Страница:
Существовала в римском военно-уголовном законодательстве еще одна жуткая традиция, именуемая децимацией. Суть ее состояла в наказании смертной казнью по жребию каждого десятого при коллективных преступлениях и в случае ненахождения виновного. Самый известный пример – децимация, проведенная Марком Крассом во время Спартаковской войны. Тогда два римских легиона были разбиты арьергардом Спартака; причем многие воины, спасаясь бегством, бросили личное оружие.
Плутарх пишет:
«Красс вновь вооружил разбитые части, но потребовал от них поручителей о том, что оружие свое они впредь будут беречь. Отобрав затем 500 человек – зачинщиков бегства – и разделив их на 50 десятков, он приказал предать смерти из каждого десятка по одному человеку – на кого укажет жребий. Так Красс возобновил бывшее в ходу у древних и с давних пор уже не применявшееся наказание воинов; этот вид казни сопряжен с позором и сопровождается жуткими и мрачными обрядами, совершающимися у всех на глазах».
Децимация применялась редко, потому что мужество никогда не покидало римлян, и случай с легионерами Красса – исключительный. Гораздо чаще римляне, не задумываясь, жертвовали своей жизнью, причем даже не по необходимости, а следуя велению души либо подчиняясь сомнительным предсказаниям прорицателей.
Во время Латинской войны, когда произошел «Манлиев правеж», как рассказывает Ливий, «обоим консулам было во сне одно и то же видение: муж, более величественный и благочестивый, чем обычный смертный, объявил, что полководец одной стороны и войско другой должны быть отданы богам преисподней и матери земле; в каком войске полководец обрек в жертву рати противника, а с ними и себя самого, тому народу и той стороне даруется победа. Консулы рассказали друг другу о своих сновидениях и решили принести жертвы как для отвращения гнева богов, так вместе с тем и для исполнения одним из консулов воли рока, если гадания по внутренностям будут согласными со сновидениями.
Когда ответы гаруспиков подтвердили невысказанную, но уже укрепившуюся в душах консулов уверенность, они призвали легатов и трибунов и, дабы во время боя добровольная смерть консула не устрашила войско, открыто объявили о воле богов; после того они уговорились между собою, что ради народа римского обречет себя в жертву тот из консулов, на чьем крыле римское войско начнет отступать».
Под натиском латинов дрогнуло левое крыло римлян, которым командовал консул Публий Деций. В общем-то ничего страшного не произошло – просто гастаты, первая линия римского строя, не выдержав натиска, отошли к принципам, занимавшим вторую линию, а третья линия, состоявшая из опытных триариев, вообще не вступала в дело. Тем не менее консул без лишних раздумий вскочил на коня и бросился в самую гущу врагов. Он погиб, но враги были повержены. Вещий был сон или нет, однако против фанатиков устоять трудно.
Еще один пример самопожертвования, весьма сомнительного с точки зрения целесообразности. В 362 году до н. э. в Риме произошло землетрясение. Прямо посреди форума возникла большая трещина; народ в страхе бросал в бездонную пропасть все, что было ценного в городе, чтобы умилостивить богов. Марк Курций, «юный и славный воин», в полном вооружении и с конем, убранным со всей пышностью, бросился в пропасть. Очередной подземный толчок соединил края разверзнувшейся земли.
В честь храброго воина назвали Курциево озеро – римляне умели чтить своих героев, они делали все, чтобы ни один достойный поступок не остался незамеченным. Это и было одной из причин, побуждавших граждан совершать подвиги. Римляне разработали целую систему поощрений и наград: материальных и моральных. Заслуженные легионеры получали повышенное жалованье. Воин, первым взошедший на крепостную стену, получал стенной венок; ценной наградой считался венок за спасение гражданина во время битвы. И конечно, пределом мечтаний любого военачальника была возможность прокатиться по улицам родного города в триумфальной колеснице.
Жизненный путь римлянина был чем-то сродни пути самурая, – то есть являлся подготовкой к смерти. Прощание с покойным весьма походило на подведение итогов всей его жизни и было весьма действенным агитационным мероприятием.
«Так, когда умирает кто-то из знатных граждан, прах его вместе со знаками отличия относят в погребальном шествии на площадь к так называемым рострам, где обыкновенно ставят покойника на ноги, дабы он виден был всем: в редких лишь случаях прах выставляется на ложе, – описывает печальную процедуру Полибий. – Здесь пред лицом всего народа, стоящего кругом, всходит на ростры или взрослый сын, если таковой оставлен покойным, или же кто-нибудь другой из родственников и произносит речь о заслугах усопшего и о совершенных им при жизни подвигах. Благодаря этому в памяти народа перед очами не только участников событий, но и прочих слушателей живо встают деяния прошлого, и слушатели проникаются сочувствием к покойнику до такой степени, что личная скорбь родственников обращается во всенародную печаль.
Затем после погребения с подобающими почестями римляне выставляют изображение покойника, заключенное в небольшой деревянный киот, в его доме на самом видном месте. Изображение представляет собою маску, точно воспроизводящую цвет кожи и черты лица покойника. Если умирает какой-либо знатный родственник, изображения эти несут в погребальном шествии, надевая их на людей, возможно ближе напоминающих покойников ростом и всем сложением. Люди эти одеваются в одежды с пурпурной каймой, если умерший был консул или претор, в пурпурные, если цензор, наконец – в шитые золотом, если умерший был триумфатор или совершил подвиг, достойный триумфа. Сами они едут на колесницах, а впереди несут пучки прутьев, секиры и прочие знаки отличия, смотря по должности, какую умерший занимал в государстве при жизни. По-дошедши к рострам, все они садятся по порядку на кресла из слоновой кости. Трудно представить себе зрелище более внушительное для юноши честолюбивого и благородного, – восторгается Полибий. – Неужели в самом деле можно взирать равнодушно на это собрание изображений людей, прославленных за доблесть, как бы оживших, одухотворенных? Что может быть прекраснее этого зрелища?
