сказал: "На чужой каравай рот не разевай", -- и забрал их.
А меня водворили в карцер.
Тарту, "Астория"
Не хочу сказать, что мне сейчас очень хорошо, но и не плохо: имеются
деньги, одет прилично, занимаю уютный номер ("Астория"-- гостиница) и,
разумеется, сыт.
Как известно, за предпоследний побег мне прибавили (за последний еще не
успели) два года и на такой же срок определили в тюрьму. В то время, когда
на воле происходили такие события, как смерть Сталина, арест Берия и
амнистия, которая мне, к сожалению, ничего не дала, я с утра до вечера,
словно бешеный волк, бегал по своей клетке, радуясь каждому прожитому дню.
После отбытия тюремного срока меня повезли обратно в лагерь. Теперь уже
не в воровскую зону, а как ушедшего от воров -- к сукам. По дороге в одной
пересыльной тюрьме раздобыл из женской камеры кое-какие принадлежности
дамского туалета. Эти вещи удалось пронести в зону, и они пригодились.
Работали в карьере на погрузке песка. Я вынес и спрятал там свой
реквизит, а однажды, когда за составом подъехал паровоз, погрузил себя в
вагон с песком и удачно выехал в Канск. Затем, забравшись в пустой вагон,
превратился в крестьянку. Убедившись, что все на мне более или менее
правильно, стараясь держаться как можно более по-женски, я пошел на вокзал,
пробрался в нужный поезд, Новосибирск -- Ленинград, и поехал (зайцем,
разумеется). Сначала все казалось, что люди меня рассматривают, будто я по
меньшей мере нильский крокодил, и чувствовал себя скверно, однако скоро
научился держаться подобающим моему положению образом. В поезде познакомился
с девушкой, отсидевшей три года в заключении за растрату, она ехала домой --
в Нарву. Мы с ней подружились.
В вагоне ехали солдаты-пограничники, молодые, веселые ребята, они нас,
"девчат", всю дорогу не переставали угощать то тем, то другим и, конечно,
водкой, чего я -- упаси боже! -- не "пила"... Я всегда мечтал обзавестись
настоящей мужской бородой, но здесь радовался, что ее у меня нет.
В Ленинграде мне надо было разыскать семью одного паренька, передать от
него письмо. С подружкой расстался. Семья моего знакомого жила на Лесном
проспекте, состояла из мамы и дочери. Не стану описывать их безмерного
удивления, когда на их глазах произошло мое превращение из женщины в
мужчину, а также радость, когда я передал им письмо.
Прожив два дня в Ленинграде, поехал в Таллин. Но тут не знал чем
заняться. Оказывается, бежать легче, чем устроиться на воле. Околачивался
несколько дней по вокзалам, затем, снова зайцем, поехал в Пярну. И вот здесь
не было бы счастья, да несчастье помогло.
Вагоны Таллин-Пярнуской узкоколейной железной дороги имеют ту
исключительно неудобную для зайцев особенность, что во время езды из них
никуда не денешься без риска сломать шею; ни пойти в другой вагон, ни выйти
в тамбур нельзя, потому что тамбура нет. Из-за этого обстоятельства я
попался ревизору. Он потребовал у меня билет. Билет я, несмотря на все
усилия, найти не мог и высказал предположение, что, наверное, потерял его.
Ревизор, однако, не успокоился и посоветовал мне поискать заодно и паспорт,
который я тоже, конечно, несмотря на то, что вывернул все карманы, не
обнаружил. Тогда этот бездушный чинуша позвал милиционера. Конечно,
милиционер оказался тут как тут. Серого Волка с поезда сняли и потащили в
отделение железнодорожной милиции.
В отделении, прямо у вокзала, сидел и сладко дремал дежурный. Нашему
появлению он, судя по его заспанным глазам, не очень обрадовался. Еще по
пути в отделение я усиленно придумывал себе происхождение, ведь положение
мое было не из приятных. И придумал. Я выдал себя за одного эстонца,
освободившегося всего лишь за несколько дней до моего побега, и сообщил его
фамилию. Итак, я освободился, ну и, видимо, потерял документы.
Дежурный, зевая, все это выслушал и повел речь:
-- Вот что, миляга, жить без документов худо (в, этом я уже убедился).
-- Он стукнул ладонью по столу, открыл рот в широком зевке и продолжал: --
Долго не проживешь, а скрываться тоже нет смысла, ты еще ничего плохого не
сделал. Значит, езжай куда хотел, объявись в милиции и расскажи обо всем.
Смотришь, документик дадут.
Мой поезд еще не ушел. Дежурный посадил меня в вагон, и я поехал.
Видимо, здорово он хотел спать.
Конечно, я мог сойти на любой станции, но подумал: а что, если
поступить так, как советовал мне этот соня?.. Вероятно, он сообщил в Пярну о
моем приезде; а если так -- ну и пусть, разве кто подумает, что хоть один
нормальный беглец сам явится в милицию? Милиция полагает, что беглец норовит
жить в лесу, во всяком случае, старается быть подальше от милиции.
Поезд прибыл в Пярну утром. На перроне я заметил четырех милиционеров.
Они кого-то высматривали среди пассажиров, возле крутился ревизор. Я не
ошибся, полагая, что они стараются обнаружить именно меня, и сам направился
прямо к ним. Подойдя, превежливо осведомился, как пройти в отделение
милиции. Они поинтересовались, зачем мне это надо. Я удовлетворил их
любопытство, затем они привели меня в отделение.
Итак, я сдался на милость милиции, просидел в отделении целый день и
врал, как заведенный, устно и письменно. Допросов произвели безбожно много,
в перерывах играл в шахматы с дежурным и съел его обед, которым он меня
угостил. Вечером ввели меня в кабинет, где сидел солидный майор. Он сказал:
-- Мы знаем из ваших слов, что вы такой-то, но чтобы это проверить,
понадобится немало времени. Положено вас задержать, чего мы, однако, делать
не будем. Вы ведь уже насиделись? (Я согласился). Мы,-- продолжал он, --
выдадим вам справку, о том, что вы заявили нам о потере документов, и больше
для вас ничего сделать не сможем.
Этого было достаточно. Получив эту справку, я поехал обратно в Таллин и
начал наглеть. Наглел так: пришел в управление городской милиции и
потребовал выдать мне паспорт. Но с меня потребовали ворох справок: с места
жительства, с места работы, метрическое свидетельство и т. д. Тогда я пошел
в Министерство внутренних дел, где повторилось в точности то же: выгнали.
Что делал бы на моем месте действительно освободившийся человек? Наверно,
пошел бы к прокурору. Ну, нет... К прокурору я не пошел (бродяге можно быть
наглым, но умеренно). Я поехал в один колхоз, уговорил председателя, и он
меня принял лесорубом -- работа в общем знакомая. Таким образом из сельского
Совета получил все необходимые справки и свидетельства, и через неделю мне
выдали в районном отделении милиции паспорт на шесть месяцев. Затем я из
колхоза смылся, ибо нельзя знать, сколько могут жить в Советском Союзе два
одинаковых по паспортам гражданина.
