Страница:
Пролетарии еще не раз появятся на собраниях «общества» и поставят либералам в упор убийственный для них вопрос: что же дальше?
Земцы подали прошение о конституции. Их прошение было найдено не заслуживающим уважения. Московское земство заявило, что оно взволновано, и прекратило свои заседания. Черниговские и смоленские земцы просто разъехались по домам. Симферопольская дума отложила свои заседания, не рассмотрев бюджета. Такое самоупразднение – вполне уместный акт, если б к нему прибегли все земства и думы, выставив принципиальную мотивировку своей стачки. Но и тогда оставался бы во всей своей силе вопрос: что же дальше?
В своих резолюциях земцы «выражали надежду». Надежда оказалась утопической. В свою очередь освобожденческие quasi-демократы в последние два года то и дело «выражали надежду» на земцев. Их надежда на земцев оказалась обманутой вместе с надеждой земцев на самодержавие.
Что же дальше? Ответ может быть один: апелляция к массе, то есть к революции. Но к массе можно идти только с демократической программой. И если раньше мы старались показать, что наша демократия может быть только революционной, то здесь нужно добавить, что переход к революционной тактике мыслим только на почве демократической программы.
Вне революции нет путей для решения вопроса политической свободы. Это должны понять даже глухонемые слепцы в результате последнего периода правительственных обещаний, земских совещаний, либеральных банкетов и царского указа.
К свободе путь лежит через революцию, к революции через демократическую программу.
К интеллигентной «демократии», – демократией мы называем ее в счет ее будущего, – плетущейся за земцами, пролетариат должен обратиться со словами, которые Уланд[55] сказал некогда вюртембергскому ландтагу:
Und konnt ihr nicht das Ziel erstreben, So tretet in das Volk zuruck!..
(Если не можете добиться цели, Вернитесь обратно к народу).
Л. Троцкий. ПРОЛЕТАРИАТ И РЕВОЛЮЦИЯ
Земцы подали прошение о конституции. Их прошение было найдено не заслуживающим уважения. Московское земство заявило, что оно взволновано, и прекратило свои заседания. Черниговские и смоленские земцы просто разъехались по домам. Симферопольская дума отложила свои заседания, не рассмотрев бюджета. Такое самоупразднение – вполне уместный акт, если б к нему прибегли все земства и думы, выставив принципиальную мотивировку своей стачки. Но и тогда оставался бы во всей своей силе вопрос: что же дальше?
В своих резолюциях земцы «выражали надежду». Надежда оказалась утопической. В свою очередь освобожденческие quasi-демократы в последние два года то и дело «выражали надежду» на земцев. Их надежда на земцев оказалась обманутой вместе с надеждой земцев на самодержавие.
Что же дальше? Ответ может быть один: апелляция к массе, то есть к революции. Но к массе можно идти только с демократической программой. И если раньше мы старались показать, что наша демократия может быть только революционной, то здесь нужно добавить, что переход к революционной тактике мыслим только на почве демократической программы.
Вне революции нет путей для решения вопроса политической свободы. Это должны понять даже глухонемые слепцы в результате последнего периода правительственных обещаний, земских совещаний, либеральных банкетов и царского указа.
К свободе путь лежит через революцию, к революции через демократическую программу.
К интеллигентной «демократии», – демократией мы называем ее в счет ее будущего, – плетущейся за земцами, пролетариат должен обратиться со словами, которые Уланд[55] сказал некогда вюртембергскому ландтагу:
Und konnt ihr nicht das Ziel erstreben, So tretet in das Volk zuruck!..
(Если не можете добиться цели, Вернитесь обратно к народу).
Л. Троцкий. ПРОЛЕТАРИАТ И РЕВОЛЮЦИЯ
Но пролетариат должен не только звать к революции, прежде всего он должен сам идти к революции.
Идти к революции не значит непременно снаряжаться к назначенному на определенный день вооруженному восстанию. Для революции нельзя назначить день и час, как для демонстрации. Народ никогда еще не делал революций по команде.
Но что можно делать, так это ввиду неизбежно надвигающейся катастрофы выбирать наиболее удобные позиции, вооружать и вдохновлять массы революционным лозунгом, выводить единовременно на поле действия все резервы, упражнять их в боевом искусстве, держать их все время под ружьем, – и в подходящую минуту ударить по всей линии тревогу.
