Страница:
Благотворительный фонд времени «Сестра Перпетуя» существует по сей день. Он выдает временны́е стипендии – до двадцати четырех часов в месяц. К сожалению, из-за наплыва желающих процедура оформления очень сложна. Недавно кто-то подсчитал – это я на прошлой неделе прочитала в «Diário de Notнcias», – что на написание заявки и составление ежемесячной отчетности тратится столько времени, что сама стипендия теряет всякий смысл.
Лестница
Соня, уже одетая, но еще в тапочках, топчется в прихожей и никак не может решить, выходить ей сегодня на улицу или нет. Не то чтобы она боится, а просто ей надоело. Выйдешь – а там опять эта лестница.
Соня сует руку в карман и нащупывает монетку. «Если достану вверх орлом, то лестницы нет, – думает она, – а если вверх решкой, я лучше…» Додумать Соня не успевает, потому что в дверь звонят.
– Кто там? – тоненьким голоском спрашивает Соня.
За дверью кто-то молча возится – слышно негромкое постукивание и потрескивание и вроде бы даже сопение. Соня приподнимается на цыпочки и смотрит в глазок. В глазок, как обычно, ничего не видно, но Соню это почему-то успокаивает. Она берет в руки подметальную щетку, которая стоит в прихожей – выметать незваных гостей, – и распахивает дверь. За дверью никого нет, только прямо от порога убегает куда-то вверх широкая, отмытая до блеска лестница.
– Какая-то ты здоровенная, – бубнила Соня, несильно пиная скейт с тыквой. – Я тебя, такую здоровенную, пожалуй, и не съем.
Тыква молчала и делала вид, что Соня разговаривает не с ней.
– Допустим, сегодня я сделаю суп, – говорила Соня. – Или кекс. Или два супа и кекс, а один суп отдам доне Лурдеш. Или, наоборот, один суп и два кекса, а доне Лурдеш отдам полтыквы. Или, может…
Задумавшись о супе и кексе, Соня свернула в арку. В арке должен был находиться длинный и узкий переулок, который шел почти к самому дому. Но вместо переулка оказалась улица-лестница, темная и пустынная, довольно крутая, с выщербленными ступеньками и слегка погнутыми железными перилами.
– Оп-па, – сказала Соня и по инерции пнула скейт, – откуда это здесь?
Стрекоча колесиками по брусчатке, скейт докатился до лестницы, ткнулся в нее и остановился, увязнув в нижней ступеньке до середины тыквы.
– Оп-па, – повторила Соня, пятясь.
– Хорошо, – строго говорит Соня и снова тычет в лестницу палкой, – допустим, ты обычная добропорядочная лестница. А кто тогда мне в дверь звонил?
Соня смяла счет за свет в комок и запустила им в лестницу.
– За свет платить сама будешь! – крикнула Соня.
Лестница ничего не ответила, только ковровый язык едва заметно дрогнул.
Краем глаза она замечает какое-то шевеление.
– Я тебя вижу, – говорит Соня не глядя, – иди отсюда!
Шевеление не прекращается. Соня поворачивает голову. Свежевымытая лестница, которая казалась такой настоящей, просочилась за ее спиной и торопливо встраивается в дверной проем. Теперь у Сони вместо входа – лестница куда-то наверх.
– Как. Ты. Мне. Надоела, – вздыхает Соня и перехватывает поудобнее свою щетку.
Соня сует руку в карман и нащупывает монетку. «Если достану вверх орлом, то лестницы нет, – думает она, – а если вверх решкой, я лучше…» Додумать Соня не успевает, потому что в дверь звонят.
– Кто там? – тоненьким голоском спрашивает Соня.
За дверью кто-то молча возится – слышно негромкое постукивание и потрескивание и вроде бы даже сопение. Соня приподнимается на цыпочки и смотрит в глазок. В глазок, как обычно, ничего не видно, но Соню это почему-то успокаивает. Она берет в руки подметальную щетку, которая стоит в прихожей – выметать незваных гостей, – и распахивает дверь. За дверью никого нет, только прямо от порога убегает куда-то вверх широкая, отмытая до блеска лестница.
* * *
В первый раз лестница попалась Соне на глаза еще летом. Соня шла с городского рынка и несла полный рюкзак всякой еды, а перед собой катила огромную, как колесо, оранжевую тыкву, примотанную черной изолентой к старому скейту.– Какая-то ты здоровенная, – бубнила Соня, несильно пиная скейт с тыквой. – Я тебя, такую здоровенную, пожалуй, и не съем.
Тыква молчала и делала вид, что Соня разговаривает не с ней.
– Допустим, сегодня я сделаю суп, – говорила Соня. – Или кекс. Или два супа и кекс, а один суп отдам доне Лурдеш. Или, наоборот, один суп и два кекса, а доне Лурдеш отдам полтыквы. Или, может…
Задумавшись о супе и кексе, Соня свернула в арку. В арке должен был находиться длинный и узкий переулок, который шел почти к самому дому. Но вместо переулка оказалась улица-лестница, темная и пустынная, довольно крутая, с выщербленными ступеньками и слегка погнутыми железными перилами.
– Оп-па, – сказала Соня и по инерции пнула скейт, – откуда это здесь?
Стрекоча колесиками по брусчатке, скейт докатился до лестницы, ткнулся в нее и остановился, увязнув в нижней ступеньке до середины тыквы.
– Оп-па, – повторила Соня, пятясь.
* * *
Соня секунду смотрит на лестницу, потом переворачивает щетку и ее палкой тычет во влажно поблескивающую ступеньку. Палка стучит о камень.– Хорошо, – строго говорит Соня и снова тычет в лестницу палкой, – допустим, ты обычная добропорядочная лестница. А кто тогда мне в дверь звонил?
* * *
С этого дня, куда бы Соня ни пошла, там всегда оказывалась лестница. Она появлялась в самых неожиданных местах и делала вид, будто была там всегда. А еще она все время менялась. То это была широкая каменная лестница, то скрипучая деревянная лесенка со слегка облезшей краской, то просто низенькая стремянка на три ступеньки в книжном магазине. А один раз, когда Соня выскочила заплатить за свет, у банка ее поджидала роскошная лестница белого мрамора. По ступенькам спускался длинный ковер, темно-красный, как язык.Соня смяла счет за свет в комок и запустила им в лестницу.