Далее, мало того что оратор говорит о погребаемом покойнике; по окончании речи о нем он переходит к повествованию о счастливых подвигах всех прочих присутствующих здесь покойников, начиная от старейшего из них. Таким образом непрестанно возобновляется память о заслугах доблестных мужей, а через то самое увековечивается слава граждан, совершивших что-либо достойное, имена благодетелей отечества становятся известными народу и передаются в потомство. Вместе с тем – и это всего важнее – обычай поощряет юношество ко всевозможным испытаниям на благо государства, лишь бы достигнуть славы, сопутствующей доблестным гражданам. Сказанное подтверждается нижеследующим: многие римляне, чтобы решить победу, добровольно выходили на единоборство; немало было и таких, которые шли на явную смерть, на войне ли за спасение прочих воинов, или в мирное время за безопасность отечества. Далее, иные власть имущие в противность всякому обычаю или закону умерщвляли родных детей, потому что благо отечества ставили выше самых тесных кровных связей».
Одного лишь патриотизма было, конечно, мало, чтобы побеждать врагов, которых у Рима было великое множество. Нужна была хорошо организованная армия; и здесь народ-воин преуспел немало. Вместо трудноуправляемой неповоротливой греческой фаланги, которой требовалась ровная местность, римляне изобрели новую тактическую единицу – легион. Что же он из себя представлял? В разные исторические периоды количество воинов в легионе было различным: во времена императора Августа оно достигало 7 тысяч человек; самыми малочисленными были легионы Цезаря – обычно они не превышали 3–4 тысяч человек (впрочем, и с такими легионами Цезарь воевал успешно).
А каким был римский легион во время Пунических войн? Его численный состав можно найти у Полибия: он определялся «в 4200 человек пехоты, или в 5 тысяч, если предвидится более трудная война». Каждому легиону придавался отряд конницы в 300 человек. Основу римской тактической единицы составляла тяжеловооруженная пехота, набиравшаяся из состоятельных граждан. В составе легиона они разделялись на три разряда – гастаты, принципы и триарии.
Гастаты выстраивались в первой линии легиона. Это были самые молодые воины, вооруженные мечом, двумя дротиками (метательными копьями), имевшие защитные доспехи.
Второй эшелон легиона образовывали принципы – воины среднего срока службы. Их вооружение было примерно одинаковым с гастатами, довольно подробное его описание есть у Полибия.
«В состав его, прежде всего, входит щит шириною в выпуклой части в два с половиной фута, а длиною в четыре фута; толщина же щита на ободе в одну пядь. Он сколочен из двух досок, склеенных между собой бычьим клеем и снаружи обтянутых сначала холстом, потом телячьей кожей. Далее, по краям сверху и снизу щит имеет железные полосы, которые защищают его от ударов меча и позволяют воину ставить его наземь. Щит снабжен еще железною выпуклостью, охраняющею его от сильных ударов камней, сарис и всякого рода опасных метательных снарядов.
Кроме щита в состав вооружения входит меч, который носят у правого бедра и называют иберийским. Он снабжен крепким, прочным клинком, а потому и колет превосходно, и обеими сторонами наносит тяжелый удар. К этому нужно прибавить два метательных копья, медный щит и поножи. Копья различаются на тяжелые и легкие. Помимо всего сказанного они украшают шлем султаном, состоящим из трех прямых перьев красного или черного цвета почти в локоть длиною. Утвержденные на верхушке шлема перья вместе с остальным вооружением как будто удваивают рост человека и придают воину красивый и внушительный вид. Большинство воинов носит еще медную бляху в пядень ширины и длины, которая прикрепляется на груди и называется нагрудником. Этим и завершается вооружение. Те из граждан, имущество коих определяется цензорами более чем в 10 тысяч драхм, прибавляют к остальным доспехам вместо нагрудника кольчугу».
Третью линию в легионе образовывали триарии. Это были ветераны, в возрасте 40–50 лет, прошедшие десятки битв. В их вооружении было одно отличие (если сравнивать с гастатами и принципами) – вместо дротика триариям полагалось тяжелое короткое копье.
Легиону полагалось иметь 1200 гастатов, столько же принципов и 600 триариев; недостающее количество дополнялось легковооруженными воинами, не прошедшими имущественный ценз. Полибий, однако, замечает:
«Если число солдат превышает 4 тысячи, соответственно изменится распределение солдат по разрядам, за исключением триариев, число которых всегда остается неизменным».
Легковооруженным беднейшим гражданам также полагались меч, дротики и легкий щит. Кроме того, на голове они носили «гладкую шапку, иногда волчью шкуру или что-нибудь в этом роде как для покрытия головы, так и для того, чтобы дать отдельным начальникам возможность отличать по этому знаку храбрых в сражении от нерадивых». Их копье имело одну хитрость: «наконечник его длиною в пядень и так тонок и заострен, что непременно гнется после первого же удара, и потому противник не может метать его обратно; иначе дротиком пользовались бы обе стороны» (Полибий).
Способ ведения боя был весьма прост – все было настолько регламентировано, что руководить легионом мог любой избранный консул, даже если он не имел никакого для этого призвания. Легион в сражении описал Тит Ливий:
«Когда войско выстраивалось в таком порядке (гастаты – принципы – триарии), первыми в бой вступали гастаты. Если они оказывались не в состоянии опрокинуть врага, то постепенно отходили назад, занимая промежутки в рядах принципов. Тогда в бой шли принципы, а гастаты следовали за ними. Триарии под своими знаменами стояли на правом колене, выставив вперед левую ногу и уперев плечо в щит, а копья, угрожающе торчащие вверх, втыкали в землю; строй их щетинился, словно частокол.
Если и принципы не добивались в битве успеха, они шаг за шагом отступали к триариям (потому и говорят, когда приходится туго: дело дошло до триариев). Триарии, приняв принципов и гастатов в промежутки между своими рядами, поднимались, быстро смыкали строй, как бы закрывая ходы и выходы, и нападали на врага единой сплошной стеною, не имея уже за спиной никакой поддержки. Это оказывалось для врагов самым страшным, ведь думая, что преследуют побежденных, они вдруг видят, как впереди внезапно вырастает новый строй, еще более многочисленный».