Значит это только упражнение собственных сил, а не решительное столкновение с силами врага, – только маневры, а не уличная революция?
Да, только маневры. Но от военных маневров они отличаются тем, что во всякое время, и совершенно независимо от нашей воли, могут превратиться в действительное сражение, решающее весь исход многолетней кампании. Не только могут превратиться, но и должны превратиться. За это ручается острый характер переживаемого политического периода, скрывающего в своих недрах массы революционного материала.
В какой момент произойдет превращение маневров в сражение, это будет зависеть от объема и революционной сплоченности массы, которая выведена на улицу, от сгущенности той атмосферы всенародного сочувствия и симпатии, которою эта масса дышит, и от настроения двинутых правительством против народа войск.
Эти три элемента успеха должны определять нашу подготовительную работу. Революционная пролетарская масса есть. Нужно уметь единовременно на всем пространстве России вывести эту массу на улицы и сплотить ее общим кличем.
Ненависть к царизму есть во всех слоях и классах общества, – есть, значит, и сочувствие к освободительной борьбе. Нужно это сочувствие сосредоточить на пролетариате, как революционной силе, выступление которой во главе народных масс только и может спасти будущее России. Наконец, настроение армии всего меньше способно окрылять правительство уверенностью. За последние годы было много тревожных симптомов: армия ропщет, армия недовольна, в армии брожение. Нужно сделать все, чтобы к моменту решительного выступления массы армия отрезала свою судьбу от судьбы самодержавия.
Начнем с последних двух условий, определяющих ход и исход кампании.
Последний период, когда при звуках труб была открыта эра политического обновления и при свисте нагаек эта эра была объявлена закрытой, – период Святополка-Мирского, – в своем конечном результате поднял ненависть к абсолютизму во всех сколько-нибудь сознательных элементах общества до небывалой высоты. Наступающие дни будут пожинать плоды встревоженных общественных надежд и невыполненных правительственных обещаний. Политические интересы стали более оформленными, недовольство глубже и «принципиальнее». Вчера еще первобытная мысль сегодня уже жадно набрасывается на работу политического анализа. Все явления зла и произвола быстро сводятся к первооснове. Революционные лозунги никого не отпугивают, наоборот, находят тысячекратное эхо, превращаются в народные поговорки. Общественное сознание впитывает в себя, как губка влагу, каждое слово отрицания, осуждения или проклятия по адресу абсолютизма. Ничто не проходит для него безнаказанно. Каждый неловкий шаг ставится ему в счет. Его заигрывания встречают насмешку, его угрозы рождают ненависть. Громадный аппарат либеральной прессы пускает ежедневно в оборот тысячи фактов, волнующих, раздражающих и воспламеняющих общественное сознание.
Накопленные чувства ищут выхода. Мысль стремится перейти в действие. А между тем та же тысячеустая либеральная пресса, которая питает общественное возбуждение, стремится в то же время направить его в узкое русло, сеет суеверное почтение к всемогуществу «общественного мнения», голого, неорганизованного «общественного мнения», не разрешающегося действием, порочит революционный метод национального освобождения, поддерживает гипноз легальности, направляет все внимание и все надежды недовольных слоев на земскую кампанию, – таким путем систематически готовит крах общественного движения. Обострившееся недовольство, не находящее выхода, обескураженное неизбежным неуспехом легальной земской кампании, опирающейся на бесплотное «общественное мнение» без традиций революционной борьбы в прошлом, без ясных перспектив в будущем, – это общественное недовольство может вылиться в отчаянный пароксизм террора, при полной сочувственного бессилия пассивности всей демократической массы, при денежной поддержке задыхающихся от платонического энтузиазма либералов. Этому не должно быть места. Необходимо подхватить падающую волну общественного возбуждения, направив внимание широких оппозиционных кругов на то колоссальное предприятие, во главе которого пойдет пролетариат – на всенародную революцию.
Передовой отряд должен будить все слои общества, появляться здесь и там, ставить ребром вопросы политической борьбы, звать, обличать, срывать маску с лицемеров демократии, сшибать лбами демократов с цензовыми либералами, будить, звать, обличать, требовать ответа на вопрос «что дальше?», снова и снова не давать отступления, доводить легальных либералов до признания собственного бессилия, отрывать от них демократические элементы и толкать эти последние на путь революции. Совершать эту работу – значит стягивать нити сочувствия всех демократических элементов оппозиции к революционной кампании пролетариата.