– За свет платить сама будешь! – крикнула Соня.
Лестница ничего не ответила, только ковровый язык едва заметно дрогнул.
* * *
Соня еще раз тычет палкой в ступеньку – ступенька отзывается все тем же каменным звуком – и выходит из квартиры. На площадке никого нет. Соня подходит к лестничному пролету и перегибается через перила.Краем глаза она замечает какое-то шевеление.
– Я тебя вижу, – говорит Соня не глядя, – иди отсюда!
Шевеление не прекращается. Соня поворачивает голову. Свежевымытая лестница, которая казалась такой настоящей, просочилась за ее спиной и торопливо встраивается в дверной проем. Теперь у Сони вместо входа – лестница куда-то наверх.
– Как. Ты. Мне. Надоела, – вздыхает Соня и перехватывает поудобнее свою щетку.
* * *
Сонина соседка дона Лурдеш обижена на весь дом. Ее обвинили во вранье, а дона Франсишка со второго этажа намекнула, что дона Лурдеш злоупотребляет сладкой вишневой настойкой. Скверная женщина дона Франсишка, завистливая и ядовитая. А дона Лурдеш своими глазами видела, как утром вниз по улице неслась огромными скачками каменная лестница, а за ней бежала встрепанная Соня в тапочках и изо всех сил била по каменным ступенькам не то шваброй, не то подметальной щеткой.
Мясная сказка
Франсишка, как всегда, появляется совершенно бесшумно, и дона Карлота еле сдерживает раздраженное восклицание. Конечно, она не делала ничего такого, что нужно было бы скрывать от прислуги, но все же… неприятно, когда, задремав в кресле, вдруг просыпаешься оттого, что на тебя уставились маленькие тусклые глазки горничной.
– Я, кажется, уже неоднократно просила вас не подкрадываться ко мне, – льда в голосе доны Карлоты с лихвой хватило бы на то, чтобы в разгар лета заморозить судоходную реку Доуру, и еще осталось бы для муниципального катка.
Но Франсишка нечувствительна к интонациям. На ее туповатом лице – обычная смесь сосредоточенности и безмятежности.
– К вам сеньора Пештана, сеньора. Прикажете провести ее сюда?
Дона Карлота еле слышно шипит сквозь стиснутые зубы. Мадалена Пештана не нерадивая прислуга, ее не отхлещешь по щекам и не вышлешь из комнаты. Простая, невыносимо простая и недалекая, примитивнее Франсишки, вульгарнее кухарки Алзиры, Мадалена Пештана не оставляет дону Карлоту в покое, являясь без приглашения, запросто, «по-родственному». По-родственному! Дона Карлота нервно сжимает и разжимает сухонькие кулачки. Прошло двадцать два года, а она до сих пор не понимает, что за помрачение на нее нашло, когда она дала согласие на брак своей единственной дочери и наследницы Армандины с этим прохвостом, мальчишкой механиком Антониу Пештаной. Хотя что она могла поделать? Достаточно некрасивая, чтобы дорожить любым проявлением мужской благосклонности, и достаточно избалованная, чтобы получать все, что ей захочется, Армандина пригрозила, что убежит со смазливым мошенником, если мать не разрешит им пожениться.
– Какое счастье, что вы, мой друг, не дожили до этого позора, – шепчет дона Карлота, обращаясь к висящему на стене портрету военного в орденах. Покойный генерал Орасиу де Меллу отвечает ей злобным – точь-в-точь как при жизни – взглядом.
Дона Карлота прерывисто вздыхает. Прохвост Пештана оказался, в конце концов, не таким уж никчемным типом. Судя по письмам, которые дона Карлота получает из Анголы, бывший механик прекрасно управляется и с фабрикой, и с шахтами, и с хлопковыми плантациями, а довольная Армандина сидит дома и рожает детей. Вот только эти бесконечные беспорядки… И хотя дона Карлота верит в непоколебимую мощь португальской армии, на душе у нее неспокойно. Хорошо бы, думает она, Армандина забыла наконец скандалы двадцатилетней давности и вернулась домой вместе с детьми. В конце концов, дона Карлота имеет право хотя бы познакомиться с внуками. А пока из семи дочерей Армандины она знает только самую старшую, Инеш, которая воспитывалась здесь, у бабушки. Строгое лицо доны Карлоты смягчается. Инеш, конечно, взбалмошная девчонка, чего стоит ее давешняя выходка в PIDE,[30] но она – настоящая де Меллу. Покойный генерал бы ею гордился.
– Прошу прощения у сеньоры…
Дона Карлота, совсем было погрузившаяся в приятные мысли о внучке, вздрагивает.
– Да-да, Франсишка, – говорит она торопливо. – Я помню, Мадалена Пештана. Проводите ее в оранжерею, я сейчас туда приду.
– Да вы присаживайтесь, дорогая. – Дона Карлота подбородком указывает Мадалене на плетеное кресло и сама садится в такое же. – Франсишка!
– Kофе, сеньора?
– Да. И поживей.
Мадалена возится как курица, пытаясь усесться поудобнее, но изящное плетеное креслице слишком мало для ее могучего зада. Она с тоской думает, как хорошо было бы сейчас сидеть в гостиной на мягкой софе и пить ледяной лимонад, но в доме доны Карлоты не принято спорить с хозяйкой.
«Я такая же, как она, – бубнит в голове у Мадалены чей-то голос, подозрительно напоминающий ее собственный. – Я ничуть не хуже, мой старший брат женат на ее дочери, я прихожусь родной теткой ее внучке. Какого черта я боюсь эту вяленую индюшку? Кооооооофе… а если мне охота мятного лимонада?!»
– Вы в порядке, дорогая? – голос доны Карлоты – смесь льда, меда и яда. – Вы такая красная, может, вам не стоит пить кофе? Хотите, я велю Франсишке сделать лимонад?
При слове «лимонад» Мадалена судорожно сглатывает и мотает головой.
– Нет-нет, я с удовольствием выпью… эээ… горячего кофейку!