Высокая маневренность легионов позволяла войску молниеносно перестраиваться даже во время битвы: например, организовывать проходы, чтобы в них беспрепятственно прошли разъяренные слоны противника либо отошли в тыл легковооруженные воины или потрепанные в битве гастаты. Даже гениальный Ганнибал по достоинству оценил преимущества римского строя, хотя он многократно побеждал римлян. Во время войны в Италии Ганнибал применил римскую тактику построения и боя, а также вооружил собственную пехоту по римскому образцу.
Самая совершенная в мире римская пехота неизменно побеждала во всех войнах, что велись на территории Италии. И пока это происходило, римляне не придавали значения остальным родам войск. Немногочисленная конница больше использовалась для преследования поверженного противника, чем для самой битвы. За это небрежение к всадникам римляне дорого заплатят в сражении под Каннами.
Во флоте у Рима и вовсе не было необходимости, коль до 1-й Пунической войны все противники римлян были сухопутными и сражения происходили исключительно на территории Италии.
Мамертинцы
Молодые хищники – Рим и Карфаген – активно расширяли свои владения, пока их границы не приблизились друг к другу. Точкой соприкосновения стал благодатный во всех отношениях остров в Средиземном море. Он-то и явился причиной кровавых войн соперников, претендовавших на главенствующую роль в мире.
Первые 500 лет своей истории Рим оставался исключительно сухопутным народом. В это время народ-воин оспаривал первенство на Италийском полуострове. И вот, «победив Италию, римский народ дошел до пролива и остановился, подобно огню, который, опустошив пожаром встречные леса, постепенно затихает, натолкнувшись на реку, – пишет Флор. – Вскоре он увидел вблизи богатейшую добычу, каким-то образом отторгнутую, словно оторванную от Италии. Он воспылал страстным стремлением к ней, а поскольку ее нельзя было привязать ни насыпью, ни мостами, решил, что ее следует взять силой и присоединить к материку с помощью войны».
Флор имел в виду, конечно же, Сицилию. Но лакомый кусок оказался занятым. Восточная часть острова подчинялась Сиракузам. Более обширными были владения карфагенян. Карфаген в ту пору безраздельно властвовал в Западном Средиземноморье и даже не рассматривал Рим в качестве серьезного соперника. Тем более что Рим и Карфаген в 306 году до н. э. заключили договор, по которому для римлян была закрыта Сицилия, а для карфагенян – Италия.
Бесстрашных хозяев «италийского сапога» подобные условности ничуть не смутили – уж очень хотелось иметь под каблуком богатейший остров. А когда у государств появляется желание воевать, причина для войны всегда находится. В случае с Римом и Карфагеном ее доставили кампанские наемники – мамертинцы (люди Марса).
Античные солдаты удачи незадолго до описываемых событий служили сиракузскому тирану Агафоклу. После его смерти в 282 году до н. э. нужда в наемниках отпала: сиракузяне их рассчитали, и тем пришлось отправляться обратно в Италию. На беду, на пути мамертинцев оказался город Мессана (ныне Мессина), при виде которого у наемников пропало желание спешить к родным италийским очагам. Да ничего хорошего их там и не ждало – привыкшие к войне, богатой добыче, роскошной жизни, они не представляли себя за плугом или гончарным кругом.
Сицилия, самый большой остров в Средиземном море
Мессана была крупнейшим после Сиракуз городом на Сицилии. Мамертинцы, по словам Полибия, «давно уже с завистью взиравшие на красоту и общее благосостояние города, воспользовались первым удобным случаем, чтобы захватить город. Будучи допущены в город как друзья, они завладели им, часть жителей изгнали, других перебили, а женщин и детей несчастных мессанян, какие кому попались в руки при самом совершении злодеяния, кампанцы присвоили себе, засим остальное имущество и землю поделили между собой».
Неслыханная удача наемников в Мессане оказалась заразительной. На юге Италии, как раз напротив Мессаны (через пролив), лежал богатый город Регий. Во время войны с царем Пирром (античным Ричардом Львиное Сердце) жители Регия попросили помощи у Рима. Им был послан отряд в 4 тысячи человек во главе с Децием Кампанцем. Они уберегли город от Пирра, но позже жители Регия пожалели, что не оказались под властью эпирского царя. Защитники Регия, «соблазняемые благосостоянием города и богатством отдельных регийских граждан, нарушили договор… выгнали одних граждан, умертвили других и завладели городом». Некоторое время мятежники пользовались добычей, как мамертинцы в Мессане, пока римляне расправлялись со своими с врагами. А расправившись, заперли солдат удачи в захваченном городе и взяли его штурмом. «Одержав верх в сражении, римляне большую часть врагов истребили при самом взятии города, потому что те в предвидении будущего защищались отчаянно: в плен взято было более 300 человек. Пленные были отправлены в Рим, где по приказанию консулов выведены на площадь, высечены и по обычаю римлян все обезглавлены секирой» (Полибий).
Наемники же, захватившие Мессану, «не только владели спокойно городом и землею, но еще сильно тревожили в пограничных странах карфагенян и сиракузян, к тому же значительную часть Сицилии обложили данью». В самих Сиракузах начались раздоры, и наличие в войске наемников грозило повторением сценария с Мессаной и Регием. Спас государство от заразной напасти молодой одаренный военачальник Гиерон (стал властителем Сиракуз и известен в истории как царь Гиерон II). Он отправился в поход против мятежной Мессаны. Построив войско для битвы, Гиерон в первых рядах разместил сиракузских мамертинцев. Когда сражение началось, сиракузяне повернули обратно к своему городу, а наемников Гиерон оставил сражаться. Все они оказались перебитыми своими же собратьями.
Затем Гиерон разбил войско мамертинцев на равнине и осадил разбойничью столицу. После нескольких лет осады положение мамертинцев стало катастрофическим. Они не могли сдаться Гиерону, ибо понимали, что их ждет судьба товарищей по оружию из Регия; защищаться же не имели возможности. И мамертинцы выбрали третий вариант: предпочли отдаться во власть более сильного покровителя. При этом наемники разошлись во мнении: часть их желала призвать карфагенян, прочие – римлян. В результате со страха послали просьбы о помощи и тем и другим.