Теперь езжу по гостиницам. В каждой живу по три дня. Пригодилась и
квалификация, которой меня выучил Джимми. Оснащен я первосортной техникой:
есть полное собрание отмычек, есть гримировочные приспособления, позволяющие
на ходу изменить свой внешний облик; могу превращаться из шатена в блондина
или наоборот; могу среди зимы, как цыган, загореть или среди лета приобрести
бледность чахоточного; могу стать чересчур упитанным, курносым, хромым,
говорить любыми голосами, какие потребуются; и все эти изменения личности
проделать всего за минуту. Все хорошо, только иногда одолевают мысли: милый
друг, ведь ты на скользкой дороге, ведь это же она и есть, та самая
скользкая дорога, о которой говорила мама... Ворованная воля. И еще у меня
глупая привычка, давно с нею борюсь, но побороть не могу -- внимать народным
поговоркам и пословицам, из которых одна гласит: сколько веревочке ни
виться... Вот дьявол! Глупая же привычка.
Худшее, что со мной могло произойти, была встреча с Орасом (или кто он
теперь?). Встрети-лись в Таллине, в зале ожидания Балтийского вокзала. Ему,
по-видимому, живется неплохо: жирная морда сияет этаким барским
самодовольством. Он, конечно, знал, что я выслан в дальние края. Очевидно,
живет он, не опасаясь ничего, и вполне акклиматизировался; ясно и то, что он
всеми силами будет стараться ликвидировать опасность, появившуюся в моем
лице. Узнав, что недавно освободился, он пожелал помочь мне устроиться, от
чего я поспешил отказаться. Между нами произошел почти откровенный разговор,
и я узнал, что он "сила", что не мне с ним бороться; услышал изречение: "Кто
не с нами -- тот против нас", и логический вывод из этого: "Кто против нас
-- подлежит уничтожению"... Не забыл он обрисовать и распрекрасную жизнь
тех, кто с "нами"...
Я категорически отказался от всех благ и заверил его, что и в мыслях не
имею бороться с ним. На том мы и расстались. Очевидно, теперь надо опасаться
не только милиции.
Приобрел кое-каких приятелей. Один из них, Рест, состоит на "службе" у
крупного спекулян-та, руководящего работника торговли Пузанова. Фамилия
очень подходит этому человеку. Пузанов -- крупнейший мошенник и спекулянт,
несмотря на почтенный возраст (ему пятьдесят пять лет) и семейное положение
(жена, две дочери и сын), он еще и величайший развратник, понимающий толк в
молодых женщинах, как я в кондитерских изделиях. Только при его положении в
обществе любовные шуры-муры нужно делать очень осмотрительно. Поэтому он
содержит пять квартир в разных городах республики: в Таллине, Тарту, Пярну,
Хаапсалу, Выру.
Роль Реста такова: когда Пузанову надоест очередная любовница, во
избежание неприятных осложнений появляется молодой, красивый друг старого,
некрасивого Пузанова, конечно, тоже с деньгами (деньги Пузанова же), и
начинает успешно ухаживать за дамой. Скоро он ее увозит, а Пузанов тем
временем заводит новые шашни, и все повторяется. Живет Пузанов в Тарту. На
его столах всегда имеются вкусненькие напитки, и нам, мелким рыбешкам, от
него кое-что перепадает.
Рест знает неплохо и слесарное дело, и мы порой вдвоем путешествуем по
гостиницам. Он, оказывается, звезда для многих "слесарей" в Таллине и в
Копли, пользуется немалым авторите-том. Через него я познакомился со всеми
представителями того класса, для которого я теперь, конечно, "ерш", и, если
это станет известно, могут возникнуть неприятности. Но моя жизнь только из
них и состоит.
Коммерческие дела привели меня в Пярну. Там ко мне подошел некий Лонг,
наружность и манеры которого истинно британские. Представившись с
церемонностью лорда, он заявил, что уполномочен предупредить меня от имени
Ораса -- я должен примкнуть к ним. Три дня он считал достаточным для
размышлений. Если я приму разумное решение, то через три дня меня будут
ждать в доме No 193 по Рижскому шоссе. Я уехал из Пярну в тот же день.
Если человек хочет пить, он может напиться из колодца; если он хочет
есть -- он должен купить себе еду. А если у него нет денег и он не хочет
умереть с голоду, он должен идти и зарабатывать.
Зарабатывать я не могу по простой причине -- не умею. Ведь я не могу
стать директором хотя бы цементного завода, а грузчиком там же -- не хочу,
потому что работа эта тяжелая, а зарплата маленькая. Но я умею рисковать, а
риск -- дело благородное. Разве не так? Подумаешь -- директор! Профессор!
Инженер!.. Оно, конечно, звучит, но нет романтики, живой жизни. Ну, учились
они, университеты кончали, учеными стали, а потом все одно и то же и до
самой смерти -- научная или другая какая работа. Нет, это не жизнь. Мне тоже
нелегко, можно и голову потерять, не говоря о свободе. Но зато какая это
прелесть -- сознавать, что ты волен урезать зарплату этих вот адвокатов,
директоров в то самое время, когда они находятся в царстве сновидений... И
думаю, это даже справедливо: они так привыкли получать регулярно зарплату,
так привыкли к постоянным доходам! Бедные... Мне их жаль. Им тяжело с их
деньгами. К тому же деньги развращают человека, если их много, делают его
рабом своих настроений: не замечает он природы, не наслаждается музыкой,
встает поздно, он теряет интеллект и здоровье. Конченый человек. Поэтому я
считаю, что совершаю по отношению к нему акт благородства, облегчая его
кошелек, заставляя его немного поволноваться, к тому же он не обеднеет --
еще заработает.
Существуют люди, которые информируют воров, сообщая им, где что есть и
как это "что" взять. Это хорошо для тех, кто живет более или менее
постоянно, то есть в определенном районе, в определенном городе. Если же ты
должен постоянно менять место проживания -- не так-то легко найти этих самых
накольщиков. Поэтому мне пришлось разработать несколько систем.
Первая -- гостиницы, система простая; вторая -- квартиры, несколько
труднее; а третья система -- дорога, и это уже самое трудное, хотя
прибыльное. По третьей системе я попросту останавливал такси на
междугородных трассах, а когда случалось, и частные машины. Определяя на
взгляд "стоимость" пассажиров, я сопровождал их иногда по нескольку
километров, затем, после недлительного знакомства, отпускал восвояси.
Третья система трудна, во-первых, потому, что можно нарваться на
опасных, возможно даже вооруженных, пассажиров, а во-вторых, конечно, из-за
милиции. Из-за ее существования третью систему нужно проводить таким
образом: сделаешь операцию на одной магистрали (желательно недалеко от
перекрестных дорог, чтобы было удобнее удирать, или неподалеку от леса, где
тоже можно скрыться) и исчезнешь. Пока тебя ищут в одном районе, ты уже в
другом. Эстония -- страна маленькая, но дорог в ней много и они достаточно
длинные.