Подоспевшая Франсишка подает ей крошечную чашечку. Чтобы побыстрее покончить с неприятным ритуалом, Мадалена делает большой глоток… и разом обжигает рот и горло.
Дона Карлота с интересом естествоиспытателя смотрит, как по пухлому, еще более покрасневшему лицу родственницы текут слезы.
– Франсишка! – зовет она. – Принесите сеньоре Пештане стакан холодной воды! И куда вы опять засунули коробку с носовыми платками? Сколько раз надо вам повторять, что носовые платки всегда должны быть под рукой?!
– Ах, дона Карлоточка, – произносит она тоном опытной искусительницы. – Вы себе даже не представляете, что мне сегодня рассказал мой Матуш!
Дона Карлота тихонечко вздыхает. Так она и знала. Матуш – верный Мадаленин поклонник, преданно ухаживающий за ней вот уже добрых полтора десятка лет, – недавно стал владельцем крошечного магазинчика, торгующего лотерейными билетами, открытками с видами Лиссабона и бульварными газетками. Теперь Матуш целыми днями читает всякую дрянь, а потом пересказывает ее неграмотной Мадалене. А Мадалена тут же мчится к доне Карлоте, чтобы поделиться с ней «по-родственному». В прошлый понедельник это была новость о грядущем конце света. За два дня до того – рассказ о бородатом младенце с двумя головами. А теперь что?
– Это о коммунистах. – Мадалена оглядывается и слегка понижает голос. – Знаете ли вы, дона Карлоточка, что у коммунистов есть Железная Занавеска?!
От неожиданности дона Карлота издает булькающий звук, но тут же берет себя в руки.
– Да-да! – с жаром продолжает Мадалена. – Поэтому у них, в коммунистических странах, всегда темно!!! Они живут за Железной Занавеской!!! Дышать у них почти нечем, и воздух выдают по карточкам!
Доне Карлоте уже все равно – по карточкам, так по карточкам. Совершенно без сил она полулежит в кресле, мечтая только об одном – не расхохотаться в голос.
– А по ночам, – увлекшись повествованием, Мадалена даже не замечает, что происходит с доной Карлотой, – они приоткрывают занавеску и ПОДГЛЯДЫВАЮТ ЗА НАМИ!!! И это страшный секрет! Если коммунисты узнают, что я вам это рассказала, они нас обеих порежут на мелкие кусочки!
Дона Карлота не выдерживает и разражается совершенно неаристократическим хохотом. Мадалена обиженно замолкает. В этот момент что-то легонько касается ее плеча, и толстушка испуганно взвизгивает.
– Я только хотела спросить, не нужно ли еще чего-нибудь. – Лицо Франсишки, как обычно, непроницаемо, но в глубине ее маленьких тусклых глаз Мадалене внезапно мерещится угроза.
– Одну минуточку. – На туповатом лице продавщицы – смесь сосредоточенности и безмятежности. – Вам какой? Вот этой, жирненькой?
– Да, пожалуйста, – кивает Алешандра. – А скажите мне, дона… дона… – Алешандра, сощурившись, читает имя, написанное на маленькой табличке. – Скажите мне, дона Франсишка, вот эта ветчина, которая лежит рядом с колбасой, она тоже жирная?
– Нет-нет, что вы! – обижается продавщица. – Ни капли жира! Чудесная, практически диетическая ветчинка из мяса индейки!
– Тогда взвесьте мне, пожалуйста, и ее тоже.
– Хорошо. – Франсишка бросает на весы бледно-розовый брусок ветчины и поворачивается к Алешандре. – Вам так завернуть, – неожиданно сипло спрашивает она, облизывая губы дрожащим языком, – или, может, порезать? Я бы порезала. На кусочки, а?
– Я, кажется, уже неоднократно просила вас не подкрадываться ко мне, – льда в голосе доны Карлоты с лихвой хватило бы на то, чтобы в разгар лета заморозить судоходную реку Доуру, и еще осталось бы для муниципального катка.
Но Франсишка нечувствительна к интонациям. На ее туповатом лице – обычная смесь сосредоточенности и безмятежности.
– К вам сеньора Пештана, сеньора. Прикажете провести ее сюда?
Дона Карлота еле слышно шипит сквозь стиснутые зубы. Мадалена Пештана не нерадивая прислуга, ее не отхлещешь по щекам и не вышлешь из комнаты. Простая, невыносимо простая и недалекая, примитивнее Франсишки, вульгарнее кухарки Алзиры, Мадалена Пештана не оставляет дону Карлоту в покое, являясь без приглашения, запросто, «по-родственному». По-родственному! Дона Карлота нервно сжимает и разжимает сухонькие кулачки. Прошло двадцать два года, а она до сих пор не понимает, что за помрачение на нее нашло, когда она дала согласие на брак своей единственной дочери и наследницы Армандины с этим прохвостом, мальчишкой механиком Антониу Пештаной. Хотя что она могла поделать? Достаточно некрасивая, чтобы дорожить любым проявлением мужской благосклонности, и достаточно избалованная, чтобы получать все, что ей захочется, Армандина пригрозила, что убежит со смазливым мошенником, если мать не разрешит им пожениться.
– Какое счастье, что вы, мой друг, не дожили до этого позора, – шепчет дона Карлота, обращаясь к висящему на стене портрету военного в орденах. Покойный генерал Орасиу де Меллу отвечает ей злобным – точь-в-точь как при жизни – взглядом.
Дона Карлота прерывисто вздыхает. Прохвост Пештана оказался, в конце концов, не таким уж никчемным типом. Судя по письмам, которые дона Карлота получает из Анголы, бывший механик прекрасно управляется и с фабрикой, и с шахтами, и с хлопковыми плантациями, а довольная Армандина сидит дома и рожает детей. Вот только эти бесконечные беспорядки… И хотя дона Карлота верит в непоколебимую мощь португальской армии, на душе у нее неспокойно. Хорошо бы, думает она, Армандина забыла наконец скандалы двадцатилетней давности и вернулась домой вместе с детьми. В конце концов, дона Карлота имеет право хотя бы познакомиться с внуками. А пока из семи дочерей Армандины она знает только самую старшую, Инеш, которая воспитывалась здесь, у бабушки. Строгое лицо доны Карлоты смягчается. Инеш, конечно, взбалмошная девчонка, чего стоит ее давешняя выходка в PIDE,[30] но она – настоящая де Меллу. Покойный генерал бы ею гордился.
