Страница:
Для Маркса целесообразное действие не есть простое вторжение революционных сил в чуждый мир вещей и обстоятельств, как это часто изображается посредством грубых демагогических фраз или тонких философских символов. Маркс говорит о десятилетиях отчаянной борьбы, нужной для того, "чтобы изменить существующие условия и чтобы сделать самих себя способными к господству". Последнее, то есть умение контролировать самих себя, отделить революционную волю от произвола, за которым следует неизбежная расплата, так же необходимо для "новых людей", людей рабочего класса, как и первое. В целом обе эти стороны образуют диалектический процесс взаимодействия, тем менее болезненный, чем больше он поднимается над уровнем стихийности, чем больше участие в нем революционной теории.
Меры насилия, бесспорно необходимые для защиты от насильника, могут достигнуть цели при одном условии - когда применение этих опасных средств связано с политическим ростом рабочего класса и всей демократической массы. Победы, самые практические, самые материальные, становятся камнем на шее, если они отталкивают большинство или делают его равнодушным к общему интересу. Напротив, частные неудачи, даже поражения, взятые с точки зрения простого расчета материальных сил, не так важны, как успех в деле подъема массы людей над их исторической пассивностью, победа коммунистических идей в сознании миллионов. Так, именно так проявляет себя высший принцип революционной целесообразности. Вот что дороже всего, сильнее всего, и любое средство воздействия, от печатного станка до атомной боеголовки, имеет значение лишь на фоне подъема этой всеобщей силы.
Здесь мы отчасти уже переходим к оценке насилия с точки зрения нравственности. Эта оценка есть и в марксизме, хотя ему совершенно не свойственны елейные речи моралистов. Маркс с большим уважением относится к таким мыслителям, как Макиавелли, Гоббс, Мандевиль, Никола Ленге или Гегель, которых мещанское воображение считало безжалостными. Правда выше жалости, сказал один русский писатель. Читая произведения и письма Ленина времен гражданской войны, мы видим, какие страшные меры пришлось принять и одобрить этому человеку, известному своей личной самоотверженностью и гуманным отношением к людям. Мы не краснеем за эти меры. Человечество не краснеет за взятие Бастилии, за бомбы народовольцев, за выстрелы в спину гитлеровским насильникам. Без героического насилия революционных эпох не могло быть ничего хорошего на земле - ни человеческого достоин-ства, растущего в массах, ни поэзии Гёте и Пушкина, ни музыки Бетховена, ни лучших страниц советской литературы.
Младенец, принесенный в жертву для счастья всего человечества,- это мелодрама, продукт больной фантазии Ивана Карамазова, хотя младенцы гибли всегда, гибнут и сегодня в самых справедливых войнах, ведущихся, как известно, для защиты женщин и детей. Но уничтожить человека даже виновного, самого большого насильника - не так просто, хотя бы сам Алеша Карамазов подписал приговор: "Расстрелять!" И не только казнь, любое насилие, даже незначительное принуждение, творимое ради лучшей цели, чревато большой опасностью. Оно выделяет людей, исполняющих эту общественную функцию, дает им особую власть, создает привычку к принуждению и может вызвать цепную реакцию зла. Итак, если, по выражению Маркса, непротивление злу есть "гнусная, позорная доктрина, пригодная лишь для старых баб", то справедливое насилие тоже имеет свои границы и где-то колеблется на переходе в свою противоположность. Есть разница между убийством насильника и убийством ради грабежа, но не так просто ее сохранить.
Должен быть выход из этой нравственной антиномии, и он есть, приблизительный, как все человеческое, но реальный. Кто знает доклад Маркса Гаагскому конгрессу Интернационала о тайном альянсе бакунистов или его критику книги Бакунина "Государственность и анархия", не усомнится в том, что марксизм отвергает насилие, творимое "деспотической и иерархической тайной организацией", ставящей себе цель осчастливить слепое большинство посредством казенных методов старой монархии. В таком понимании революционного действия есть нечто унижающее народную массу, a we поднимающее ее к самостоятельной деятельности. Даже прямые благодеяния, не говоря уже об утеснениях, безнравственны, если они способствуют подчиненному положению и пассивности масс. В большом историческом смысле это последняя отрыжка барства, хотя, например, такой соратник Бакунина, как Нечаев, был чистокровным плебеем, потенциальным народным Бисмарком или Бонапартом.