Необходимо сделать все, чтобы привлечь внимание и симпатии городского мещанства к выступлению рабочих. Во время прошлых массовых выступлений пролетариата, например, всеобщих стачек 1903 года,[56] в этом отношении почти ничего не делалось, – и это было одним из самых слабых мест подготовительной работы. В населении нередко циркулировали, как свидетельствуют корреспонденты, самые бессмысленные слухи о намерениях забастовщиков. Обыватели ждут нападения на свои квартиры, лавочники – расхищения лавок, евреи – погромов. Этого не должно быть. Политическая стачка, как единоборство городского пролетариата с полицией и войсками при враждебности или хотя бы только пассивности всего остального населения, означала бы для нас неизбежный крах.
Отчужденность населения прежде всего скажется на самочувствии пролетариата, а затем и на настроении войск. Поведение властей будет несравненно более решительным. Генералы напомнят офицерам, а офицеры солдатам драгомировские слова: «Ружье дается для меткой стрельбы, и никто не имеет права тратить пули по пустякам».
Этого не должно быть. Партия должна создать вокруг пролетарского ядра нравственный панцирь из симпатий всего населения и материальный панцирь из вспомогательных непролетарских отрядов. Чем больше понимания в населении смысла революционной стачки, тем больше к ней симпатий. Чем больше симпатий, тем выше число участников даже из среды «общества». Чем выше это число, тем ниже решимость властей прибегать к беспощадному кровопусканию: кому же неизвестно, что кровь революционного пролетариата имеет гораздо меньший удельный вес, чем кровь оппозиционного «общества»?
Итак, для успеха политической стачки пролетариата необходимо, чтобы она превратилась в революционную демонстрацию населения.
Второе важное условие – настроение армии. Недовольство в войсках, смутное сочувствие к «бунтующим» есть несомненный факт. Нет никакого сомнения, что лишь небольшую долю этого сочувствия можно отнести непосредственно на счет нашей агитации в войсках. Большая доля сделана самой практикой столкновений армии с протестующими массами. Решительно все корреспонденции, описывающие сражения царских войск с безоружным народом, устанавливают тот факт, что громадное большинство солдат тяготится ролью палача. По живой цели стреляют лишь безнадежные идиоты или безнадежные подлецы. Средняя масса солдат стреляет вверх. По этому поводу можно сказать одно: было бы противоестественно, если бы это было иначе. Во время всеобщей стачки в Киеве,[57] когда в Бессарабском полку был получен приказ идти на Подол, – командир полка ответил, что он не ручается за настроение своих солдат. Тогда был послан приказ в Херсонский полк, но и там не оказалось ни одной полуроты, которая целиком удовлетворяла бы требованиям начальства.
Киев не представляет в этом смысле исключения.
Во время всеобщей одесской стачки 1903 года[58] солдаты, по сообщению корреспондентов, далеко не всегда оказывались на высоте положения. Так, например, в одном случае поставленные караулом у ворот двора, куда загнаны были демонстранты, они позволили себя убедить не обращать внимания на бегство арестованных через соседние дворы. Таким образом скрылось 100 – 150 человек. Можно было видеть рабочих, мирно беседовавших с солдатами. Были факты отнятия оружия у солдат без особенного сопротивления последних.
Так обстояло дело в 1903 году. После того прошел год войны. Невозможно, разумеется, учесть в цифрах влияние истекшего года на сознание армии. Но не может быть сомнения в том, что это влияние колоссально. Одну из главных сил военного гипноза составляет энергично поддерживаемая в солдатах вера в свою несокрушимость, мощь, превосходство над всем остальным миром. Война не оставила в этой вере ни одного живого места. Солдаты и матросы отправляются на Восток без какой бы то ни было надежды на победу. Но утрата веры в свою несокрушимость означает для армии уже добрую половину неуверенности в несокрушимости того порядка, которому она служит… Одно влечет за собой другое.