– Прошу прощения у сеньоры…
Дона Карлота, совсем было погрузившаяся в приятные мысли о внучке, вздрагивает.
– Да-да, Франсишка, – говорит она торопливо. – Я помню, Мадалена Пештана. Проводите ее в оранжерею, я сейчас туда приду.
* * *
«Что за дурацкая мода, – думает Алешандра Суареш, машинально постукивая десятисентимовой монеткой по прилавку, – украшать витрины мясного отдела цветами и фруктами? Ей-богу, окорокам и сосискам совершенно не идут зеленые венки, да и апельсины тут выглядят как-то неестественно».* * *
– Доночка Карлоточка, дорогая! – Мадалена смачно чмокает дону Карлоту в обе щеки, обдавая ее густым запахом духов – слишком тяжелых, чтобы использовать их днем. Дона Карлота кривится, как от зубной боли, но Мадалена этого не замечает. Она страшно возбуждена, ее круглое лицо пылает, и все три подбородка мелко трясутся. Ей явно не терпится поделиться какой-то новостью, но она побаивается суровой родственницы.– Да вы присаживайтесь, дорогая. – Дона Карлота подбородком указывает Мадалене на плетеное кресло и сама садится в такое же. – Франсишка!
– Kофе, сеньора?
– Да. И поживей.
Мадалена возится как курица, пытаясь усесться поудобнее, но изящное плетеное креслице слишком мало для ее могучего зада. Она с тоской думает, как хорошо было бы сейчас сидеть в гостиной на мягкой софе и пить ледяной лимонад, но в доме доны Карлоты не принято спорить с хозяйкой.
«Я такая же, как она, – бубнит в голове у Мадалены чей-то голос, подозрительно напоминающий ее собственный. – Я ничуть не хуже, мой старший брат женат на ее дочери, я прихожусь родной теткой ее внучке. Какого черта я боюсь эту вяленую индюшку? Кооооооофе… а если мне охота мятного лимонада?!»
– Вы в порядке, дорогая? – голос доны Карлоты – смесь льда, меда и яда. – Вы такая красная, может, вам не стоит пить кофе? Хотите, я велю Франсишке сделать лимонад?
При слове «лимонад» Мадалена судорожно сглатывает и мотает головой.
– Нет-нет, я с удовольствием выпью… эээ… горячего кофейку!
Подоспевшая Франсишка подает ей крошечную чашечку. Чтобы побыстрее покончить с неприятным ритуалом, Мадалена делает большой глоток… и разом обжигает рот и горло.
Дона Карлота с интересом естествоиспытателя смотрит, как по пухлому, еще более покрасневшему лицу родственницы текут слезы.
– Франсишка! – зовет она. – Принесите сеньоре Пештане стакан холодной воды! И куда вы опять засунули коробку с носовыми платками? Сколько раз надо вам повторять, что носовые платки всегда должны быть под рукой?!
* * *
«Пожалуй, я возьму вон той колбасы, – думает Алешандра Суареш, разглядывая тугой розовый батон, не умещающийся в соломенной корзинке. – Не особо изысканная, но на вид весьма аппетитная».* * *
Добродушная Мадалена не умеет сердиться долго. Она уже прокашлялась, утерла слезы, выпила два стакана воды и еще один – после долгих уговоров – лимонада со льдом и мятой и опять горит энтузиазмом.– Ах, дона Карлоточка, – произносит она тоном опытной искусительницы. – Вы себе даже не представляете, что мне сегодня рассказал мой Матуш!
Дона Карлота тихонечко вздыхает. Так она и знала. Матуш – верный Мадаленин поклонник, преданно ухаживающий за ней вот уже добрых полтора десятка лет, – недавно стал владельцем крошечного магазинчика, торгующего лотерейными билетами, открытками с видами Лиссабона и бульварными газетками. Теперь Матуш целыми днями читает всякую дрянь, а потом пересказывает ее неграмотной Мадалене. А Мадалена тут же мчится к доне Карлоте, чтобы поделиться с ней «по-родственному». В прошлый понедельник это была новость о грядущем конце света. За два дня до того – рассказ о бородатом младенце с двумя головами. А теперь что?
– Это о коммунистах. – Мадалена оглядывается и слегка понижает голос. – Знаете ли вы, дона Карлоточка, что у коммунистов есть Железная Занавеска?!
От неожиданности дона Карлота издает булькающий звук, но тут же берет себя в руки.
– Да-да! – с жаром продолжает Мадалена. – Поэтому у них, в коммунистических странах, всегда темно!!! Они живут за Железной Занавеской!!! Дышать у них почти нечем, и воздух выдают по карточкам!
Доне Карлоте уже все равно – по карточкам, так по карточкам. Совершенно без сил она полулежит в кресле, мечтая только об одном – не расхохотаться в голос.
– А по ночам, – увлекшись повествованием, Мадалена даже не замечает, что происходит с доной Карлотой, – они приоткрывают занавеску и ПОДГЛЯДЫВАЮТ ЗА НАМИ!!! И это страшный секрет! Если коммунисты узнают, что я вам это рассказала, они нас обеих порежут на мелкие кусочки!
Дона Карлота не выдерживает и разражается совершенно неаристократическим хохотом. Мадалена обиженно замолкает. В этот момент что-то легонько касается ее плеча, и толстушка испуганно взвизгивает.
– Я только хотела спросить, не нужно ли еще чего-нибудь. – Лицо Франсишки, как обычно, непроницаемо, но в глубине ее маленьких тусклых глаз Мадалене внезапно мерещится угроза.
* * *
– Барышня! – Алешандра Суареш, теряя терпение, пытается привлечь внимание продавщицы. – Барышня! Вы мне взвесите кусок этой колбасы, или я должна здесь стоять до завтра?!– Одну минуточку. – На туповатом лице продавщицы – смесь сосредоточенности и безмятежности. – Вам какой? Вот этой, жирненькой?