Монеты: мамертинская и (внизу) серебряная октодрахма Гиерона II
Римляне никак не могли принять какое-либо решение. Им очень хотелось заполучить хотя бы часть Сицилии. Кроме того, «было совершенно ясно, – передает Полибий настроение хозяина Италии, – что, если римляне откажут в помощи мамертинцам, карфагеняне быстро овладеют Сицилией; ибо, имея в своих руках Мессану, которая передалась им сама, карфагеняне должны занять вскоре и Сиракузы, так как почти вся Сицилия была уже в их власти. Прозревая это и находя для себя невозможным выдавать Мессану и тем самым дозволить карфагенянам как бы сооружение моста для переправы в Италию, римляне долгое время обсуждали положение дела».
С другой стороны, им предлагалось вступить в союз с такими же разбойниками, которых они накануне захватили в Регии и публично обезглавили. Кроме того, появление римлян на Сицилии нарушило бы все договоры с Карфагеном и было равносильно объявлению войны сильнейшему государству. Потому сенат, так ничего не решив, передал вопрос на рассмотрение народному собранию.
Партия войны победила. Моммзен весьма красочно описал важнейший шаг римлян в собственной истории: «Это было одно из тех мгновений, когда всякие расчеты откладываются в сторону и когда одна только вера в собственную звезду и в звезду отечества дает смелость схватить руку, протягиваемую из мрака будущности, и идти по ее указанию, не зная куда».
Римляне взяли разбойников под свое покровительство и велели одному из консулов, Аппию Клавдию, оказать им помощь. «И вот, – сообщает Флор, – под видом помощи союзникам, а на деле из-за того, что вводила в соблазн, хотя и пугала новизна предприятия, этот грубый, этот пастушеский и поистине сухопутный народ показал (а уверенность в своих силах у него была), что отважным воинам неважно, как и где сражаться: на конях или на кораблях, на суше или на море».
Аппий Клавдий (Изображение на монете)
У римлян были большие проблемы с флотом – то есть его не было совсем. В 264 году до н. э. консул переплыл Мессанский (Мессинский) пролив, по словам Аврелия Виктора, «на рыбачьем судне, с целью разведать расположение врагов… Вернувшись в Регий, он захватил пяти-весельное судно неприятеля с помощью сухопутных войск и переправил на нем в Сицилию целый легион». Пока Рим длительно готовился к этому решительному шагу, карфагеняне поставили в Мессане свой гарнизон. Однако мамертинцы, как только узнали о высадке римлян, «частью угрозами, частью хитростью вытеснили карфагенян из кремля и передали Мессану Аппию Клавдию. Так у римлян появился первый город за территорией Италии, именно с Мессаны начался путь римского легионера к власти над миром.
Мессана довольно легко попала в руки римлян, но право владеть ею пришлось отстаивать в упорной борьбе. Карфагенского военачальника Ганнона, заботам которого был поручен город мамертинцев, сограждане распяли на кресте, «обвинив его в выдаче кремля по безрассудству и трусости», а сами пытались отвоевать потерянный город. К карфагенянам присоединился Гиерон из Сиракуз. Жернова конфликта завертелись, увеличивая обороты и вовлекая новые и новые силы. Это было начало 1-й Пунической войны.
Воевать римляне умели. Хотя они впервые с мечом вышли за пределы полуострова, двери Януса почти всегда держали распахнутыми. (Двери храма этого бога в мирное время закрывались, а во время войны оставались распахнутыми.)
Приличия ради, Аппий Клавдий отправил послов к Гиерону и карфагенянам с просьбой оставить мамертинцев в покое и не доводить дело до войны – римляне были готовы к войне, но считали нужным оправдаться в любом конфликте, по крайней мере, в собственных глазах. Римляне никогда не бывали виновной стороной: и на этот раз «только после того, как ни одна сторона не вняла ему, Аппий вынужден был отважиться на битву и решил начать нападение с сиракузян. Он вывел войско из лагеря и построил его в боевой порядок; царь сиракузян быстро вышел ему навстречу. После продолжительного жаркого боя Аппий одолел неприятеля и прогнал всех бегущих до самого вала. Сняв доспехи с убитых, он возвратился в Мессану, а Гиерон в страхе за самую власть с наступлением ночи поспешно удалился в Сиракузы.
Узнав на следующий день об отступлении сиракузян, Аппий почувствовал себя смелее и решил напасть на карфагенян немедленно. Солдатам своим он отдал приказ готовиться поскорее и на рассвете выступил в поход. В сражении с неприятелем он многих истребил, а остальных принудил спасаться поспешным бегством в ближайшие города. После этих побед Аппий ходил теперь беспрепятственно по разным направлениям, опустошал поля сиракузян и союзников их, причем никто не выступал против него в открытое поле. Наконец он расположился у самых Сиракуз и начал осаду города» (Полибий).
Римлян перестали мучить сомнения насчет целесообразности сицилийской авантюры, как только пришли известия об успехах Аппия Клавдия. На остров были отправлены оба консула, избранные на следующий год; им вручили всю армию, которая имелась у Рима на то время. Сведения о ее численности мы находим у Полибия: «У римлян всего войска, не считая союзников, 4 римских легиона, которые набираются ежегодно; в каждом из них 4 тысячи пехоты и 300 конных воинов».
Фортуна, эта капризная богиня, продолжала покровительствовать римлянам. По сообщению Евтропия, «жители Тавромения, Катаны и еще более 50 городов» были приняты под покровительство воинственных пришельцев.
Над своей дальнейшей судьбой задумался и дальновидный правитель Сиракуз – Гиерон. После недолгих размышлений он пришел к выводу, «что расчеты римлян на победу более основательны, чем карфагенян», и отправил посольство к консулам с предложением мира и союза. «Римляне согласились на это больше всего из-за продовольствия: они опасались, что при господстве карфагенян на море им будет отрезан подвоз съестных припасов откуда бы то ни было, тем более что и переправившиеся прежде легионы терпели сильную нужду. По условиям договора царь должен был возвратить римлянам пленных без выкупа и сверх того заплатить сто талантов серебра» (Полибий). Так римляне неплохо заработали и приобрели союзника, а владения карфагенян на острове стали совсем ничтожны. Но эти последние крохи они принялись яростно защищать.