Вся деятельность Карла Маркса, которому вульгарные демократы и анархисты никогда не могли простить его роли ученого в революционном движении, проникнута глубокой верой в историческую активность народов. И это не было для него делом революционного примитивизма, позицией человека, желающего прикоснуться к живительному роднику народной почвы, раствориться в "коллективных представлениях" толпы. Маркс не говорит, подобно Огареву: "Пойдем, брат, в пролетарии!" Его основной идеей был интеллектуальный и нравственный подъем рабочего класса.
В чем состоит единственная возможная гарантия превращения вещественных сил и средств, созданных человеческим обществом, в подчиненную ему, покорную стихию? Она - в революционно-критической практике, поднимающей миллионы существ, смятых капитализмом (превращенных им в "фабричный товар природы", по выражению Шопенгауэра), на уровень самостоятельного общественного творчества, доступного самой широкой массе людей и получившего реальное отражение в их судьбе. Какие бы обвинения ни предъявляли социалистической революции ее враги или скептики, громадный приток новых людей снизу, раскрепощение их способностей и энергии больше всего говорит в пользу коммунизма. Опыт русской революции показал, что соединение политической организации с массовой самодеятельностью может творить чудеса И, несмотря на все трудности и ошибки, это только начало. Весь исторически неизбежный ход вещей говорит нам, что еще большие чудеса впереди. Недаром великий продолжатель дела Маркса - В. И. Ленин с такой настойчивостью развивал эту идею марксизма, ссылаясь на опыт Парижской коммуны и наших Советов, на сочетание почина, самостоятельности, свободы движения, энергии, раз- маха снизу - и добровольного, чуждого шаблонов, централизма.
В процессе сплочения, борьбы за единство воли народных масс возможны и оправданы вынужденные суровой обстановкой меры устрашения, сами по себе жестокие. Но не насилие здесь играет главную роль, а именно сплочение, единство воли. Ленин говорил "Единая воля не может быть фразой, символом. Мы требуем, чтобы это было на практике. Единство воли на войне выражалось в том, что если кто-либо свои собственные интересы, интересы своего села, группы ставил выше общих интересов, его клеймили шкурником, его расстреливали, и этот расстрел оправдывался нравственным сознанием рабочего класса, что он должен идти к победе. Про эти расстрелы мы открыто говорили, мы говорили, что мы насилие не прячем, потому что мы сознаем, что из старого общества без принуждения отсталой части пролетариата мы выйти не сможем. Вот в чем выражалось единство воли. И это единство воли на практике осуществлялось в наказании каждого дезертира, в каждом сражении, в походе, когда коммунисты шли впереди, показывая пример"*.
______________ * Ленин В И Полн собр. соч., т 40, с 307-308.
Мысль Ленина состоит в том, что хозяйственное строительство требует других форм единства воли, чем война, что насилие над мелким хозяином есть нелепость, что необходимо "моральное воздействие на крестьянство". Но единство воли, сплочение, товарищеская дисциплина остаются главной силой рабочего класса и в мирное время. Только на фоне растущего "нравственного сознания" масс может быть оправдано применение тех или других принудительных мер - без этого самые целесообразные и мягкие формы управления были бы отравлены казенщиной. С другой стороны, ошибки и злоупотребления возможны и в подъеме общественной активности, но перспектива здесь уже другая, полная исторического оптимизма. "Восходящей силе все помогает,- писал Герцен,преступления и добродетели; она одна может пройти по крови, не замаравшись, и сказать свирепым бойцам: "Я вас не знаю,- вы мне работали, но ведь вы работали не для меня".