– Да, пожалуйста, – кивает Алешандра. – А скажите мне, дона… дона… – Алешандра, сощурившись, читает имя, написанное на маленькой табличке. – Скажите мне, дона Франсишка, вот эта ветчина, которая лежит рядом с колбасой, она тоже жирная?
– Нет-нет, что вы! – обижается продавщица. – Ни капли жира! Чудесная, практически диетическая ветчинка из мяса индейки!
– Тогда взвесьте мне, пожалуйста, и ее тоже.
– Хорошо. – Франсишка бросает на весы бледно-розовый брусок ветчины и поворачивается к Алешандре. – Вам так завернуть, – неожиданно сипло спрашивает она, облизывая губы дрожащим языком, – или, может, порезать? Я бы порезала. На кусочки, а?
Нанда на свежем воздухе
Нанда курит на балконе. Облокотилась о перила и задумчиво пускает дым.
Балкон крошечный, полтора на полтора шага. Нанда делит его с двумя большими кадками с гибискусами и одним маленьким горшком с карликовой пальмой. Покосившаяся пальма подперта воткнутым в землю красным карандашом. Вчера Нанда не уследила за толстым котом Барнабе, и он немножко покопался в горшке. Пальму Нанда спасла, но отшлепанный газетой Барнабе в отместку откусил первый гибискусовый бутон.
Нанда смотрит вниз. Справа внизу, возле такого же, как у нее, балкона, на узеньком карнизе сушатся чьи-то маленькие белые кроссовки. Кроссовки старенькие и какие-то измятые, как будто их долго жевали. Они стоят смешно уткнувшись друг в друга носами. Нанда перегибается через перила и пытается стряхнуть пепел в ближайший кроссовок, но промахивается.
На плите свистит чайник. Нанда тушит окурок о перила и сует его в кадку с гибискусом.
Ей тут же становится стыдно, поэтому она осторожно, двумя пальцами, вытаскивает окурок, уже перепачканный мокрой землей, кладет его на перила, долго и тщательно вытирает пальцы об джинсы.
Чайник свистит все надрывнее, но Нанда не обращает на него никакого внимания. Она выходит в комнату, решительно хватает развалившегося в кресле Барнабе и запирает его в ванной. Спросонья Барнабе коротко вякает, потом стягивает с батареи две тряпки и полотенце, укладывается на них и снова засыпает.
Нанда выносит с балкона горшок с покосившейся карликовой пальмой и ставит его на стол. Потом, согнувшись и покряхтывая от натуги, волоком вытаскивает обе кадки с гибискусами.
Чайник отчаянно взвизгивает и сплевывает свисток. Нанда не глядя протягивает руку и выключает плиту. Подходит к узкому буфету, сплошь залепленному переводными картинками, и вытаскивает оттуда маленький пузатый заварочный чайничек из рыжей глины и большую красную жестянку из-под чая. Жестянка кажется Нанде подозрительно легкой. Нанда трясет ее, потом поддевает крышку кончиком ножа и открывает жестянку. Жестянка пуста.
Нанда тяжело вздыхает, споласкивает чайничек под краном, засовывает туда два пакетика чая «Делти» из надорванной картонной коробки и заливает их кипятком. Крышку от пузатого чайничка Барнабе уронил с балкона еще в прошлом году, поэтому Нанда прикрывает чайничек маленьким блюдцем в голубых незабудках.
В ванной просыпается Барнабе и начинает скрестись в дверь, тоненько постанывая. Нанда заглядывает к нему и говорит «ш-шу!». Барнабе прекращает постанывать и скрестись, но начинает ныть басом. Нанда еще раз говорит «ш-шу!» и звонко хлопает раскрытой ладонью по косяку ванной. Барнабе недовольно умолкает, Нанда даже через дверь чувствует его недобрый взгляд.
Нанда несет на балкон стул и маленькую скамеечку для ног. На стул она кладет зеленую клетчатую салфетку с вышитыми инициалами Ф. М. – Фернанда Машаду. Эту салфетку Нанда сделала во втором классе и получила за нее «отлично», потому что буквы вышли красивые что с лица, что с изнанки. На салфетку Нанда ставит заварочный чайник, белую кружку с ручкой в виде пятнистой коровы, блюдце с нарезанным лимоном и оставшееся с Пасхи шоколадное яйцо. Приносит из комнаты большую пластмассовую пепельницу и полупустую бутылку какого-то сладкого сливочного ликера. Пепельницу Нанда пристраивает на перила рядом с грязным окурком, а бутылку ставит на пол, потому что на стуле места уже нет.
Нанда придирчиво оглядывает балкон, вытаскивает из кармана пачку сигарет и зажигалку и кладет их рядом с чайничком. Наливает в чашку с ручкой-коровой дегтярно-черного, почти непрозрачного чая, кидает туда лимон и осторожно усаживается на маленькую скамеечку, вытянув длинные ноги по обе стороны стула.
Правая нога почему-то оказалась длиннее и просунулась между прутьями балконной ограды. Нанда дергает ногой, вначале слегка, потом посильнее, пока наконец мягкая розовая тапочка с помпоном не сваливается вниз. Нанда шевелит пальцами в полосатом носке-перчатке и хохочет.
Она поднимает жалюзи, раскрывает окно и недовольно хмурится. На карнизе рядом с ее чистенькими кроссовками лежит чужая поношенная розовая тапка с помпоном.
– Засранцы, – бурчит Паулиня. – Сейчас поднимусь и…
Паулиня замолкает и дышит на внезапно заледеневшие руки. Ей некуда подниматься. Она живет практически на крыше, в прилепленной к трубе крошечной квартирке, которую лифтерша сдает ей за сто пятьдесят евро в месяц.
– Спокойно, – говорит Паулиня громко и раздельно. – Спокойно. Это просто мальчишки. Опять бегали по крыше и закинули мне сюда эту тапку. Просто мальчишки.
Паулиня высовывается из окна в поисках мальчишек. Оглядывается вокруг, зачем-то поднимает голову. Прямо перед ней в воздухе парит пятка в полосатом радужном носке и довольно шевелит пальцами.