Царизм показывает себя во весь рост в нынешней войне, а война – такое событие, которое помимо общего интереса притягивает к себе еще и профессиональный интерес армии. Наши суда ходят медленнее, наши пушки бьют не так далеко, наши солдаты неграмотны, у унтеров нет компаса и карты, наши солдаты босы, голы и голодны, наш Красный Крест крадет, интендантство крадет, – слухи и вести об этом, разумеется, доходят до армии и жадно всасываются ею. Каждый такой слух, точно острая кислота, разъедает ржавчину нравственной муштры. Годы мирной пропаганды не сделали бы того, что делает каждый день войны. В результате остается лишь механизм дисциплины, но бесследно исчезает вера в то, что так нужно, что так может дальше продолжаться… Чем меньше веры в самодержавие, тем больше места для доверия врагам самодержавия.
Это настроение нужно использовать. Солдатам необходимо разъяснить смысл подготовляемого Партией выступления рабочих масс. Нужно новыми и новыми листками закрепить этот смысл в их сознании. Нужно самым широким образом использовать тот лозунг, который может объединить армию с революционным народом: «Долой войну!». Нужно, чтобы к решительному дню офицеры не могли быть уверены в солдатах, – и чтоб эта неуверенность сказывалась отраженной неуверенностью в них самих.
Остальное сделает улица. Она растворит последние остатки казарменного гипноза в революционном энтузиазме народа.
Конечно, стрелять поверх голов легче, чем вовсе отказаться стрелять и отдать свои ружья мятежной массе. Это так. Но переход не так уж велик, как может показаться на первый взгляд. Тот самый солдат, который вчера стрелял в воздух, отдаст завтра рабочему свое ружье, если только получит веру в то, что народ не просто «бунтует», а хочет и может сейчас же, не сходя с мостовых, добиться признания своих прав. Такая вера может быть внушена и будет внушена солдату объемом и энтузиазмом уличной толпы, поддержкой всего населения, вестями об единовременности выступления во всех местах России.
Итак, для того, чтобы политическая стачка пролетариата, превратившись в демонстрацию всего населения, могла стать исходным моментом победоносной революции, необходимо сочувственное настроение в широких кругах армии.
Но главным фактором успеха является, разумеется, сама революционная масса.
За период войны наиболее передовой элемент массы, сознательный пролетариат, не выступал открыто с такой решительностью, которая отвечала бы критическому характеру исторического момента. Но делать отсюда какие бы то ни было пессимистические выводы значило бы обнаруживать политическую бесхарактерность и поверхностность.
Война обрушилась на нашу общественную жизнь всей своей колоссальной тяжестью. Страшное чудовище, дышащее кровью и пламенем, заслонило политический горизонт, вонзило стальные когти в тело народа и терзает его, покрывает его ранами и причиняет ему такую нестерпимую боль, которая на первое время заглушает даже самую мысль о причинах этой боли. Как всякое страшное несчастье, война, со своей свитой фурий – кризиса, безработицы, мобилизации, голода и смерти, на первых порах вызвала чувства подавленности, отчаяния, но не чувства сознательного протеста. Те народные массы, которые вчера еще лежали сырым пластом, никак не влияя на революционные слои, сегодня механическими ударами фактов оказались противопоставлены центральному факту русской жизни – войне. С затаенным от ужаса дыханием весь народ остановился пред своим несчастием. И те революционные слои, которые вчера еще игнорировали пассивные массы и выступали со своим бодрым и сознательным протестом если не против них, то забывая о них, сегодня оказались захвачены общей атмосферой подавленности и сосредоточенного ужаса. Эта атмосфера окутывала их, ложилась свинцовой тучей на их сознание… Голос решительного протеста не возвышался в этой среде стихийного, почти физиологического страдания. Революционный пролетариат, еще не успевший залечить жестокие раны, полученные во время июльских событий 1903 г., оказался не в силах противостоять «стихии».
Но год войны не прошел даром. Война не только придавила на первое время тяжестью своих несчастий всякую революционную инициативу, но и привлекла внимание вчера еще живших стихийной жизнью народных масс к объединяющему всех политическому несчастью и тем самым породила в них – не могла не породить уже одной своей длительностью – потребность осмыслить это ужасное явление, отдать себе в нем отчет. Подавляя на первых порах решительный почин революционных тысяч, война пробуждала политическую мысль бессознательных миллионов.