Как-то, например, утром рано я поджидал очередную жертву на трассе Выру
-- Тарту. Расстояние от Выру до Тарту приличное -- 70 километров. Подъезжает
такси. Останавливаю, спрашиваю, куда едет. Пока мне отвечают, вижу --
пассажиры бедные. Такие в год раз, с большим ущербом для семейного бюджета,
ездят на такси.
-- Не по пути, -- отпускаю.
Подъезжает другая -- такая же. Потом через полчаса показывается третья.
Останавливаю -- есть. В машине три дамы -- толстая, худая и рядом с шофером
средненькая. Толстая и худая обвешаны всякими дорогими безделушками, словно
новогодние елки, третья, рядом с шофером, -- личность серенькая. Говорю: "по
пути" -- и, влезая в машину, усаживаюсь рядом с толстой.
Едем. Игрушки этих двух -- крик последней моды, реклама благополучия.
Завожу разговор... про погоду сначала. Потом спрашиваю, издалека ли едут
дамы. Оказывается, они едут из Пскова... на такси, конечно. Это значит 80
плюс 70. А из Тарту они собираются в Вильянди -- тоже 80 и тоже на такси-
Ищут, где провести лето. Толстая -- жена директора какой-то псковской
фабрики, худая -- жена профессора, который изучает каких-то болотных жуков.
А такси, между прочим, транспорт не самый дешевый... Что ж -- можно
действовать.
Доехав до удобного места, прошу шофера остановить, затем достаю
"удостоверение личности" -- пистолет и говорю, что я молодой, подающий
надежды студент, которому не хватает денег на покупку собственной машины,
что без нее я жить не могу, отсутствие машины очень влияет на мою
учебоспособность и может помешать мне стать ученым, отчего в конечном счете
могут пострадать жуки, которых я, возможно, тоже буду изучать в будущем.
Дамы слушают в изумлении, шофер парализован "удостоверением". Наконец дамы,
моргая глазами, спрашивают, что мне нужно. Какая несообразительность! Я уже
полчаса об этом толкую.
-- Деньги! -- рявкаю я и делаю такую страшную рожу, что и самому
делается жутко. Вот тут-то и начинается...
Я подумал, будут мольбы, просьбы, уговоры, плач, -- ничего подобного.
Ругаются. Похабнейшая ругань, кроют матом, настоящие извозчики. Только
деньги все равно дают. Они их швыряют на шоссе. Серенькая личность тоже
что-то там ищет, но я ей приказываю не искать -- надо же и совесть иметь.
Отпускаю их. Это и есть третья система.
И вот на этой самой третьей системе я страшно погорел.
Денег совсем не было, а было воскресенье, и машины не ездили, и
воровать было негде, и голоден я был, как истинный волк. Решил я поймать
овечку и скушать. Вышел из города, ждал час, другой -- машин нет. То есть
машины-то были, но грузовые. Наконец через час показывается такси.
Останавливаю. Пассажир -- женщина. Еще молодая, миловидная, но, видно,
состоятельная. Признаться, не люблю сдирать шерсть с таких хорошеньких, но
сейчас выбирать не из чего, а я умираю с голоду, да и борода... растет,
проклятая, и в бане не был давно. Нет уж, придется тебе расстаться со
шкурой, милая овечка. Сажусь с ней рядом. Едем...
Она неразговорчивая. Ну и ладно, черт с ней, к чему мне твоя
автобиография -- все равно шкуру сниму. Едем. Молчим. Подъезжаем к удобному
месту: перекресток четырех дорог. Прошу шофера остановить и говорю, что я
человек, привыкший роскошно жить, на что нужны большие средства, и так
далее. Она меня тоже не понимает. Овечки никогда не понимают, когда с них
хотят содрать шкуру, а когда им растолкуешь это, не понимают -- почему.
Непонятливый народ. Объясняю точнее. Ну вот, поняла. Не испугалась, просто
глаза удивленные. Достает деньги, культурно подает, не ругается, снимает
часы, но я говорю -- не надо, часы ни к чему, их еще надо продать, а это мне
ни к чему. Потом она говорит:
-- Прошу вас, садитесь, пожалуйста, в машину. Мне хочется с вами
поговорить. Вы не бойтесь, я ничего вам сделать не могу. Вы же вооружены.
Шофер молчит. "Чудачка, -- думаю, -- что тебе еще надо? Отдала шерсть,
и ладно, поезжай". Но любопытно.
Говорю шоферу:
-- Не больше пятнадцати километров в час. -- И сажусь в машину.
Едем, молчим. Потом она заговорила...
...Того, что она говорила, записать не могу. Не потому, что не помню.
Все помню, даже очень. Она просила рассказать о себе -- я врал; она умоляла
оставить это занятие -- я смеялся; она просила явиться с повинной -- я еще
пуще смеялся; она рассказывала очень неприятные вещи о моей жизни (откуда
она ей известна?), про совесть, про любовь, про честь -- я смеялся; и тогда
она открыла сумочку, достала еще денег, подала мне и сказала: "Я вам отдала
не все деньги, вот остальные. Мне не денег, мне вас жалко",-- и попросила
шофера остановить машину.
Я не смеялся. Машина остановилась. И я, как дурак, вылез из нее. Здесь
я заметил, что она плачет. Машина сорвалась и уехала, а я...
Мне было очень плохо. Я швырнул в болото пистолет и проклял третью
систему. Мне сейчас тоже плохо, хотя достал другой пистолет: не могу же я
умереть с голоду, а явиться в милицию боюсь. Но мне плохо. Мне очень плохо.
Третью систему вычеркнул.
Судьбе было угодно, чтобы я разбил свое сердце... Заодно я разбил еще
вазу. Итак, разбилась ваза и сердце. Может, это смешно. Мне -- нет. Это было
в Таллине, куда меня привели кое-какие неотложные дела, ведь у бродяг всегда
есть делишки. Справившись с ними, я слонялся по городу, что для бродяги,
когда у него нет забот, когда его кошелек наполнен хрустящими бумажками и он
уверен, что правосудие не ходит по его пятам, самое увлекательное занятие.
Толкаясь среди людей, я размышлял о них, стараясь отгадать, кто из них что
из себя представляет, что у кого на душе, что за душой; разглядывал красивые
вещи в витринах, красивых женщин, на которых бродяге смотреть никто
запретить не может. Вещи, хоть и красивые, бродяге ни к чему, а женщины... О
них бродяге все же лучше думать поменьше.