Балкон крошечный, полтора на полтора шага. Нанда делит его с двумя большими кадками с гибискусами и одним маленьким горшком с карликовой пальмой. Покосившаяся пальма подперта воткнутым в землю красным карандашом. Вчера Нанда не уследила за толстым котом Барнабе, и он немножко покопался в горшке. Пальму Нанда спасла, но отшлепанный газетой Барнабе в отместку откусил первый гибискусовый бутон.
Нанда смотрит вниз. Справа внизу, возле такого же, как у нее, балкона, на узеньком карнизе сушатся чьи-то маленькие белые кроссовки. Кроссовки старенькие и какие-то измятые, как будто их долго жевали. Они стоят смешно уткнувшись друг в друга носами. Нанда перегибается через перила и пытается стряхнуть пепел в ближайший кроссовок, но промахивается.
На плите свистит чайник. Нанда тушит окурок о перила и сует его в кадку с гибискусом.
Ей тут же становится стыдно, поэтому она осторожно, двумя пальцами, вытаскивает окурок, уже перепачканный мокрой землей, кладет его на перила, долго и тщательно вытирает пальцы об джинсы.
Чайник свистит все надрывнее, но Нанда не обращает на него никакого внимания. Она выходит в комнату, решительно хватает развалившегося в кресле Барнабе и запирает его в ванной. Спросонья Барнабе коротко вякает, потом стягивает с батареи две тряпки и полотенце, укладывается на них и снова засыпает.
Нанда выносит с балкона горшок с покосившейся карликовой пальмой и ставит его на стол. Потом, согнувшись и покряхтывая от натуги, волоком вытаскивает обе кадки с гибискусами.
Чайник отчаянно взвизгивает и сплевывает свисток. Нанда не глядя протягивает руку и выключает плиту. Подходит к узкому буфету, сплошь залепленному переводными картинками, и вытаскивает оттуда маленький пузатый заварочный чайничек из рыжей глины и большую красную жестянку из-под чая. Жестянка кажется Нанде подозрительно легкой. Нанда трясет ее, потом поддевает крышку кончиком ножа и открывает жестянку. Жестянка пуста.
Нанда тяжело вздыхает, споласкивает чайничек под краном, засовывает туда два пакетика чая «Делти» из надорванной картонной коробки и заливает их кипятком. Крышку от пузатого чайничка Барнабе уронил с балкона еще в прошлом году, поэтому Нанда прикрывает чайничек маленьким блюдцем в голубых незабудках.
В ванной просыпается Барнабе и начинает скрестись в дверь, тоненько постанывая. Нанда заглядывает к нему и говорит «ш-шу!». Барнабе прекращает постанывать и скрестись, но начинает ныть басом. Нанда еще раз говорит «ш-шу!» и звонко хлопает раскрытой ладонью по косяку ванной. Барнабе недовольно умолкает, Нанда даже через дверь чувствует его недобрый взгляд.
Нанда несет на балкон стул и маленькую скамеечку для ног. На стул она кладет зеленую клетчатую салфетку с вышитыми инициалами Ф. М. – Фернанда Машаду. Эту салфетку Нанда сделала во втором классе и получила за нее «отлично», потому что буквы вышли красивые что с лица, что с изнанки. На салфетку Нанда ставит заварочный чайник, белую кружку с ручкой в виде пятнистой коровы, блюдце с нарезанным лимоном и оставшееся с Пасхи шоколадное яйцо. Приносит из комнаты большую пластмассовую пепельницу и полупустую бутылку какого-то сладкого сливочного ликера. Пепельницу Нанда пристраивает на перила рядом с грязным окурком, а бутылку ставит на пол, потому что на стуле места уже нет.
Нанда придирчиво оглядывает балкон, вытаскивает из кармана пачку сигарет и зажигалку и кладет их рядом с чайничком. Наливает в чашку с ручкой-коровой дегтярно-черного, почти непрозрачного чая, кидает туда лимон и осторожно усаживается на маленькую скамеечку, вытянув длинные ноги по обе стороны стула.
Правая нога почему-то оказалась длиннее и просунулась между прутьями балконной ограды. Нанда дергает ногой, вначале слегка, потом посильнее, пока наконец мягкая розовая тапочка с помпоном не сваливается вниз. Нанда шевелит пальцами в полосатом носке-перчатке и хохочет.
* * *
«Четыре часа, – думает Паулиня Азеведу. – Кроссовки должны были уже высохнуть».Она поднимает жалюзи, раскрывает окно и недовольно хмурится. На карнизе рядом с ее чистенькими кроссовками лежит чужая поношенная розовая тапка с помпоном.
– Засранцы, – бурчит Паулиня. – Сейчас поднимусь и…
Паулиня замолкает и дышит на внезапно заледеневшие руки. Ей некуда подниматься. Она живет практически на крыше, в прилепленной к трубе крошечной квартирке, которую лифтерша сдает ей за сто пятьдесят евро в месяц.
– Спокойно, – говорит Паулиня громко и раздельно. – Спокойно. Это просто мальчишки. Опять бегали по крыше и закинули мне сюда эту тапку. Просто мальчишки.
Паулиня высовывается из окна в поисках мальчишек. Оглядывается вокруг, зачем-то поднимает голову. Прямо перед ней в воздухе парит пятка в полосатом радужном носке и довольно шевелит пальцами.
Маленькая русалочка
– Я сегодня на рынке Паулу встретила. Он тебе привет передает.
– Спасибо… погоди, это какого Паулу?
– Ну, у которого девочка в инвалидной коляске.
– А, этого! Ну надо же! Я его сто лет уже не видел! С тех пор как ходили с ним в «Маленькую русалочку» киянд[31] есть.
– КОГО есть?!
– Киянд. Ну что ты на меня так смотришь? Ты что, не знала, что их едят?
– Слушай, я не могу, – сказал Паулу, делая шаг назад. – Серьезно, не могу. Пошли отсюда. Пойдем лучше в бразильский ресторан. Или в «Короля-каракатицу», я плачý.
– Брось! – Луиш Мигел сунул в рот сигарету и похлопал себя по карманам в поисках зажигалки. – Когда ты еще попробуешь киянду, их завозят раз в жизни. – Он помахал официанту и показал пальцем на свою незажженную сигарету. Официант кивнул.