Плутарх пишет:
«Красс вновь вооружил разбитые части, но потребовал от них поручителей о том, что оружие свое они впредь будут беречь. Отобрав затем 500 человек – зачинщиков бегства – и разделив их на 50 десятков, он приказал предать смерти из каждого десятка по одному человеку – на кого укажет жребий. Так Красс возобновил бывшее в ходу у древних и с давних пор уже не применявшееся наказание воинов; этот вид казни сопряжен с позором и сопровождается жуткими и мрачными обрядами, совершающимися у всех на глазах».
Децимация применялась редко, потому что мужество никогда не покидало римлян, и случай с легионерами Красса – исключительный. Гораздо чаще римляне, не задумываясь, жертвовали своей жизнью, причем даже не по необходимости, а следуя велению души либо подчиняясь сомнительным предсказаниям прорицателей.
Во время Латинской войны, когда произошел «Манлиев правеж», как рассказывает Ливий, «обоим консулам было во сне одно и то же видение: муж, более величественный и благочестивый, чем обычный смертный, объявил, что полководец одной стороны и войско другой должны быть отданы богам преисподней и матери земле; в каком войске полководец обрек в жертву рати противника, а с ними и себя самого, тому народу и той стороне даруется победа. Консулы рассказали друг другу о своих сновидениях и решили принести жертвы как для отвращения гнева богов, так вместе с тем и для исполнения одним из консулов воли рока, если гадания по внутренностям будут согласными со сновидениями.
Когда ответы гаруспиков подтвердили невысказанную, но уже укрепившуюся в душах консулов уверенность, они призвали легатов и трибунов и, дабы во время боя добровольная смерть консула не устрашила войско, открыто объявили о воле богов; после того они уговорились между собою, что ради народа римского обречет себя в жертву тот из консулов, на чьем крыле римское войско начнет отступать».
Под натиском латинов дрогнуло левое крыло римлян, которым командовал консул Публий Деций. В общем-то ничего страшного не произошло – просто гастаты, первая линия римского строя, не выдержав натиска, отошли к принципам, занимавшим вторую линию, а третья линия, состоявшая из опытных триариев, вообще не вступала в дело. Тем не менее консул без лишних раздумий вскочил на коня и бросился в самую гущу врагов. Он погиб, но враги были повержены. Вещий был сон или нет, однако против фанатиков устоять трудно.
Еще один пример самопожертвования, весьма сомнительного с точки зрения целесообразности. В 362 году до н. э. в Риме произошло землетрясение. Прямо посреди форума возникла большая трещина; народ в страхе бросал в бездонную пропасть все, что было ценного в городе, чтобы умилостивить богов. Марк Курций, «юный и славный воин», в полном вооружении и с конем, убранным со всей пышностью, бросился в пропасть. Очередной подземный толчок соединил края разверзнувшейся земли.
В честь храброго воина назвали Курциево озеро – римляне умели чтить своих героев, они делали все, чтобы ни один достойный поступок не остался незамеченным. Это и было одной из причин, побуждавших граждан совершать подвиги. Римляне разработали целую систему поощрений и наград: материальных и моральных. Заслуженные легионеры получали повышенное жалованье. Воин, первым взошедший на крепостную стену, получал стенной венок; ценной наградой считался венок за спасение гражданина во время битвы. И конечно, пределом мечтаний любого военачальника была возможность прокатиться по улицам родного города в триумфальной колеснице.
Жизненный путь римлянина был чем-то сродни пути самурая, – то есть являлся подготовкой к смерти. Прощание с покойным весьма походило на подведение итогов всей его жизни и было весьма действенным агитационным мероприятием.
«Так, когда умирает кто-то из знатных граждан, прах его вместе со знаками отличия относят в погребальном шествии на площадь к так называемым рострам, где обыкновенно ставят покойника на ноги, дабы он виден был всем: в редких лишь случаях прах выставляется на ложе, – описывает печальную процедуру Полибий. – Здесь пред лицом всего народа, стоящего кругом, всходит на ростры или взрослый сын, если таковой оставлен покойным, или же кто-нибудь другой из родственников и произносит речь о заслугах усопшего и о совершенных им при жизни подвигах. Благодаря этому в памяти народа перед очами не только участников событий, но и прочих слушателей живо встают деяния прошлого, и слушатели проникаются сочувствием к покойнику до такой степени, что личная скорбь родственников обращается во всенародную печаль.
Затем после погребения с подобающими почестями римляне выставляют изображение покойника, заключенное в небольшой деревянный киот, в его доме на самом видном месте. Изображение представляет собою маску, точно воспроизводящую цвет кожи и черты лица покойника. Если умирает какой-либо знатный родственник, изображения эти несут в погребальном шествии, надевая их на людей, возможно ближе напоминающих покойников ростом и всем сложением. Люди эти одеваются в одежды с пурпурной каймой, если умерший был консул или претор, в пурпурные, если цензор, наконец – в шитые золотом, если умерший был триумфатор или совершил подвиг, достойный триумфа. Сами они едут на колесницах, а впереди несут пучки прутьев, секиры и прочие знаки отличия, смотря по должности, какую умерший занимал в государстве при жизни. По-дошедши к рострам, все они садятся по порядку на кресла из слоновой кости. Трудно представить себе зрелище более внушительное для юноши честолюбивого и благородного, – восторгается Полибий. – Неужели в самом деле можно взирать равнодушно на это собрание изображений людей, прославленных за доблесть, как бы оживших, одухотворенных? Что может быть прекраснее этого зрелища?