Нелегкое бремя возложила история на плечи наших современников. Однако средство, способное расколдовать человеческую жизнь, лишив ее "отчужденного" характера, есть. Оно состоит в пробуждении общественной энергии масс. Учение о диалектическом взаимодействии людей и обстоятельств в процессе революционного изменения мира, подготовленное всем развитием философии начиная с Аристотеля, является вместе с тем самым тонким созданием гения Маркса. В нем - ответ на загадку истории, ключ к решению как бы неразрешимых проблем, в которых часто теряется современная мысль. Учение Маркса объясняет нам, каким образом человек, определяемый или даже, если угодно, фабрикуемый всей совокупностью технических сил и вещественных обстоятельств современной эпохи, может овладеть духовной свободой, доступной ему в пределах жизни отдельной личности, стать выше самого себя и достигнуть наибольшего возможного счастья в братском объятии миллионов.
Это неправда, что марксизм смотрит на человека только с технической стороны, что он видит в нем безгласное орудие материальных сил. Деятельность парижских рабочих, создавших Коммуну, Маркс сравнивал с творчеством великого английского поэта Мильтона. В первом наброске "Гражданской войны во Франции" Маркс говорит: "Они делали свое дело открыто, просто, в исключительно трудной и сложной обстановке, и делали его так же, как Мильтон писал свой "Потерянный рай", то есть за очень скромное вознаграждение, действуя на глазах у всех, не претендуя на непогрешимость, не скрываясь за канцелярской канителью, не стыдясь сознаваться в своих ошибках, исправляя их" (17, 549-550). Это была настоящая деятельность, в отличие от казенщины чиновников империи.
Сравнение с Мильтоном может показаться неожиданным, но оно приобретает особый интерес, если вспомнить, что в экономических рукописях Маркса 60-х годов, в так называемых "Теориях прибавочной стоимости", не раз встречается образ английского поэта. Труд Мильтона служит Марксу примером истинно творческой деятельности, не считающейся с оплатой, глубоко заинтересованной в самом содержании дела, в его своеобразии и качестве. Это образец труда продуктивного, производительного "с общественной точки зрения".
Другая точка зрения объективно присуща капиталистическому производству. Здесь все должно служить безличному идолу накопления. В рамках капитализма писатель является производительным работником не потому, что он производит идеи, а потому, что он обогащает издателя его сочинений. "Например, Мильтон, написавший "Потерянный рай" и получивший за него 5 ф. ст., был непроизводительным работником. Напротив, писатель, работающий для своего книготорговца на фабричный манер, является производительным работником. Мильтон создавал "Потерянный рай" с той же необходимостью, с какой шелковичный червь производит шелк.
Это было действенное проявление его натуры. Потом он продал свое произведение за 5 ф. ст. А лейпцигский литератор-пролетарий, фабрикующий по указке своего издателя те или иные книги (например, руководства по политической экономии), является производительным работником, так как его производство с самого начала подчинено капиталу и совершается только для увеличения стоимости этого капитала" (26, ч. /,410).
В этом пункте учение Маркса оставляет достаточно места для свободного действия, для перехода от сущего к должному, от естественно-исторической необходимости к нравственному закону. Можно и нужно перевернуть традиционное положение вещей, открыть дорогу принципу Мильтона - творческому, бескорыстному труду, найти способ оценки всякого труда и всякого творчества "с общественной точки зрения", то есть по его действительной продуктивности, сделать великое великим и лишить ничтожное его страшной власти. Тогда от "трагедии культуры" останется одно воспоминание. Эту задачу может решить только социализм, и он решает ее практически в тысяче опытов организации новой экономики и общественных отношений. Какая необъятная масса труда, сколько побед и разочарований, сколько соблазнов для слишком поспешных выводов в духе детского оптимизма или пошлого неверия!