– Я переживу. Нет, серьезно. Как их вообще можно есть? Ты посмотри на них!
Луиш Мигел посмотрел. Маленькие пухлые киянды безо всякого интереса таращились на него из аквариума и вяло шевелили короткими хвостами. Вид у них был осовелый, как будто они покурили лиамбы.[32]
Подошел официант с зажигалкой. Луиш Мигел прикурил из его рук.
– Еще не выбрали? – спросил официант.
– Минутку, ладно? – Луиш Мигел подмигнул официанту и похлопал Паулу по плечу. – Давай-давай, нечего строить из себя девочку. Можно подумать, ты никогда раньше не ел рыбу!
Паулу нервно сглотнул.
– А ты уверен, что это рыба? Ты твердо в этом уверен?
– Я могу принести вам справочник, – в вежливом голосе официанта явственно послышались оскорбленные нотки. – Не думаете же вы, что мы подаем нашим гостям… эээ… человечину?!
– Нет-нет, что вы! У меня и в голове не было! – Паулу смешался, покраснел и усилием воли заставил себя посмотреть на киянд. Они были все так же неподвижны и все так же тупо таращились на него через толстое зеленоватое стекло. Паулу постучал пальцем по стенке аквариума. Одна из киянд медленно, как будто с усилием, подняла крошечную ручку и тоже постучала.
– Вот эту, – сказал он, и Луиш Мигел одобрительно кивнул.
– Варить, жарить, на решетке? – спросил официант, примериваясь к киянде веревочным сачком на длинной палке.
Паулу дико посмотрел на него.
– Ни в коем случае! Живую, в пакет с водой, и объясните, чем ее кормить!
Луиш Мигел печально вздохнул и покрутил пальцем у виска.
– Дальше всё.
– А что с кияндой-то?
– Сдохла. Почти сразу. У нее вирус какой-то был, что ли, или паразиты, я уже не помню. Их же контрабандой сюда завозили. Набивали в трюмы, не разбираясь – больные, здоровые… Потом продавали в рестораны. В «Маленькой русалочке» несколько клиентов заболели, ее из-за этого санитарный надзор закрыл. А сейчас вообще киянду нигде не купишь, ищи не ищи…
– Погоди, а девочка в инвалидной коляске тогда кто?
– Ну, кто-кто… Дочка. Я слышал, что у нее с рождения что-то такое с ногами, не то парализованы, не то что. Симона, жена Паулу, хотела ее сдать в интернат, а Паулу встал на уши и не позволил. Вроде они поэтому и развелись.
– Уууууууууу… а я-то подууууумалааааааа…
– А ты решила, что это он киянду в коляске возит?! Дурочка моя!
– Не пойду! – звонко кричит Манана из ванной. – Я занята! Я купаюсь!
Паулу наливает в ложку желтую маслянистую жидкость и осторожно, чтобы не расплескать, идет с нею в ванную.
При виде него Манана немедленно ныряет с головой, но тут же выныривает, фыркая и отплевываясь.
– Давай, – говорит Паулу и подносит ей ложку, – открывай рот.
– Не хочу, – бубнит Манана, мотая головой и не разжимая рта. – Невкусно!
– Зато полезно. Давай-давай, а то ты вчера опять сток забила чешуёй. Если не будешь принимать витамины, у тебя весь хвост облезет, как в прошлом году.
Круглые Мананины глаза наливаются слезами, она выхватывает у Паулу ложку, швыряет ее через всю ванную, потом закрывает лицо руками и басовито, с подвываниями, рыдает.
– Ну, Манана, – растерянно бормочет Паулу, присаживаясь на край ванны. – Ну что с тобой сегодня?
Манана приподнимается и порывисто обнимает Паулу за шею. Паулу нежно гладит ее по длинным мокрым волосам.
– Я хочу… ножки! – сквозь слезы выговаривает она.
– Спасибо… погоди, это какого Паулу?
– Ну, у которого девочка в инвалидной коляске.
– А, этого! Ну надо же! Я его сто лет уже не видел! С тех пор как ходили с ним в «Маленькую русалочку» киянд[31] есть.
– КОГО есть?!
– Киянд. Ну что ты на меня так смотришь? Ты что, не знала, что их едят?
* * *
– Выбирайте, какая понравится. – Официант махнул рукой в сторону огромного – во всю стену – аквариума и отошел к стойке.– Слушай, я не могу, – сказал Паулу, делая шаг назад. – Серьезно, не могу. Пошли отсюда. Пойдем лучше в бразильский ресторан. Или в «Короля-каракатицу», я плачý.
– Брось! – Луиш Мигел сунул в рот сигарету и похлопал себя по карманам в поисках зажигалки. – Когда ты еще попробуешь киянду, их завозят раз в жизни. – Он помахал официанту и показал пальцем на свою незажженную сигарету. Официант кивнул.
– Я переживу. Нет, серьезно. Как их вообще можно есть? Ты посмотри на них!
Луиш Мигел посмотрел. Маленькие пухлые киянды безо всякого интереса таращились на него из аквариума и вяло шевелили короткими хвостами. Вид у них был осовелый, как будто они покурили лиамбы.[32]
Подошел официант с зажигалкой. Луиш Мигел прикурил из его рук.
– Еще не выбрали? – спросил официант.
– Минутку, ладно? – Луиш Мигел подмигнул официанту и похлопал Паулу по плечу. – Давай-давай, нечего строить из себя девочку. Можно подумать, ты никогда раньше не ел рыбу!
Паулу нервно сглотнул.
– А ты уверен, что это рыба? Ты твердо в этом уверен?
– Я могу принести вам справочник, – в вежливом голосе официанта явственно послышались оскорбленные нотки. – Не думаете же вы, что мы подаем нашим гостям… эээ… человечину?!
– Нет-нет, что вы! У меня и в голове не было! – Паулу смешался, покраснел и усилием воли заставил себя посмотреть на киянд. Они были все так же неподвижны и все так же тупо таращились на него через толстое зеленоватое стекло. Паулу постучал пальцем по стенке аквариума. Одна из киянд медленно, как будто с усилием, подняла крошечную ручку и тоже постучала.
– Вот эту, – сказал он, и Луиш Мигел одобрительно кивнул.