Я все рассматривал, на все глядел, но не углядел, как из одного
магазина выпорхнула девушка со свертком в руках. И получилось; что я налетел
на нее, а она на меня. При этом она уронила сверток, в котором была ваза, а
ваза, как положено всякой стеклянной посуде, раскололась. Мы были смущены, и
оба, попросив друг у друга прощения, стали поспешно собирать с тротуара
цветные, искрящиеся на солнце осколки. При этом я заметил, что она красивая,
а глаза у нее большие, спокойные, очень доверчивые.
Собрав осколки, я аккуратно завернул их в бумагу, в которую была
упакована ваза, и протянул ей.
-- Хотя ваза и разбита, но... осколки приносят счастье, -- сказал я. И
посоветовал ей сохранить осколки. Затем попросил разрешения купить ей новую
вазу. Она запротестовала, считая себя виновной тоже. Тогда мы решили купить
вазу сообща -- замечательная примета! Когда ваза была приобретена, она,
смеясь, высыпала в нее осколки разбитой вазы -- нужно, мол, проверить,
насколько верны народные приметы, и, подарив мне улыбку, удалилась.
Тут я понял, что я -- осел, хоть и считаю себя в какой-то мере
сообразительным. Разиня! Ведь надо было удержать ее, остановить,
познакомиться. Возможно, это моя судьба... А она ушла. И не бежать же
вслед... Или надо было бежать?
Когда слушаешь музыку, в жизни все прекрасно, когда слышишь хорошую
песню -- и сам запоешь. Музыка может заглушить любую боль, дать силу и
энергию, и, по-моему, человеку не прожить без музыки. Только я люблю музыку
темпераментную, жизнерадостную и мечтательную, когда звуки радуют, ласкают,
лечат, музыку, что вдохновляет. Музыка -- это частица природы, ее вздохи,
песни, плач и смех; в ней отражаются краски природы и настроения людей;
музыка -- это жизнь. И все же не всякую музыку я понимаю. Но и жизнь не вся
мне ясна. Тем не менее жизнь -- это жизнь. Значит, так и в музыке: хотя
непонятно, но музыка -- это музыка.
Я увидел ее на улице и шел за ней до ее дома. Очень хотелось подойти к
девушке, но я не мог; не хватало решимости. Никогда ничего подобного не
испытывал, а тут даже во рту стало сухо и сердце билось так, словно меня
застукали на "мокром деле". Когда она вошла в подъезд, я подождал несколько
секунд, чтобы дать ей подняться по лестнице, и тоже вошел. Она живет на
третьем этаже. Квартирка у нее маленькая, из двух комнат. Живет одна. Откуда
я знаю? Очень просто: я выследил, когда она уходит и когда приходит, и,
установив, что, кроме нее, никого в этой квартире нет, посетил ее. В
комнатах чисто, пыли нет и много цветов -- на столе, на серванте, на книжном
шкафу, на подоконнике, на трюмо -- всюду цветы, и в горшочках и в вазах. Не
жилье -- оранжерея. Интересно, цветы ей преподносят или сама покупает...
Видно, она и рукодельница: стоят корзины, в них разноцветные шарики
шерстяных ниток и что-то начатое. А вот и ваза на книжном шкафчике. Та
самая. Рядом -- ее маленький портрет. Она смотрит на меня ласковыми,
спокойными глазами. Они немного грустные, эти глаза. Почему? Кто она? Кого
любит? А вот ее книги: Шекспир, Мериме, Куприн, Толстой, Горький -- одни
классики, сроду их не читал. Еще Малая Советская Энциклопедия от А до Я. И
еще какая-то пузатая книга -- "Кулинария". И книги по высшей математике.
Я представляю, как она приходит с работы, переодевается, идет на кухню,
готовит себе ужин. А потом, наверное, идет в город -- на свидание. "Он" ее
где-нибудь ждет, они идут в кино или так гуляют, а потом "он" ее провожает
до дома. А может, "он" поднимается в ее квартиру, вместе с ней. Ну да. Ведь
она такая красивая, и вообще... А я? Не имеешь права, брат, ты -- вор. Ты
все достаешь себе по первой, второй или третьей системе, ты все воруешь --
хлеб, воду, одежду. Ну вот и укради себе любовь... Дурак. Разве можно
украсть любовь? Разве можно украсть счастье? Все что угодно можно украсть,
но вот живет в этой маленькой квартире женщина, способная осчастливить одним
взглядом, но не тебя, а кого-то другого, у кого тоже есть квартира, кто тоже
каждое утро спешит на работу, а вечером возвращается, переодевается и идет
на свидание с ней. Она будет смотреть на него своими ласковыми глазами, и он
окунется в эти глаза, будет пить их жадно, восторженно. Любовь -- это не для
меня. Но я буду приходить сюда все равно, назло всему. Я хочу ее видеть,
хоть изредка. Она -- мечта, а мечтать-то я уж имею право.
Нос у него длинный, даже чересчур, глаза на самую малость плутоватые,
лицо в веснушках, а прическа -- чубчик. Сам щупленький, сморчок какой-то.
Кличка его, между прочим, Проныра, а зовут Мишей. Он "майданник" -- в
поездах промышляет. Это не значит, что он держится лишь за эту узкую
"специальность", но это главная работенка. В основном он "вертит углы", в
переводе на человеческий язык -- ворует чемоданы, и, когда я с ним
познакомился, он как раз возился с одним из них, забравшись в придорожные
кусты, неподалеку от вокзала. Я набрел на него совершенно случайно, и этим
его немного смутил, но не скажу, чтобы очень.
-- Что уставился, видишь -- одно женское барахло... Стоило ли
стараться, -- сказал он ворчливо.
-- А ты, брат, не боишься, что я тебя в милицию отведу?
-- Чудак, -- сказал он, -- я ж тебя знаю. Ты с Рашпилем ходишь.
Рашпиль -- это Рест.
-- Что ж, верно, -- согласился я и спросил: -- Так чего же ты за этим
ящиком гнался, раз он марьяне (женщине) принадлежит?
-- А я знал?.. Его фрайер нес, -- ответил он и спросил: -- Ты откуда
приканал? (Пришел, стало быть.)
Это знать ему было не обязательно, сказал только, что в беге.
В чемодане действительно ничего стоящего не обнаружили, одни лифчики,
трусики да прочая женская мелочь. Мы оставили этот бесполезный материал,
пошли в буфет и тяпнули за знакомство.
-- Ты знаешь, брат, нос твой немного не того... Длинноват. Опасно тебе
с таким румпелем, приметно, -- высказал я соображение.
-- И то, -- согласился Мишка, -- понимаешь, за этот вот носик я как-то
отсидел трое суток в карцере...
-- Да ну... -- не поверил я.
-- Вот и "ну". Понимаешь, было это на поверке. Построили нас, ну и
надзиратель один стал считать. Раз, два, три, дошел до меня, уставился на
мой нос и говорит: "Ну и шнобель! Ай да шнобель.." Тут он сбился, и пошел
снова считать. Дошел до меня второй раз, и на тебе, опять сбился. Так три
раза сбивался, затем велел мне повернуться к нему задом и пошел считать еще
А меня водворили в карцер.