Мильтон, создавший "Потерянный рай" подчиняясь своей натуре, в отличие от писателя, фабрикующего книги ради внешней цели, и сознательный рабочий, стоящий у колыбели нового общественного строя, в отличие от чиновника старого государства, для Маркса - два проявления одной и той же исторической силы.
Эта сила - революционная самодеятельность, ведущая народы к социализму, то есть подлинная свобода.
1958
Меры насилия, бесспорно необходимые для защиты от насильника, могут достигнуть цели при одном условии - когда применение этих опасных средств связано с политическим ростом рабочего класса и всей демократической массы. Победы, самые практические, самые материальные, становятся камнем на шее, если они отталкивают большинство или делают его равнодушным к общему интересу. Напротив, частные неудачи, даже поражения, взятые с точки зрения простого расчета материальных сил, не так важны, как успех в деле подъема массы людей над их исторической пассивностью, победа коммунистических идей в сознании миллионов. Так, именно так проявляет себя высший принцип революционной целесообразности. Вот что дороже всего, сильнее всего, и любое средство воздействия, от печатного станка до атомной боеголовки, имеет значение лишь на фоне подъема этой всеобщей силы.
Здесь мы отчасти уже переходим к оценке насилия с точки зрения нравственности. Эта оценка есть и в марксизме, хотя ему совершенно не свойственны елейные речи моралистов. Маркс с большим уважением относится к таким мыслителям, как Макиавелли, Гоббс, Мандевиль, Никола Ленге или Гегель, которых мещанское воображение считало безжалостными. Правда выше жалости, сказал один русский писатель. Читая произведения и письма Ленина времен гражданской войны, мы видим, какие страшные меры пришлось принять и одобрить этому человеку, известному своей личной самоотверженностью и гуманным отношением к людям. Мы не краснеем за эти меры. Человечество не краснеет за взятие Бастилии, за бомбы народовольцев, за выстрелы в спину гитлеровским насильникам. Без героического насилия революционных эпох не могло быть ничего хорошего на земле - ни человеческого достоин-ства, растущего в массах, ни поэзии Гёте и Пушкина, ни музыки Бетховена, ни лучших страниц советской литературы.
Младенец, принесенный в жертву для счастья всего человечества,- это мелодрама, продукт больной фантазии Ивана Карамазова, хотя младенцы гибли всегда, гибнут и сегодня в самых справедливых войнах, ведущихся, как известно, для защиты женщин и детей. Но уничтожить человека даже виновного, самого большого насильника - не так просто, хотя бы сам Алеша Карамазов подписал приговор: "Расстрелять!" И не только казнь, любое насилие, даже незначительное принуждение, творимое ради лучшей цели, чревато большой опасностью. Оно выделяет людей, исполняющих эту общественную функцию, дает им особую власть, создает привычку к принуждению и может вызвать цепную реакцию зла. Итак, если, по выражению Маркса, непротивление злу есть "гнусная, позорная доктрина, пригодная лишь для старых баб", то справедливое насилие тоже имеет свои границы и где-то колеблется на переходе в свою противоположность. Есть разница между убийством насильника и убийством ради грабежа, но не так просто ее сохранить.
Должен быть выход из этой нравственной антиномии, и он есть, приблизительный, как все человеческое, но реальный. Кто знает доклад Маркса Гаагскому конгрессу Интернационала о тайном альянсе бакунистов или его критику книги Бакунина "Государственность и анархия", не усомнится в том, что марксизм отвергает насилие, творимое "деспотической и иерархической тайной организацией", ставящей себе цель осчастливить слепое большинство посредством казенных методов старой монархии. В таком понимании революционного действия есть нечто унижающее народную массу, a we поднимающее ее к самостоятельной деятельности. Даже прямые благодеяния, не говоря уже об утеснениях, безнравственны, если они способствуют подчиненному положению и пассивности масс. В большом историческом смысле это последняя отрыжка барства, хотя, например, такой соратник Бакунина, как Нечаев, был чистокровным плебеем, потенциальным народным Бисмарком или Бонапартом.
