворительности ее испытания дать ей диплом, а другие начальства не нашли оснований смотреть на ее медицинскую профессию взглядом сколько-нибудь исключительным, а предоставили бы ей все права и всю ту свободу действий, какою в империи пользуется каждый врач. Весь же дальнейший успех и ученой, и практической медицинской карьеры г-жи Сусловой будет зависеть от нее самой, от ее способностей, знаний, трудов и уменья создать себе достойное положение. Противодействия со стороны общества практическим занятиям женщины-врача мы себе и представить не можем. Напротив, мы готовы утверждать, что если г-жа Суслова обладает качествами, требуемыми от практического врача самой средней руки, и не пренебрежет скромностью, требуемою и факультетским обещанием, и обычаем от всякого врача, которому volens nolens [4]открываются многие семейные тайны, и соблюдет вокруг себя весь декорум, окружающий порядочного человека, не бросающего обществу своей грязной перчатки, которую никто и поднимать не захочет, да проникнется простым убеждением, что не общество существует для нее, а она пришла служить обществу, — то за г-жу Суслову перед обществом и хлопотать нечего: успех ее в нем почти несомненен. У нее должна быть и, вероятно, будет бездна женской практики; а что касается ее прав на кафедру, то об этом речь впереди. Короче сказать, г-же Сусловой, имя которой в женском вопросе получает огласку, столь почтенную и столь мало имеющую общего с оглаской, которую получило имя чиновницы Толмачевой, предстоит подвиг истинно честный и достойный всех усилий не погубить его: ей предстоит собственною своею личностью и своею жизнью доказать, что предубеждения против допущения женщин к медицинской профессии разумных оснований не имеет.
Опасение такое весьма понятно, и весьма понятно также и то, что г. Сеченов заботится о заблаговременном устранении с дороги г-жи Сусловой всех зол и напастей. По крайней мере, мы никогда не позволили бы себе упрекать г. Сеченова за эту опасливость даже такими воздержанными упреками, какими нигилистические газеты упрекают г. Каткова за его опасения за Россию. Что тут удивительного! Кому что дорого, тот за то и опасается, и понятно как нельзя более, что бывший русский профессор Катков видит везде большие опасности для России, а нынешний русский профессор Сеченов — для г-жи Сусловой. Suum quique. [3]
Опасности для г-жи Сусловой и действительно возможны, и возможны с двух сторон.
Во-первых, при известной доле недоверия, столь свойственного русскому человеку, создавшегося при условиях нашей современной жизни, естественно опасаться: не встретит ли г-жа Суслова по возвращении домой препятствий держать здесь установленный медицинский экзамен? Потом встает другое сомнение: выдержит ли она этот экзамен и будет ли ей разрешена на общих основаниях врачебная практика и открыта дорога к соисканию со временем одной из медицинских кафедр? С другой же стороны, можно, может быть, опасаться, что общество, напуганное нравами академических и неакадемических нигилисток, столь своеобычно демонстрировавших в течение долгого времени обществу и женское право, и женскую науку, — за эти старые грехи нигилисток отнесется к доктору медицины г-же Сусловой не с тем вниманием, которого заслуживает первая русская докторантка.
Все эти опасения возможны как нельзя более для почтенного профессора, всеконечно, понимающего свет и значение известных впечатлений на умы гораздо лучше, чем понимают их нигилисты газеты военного министерства и нигилисты академической газеты; но и тогда, если принять за несомненное, что пени, выраженные г. Сеченовым, имеют единственною целию заговорить опасности, угрожающие г-же Сусловой, то и тогда в этих его обращениях к обществу нельзя не видеть по меньшей мере некоторой неловкости.
Швейцарской докторантке Сусловой еще довольно далеко до прямых столкновений с русским обществом по ее медицинской специальности. Ей прежде всего еще надо уладиться с правительством.
Докторантка Суслова, получившая медицинскую степень не в России, а за границею, в настоящее время нуждается прежде всего в признании ее знаний и прав в России. Она, на общем основании для иностранных врачей, желающих практиковать в России, должна обратиться в один из медицинских факультетов или в медицинскую академию с просьбою о допущении ее к лекарскому или докторскому экзамену. Если ей в этом не будет отказано за ее пол (что было бы первым, действительным шагом противодействия образованию женщин в России), тогда г-жа Суслова должна удовлетворить всем требованиям этого экзамена и получить установленный диплом. Люди, знакомые с бесконечною нетребовательностью некоторых заграничных университетов, могут быть не совсем уверены, что экзамен этот г-же Сусловой непременно удастся. Примеры — сотни венских докторов, не выдержавших во время Крымской войны даже лекарских экзаменов в русских университетах, оправдывают такое недоверие; но оно будет уничтожено тотчас же, как г-жа Суслова получит русский медицинский диплом. И вот тогда только, когда г-жа Суслова выйдет из университета или из академии с полным правом врача в России и прибьет на дверях своей квартиры дощечку с надписью: «Доктор медицины Надежда Суслова», — тогда лишь настанет время судить, как принимает ее общество. Ныне же пока все дело в том, чтобы наше ученое начальство сочло себя вправе и в обязанности экзаменовать ее и в случае удовлетворительности ее испытания дать ей диплом, а другие начальства не нашли оснований смотреть на ее медицинскую профессию взглядом сколько-нибудь исключительным, а предоставили бы ей все права и всю ту свободу действий, какою в империи пользуется каждый врач. Весь же дальнейший успех и ученой, и практической медицинской карьеры г-жи Сусловой будет зависеть от нее самой, от ее способностей, знаний, трудов и уменья создать себе достойное положение. Противодействия со стороны общества практическим занятиям женщины-врача мы себе и представить не можем. Напротив, мы готовы утверждать, что если г-жа Суслова обладает качествами, требуемыми от практического врача самой средней руки, и не пренебрежет скромностью, требуемою и факультетским обещанием, и обычаем от всякого врача, которому volens nolens [4]открываются многие семейные тайны, и соблюдет вокруг себя весь декорум, окружающий порядочного человека, не бросающего обществу своей грязной перчатки, которую никто и поднимать не захочет, да проникнется простым убеждением, что не общество существует для нее, а она пришла служить обществу, — то за г-жу Суслову перед обществом и хлопотать нечего: успех ее в нем почти несомненен. У нее должна быть и, вероятно, будет бездна женской практики; а что касается ее прав на кафедру, то об этом речь впереди. Короче сказать, г-же Сусловой, имя которой в женском вопросе получает огласку, столь почтенную и столь мало имеющую общего с оглаской, которую получило имя чиновницы Толмачевой, предстоит подвиг истинно честный и достойный всех усилий не погубить его: ей предстоит собственною своею личностью и своею жизнью доказать, что предубеждения против допущения женщин к медицинской профессии разумных оснований не имеет.