Тарту, "Астория"
Не хочу сказать, что мне сейчас очень хорошо, но и не плохо: имеются
деньги, одет прилично, занимаю уютный номер ("Астория"-- гостиница) и,
разумеется, сыт.
Как известно, за предпоследний побег мне прибавили (за последний еще не
успели) два года и на такой же срок определили в тюрьму. В то время, когда
на воле происходили такие события, как смерть Сталина, арест Берия и
амнистия, которая мне, к сожалению, ничего не дала, я с утра до вечера,
словно бешеный волк, бегал по своей клетке, радуясь каждому прожитому дню.
После отбытия тюремного срока меня повезли обратно в лагерь. Теперь уже
не в воровскую зону, а как ушедшего от воров -- к сукам. По дороге в одной
пересыльной тюрьме раздобыл из женской камеры кое-какие принадлежности
дамского туалета. Эти вещи удалось пронести в зону, и они пригодились.
Работали в карьере на погрузке песка. Я вынес и спрятал там свой
реквизит, а однажды, когда за составом подъехал паровоз, погрузил себя в
вагон с песком и удачно выехал в Канск. Затем, забравшись в пустой вагон,
превратился в крестьянку. Убедившись, что все на мне более или менее
правильно, стараясь держаться как можно более по-женски, я пошел на вокзал,
пробрался в нужный поезд, Новосибирск -- Ленинград, и поехал (зайцем,
разумеется). Сначала все казалось, что люди меня рассматривают, будто я по
меньшей мере нильский крокодил, и чувствовал себя скверно, однако скоро
научился держаться подобающим моему положению образом. В поезде познакомился
с девушкой, отсидевшей три года в заключении за растрату, она ехала домой --
в Нарву. Мы с ней подружились.
В вагоне ехали солдаты-пограничники, молодые, веселые ребята, они нас,
"девчат", всю дорогу не переставали угощать то тем, то другим и, конечно,
водкой, чего я -- упаси боже! -- не "пила"... Я всегда мечтал обзавестись
настоящей мужской бородой, но здесь радовался, что ее у меня нет.
В Ленинграде мне надо было разыскать семью одного паренька, передать от
него письмо. С подружкой расстался. Семья моего знакомого жила на Лесном
проспекте, состояла из мамы и дочери. Не стану описывать их безмерного
удивления, когда на их глазах произошло мое превращение из женщины в
мужчину, а также радость, когда я передал им письмо.
Прожив два дня в Ленинграде, поехал в Таллин. Но тут не знал чем
заняться. Оказывается, бежать легче, чем устроиться на воле. Околачивался
несколько дней по вокзалам, затем, снова зайцем, поехал в Пярну. И вот здесь
не было бы счастья, да несчастье помогло.
Вагоны Таллин-Пярнуской узкоколейной железной дороги имеют ту
исключительно неудобную для зайцев особенность, что во время езды из них
никуда не денешься без риска сломать шею; ни пойти в другой вагон, ни выйти
в тамбур нельзя, потому что тамбура нет. Из-за этого обстоятельства я
попался ревизору. Он потребовал у меня билет. Билет я, несмотря на все
усилия, найти не мог и высказал предположение, что, наверное, потерял его.
Ревизор, однако, не успокоился и посоветовал мне поискать заодно и паспорт,
который я тоже, конечно, несмотря на то, что вывернул все карманы, не
обнаружил. Тогда этот бездушный чинуша позвал милиционера. Конечно,
милиционер оказался тут как тут. Серого Волка с поезда сняли и потащили в
отделение железнодорожной милиции.
В отделении, прямо у вокзала, сидел и сладко дремал дежурный. Нашему
появлению он, судя по его заспанным глазам, не очень обрадовался. Еще по
пути в отделение я усиленно придумывал себе происхождение, ведь положение
мое было не из приятных. И придумал. Я выдал себя за одного эстонца,
освободившегося всего лишь за несколько дней до моего побега, и сообщил его
фамилию. Итак, я освободился, ну и, видимо, потерял документы.
Дежурный, зевая, все это выслушал и повел речь:
-- Вот что, миляга, жить без документов худо (в, этом я уже убедился).
-- Он стукнул ладонью по столу, открыл рот в широком зевке и продолжал: --
Долго не проживешь, а скрываться тоже нет смысла, ты еще ничего плохого не
сделал. Значит, езжай куда хотел, объявись в милиции и расскажи обо всем.
Смотришь, документик дадут.
Мой поезд еще не ушел. Дежурный посадил меня в вагон, и я поехал.
Видимо, здорово он хотел спать.
Конечно, я мог сойти на любой станции, но подумал: а что, если
поступить так, как советовал мне этот соня?.. Вероятно, он сообщил в Пярну о
моем приезде; а если так -- ну и пусть, разве кто подумает, что хоть один
нормальный беглец сам явится в милицию? Милиция полагает, что беглец норовит
жить в лесу, во всяком случае, старается быть подальше от милиции.
Поезд прибыл в Пярну утром. На перроне я заметил четырех милиционеров.
Они кого-то высматривали среди пассажиров, возле крутился ревизор. Я не
ошибся, полагая, что они стараются обнаружить именно меня, и сам направился
прямо к ним. Подойдя, превежливо осведомился, как пройти в отделение
милиции. Они поинтересовались, зачем мне это надо. Я удовлетворил их
любопытство, затем они привели меня в отделение.
Итак, я сдался на милость милиции, просидел в отделении целый день и
врал, как заведенный, устно и письменно. Допросов произвели безбожно много,
в перерывах играл в шахматы с дежурным и съел его обед, которым он меня
угостил. Вечером ввели меня в кабинет, где сидел солидный майор. Он сказал:
-- Мы знаем из ваших слов, что вы такой-то, но чтобы это проверить,
понадобится немало времени. Положено вас задержать, чего мы, однако, делать
не будем. Вы ведь уже насиделись? (Я согласился). Мы,-- продолжал он, --
выдадим вам справку, о том, что вы заявили нам о потере документов, и больше
для вас ничего сделать не сможем.
Этого было достаточно. Получив эту справку, я поехал обратно в Таллин и
начал наглеть. Наглел так: пришел в управление городской милиции и
потребовал выдать мне паспорт. Но с меня потребовали ворох справок: с места
жительства, с места работы, метрическое свидетельство и т. д. Тогда я пошел
в Министерство внутренних дел, где повторилось в точности то же: выгнали.
Что делал бы на моем месте действительно освободившийся человек? Наверно,
пошел бы к прокурору. Ну, нет... К прокурору я не пошел (бродяге можно быть
наглым, но умеренно). Я поехал в один колхоз, уговорил председателя, и он
меня принял лесорубом -- работа в общем знакомая. Таким образом из сельского
Совета получил все необходимые справки и свидетельства, и через неделю мне
выдали в районном отделении милиции паспорт на шесть месяцев. Затем я из
колхоза смылся, ибо нельзя знать, сколько могут жить в Советском Союзе два
одинаковых по паспортам гражданина.