Истекший год не прошел даром, ни один из его дней не прошел даром. В общественных низах, во всей их толще, шла незаметная, но неотвратимая, как течение времени, молекулярная работа накопления негодования, ожесточения, революционной энергии. Та атмосфера, которою дышит наша улица сегодня, не есть уж атмосфера безотчетного отчаяния, – нет, это атмосфера сгущенного негодования, ищущего средств и путей для революционного действия. Передовые слои народа могут уже сегодня и еще более смогут завтра бросить новый вызов царизму, не только не встречая безучастности широких кругов населения, как было третьего дня, не только не опасаясь, что протест их будет смыт общенародной волной стихийного горя, как это могло еще быть вчера, – сегодня всякое целесообразное выступление передовых отрядов рабочей массы увлечет за собою не только все наши революционные резервы, но и тысячи и сотни тысяч революционных новобранцев, – и эта мобилизация, в отличие от правительственной, будет происходить при общем сочувствии и активной поддержке громадного большинства населения.
При живых симпатиях народных масс, при деятельном сочувствии демократических элементов населения, имея против себя всеми ненавидимое, неудачливое в большом и в малом, разбитое на море, разбитое на суше, оплеванное, растерянное, неуверенное в завтрашнем дне, топчущее и заискивающее, провоцирующее и отступающее, лгущее и уличаемое, наглое и запуганное правительство; имея пред собою армию, обескураженную всем ходом войны, в которой храбрость, энергия, энтузиазм, героизм разбивались о правительственную анархию, колеблющуюся армию, утратившую веру в несокрушимость порядка, которому она служит, прислушивающуюся к гулу революционных голосов, недовольную, ропчущую, уже не раз вырывавшуюся за последний год из тисков дисциплины, – при таких условиях выступит на улицы революционный пролетариат. И нам приходится сказать, что более счастливых условий для последней атаки на абсолютизм история уже не может создать. Она сделала все, что позволила ей сделать ее стихийная мудрость, – и она привлекает теперь к ответу сознательные революционные силы страны.
Идти к революции не значит непременно снаряжаться к назначенному на определенный день вооруженному восстанию. Для революции нельзя назначить день и час, как для демонстрации. Народ никогда еще не делал революций по команде.
Но что можно делать, так это ввиду неизбежно надвигающейся катастрофы выбирать наиболее удобные позиции, вооружать и вдохновлять массы революционным лозунгом, выводить единовременно на поле действия все резервы, упражнять их в боевом искусстве, держать их все время под ружьем, – и в подходящую минуту ударить по всей линии тревогу.
Значит это только упражнение собственных сил, а не решительное столкновение с силами врага, – только маневры, а не уличная революция?
Да, только маневры. Но от военных маневров они отличаются тем, что во всякое время, и совершенно независимо от нашей воли, могут превратиться в действительное сражение, решающее весь исход многолетней кампании. Не только могут превратиться, но и должны превратиться. За это ручается острый характер переживаемого политического периода, скрывающего в своих недрах массы революционного материала.
В какой момент произойдет превращение маневров в сражение, это будет зависеть от объема и революционной сплоченности массы, которая выведена на улицу, от сгущенности той атмосферы всенародного сочувствия и симпатии, которою эта масса дышит, и от настроения двинутых правительством против народа войск.
Эти три элемента успеха должны определять нашу подготовительную работу. Революционная пролетарская масса есть. Нужно уметь единовременно на всем пространстве России вывести эту массу на улицы и сплотить ее общим кличем.
Ненависть к царизму есть во всех слоях и классах общества, – есть, значит, и сочувствие к освободительной борьбе. Нужно это сочувствие сосредоточить на пролетариате, как революционной силе, выступление которой во главе народных масс только и может спасти будущее России. Наконец, настроение армии всего меньше способно окрылять правительство уверенностью. За последние годы было много тревожных симптомов: армия ропщет, армия недовольна, в армии брожение. Нужно сделать все, чтобы к моменту решительного выступления массы армия отрезала свою судьбу от судьбы самодержавия.
Начнем с последних двух условий, определяющих ход и исход кампании.