Далее, мало того что оратор говорит о погребаемом покойнике; по окончании речи о нем он переходит к повествованию о счастливых подвигах всех прочих присутствующих здесь покойников, начиная от старейшего из них. Таким образом непрестанно возобновляется память о заслугах доблестных мужей, а через то самое увековечивается слава граждан, совершивших что-либо достойное, имена благодетелей отечества становятся известными народу и передаются в потомство. Вместе с тем – и это всего важнее – обычай поощряет юношество ко всевозможным испытаниям на благо государства, лишь бы достигнуть славы, сопутствующей доблестным гражданам. Сказанное подтверждается нижеследующим: многие римляне, чтобы решить победу, добровольно выходили на единоборство; немало было и таких, которые шли на явную смерть, на войне ли за спасение прочих воинов, или в мирное время за безопасность отечества. Далее, иные власть имущие в противность всякому обычаю или закону умерщвляли родных детей, потому что благо отечества ставили выше самых тесных кровных связей».
Одного лишь патриотизма было, конечно, мало, чтобы побеждать врагов, которых у Рима было великое множество. Нужна была хорошо организованная армия; и здесь народ-воин преуспел немало. Вместо трудноуправляемой неповоротливой греческой фаланги, которой требовалась ровная местность, римляне изобрели новую тактическую единицу – легион. Что же он из себя представлял? В разные исторические периоды количество воинов в легионе было различным: во времена императора Августа оно достигало 7 тысяч человек; самыми малочисленными были легионы Цезаря – обычно они не превышали 3–4 тысяч человек (впрочем, и с такими легионами Цезарь воевал успешно).
А каким был римский легион во время Пунических войн? Его численный состав можно найти у Полибия: он определялся «в 4200 человек пехоты, или в 5 тысяч, если предвидится более трудная война». Каждому легиону придавался отряд конницы в 300 человек. Основу римской тактической единицы составляла тяжеловооруженная пехота, набиравшаяся из состоятельных граждан. В составе легиона они разделялись на три разряда – гастаты, принципы и триарии.
Гастаты выстраивались в первой линии легиона. Это были самые молодые воины, вооруженные мечом, двумя дротиками (метательными копьями), имевшие защитные доспехи.
Второй эшелон легиона образовывали принципы – воины среднего срока службы. Их вооружение было примерно одинаковым с гастатами, довольно подробное его описание есть у Полибия.
«В состав его, прежде всего, входит щит шириною в выпуклой части в два с половиной фута, а длиною в четыре фута; толщина же щита на ободе в одну пядь. Он сколочен из двух досок, склеенных между собой бычьим клеем и снаружи обтянутых сначала холстом, потом телячьей кожей. Далее, по краям сверху и снизу щит имеет железные полосы, которые защищают его от ударов меча и позволяют воину ставить его наземь. Щит снабжен еще железною выпуклостью, охраняющею его от сильных ударов камней, сарис и всякого рода опасных метательных снарядов.
Кроме щита в состав вооружения входит меч, который носят у правого бедра и называют иберийским. Он снабжен крепким, прочным клинком, а потому и колет превосходно, и обеими сторонами наносит тяжелый удар. К этому нужно прибавить два метательных копья, медный щит и поножи. Копья различаются на тяжелые и легкие. Помимо всего сказанного они украшают шлем султаном, состоящим из трех прямых перьев красного или черного цвета почти в локоть длиною. Утвержденные на верхушке шлема перья вместе с остальным вооружением как будто удваивают рост человека и придают воину красивый и внушительный вид. Большинство воинов носит еще медную бляху в пядень ширины и длины, которая прикрепляется на груди и называется нагрудником. Этим и завершается вооружение. Те из граждан, имущество коих определяется цензорами более чем в 10 тысяч драхм, прибавляют к остальным доспехам вместо нагрудника кольчугу».
Третью линию в легионе образовывали триарии. Это были ветераны, в возрасте 40–50 лет, прошедшие десятки битв. В их вооружении было одно отличие (если сравнивать с гастатами и принципами) – вместо дротика триариям полагалось тяжелое короткое копье.
Легиону полагалось иметь 1200 гастатов, столько же принципов и 600 триариев; недостающее количество дополнялось легковооруженными воинами, не прошедшими имущественный ценз. Полибий, однако, замечает:
«Если число солдат превышает 4 тысячи, соответственно изменится распределение солдат по разрядам, за исключением триариев, число которых всегда остается неизменным».
Легковооруженным беднейшим гражданам также полагались меч, дротики и легкий щит. Кроме того, на голове они носили «гладкую шапку, иногда волчью шкуру или что-нибудь в этом роде как для покрытия головы, так и для того, чтобы дать отдельным начальникам возможность отличать по этому знаку храбрых в сражении от нерадивых». Их копье имело одну хитрость: «наконечник его длиною в пядень и так тонок и заострен, что непременно гнется после первого же удара, и потому противник не может метать его обратно; иначе дротиком пользовались бы обе стороны» (Полибий).
Способ ведения боя был весьма прост – все было настолько регламентировано, что руководить легионом мог любой избранный консул, даже если он не имел никакого для этого призвания. Легион в сражении описал Тит Ливий:
«Когда войско выстраивалось в таком порядке (гастаты – принципы – триарии), первыми в бой вступали гастаты. Если они оказывались не в состоянии опрокинуть врага, то постепенно отходили назад, занимая промежутки в рядах принципов. Тогда в бой шли принципы, а гастаты следовали за ними. Триарии под своими знаменами стояли на правом колене, выставив вперед левую ногу и уперев плечо в щит, а копья, угрожающе торчащие вверх, втыкали в землю; строй их щетинился, словно частокол.
Если и принципы не добивались в битве успеха, они шаг за шагом отступали к триариям (потому и говорят, когда приходится туго: дело дошло до триариев). Триарии, приняв принципов и гастатов в промежутки между своими рядами, поднимались, быстро смыкали строй, как бы закрывая ходы и выходы, и нападали на врага единой сплошной стеною, не имея уже за спиной никакой поддержки. Это оказывалось для врагов самым страшным, ведь думая, что преследуют побежденных, они вдруг видят, как впереди внезапно вырастает новый строй, еще более многочисленный».
Высокая маневренность легионов позволяла войску молниеносно перестраиваться даже во время битвы: например, организовывать проходы, чтобы в них беспрепятственно прошли разъяренные слоны противника либо отошли в тыл легковооруженные воины или потрепанные в битве гастаты. Даже гениальный Ганнибал по достоинству оценил преимущества римского строя, хотя он многократно побеждал римлян. Во время войны в Италии Ганнибал применил римскую тактику построения и боя, а также вооружил собственную пехоту по римскому образцу.