Вся деятельность Карла Маркса, которому вульгарные демократы и анархисты никогда не могли простить его роли ученого в революционном движении, проникнута глубокой верой в историческую активность народов. И это не было для него делом революционного примитивизма, позицией человека, желающего прикоснуться к живительному роднику народной почвы, раствориться в "коллективных представлениях" толпы. Маркс не говорит, подобно Огареву: "Пойдем, брат, в пролетарии!" Его основной идеей был интеллектуальный и нравственный подъем рабочего класса.
В чем состоит единственная возможная гарантия превращения вещественных сил и средств, созданных человеческим обществом, в подчиненную ему, покорную стихию? Она - в революционно-критической практике, поднимающей миллионы существ, смятых капитализмом (превращенных им в "фабричный товар природы", по выражению Шопенгауэра), на уровень самостоятельного общественного творчества, доступного самой широкой массе людей и получившего реальное отражение в их судьбе. Какие бы обвинения ни предъявляли социалистической революции ее враги или скептики, громадный приток новых людей снизу, раскрепощение их способностей и энергии больше всего говорит в пользу коммунизма. Опыт русской революции показал, что соединение политической организации с массовой самодеятельностью может творить чудеса И, несмотря на все трудности и ошибки, это только начало. Весь исторически неизбежный ход вещей говорит нам, что еще большие чудеса впереди. Недаром великий продолжатель дела Маркса - В. И. Ленин с такой настойчивостью развивал эту идею марксизма, ссылаясь на опыт Парижской коммуны и наших Советов, на сочетание почина, самостоятельности, свободы движения, энергии, раз- маха снизу - и добровольного, чуждого шаблонов, централизма.
В процессе сплочения, борьбы за единство воли народных масс возможны и оправданы вынужденные суровой обстановкой меры устрашения, сами по себе жестокие. Но не насилие здесь играет главную роль, а именно сплочение, единство воли. Ленин говорил "Единая воля не может быть фразой, символом. Мы требуем, чтобы это было на практике. Единство воли на войне выражалось в том, что если кто-либо свои собственные интересы, интересы своего села, группы ставил выше общих интересов, его клеймили шкурником, его расстреливали, и этот расстрел оправдывался нравственным сознанием рабочего класса, что он должен идти к победе. Про эти расстрелы мы открыто говорили, мы говорили, что мы насилие не прячем, потому что мы сознаем, что из старого общества без принуждения отсталой части пролетариата мы выйти не сможем. Вот в чем выражалось единство воли. И это единство воли на практике осуществлялось в наказании каждого дезертира, в каждом сражении, в походе, когда коммунисты шли впереди, показывая пример"*.
______________ * Ленин В И Полн собр. соч., т 40, с 307-308.
Мысль Ленина состоит в том, что хозяйственное строительство требует других форм единства воли, чем война, что насилие над мелким хозяином есть нелепость, что необходимо "моральное воздействие на крестьянство". Но единство воли, сплочение, товарищеская дисциплина остаются главной силой рабочего класса и в мирное время. Только на фоне растущего "нравственного сознания" масс может быть оправдано применение тех или других принудительных мер - без этого самые целесообразные и мягкие формы управления были бы отравлены казенщиной. С другой стороны, ошибки и злоупотребления возможны и в подъеме общественной активности, но перспектива здесь уже другая, полная исторического оптимизма. "Восходящей силе все помогает,- писал Герцен,преступления и добродетели; она одна может пройти по крови, не замаравшись, и сказать свирепым бойцам: "Я вас не знаю,- вы мне работали, но ведь вы работали не для меня".