Теперь езжу по гостиницам. В каждой живу по три дня. Пригодилась и
квалификация, которой меня выучил Джимми. Оснащен я первосортной техникой:
есть полное собрание отмычек, есть гримировочные приспособления, позволяющие
на ходу изменить свой внешний облик; могу превращаться из шатена в блондина
или наоборот; могу среди зимы, как цыган, загореть или среди лета приобрести
бледность чахоточного; могу стать чересчур упитанным, курносым, хромым,
говорить любыми голосами, какие потребуются; и все эти изменения личности
проделать всего за минуту. Все хорошо, только иногда одолевают мысли: милый
друг, ведь ты на скользкой дороге, ведь это же она и есть, та самая
скользкая дорога, о которой говорила мама... Ворованная воля. И еще у меня
глупая привычка, давно с нею борюсь, но побороть не могу -- внимать народным
поговоркам и пословицам, из которых одна гласит: сколько веревочке ни
виться... Вот дьявол! Глупая же привычка.
Худшее, что со мной могло произойти, была встреча с Орасом (или кто он
теперь?). Встрети-лись в Таллине, в зале ожидания Балтийского вокзала. Ему,
по-видимому, живется неплохо: жирная морда сияет этаким барским
самодовольством. Он, конечно, знал, что я выслан в дальние края. Очевидно,
живет он, не опасаясь ничего, и вполне акклиматизировался; ясно и то, что он
всеми силами будет стараться ликвидировать опасность, появившуюся в моем
лице. Узнав, что недавно освободился, он пожелал помочь мне устроиться, от
чего я поспешил отказаться. Между нами произошел почти откровенный разговор,
и я узнал, что он "сила", что не мне с ним бороться; услышал изречение: "Кто
не с нами -- тот против нас", и логический вывод из этого: "Кто против нас
-- подлежит уничтожению"... Не забыл он обрисовать и распрекрасную жизнь
тех, кто с "нами"...
Я категорически отказался от всех благ и заверил его, что и в мыслях не
имею бороться с ним. На том мы и расстались. Очевидно, теперь надо опасаться
не только милиции.
Приобрел кое-каких приятелей. Один из них, Рест, состоит на "службе" у
крупного спекулян-та, руководящего работника торговли Пузанова. Фамилия
очень подходит этому человеку. Пузанов -- крупнейший мошенник и спекулянт,
несмотря на почтенный возраст (ему пятьдесят пять лет) и семейное положение
(жена, две дочери и сын), он еще и величайший развратник, понимающий толк в
молодых женщинах, как я в кондитерских изделиях. Только при его положении в
обществе любовные шуры-муры нужно делать очень осмотрительно. Поэтому он
содержит пять квартир в разных городах республики: в Таллине, Тарту, Пярну,
Хаапсалу, Выру.
Роль Реста такова: когда Пузанову надоест очередная любовница, во
избежание неприятных осложнений появляется молодой, красивый друг старого,
некрасивого Пузанова, конечно, тоже с деньгами (деньги Пузанова же), и
начинает успешно ухаживать за дамой. Скоро он ее увозит, а Пузанов тем
временем заводит новые шашни, и все повторяется. Живет Пузанов в Тарту. На
его столах всегда имеются вкусненькие напитки, и нам, мелким рыбешкам, от
него кое-что перепадает.
Рест знает неплохо и слесарное дело, и мы порой вдвоем путешествуем по
гостиницам. Он, оказывается, звезда для многих "слесарей" в Таллине и в
Копли, пользуется немалым авторите-том. Через него я познакомился со всеми
представителями того класса, для которого я теперь, конечно, "ерш", и, если
это станет известно, могут возникнуть неприятности. Но моя жизнь только из
них и состоит.
Коммерческие дела привели меня в Пярну. Там ко мне подошел некий Лонг,
наружность и манеры которого истинно британские. Представившись с
церемонностью лорда, он заявил, что уполномочен предупредить меня от имени
Ораса -- я должен примкнуть к ним. Три дня он считал достаточным для
размышлений. Если я приму разумное решение, то через три дня меня будут
ждать в доме No 193 по Рижскому шоссе. Я уехал из Пярну в тот же день.
Если человек хочет пить, он может напиться из колодца; если он хочет
есть -- он должен купить себе еду. А если у него нет денег и он не хочет
умереть с голоду, он должен идти и зарабатывать.
Зарабатывать я не могу по простой причине -- не умею. Ведь я не могу
стать директором хотя бы цементного завода, а грузчиком там же -- не хочу,
потому что работа эта тяжелая, а зарплата маленькая. Но я умею рисковать, а
риск -- дело благородное. Разве не так? Подумаешь -- директор! Профессор!
Инженер!.. Оно, конечно, звучит, но нет романтики, живой жизни. Ну, учились
они, университеты кончали, учеными стали, а потом все одно и то же и до
самой смерти -- научная или другая какая работа. Нет, это не жизнь. Мне тоже
нелегко, можно и голову потерять, не говоря о свободе. Но зато какая это
прелесть -- сознавать, что ты волен урезать зарплату этих вот адвокатов,
директоров в то самое время, когда они находятся в царстве сновидений... И
думаю, это даже справедливо: они так привыкли получать регулярно зарплату,
так привыкли к постоянным доходам! Бедные... Мне их жаль. Им тяжело с их
деньгами. К тому же деньги развращают человека, если их много, делают его
рабом своих настроений: не замечает он природы, не наслаждается музыкой,
встает поздно, он теряет интеллект и здоровье. Конченый человек. Поэтому я
считаю, что совершаю по отношению к нему акт благородства, облегчая его
кошелек, заставляя его немного поволноваться, к тому же он не обеднеет --
еще заработает.
Существуют люди, которые информируют воров, сообщая им, где что есть и
как это "что" взять. Это хорошо для тех, кто живет более или менее
постоянно, то есть в определенном районе, в определенном городе. Если же ты
должен постоянно менять место проживания -- не так-то легко найти этих самых
накольщиков. Поэтому мне пришлось разработать несколько систем.
Первая -- гостиницы, система простая; вторая -- квартиры, несколько
труднее; а третья система -- дорога, и это уже самое трудное, хотя
прибыльное. По третьей системе я попросту останавливал такси на
междугородных трассах, а когда случалось, и частные машины. Определяя на
взгляд "стоимость" пассажиров, я сопровождал их иногда по нескольку
километров, затем, после недлительного знакомства, отпускал восвояси.
Третья система трудна, во-первых, потому, что можно нарваться на
опасных, возможно даже вооруженных, пассажиров, а во-вторых, конечно, из-за
милиции. Из-за ее существования третью систему нужно проводить таким
образом: сделаешь операцию на одной магистрали (желательно недалеко от
перекрестных дорог, чтобы было удобнее удирать, или неподалеку от леса, где
тоже можно скрыться) и исчезнешь. Пока тебя ищут в одном районе, ты уже в
другом. Эстония -- страна маленькая, но дорог в ней много и они достаточно
длинные.