Последний период, когда при звуках труб была открыта эра политического обновления и при свисте нагаек эта эра была объявлена закрытой, – период Святополка-Мирского, – в своем конечном результате поднял ненависть к абсолютизму во всех сколько-нибудь сознательных элементах общества до небывалой высоты. Наступающие дни будут пожинать плоды встревоженных общественных надежд и невыполненных правительственных обещаний. Политические интересы стали более оформленными, недовольство глубже и «принципиальнее». Вчера еще первобытная мысль сегодня уже жадно набрасывается на работу политического анализа. Все явления зла и произвола быстро сводятся к первооснове. Революционные лозунги никого не отпугивают, наоборот, находят тысячекратное эхо, превращаются в народные поговорки. Общественное сознание впитывает в себя, как губка влагу, каждое слово отрицания, осуждения или проклятия по адресу абсолютизма. Ничто не проходит для него безнаказанно. Каждый неловкий шаг ставится ему в счет. Его заигрывания встречают насмешку, его угрозы рождают ненависть. Громадный аппарат либеральной прессы пускает ежедневно в оборот тысячи фактов, волнующих, раздражающих и воспламеняющих общественное сознание.
Накопленные чувства ищут выхода. Мысль стремится перейти в действие. А между тем та же тысячеустая либеральная пресса, которая питает общественное возбуждение, стремится в то же время направить его в узкое русло, сеет суеверное почтение к всемогуществу «общественного мнения», голого, неорганизованного «общественного мнения», не разрешающегося действием, порочит революционный метод национального освобождения, поддерживает гипноз легальности, направляет все внимание и все надежды недовольных слоев на земскую кампанию, – таким путем систематически готовит крах общественного движения. Обострившееся недовольство, не находящее выхода, обескураженное неизбежным неуспехом легальной земской кампании, опирающейся на бесплотное «общественное мнение» без традиций революционной борьбы в прошлом, без ясных перспектив в будущем, – это общественное недовольство может вылиться в отчаянный пароксизм террора, при полной сочувственного бессилия пассивности всей демократической массы, при денежной поддержке задыхающихся от платонического энтузиазма либералов. Этому не должно быть места. Необходимо подхватить падающую волну общественного возбуждения, направив внимание широких оппозиционных кругов на то колоссальное предприятие, во главе которого пойдет пролетариат – на всенародную революцию.
Передовой отряд должен будить все слои общества, появляться здесь и там, ставить ребром вопросы политической борьбы, звать, обличать, срывать маску с лицемеров демократии, сшибать лбами демократов с цензовыми либералами, будить, звать, обличать, требовать ответа на вопрос «что дальше?», снова и снова не давать отступления, доводить легальных либералов до признания собственного бессилия, отрывать от них демократические элементы и толкать эти последние на путь революции. Совершать эту работу – значит стягивать нити сочувствия всех демократических элементов оппозиции к революционной кампании пролетариата.
Необходимо сделать все, чтобы привлечь внимание и симпатии городского мещанства к выступлению рабочих. Во время прошлых массовых выступлений пролетариата, например, всеобщих стачек 1903 года,[56] в этом отношении почти ничего не делалось, – и это было одним из самых слабых мест подготовительной работы. В населении нередко циркулировали, как свидетельствуют корреспонденты, самые бессмысленные слухи о намерениях забастовщиков. Обыватели ждут нападения на свои квартиры, лавочники – расхищения лавок, евреи – погромов. Этого не должно быть. Политическая стачка, как единоборство городского пролетариата с полицией и войсками при враждебности или хотя бы только пассивности всего остального населения, означала бы для нас неизбежный крах.
Отчужденность населения прежде всего скажется на самочувствии пролетариата, а затем и на настроении войск. Поведение властей будет несравненно более решительным. Генералы напомнят офицерам, а офицеры солдатам драгомировские слова: «Ружье дается для меткой стрельбы, и никто не имеет права тратить пули по пустякам».
Этого не должно быть. Партия должна создать вокруг пролетарского ядра нравственный панцирь из симпатий всего населения и материальный панцирь из вспомогательных непролетарских отрядов. Чем больше понимания в населении смысла революционной стачки, тем больше к ней симпатий. Чем больше симпатий, тем выше число участников даже из среды «общества». Чем выше это число, тем ниже решимость властей прибегать к беспощадному кровопусканию: кому же неизвестно, что кровь революционного пролетариата имеет гораздо меньший удельный вес, чем кровь оппозиционного «общества»?
Итак, для успеха политической стачки пролетариата необходимо, чтобы она превратилась в революционную демонстрацию населения.