Нелегкое бремя возложила история на плечи наших современников. Однако средство, способное расколдовать человеческую жизнь, лишив ее "отчужденного" характера, есть. Оно состоит в пробуждении общественной энергии масс. Учение о диалектическом взаимодействии людей и обстоятельств в процессе революционного изменения мира, подготовленное всем развитием философии начиная с Аристотеля, является вместе с тем самым тонким созданием гения Маркса. В нем - ответ на загадку истории, ключ к решению как бы неразрешимых проблем, в которых часто теряется современная мысль. Учение Маркса объясняет нам, каким образом человек, определяемый или даже, если угодно, фабрикуемый всей совокупностью технических сил и вещественных обстоятельств современной эпохи, может овладеть духовной свободой, доступной ему в пределах жизни отдельной личности, стать выше самого себя и достигнуть наибольшего возможного счастья в братском объятии миллионов.
Это неправда, что марксизм смотрит на человека только с технической стороны, что он видит в нем безгласное орудие материальных сил. Деятельность парижских рабочих, создавших Коммуну, Маркс сравнивал с творчеством великого английского поэта Мильтона. В первом наброске "Гражданской войны во Франции" Маркс говорит: "Они делали свое дело открыто, просто, в исключительно трудной и сложной обстановке, и делали его так же, как Мильтон писал свой "Потерянный рай", то есть за очень скромное вознаграждение, действуя на глазах у всех, не претендуя на непогрешимость, не скрываясь за канцелярской канителью, не стыдясь сознаваться в своих ошибках, исправляя их" (17, 549-550). Это была настоящая деятельность, в отличие от казенщины чиновников империи.
Сравнение с Мильтоном может показаться неожиданным, но оно приобретает особый интерес, если вспомнить, что в экономических рукописях Маркса 60-х годов, в так называемых "Теориях прибавочной стоимости", не раз встречается образ английского поэта. Труд Мильтона служит Марксу примером истинно творческой деятельности, не считающейся с оплатой, глубоко заинтересованной в самом содержании дела, в его своеобразии и качестве. Это образец труда продуктивного, производительного "с общественной точки зрения".
Другая точка зрения объективно присуща капиталистическому производству. Здесь все должно служить безличному идолу накопления. В рамках капитализма писатель является производительным работником не потому, что он производит идеи, а потому, что он обогащает издателя его сочинений. "Например, Мильтон, написавший "Потерянный рай" и получивший за него 5 ф. ст., был непроизводительным работником. Напротив, писатель, работающий для своего книготорговца на фабричный манер, является производительным работником. Мильтон создавал "Потерянный рай" с той же необходимостью, с какой шелковичный червь производит шелк.
Это было действенное проявление его натуры. Потом он продал свое произведение за 5 ф. ст. А лейпцигский литератор-пролетарий, фабрикующий по указке своего издателя те или иные книги (например, руководства по политической экономии), является производительным работником, так как его производство с самого начала подчинено капиталу и совершается только для увеличения стоимости этого капитала" (26, ч. /,410).
В этом пункте учение Маркса оставляет достаточно места для свободного действия, для перехода от сущего к должному, от естественно-исторической необходимости к нравственному закону. Можно и нужно перевернуть традиционное положение вещей, открыть дорогу принципу Мильтона - творческому, бескорыстному труду, найти способ оценки всякого труда и всякого творчества "с общественной точки зрения", то есть по его действительной продуктивности, сделать великое великим и лишить ничтожное его страшной власти. Тогда от "трагедии культуры" останется одно воспоминание. Эту задачу может решить только социализм, и он решает ее практически в тысяче опытов организации новой экономики и общественных отношений. Какая необъятная масса труда, сколько побед и разочарований, сколько соблазнов для слишком поспешных выводов в духе детского оптимизма или пошлого неверия!
Мильтон, создавший "Потерянный рай" подчиняясь своей натуре, в отличие от писателя, фабрикующего книги ради внешней цели, и сознательный рабочий, стоящий у колыбели нового общественного строя, в отличие от чиновника старого государства, для Маркса - два проявления одной и той же исторической силы.
Эта сила - революционная самодеятельность, ведущая народы к социализму, то есть подлинная свобода.
1958