Как-то, например, утром рано я поджидал очередную жертву на трассе Выру
-- Тарту. Расстояние от Выру до Тарту приличное -- 70 километров. Подъезжает
такси. Останавливаю, спрашиваю, куда едет. Пока мне отвечают, вижу --
пассажиры бедные. Такие в год раз, с большим ущербом для семейного бюджета,
ездят на такси.
-- Не по пути, -- отпускаю.
Подъезжает другая -- такая же. Потом через полчаса показывается третья.
Останавливаю -- есть. В машине три дамы -- толстая, худая и рядом с шофером
средненькая. Толстая и худая обвешаны всякими дорогими безделушками, словно
новогодние елки, третья, рядом с шофером, -- личность серенькая. Говорю: "по
пути" -- и, влезая в машину, усаживаюсь рядом с толстой.
Едем. Игрушки этих двух -- крик последней моды, реклама благополучия.
Завожу разговор... про погоду сначала. Потом спрашиваю, издалека ли едут
дамы. Оказывается, они едут из Пскова... на такси, конечно. Это значит 80
плюс 70. А из Тарту они собираются в Вильянди -- тоже 80 и тоже на такси-
Ищут, где провести лето. Толстая -- жена директора какой-то псковской
фабрики, худая -- жена профессора, который изучает каких-то болотных жуков.
А такси, между прочим, транспорт не самый дешевый... Что ж -- можно
действовать.
Доехав до удобного места, прошу шофера остановить, затем достаю
"удостоверение личности" -- пистолет и говорю, что я молодой, подающий
надежды студент, которому не хватает денег на покупку собственной машины,
что без нее я жить не могу, отсутствие машины очень влияет на мою
учебоспособность и может помешать мне стать ученым, отчего в конечном счете
могут пострадать жуки, которых я, возможно, тоже буду изучать в будущем.
Дамы слушают в изумлении, шофер парализован "удостоверением". Наконец дамы,
моргая глазами, спрашивают, что мне нужно. Какая несообразительность! Я уже
полчаса об этом толкую.
-- Деньги! -- рявкаю я и делаю такую страшную рожу, что и самому
делается жутко. Вот тут-то и начинается...
Я подумал, будут мольбы, просьбы, уговоры, плач, -- ничего подобного.
Ругаются. Похабнейшая ругань, кроют матом, настоящие извозчики. Только
деньги все равно дают. Они их швыряют на шоссе. Серенькая личность тоже
что-то там ищет, но я ей приказываю не искать -- надо же и совесть иметь.
Отпускаю их. Это и есть третья система.
И вот на этой самой третьей системе я страшно погорел.
Денег совсем не было, а было воскресенье, и машины не ездили, и
воровать было негде, и голоден я был, как истинный волк. Решил я поймать
овечку и скушать. Вышел из города, ждал час, другой -- машин нет. То есть
машины-то были, но грузовые. Наконец через час показывается такси.
Останавливаю. Пассажир -- женщина. Еще молодая, миловидная, но, видно,
состоятельная. Признаться, не люблю сдирать шерсть с таких хорошеньких, но
сейчас выбирать не из чего, а я умираю с голоду, да и борода... растет,
проклятая, и в бане не был давно. Нет уж, придется тебе расстаться со
шкурой, милая овечка. Сажусь с ней рядом. Едем...
Она неразговорчивая. Ну и ладно, черт с ней, к чему мне твоя
автобиография -- все равно шкуру сниму. Едем. Молчим. Подъезжаем к удобному
месту: перекресток четырех дорог. Прошу шофера остановить и говорю, что я
человек, привыкший роскошно жить, на что нужны большие средства, и так
далее. Она меня тоже не понимает. Овечки никогда не понимают, когда с них
хотят содрать шкуру, а когда им растолкуешь это, не понимают -- почему.
Непонятливый народ. Объясняю точнее. Ну вот, поняла. Не испугалась, просто
глаза удивленные. Достает деньги, культурно подает, не ругается, снимает
часы, но я говорю -- не надо, часы ни к чему, их еще надо продать, а это мне
ни к чему. Потом она говорит:
-- Прошу вас, садитесь, пожалуйста, в машину. Мне хочется с вами
поговорить. Вы не бойтесь, я ничего вам сделать не могу. Вы же вооружены.
Шофер молчит. "Чудачка, -- думаю, -- что тебе еще надо? Отдала шерсть,
и ладно, поезжай". Но любопытно.
Говорю шоферу:
-- Не больше пятнадцати километров в час. -- И сажусь в машину.
Едем, молчим. Потом она заговорила...
...Того, что она говорила, записать не могу. Не потому, что не помню.
Все помню, даже очень. Она просила рассказать о себе -- я врал; она умоляла
оставить это занятие -- я смеялся; она просила явиться с повинной -- я еще
пуще смеялся; она рассказывала очень неприятные вещи о моей жизни (откуда
она ей известна?), про совесть, про любовь, про честь -- я смеялся; и тогда
она открыла сумочку, достала еще денег, подала мне и сказала: "Я вам отдала
не все деньги, вот остальные. Мне не денег, мне вас жалко",-- и попросила
шофера остановить машину.
Я не смеялся. Машина остановилась. И я, как дурак, вылез из нее. Здесь
я заметил, что она плачет. Машина сорвалась и уехала, а я...
Мне было очень плохо. Я швырнул в болото пистолет и проклял третью
систему. Мне сейчас тоже плохо, хотя достал другой пистолет: не могу же я
умереть с голоду, а явиться в милицию боюсь. Но мне плохо. Мне очень плохо.
Третью систему вычеркнул.
Судьбе было угодно, чтобы я разбил свое сердце... Заодно я разбил еще
вазу. Итак, разбилась ваза и сердце. Может, это смешно. Мне -- нет. Это было
в Таллине, куда меня привели кое-какие неотложные дела, ведь у бродяг всегда
есть делишки. Справившись с ними, я слонялся по городу, что для бродяги,
когда у него нет забот, когда его кошелек наполнен хрустящими бумажками и он
уверен, что правосудие не ходит по его пятам, самое увлекательное занятие.
Толкаясь среди людей, я размышлял о них, стараясь отгадать, кто из них что
из себя представляет, что у кого на душе, что за душой; разглядывал красивые
вещи в витринах, красивых женщин, на которых бродяге смотреть никто
запретить не может. Вещи, хоть и красивые, бродяге ни к чему, а женщины... О
них бродяге все же лучше думать поменьше.