Второе важное условие – настроение армии. Недовольство в войсках, смутное сочувствие к «бунтующим» есть несомненный факт. Нет никакого сомнения, что лишь небольшую долю этого сочувствия можно отнести непосредственно на счет нашей агитации в войсках. Большая доля сделана самой практикой столкновений армии с протестующими массами. Решительно все корреспонденции, описывающие сражения царских войск с безоружным народом, устанавливают тот факт, что громадное большинство солдат тяготится ролью палача. По живой цели стреляют лишь безнадежные идиоты или безнадежные подлецы. Средняя масса солдат стреляет вверх. По этому поводу можно сказать одно: было бы противоестественно, если бы это было иначе. Во время всеобщей стачки в Киеве,[57] когда в Бессарабском полку был получен приказ идти на Подол, – командир полка ответил, что он не ручается за настроение своих солдат. Тогда был послан приказ в Херсонский полк, но и там не оказалось ни одной полуроты, которая целиком удовлетворяла бы требованиям начальства.
Киев не представляет в этом смысле исключения.
Во время всеобщей одесской стачки 1903 года[58] солдаты, по сообщению корреспондентов, далеко не всегда оказывались на высоте положения. Так, например, в одном случае поставленные караулом у ворот двора, куда загнаны были демонстранты, они позволили себя убедить не обращать внимания на бегство арестованных через соседние дворы. Таким образом скрылось 100 – 150 человек. Можно было видеть рабочих, мирно беседовавших с солдатами. Были факты отнятия оружия у солдат без особенного сопротивления последних.
Так обстояло дело в 1903 году. После того прошел год войны. Невозможно, разумеется, учесть в цифрах влияние истекшего года на сознание армии. Но не может быть сомнения в том, что это влияние колоссально. Одну из главных сил военного гипноза составляет энергично поддерживаемая в солдатах вера в свою несокрушимость, мощь, превосходство над всем остальным миром. Война не оставила в этой вере ни одного живого места. Солдаты и матросы отправляются на Восток без какой бы то ни было надежды на победу. Но утрата веры в свою несокрушимость означает для армии уже добрую половину неуверенности в несокрушимости того порядка, которому она служит… Одно влечет за собой другое.
Царизм показывает себя во весь рост в нынешней войне, а война – такое событие, которое помимо общего интереса притягивает к себе еще и профессиональный интерес армии. Наши суда ходят медленнее, наши пушки бьют не так далеко, наши солдаты неграмотны, у унтеров нет компаса и карты, наши солдаты босы, голы и голодны, наш Красный Крест крадет, интендантство крадет, – слухи и вести об этом, разумеется, доходят до армии и жадно всасываются ею. Каждый такой слух, точно острая кислота, разъедает ржавчину нравственной муштры. Годы мирной пропаганды не сделали бы того, что делает каждый день войны. В результате остается лишь механизм дисциплины, но бесследно исчезает вера в то, что так нужно, что так может дальше продолжаться… Чем меньше веры в самодержавие, тем больше места для доверия врагам самодержавия.
Это настроение нужно использовать. Солдатам необходимо разъяснить смысл подготовляемого Партией выступления рабочих масс. Нужно новыми и новыми листками закрепить этот смысл в их сознании. Нужно самым широким образом использовать тот лозунг, который может объединить армию с революционным народом: «Долой войну!». Нужно, чтобы к решительному дню офицеры не могли быть уверены в солдатах, – и чтоб эта неуверенность сказывалась отраженной неуверенностью в них самих.
Остальное сделает улица. Она растворит последние остатки казарменного гипноза в революционном энтузиазме народа.
Конечно, стрелять поверх голов легче, чем вовсе отказаться стрелять и отдать свои ружья мятежной массе. Это так. Но переход не так уж велик, как может показаться на первый взгляд. Тот самый солдат, который вчера стрелял в воздух, отдаст завтра рабочему свое ружье, если только получит веру в то, что народ не просто «бунтует», а хочет и может сейчас же, не сходя с мостовых, добиться признания своих прав. Такая вера может быть внушена и будет внушена солдату объемом и энтузиазмом уличной толпы, поддержкой всего населения, вестями об единовременности выступления во всех местах России.
Итак, для того, чтобы политическая стачка пролетариата, превратившись в демонстрацию всего населения, могла стать исходным моментом победоносной революции, необходимо сочувственное настроение в широких кругах армии.