– Варить, жарить, на решетке? – спросил официант, примериваясь к киянде веревочным сачком на длинной палке.
Паулу дико посмотрел на него.
– Ни в коем случае! Живую, в пакет с водой, и объясните, чем ее кормить!
Луиш Мигел печально вздохнул и покрутил пальцем у виска.
* * *
– А дальше что?– Дальше всё.
– А что с кияндой-то?
– Сдохла. Почти сразу. У нее вирус какой-то был, что ли, или паразиты, я уже не помню. Их же контрабандой сюда завозили. Набивали в трюмы, не разбираясь – больные, здоровые… Потом продавали в рестораны. В «Маленькой русалочке» несколько клиентов заболели, ее из-за этого санитарный надзор закрыл. А сейчас вообще киянду нигде не купишь, ищи не ищи…
– Погоди, а девочка в инвалидной коляске тогда кто?
– Ну, кто-кто… Дочка. Я слышал, что у нее с рождения что-то такое с ногами, не то парализованы, не то что. Симона, жена Паулу, хотела ее сдать в интернат, а Паулу встал на уши и не позволил. Вроде они поэтому и развелись.
– Уууууууууу… а я-то подууууумалааааааа…
– А ты решила, что это он киянду в коляске возит?! Дурочка моя!
* * *
– Манана, полпятого, иди пить витамины! – зовет Паулу.– Не пойду! – звонко кричит Манана из ванной. – Я занята! Я купаюсь!
Паулу наливает в ложку желтую маслянистую жидкость и осторожно, чтобы не расплескать, идет с нею в ванную.
При виде него Манана немедленно ныряет с головой, но тут же выныривает, фыркая и отплевываясь.
– Давай, – говорит Паулу и подносит ей ложку, – открывай рот.
– Не хочу, – бубнит Манана, мотая головой и не разжимая рта. – Невкусно!
– Зато полезно. Давай-давай, а то ты вчера опять сток забила чешуёй. Если не будешь принимать витамины, у тебя весь хвост облезет, как в прошлом году.
Круглые Мананины глаза наливаются слезами, она выхватывает у Паулу ложку, швыряет ее через всю ванную, потом закрывает лицо руками и басовито, с подвываниями, рыдает.
– Ну, Манана, – растерянно бормочет Паулу, присаживаясь на край ванны. – Ну что с тобой сегодня?
Манана приподнимается и порывисто обнимает Паулу за шею. Паулу нежно гладит ее по длинным мокрым волосам.
– Я хочу… ножки! – сквозь слезы выговаривает она.
Свинка
– Почему она не ест? – расстроенно спрашивает Моника. – Ну почему же она не ест?!
Моника расстелила на скамейке бумажную салфетку, поставила на нее крошечную фарфоровую свинку – почти совсем круглую, бело-розовую, улыбающуюся – и уже десять минут подносит к нарисованному пятачку то кусочек пиццы с грибами, то помидорку черри.
Еще одну помидорку она сунула себе в рот, но пока не раскусила, перекатывает ее за щекой, как леденец.
– Несколько дней уже, – потерянно говорит Моника и кладет пиццу на салфетку. – Как ты думаешь, что с ней? Может, она не любит пиццу? Может, надо было купить гамбургер?
Успокойся, Моника, молчу я. Успокойся, пожалуйста. Она и не должна есть. Ты посмотри на нее: она же неживая. Она просто фарфоровая безделушка. Безделушки не едят пиццы. И гамбургеров не едят. Чего ты, в самом деле?
– Сама ты – безделушка! – Моника воинственно вздергивает подбородок. – Раньше-то она ела! На той неделе еще ела! Салат ела, и бутерброд, и еще шоколадный мусс! Два мусса – вначале свой, а потом мой!
Я думаю, тебе показалось, молчу я. Вряд ли она съела бутерброд, салат и два мусса. Скорее всего, ты их сама съела и не заметила. В задумчивости. Знаешь же, как это бывает.
– Не знаю, – сердито говорит Моника. – У меня такого не бывает. Это, может, ты ешь и не замечаешь, а я… – Моника берет с салфетки пиццу и снова начинает тыкать ею в нос свинке. – Ну поешь, миленькая, – просит она, – пожалуйста, поешь! Тебе обязательно надо поесть! Хоть капельку!
Моника, молчу я. Моника, не сходи с ума. Прекрати кормить фарфоровую свинью. Прекрати, Моника, Моника, прекрати, Моника…
Моника расстелила на скамейке бумажную салфетку, поставила на нее крошечную фарфоровую свинку – почти совсем круглую, бело-розовую, улыбающуюся – и уже десять минут подносит к нарисованному пятачку то кусочек пиццы с грибами, то помидорку черри.
Еще одну помидорку она сунула себе в рот, но пока не раскусила, перекатывает ее за щекой, как леденец.
– Несколько дней уже, – потерянно говорит Моника и кладет пиццу на салфетку. – Как ты думаешь, что с ней? Может, она не любит пиццу? Может, надо было купить гамбургер?
Успокойся, Моника, молчу я. Успокойся, пожалуйста. Она и не должна есть. Ты посмотри на нее: она же неживая. Она просто фарфоровая безделушка. Безделушки не едят пиццы. И гамбургеров не едят. Чего ты, в самом деле?
– Сама ты – безделушка! – Моника воинственно вздергивает подбородок. – Раньше-то она ела! На той неделе еще ела! Салат ела, и бутерброд, и еще шоколадный мусс! Два мусса – вначале свой, а потом мой!
Я думаю, тебе показалось, молчу я. Вряд ли она съела бутерброд, салат и два мусса. Скорее всего, ты их сама съела и не заметила. В задумчивости. Знаешь же, как это бывает.
– Не знаю, – сердито говорит Моника. – У меня такого не бывает. Это, может, ты ешь и не замечаешь, а я… – Моника берет с салфетки пиццу и снова начинает тыкать ею в нос свинке. – Ну поешь, миленькая, – просит она, – пожалуйста, поешь! Тебе обязательно надо поесть! Хоть капельку!
Моника, молчу я. Моника, не сходи с ума. Прекрати кормить фарфоровую свинью. Прекрати, Моника, Моника, прекрати, Моника…