Самая совершенная в мире римская пехота неизменно побеждала во всех войнах, что велись на территории Италии. И пока это происходило, римляне не придавали значения остальным родам войск. Немногочисленная конница больше использовалась для преследования поверженного противника, чем для самой битвы. За это небрежение к всадникам римляне дорого заплатят в сражении под Каннами.
Во флоте у Рима и вовсе не было необходимости, коль до 1-й Пунической войны все противники римлян были сухопутными и сражения происходили исключительно на территории Италии.
Мамертинцы
Сицилии домогались как римлянин, так и карфагенянин. Равные в своих стремлениях и силах, они одновременно помышляли о власти над миром.
Луций Анней Флор. Эпитомы
Молодые хищники – Рим и Карфаген – активно расширяли свои владения, пока их границы не приблизились друг к другу. Точкой соприкосновения стал благодатный во всех отношениях остров в Средиземном море. Он-то и явился причиной кровавых войн соперников, претендовавших на главенствующую роль в мире.
Первые 500 лет своей истории Рим оставался исключительно сухопутным народом. В это время народ-воин оспаривал первенство на Италийском полуострове. И вот, «победив Италию, римский народ дошел до пролива и остановился, подобно огню, который, опустошив пожаром встречные леса, постепенно затихает, натолкнувшись на реку, – пишет Флор. – Вскоре он увидел вблизи богатейшую добычу, каким-то образом отторгнутую, словно оторванную от Италии. Он воспылал страстным стремлением к ней, а поскольку ее нельзя было привязать ни насыпью, ни мостами, решил, что ее следует взять силой и присоединить к материку с помощью войны».
Флор имел в виду, конечно же, Сицилию. Но лакомый кусок оказался занятым. Восточная часть острова подчинялась Сиракузам. Более обширными были владения карфагенян. Карфаген в ту пору безраздельно властвовал в Западном Средиземноморье и даже не рассматривал Рим в качестве серьезного соперника. Тем более что Рим и Карфаген в 306 году до н. э. заключили договор, по которому для римлян была закрыта Сицилия, а для карфагенян – Италия.
Бесстрашных хозяев «италийского сапога» подобные условности ничуть не смутили – уж очень хотелось иметь под каблуком богатейший остров. А когда у государств появляется желание воевать, причина для войны всегда находится. В случае с Римом и Карфагеном ее доставили кампанские наемники – мамертинцы (люди Марса).
Античные солдаты удачи незадолго до описываемых событий служили сиракузскому тирану Агафоклу. После его смерти в 282 году до н. э. нужда в наемниках отпала: сиракузяне их рассчитали, и тем пришлось отправляться обратно в Италию. На беду, на пути мамертинцев оказался город Мессана (ныне Мессина), при виде которого у наемников пропало желание спешить к родным италийским очагам. Да ничего хорошего их там и не ждало – привыкшие к войне, богатой добыче, роскошной жизни, они не представляли себя за плугом или гончарным кругом.
Сицилия, самый большой остров в Средиземном море
Мессана была крупнейшим после Сиракуз городом на Сицилии. Мамертинцы, по словам Полибия, «давно уже с завистью взиравшие на красоту и общее благосостояние города, воспользовались первым удобным случаем, чтобы захватить город. Будучи допущены в город как друзья, они завладели им, часть жителей изгнали, других перебили, а женщин и детей несчастных мессанян, какие кому попались в руки при самом совершении злодеяния, кампанцы присвоили себе, засим остальное имущество и землю поделили между собой».
Неслыханная удача наемников в Мессане оказалась заразительной. На юге Италии, как раз напротив Мессаны (через пролив), лежал богатый город Регий. Во время войны с царем Пирром (античным Ричардом Львиное Сердце) жители Регия попросили помощи у Рима. Им был послан отряд в 4 тысячи человек во главе с Децием Кампанцем. Они уберегли город от Пирра, но позже жители Регия пожалели, что не оказались под властью эпирского царя. Защитники Регия, «соблазняемые благосостоянием города и богатством отдельных регийских граждан, нарушили договор… выгнали одних граждан, умертвили других и завладели городом». Некоторое время мятежники пользовались добычей, как мамертинцы в Мессане, пока римляне расправлялись со своими с врагами. А расправившись, заперли солдат удачи в захваченном городе и взяли его штурмом. «Одержав верх в сражении, римляне большую часть врагов истребили при самом взятии города, потому что те в предвидении будущего защищались отчаянно: в плен взято было более 300 человек. Пленные были отправлены в Рим, где по приказанию консулов выведены на площадь, высечены и по обычаю римлян все обезглавлены секирой» (Полибий).
Наемники же, захватившие Мессану, «не только владели спокойно городом и землею, но еще сильно тревожили в пограничных странах карфагенян и сиракузян, к тому же значительную часть Сицилии обложили данью». В самих Сиракузах начались раздоры, и наличие в войске наемников грозило повторением сценария с Мессаной и Регием. Спас государство от заразной напасти молодой одаренный военачальник Гиерон (стал властителем Сиракуз и известен в истории как царь Гиерон II). Он отправился в поход против мятежной Мессаны. Построив войско для битвы, Гиерон в первых рядах разместил сиракузских мамертинцев. Когда сражение началось, сиракузяне повернули обратно к своему городу, а наемников Гиерон оставил сражаться. Все они оказались перебитыми своими же собратьями.
Затем Гиерон разбил войско мамертинцев на равнине и осадил разбойничью столицу. После нескольких лет осады положение мамертинцев стало катастрофическим. Они не могли сдаться Гиерону, ибо понимали, что их ждет судьба товарищей по оружию из Регия; защищаться же не имели возможности. И мамертинцы выбрали третий вариант: предпочли отдаться во власть более сильного покровителя. При этом наемники разошлись во мнении: часть их желала призвать карфагенян, прочие – римлян. В результате со страха послали просьбы о помощи и тем и другим.