Но главным фактором успеха является, разумеется, сама революционная масса.
За период войны наиболее передовой элемент массы, сознательный пролетариат, не выступал открыто с такой решительностью, которая отвечала бы критическому характеру исторического момента. Но делать отсюда какие бы то ни было пессимистические выводы значило бы обнаруживать политическую бесхарактерность и поверхностность.
Война обрушилась на нашу общественную жизнь всей своей колоссальной тяжестью. Страшное чудовище, дышащее кровью и пламенем, заслонило политический горизонт, вонзило стальные когти в тело народа и терзает его, покрывает его ранами и причиняет ему такую нестерпимую боль, которая на первое время заглушает даже самую мысль о причинах этой боли. Как всякое страшное несчастье, война, со своей свитой фурий – кризиса, безработицы, мобилизации, голода и смерти, на первых порах вызвала чувства подавленности, отчаяния, но не чувства сознательного протеста. Те народные массы, которые вчера еще лежали сырым пластом, никак не влияя на революционные слои, сегодня механическими ударами фактов оказались противопоставлены центральному факту русской жизни – войне. С затаенным от ужаса дыханием весь народ остановился пред своим несчастием. И те революционные слои, которые вчера еще игнорировали пассивные массы и выступали со своим бодрым и сознательным протестом если не против них, то забывая о них, сегодня оказались захвачены общей атмосферой подавленности и сосредоточенного ужаса. Эта атмосфера окутывала их, ложилась свинцовой тучей на их сознание… Голос решительного протеста не возвышался в этой среде стихийного, почти физиологического страдания. Революционный пролетариат, еще не успевший залечить жестокие раны, полученные во время июльских событий 1903 г., оказался не в силах противостоять «стихии».
Но год войны не прошел даром. Война не только придавила на первое время тяжестью своих несчастий всякую революционную инициативу, но и привлекла внимание вчера еще живших стихийной жизнью народных масс к объединяющему всех политическому несчастью и тем самым породила в них – не могла не породить уже одной своей длительностью – потребность осмыслить это ужасное явление, отдать себе в нем отчет. Подавляя на первых порах решительный почин революционных тысяч, война пробуждала политическую мысль бессознательных миллионов.
Истекший год не прошел даром, ни один из его дней не прошел даром. В общественных низах, во всей их толще, шла незаметная, но неотвратимая, как течение времени, молекулярная работа накопления негодования, ожесточения, революционной энергии. Та атмосфера, которою дышит наша улица сегодня, не есть уж атмосфера безотчетного отчаяния, – нет, это атмосфера сгущенного негодования, ищущего средств и путей для революционного действия. Передовые слои народа могут уже сегодня и еще более смогут завтра бросить новый вызов царизму, не только не встречая безучастности широких кругов населения, как было третьего дня, не только не опасаясь, что протест их будет смыт общенародной волной стихийного горя, как это могло еще быть вчера, – сегодня всякое целесообразное выступление передовых отрядов рабочей массы увлечет за собою не только все наши революционные резервы, но и тысячи и сотни тысяч революционных новобранцев, – и эта мобилизация, в отличие от правительственной, будет происходить при общем сочувствии и активной поддержке громадного большинства населения.
При живых симпатиях народных масс, при деятельном сочувствии демократических элементов населения, имея против себя всеми ненавидимое, неудачливое в большом и в малом, разбитое на море, разбитое на суше, оплеванное, растерянное, неуверенное в завтрашнем дне, топчущее и заискивающее, провоцирующее и отступающее, лгущее и уличаемое, наглое и запуганное правительство; имея пред собою армию, обескураженную всем ходом войны, в которой храбрость, энергия, энтузиазм, героизм разбивались о правительственную анархию, колеблющуюся армию, утратившую веру в несокрушимость порядка, которому она служит, прислушивающуюся к гулу революционных голосов, недовольную, ропчущую, уже не раз вырывавшуюся за последний год из тисков дисциплины, – при таких условиях выступит на улицы революционный пролетариат. И нам приходится сказать, что более счастливых условий для последней атаки на абсолютизм история уже не может создать. Она сделала все, что позволила ей сделать ее стихийная мудрость, – и она привлекает теперь к ответу сознательные революционные силы страны.