Я все рассматривал, на все глядел, но не углядел, как из одного
магазина выпорхнула девушка со свертком в руках. И получилось; что я налетел
на нее, а она на меня. При этом она уронила сверток, в котором была ваза, а
ваза, как положено всякой стеклянной посуде, раскололась. Мы были смущены, и
оба, попросив друг у друга прощения, стали поспешно собирать с тротуара
цветные, искрящиеся на солнце осколки. При этом я заметил, что она красивая,
а глаза у нее большие, спокойные, очень доверчивые.
Собрав осколки, я аккуратно завернул их в бумагу, в которую была
упакована ваза, и протянул ей.
-- Хотя ваза и разбита, но... осколки приносят счастье, -- сказал я. И
посоветовал ей сохранить осколки. Затем попросил разрешения купить ей новую
вазу. Она запротестовала, считая себя виновной тоже. Тогда мы решили купить
вазу сообща -- замечательная примета! Когда ваза была приобретена, она,
смеясь, высыпала в нее осколки разбитой вазы -- нужно, мол, проверить,
насколько верны народные приметы, и, подарив мне улыбку, удалилась.
Тут я понял, что я -- осел, хоть и считаю себя в какой-то мере
сообразительным. Разиня! Ведь надо было удержать ее, остановить,
познакомиться. Возможно, это моя судьба... А она ушла. И не бежать же
вслед... Или надо было бежать?
Когда слушаешь музыку, в жизни все прекрасно, когда слышишь хорошую
песню -- и сам запоешь. Музыка может заглушить любую боль, дать силу и
энергию, и, по-моему, человеку не прожить без музыки. Только я люблю музыку
темпераментную, жизнерадостную и мечтательную, когда звуки радуют, ласкают,
лечат, музыку, что вдохновляет. Музыка -- это частица природы, ее вздохи,
песни, плач и смех; в ней отражаются краски природы и настроения людей;
музыка -- это жизнь. И все же не всякую музыку я понимаю. Но и жизнь не вся
мне ясна. Тем не менее жизнь -- это жизнь. Значит, так и в музыке: хотя
непонятно, но музыка -- это музыка.
Я увидел ее на улице и шел за ней до ее дома. Очень хотелось подойти к
девушке, но я не мог; не хватало решимости. Никогда ничего подобного не
испытывал, а тут даже во рту стало сухо и сердце билось так, словно меня
застукали на "мокром деле". Когда она вошла в подъезд, я подождал несколько
секунд, чтобы дать ей подняться по лестнице, и тоже вошел. Она живет на
третьем этаже. Квартирка у нее маленькая, из двух комнат. Живет одна. Откуда
я знаю? Очень просто: я выследил, когда она уходит и когда приходит, и,
установив, что, кроме нее, никого в этой квартире нет, посетил ее. В
комнатах чисто, пыли нет и много цветов -- на столе, на серванте, на книжном
шкафу, на подоконнике, на трюмо -- всюду цветы, и в горшочках и в вазах. Не
жилье -- оранжерея. Интересно, цветы ей преподносят или сама покупает...
Видно, она и рукодельница: стоят корзины, в них разноцветные шарики
шерстяных ниток и что-то начатое. А вот и ваза на книжном шкафчике. Та
самая. Рядом -- ее маленький портрет. Она смотрит на меня ласковыми,
спокойными глазами. Они немного грустные, эти глаза. Почему? Кто она? Кого
любит? А вот ее книги: Шекспир, Мериме, Куприн, Толстой, Горький -- одни
классики, сроду их не читал. Еще Малая Советская Энциклопедия от А до Я. И
еще какая-то пузатая книга -- "Кулинария". И книги по высшей математике.
Я представляю, как она приходит с работы, переодевается, идет на кухню,
готовит себе ужин. А потом, наверное, идет в город -- на свидание. "Он" ее
где-нибудь ждет, они идут в кино или так гуляют, а потом "он" ее провожает
до дома. А может, "он" поднимается в ее квартиру, вместе с ней. Ну да. Ведь
она такая красивая, и вообще... А я? Не имеешь права, брат, ты -- вор. Ты
все достаешь себе по первой, второй или третьей системе, ты все воруешь --
хлеб, воду, одежду. Ну вот и укради себе любовь... Дурак. Разве можно
украсть любовь? Разве можно украсть счастье? Все что угодно можно украсть,
но вот живет в этой маленькой квартире женщина, способная осчастливить одним
взглядом, но не тебя, а кого-то другого, у кого тоже есть квартира, кто тоже
каждое утро спешит на работу, а вечером возвращается, переодевается и идет
на свидание с ней. Она будет смотреть на него своими ласковыми глазами, и он
окунется в эти глаза, будет пить их жадно, восторженно. Любовь -- это не для
меня. Но я буду приходить сюда все равно, назло всему. Я хочу ее видеть,
хоть изредка. Она -- мечта, а мечтать-то я уж имею право.
Нос у него длинный, даже чересчур, глаза на самую малость плутоватые,
лицо в веснушках, а прическа -- чубчик. Сам щупленький, сморчок какой-то.
Кличка его, между прочим, Проныра, а зовут Мишей. Он "майданник" -- в
поездах промышляет. Это не значит, что он держится лишь за эту узкую
"специальность", но это главная работенка. В основном он "вертит углы", в
переводе на человеческий язык -- ворует чемоданы, и, когда я с ним
познакомился, он как раз возился с одним из них, забравшись в придорожные
кусты, неподалеку от вокзала. Я набрел на него совершенно случайно, и этим
его немного смутил, но не скажу, чтобы очень.
-- Что уставился, видишь -- одно женское барахло... Стоило ли
стараться, -- сказал он ворчливо.
-- А ты, брат, не боишься, что я тебя в милицию отведу?
-- Чудак, -- сказал он, -- я ж тебя знаю. Ты с Рашпилем ходишь.
Рашпиль -- это Рест.
-- Что ж, верно, -- согласился я и спросил: -- Так чего же ты за этим
ящиком гнался, раз он марьяне (женщине) принадлежит?
-- А я знал?.. Его фрайер нес, -- ответил он и спросил: -- Ты откуда
приканал? (Пришел, стало быть.)
Это знать ему было не обязательно, сказал только, что в беге.
В чемодане действительно ничего стоящего не обнаружили, одни лифчики,
трусики да прочая женская мелочь. Мы оставили этот бесполезный материал,
пошли в буфет и тяпнули за знакомство.
-- Ты знаешь, брат, нос твой немного не того... Длинноват. Опасно тебе
с таким румпелем, приметно, -- высказал я соображение.
-- И то, -- согласился Мишка, -- понимаешь, за этот вот носик я как-то
отсидел трое суток в карцере...
-- Да ну... -- не поверил я.
-- Вот и "ну". Понимаешь, было это на поверке. Построили нас, ну и
надзиратель один стал считать. Раз, два, три, дошел до меня, уставился на
мой нос и говорит: "Ну и шнобель! Ай да шнобель.." Тут он сбился, и пошел
снова считать. Дошел до меня второй раз, и на тебе, опять сбился. Так три
раза сбивался, затем велел мне повернуться к нему задом и пошел считать еще