Монеты: мамертинская и (внизу) серебряная октодрахма Гиерона II
Римляне никак не могли принять какое-либо решение. Им очень хотелось заполучить хотя бы часть Сицилии. Кроме того, «было совершенно ясно, – передает Полибий настроение хозяина Италии, – что, если римляне откажут в помощи мамертинцам, карфагеняне быстро овладеют Сицилией; ибо, имея в своих руках Мессану, которая передалась им сама, карфагеняне должны занять вскоре и Сиракузы, так как почти вся Сицилия была уже в их власти. Прозревая это и находя для себя невозможным выдавать Мессану и тем самым дозволить карфагенянам как бы сооружение моста для переправы в Италию, римляне долгое время обсуждали положение дела».
С другой стороны, им предлагалось вступить в союз с такими же разбойниками, которых они накануне захватили в Регии и публично обезглавили. Кроме того, появление римлян на Сицилии нарушило бы все договоры с Карфагеном и было равносильно объявлению войны сильнейшему государству. Потому сенат, так ничего не решив, передал вопрос на рассмотрение народному собранию.
Партия войны победила. Моммзен весьма красочно описал важнейший шаг римлян в собственной истории: «Это было одно из тех мгновений, когда всякие расчеты откладываются в сторону и когда одна только вера в собственную звезду и в звезду отечества дает смелость схватить руку, протягиваемую из мрака будущности, и идти по ее указанию, не зная куда».
Римляне взяли разбойников под свое покровительство и велели одному из консулов, Аппию Клавдию, оказать им помощь. «И вот, – сообщает Флор, – под видом помощи союзникам, а на деле из-за того, что вводила в соблазн, хотя и пугала новизна предприятия, этот грубый, этот пастушеский и поистине сухопутный народ показал (а уверенность в своих силах у него была), что отважным воинам неважно, как и где сражаться: на конях или на кораблях, на суше или на море».
Аппий Клавдий (Изображение на монете)
У римлян были большие проблемы с флотом – то есть его не было совсем. В 264 году до н. э. консул переплыл Мессанский (Мессинский) пролив, по словам Аврелия Виктора, «на рыбачьем судне, с целью разведать расположение врагов… Вернувшись в Регий, он захватил пяти-весельное судно неприятеля с помощью сухопутных войск и переправил на нем в Сицилию целый легион». Пока Рим длительно готовился к этому решительному шагу, карфагеняне поставили в Мессане свой гарнизон. Однако мамертинцы, как только узнали о высадке римлян, «частью угрозами, частью хитростью вытеснили карфагенян из кремля и передали Мессану Аппию Клавдию. Так у римлян появился первый город за территорией Италии, именно с Мессаны начался путь римского легионера к власти над миром.
Мессана довольно легко попала в руки римлян, но право владеть ею пришлось отстаивать в упорной борьбе. Карфагенского военачальника Ганнона, заботам которого был поручен город мамертинцев, сограждане распяли на кресте, «обвинив его в выдаче кремля по безрассудству и трусости», а сами пытались отвоевать потерянный город. К карфагенянам присоединился Гиерон из Сиракуз. Жернова конфликта завертелись, увеличивая обороты и вовлекая новые и новые силы. Это было начало 1-й Пунической войны.
Воевать римляне умели. Хотя они впервые с мечом вышли за пределы полуострова, двери Януса почти всегда держали распахнутыми. (Двери храма этого бога в мирное время закрывались, а во время войны оставались распахнутыми.)
Приличия ради, Аппий Клавдий отправил послов к Гиерону и карфагенянам с просьбой оставить мамертинцев в покое и не доводить дело до войны – римляне были готовы к войне, но считали нужным оправдаться в любом конфликте, по крайней мере, в собственных глазах. Римляне никогда не бывали виновной стороной: и на этот раз «только после того, как ни одна сторона не вняла ему, Аппий вынужден был отважиться на битву и решил начать нападение с сиракузян. Он вывел войско из лагеря и построил его в боевой порядок; царь сиракузян быстро вышел ему навстречу. После продолжительного жаркого боя Аппий одолел неприятеля и прогнал всех бегущих до самого вала. Сняв доспехи с убитых, он возвратился в Мессану, а Гиерон в страхе за самую власть с наступлением ночи поспешно удалился в Сиракузы.
Узнав на следующий день об отступлении сиракузян, Аппий почувствовал себя смелее и решил напасть на карфагенян немедленно. Солдатам своим он отдал приказ готовиться поскорее и на рассвете выступил в поход. В сражении с неприятелем он многих истребил, а остальных принудил спасаться поспешным бегством в ближайшие города. После этих побед Аппий ходил теперь беспрепятственно по разным направлениям, опустошал поля сиракузян и союзников их, причем никто не выступал против него в открытое поле. Наконец он расположился у самых Сиракуз и начал осаду города» (Полибий).
Римлян перестали мучить сомнения насчет целесообразности сицилийской авантюры, как только пришли известия об успехах Аппия Клавдия. На остров были отправлены оба консула, избранные на следующий год; им вручили всю армию, которая имелась у Рима на то время. Сведения о ее численности мы находим у Полибия: «У римлян всего войска, не считая союзников, 4 римских легиона, которые набираются ежегодно; в каждом из них 4 тысячи пехоты и 300 конных воинов».
Фортуна, эта капризная богиня, продолжала покровительствовать римлянам. По сообщению Евтропия, «жители Тавромения, Катаны и еще более 50 городов» были приняты под покровительство воинственных пришельцев.
Над своей дальнейшей судьбой задумался и дальновидный правитель Сиракуз – Гиерон. После недолгих размышлений он пришел к выводу, «что расчеты римлян на победу более основательны, чем карфагенян», и отправил посольство к консулам с предложением мира и союза. «Римляне согласились на это больше всего из-за продовольствия: они опасались, что при господстве карфагенян на море им будет отрезан подвоз съестных припасов откуда бы то ни было, тем более что и переправившиеся прежде легионы терпели сильную нужду. По условиям договора царь должен был возвратить римлянам пленных без выкупа и сверх того заплатить сто талантов серебра» (Полибий). Так римляне неплохо заработали и приобрели союзника, а владения карфагенян на острове стали совсем ничтожны. Но эти последние крохи они принялись яростно защищать.