За последние четыре года я убил двоих. На моих глазах умирали мой старый друг и женщина, которую я едва знал. Я видел самые отвратительные надругательства над детьми, знал мужчин и женщин, которые убивали импульсивно, наблюдал, как человеческие отношения разрушались от насилия.
   И я устал от этого.
   Аманду Маккриди искали уже как минимум шестьдесят или семьдесят часов, и мне вовсе не улыбалось обнаружить ее в каком-нибудь мусорном баке с запекшейся в волосах кровью. Я не хотел встретить ее через полгода при дороге с пустотой во взгляде, использованной каким-нибудь извращенцем с видеокамерой и списком адресов педофилов. Мне не хотелось смотреть в мертвые глаза живого четырехлетнего человека.
   Я не хотел находить Аманду Маккриди. Хотел найти кого-нибудь другого. Но то ли оттого, что в последние несколько дней меня это дело зацепило, как и других жителей города, то ли оттого, что все это произошло по соседству, в нашем квартале, или просто потому, что слова «исчезновение» и «четырехлетней» не должны встречаться в одной и той же фразе, мы согласились через полчаса встретиться с Лайонелом и Беатрис Маккриди на квартире у Хелен.
   – Так вы возьметесь за это дело? – спросила Беатрис.
   Они с мужем поднялись, собираясь уходить.
   – Мы должны это обсудить.
   – Но…
   – Миссис Маккриди, – сказала Энджи, – мы следуем заведенному порядку. Прежде чем на что-либо согласиться, мы должны взвесить все за и против. Что-то вроде производственного совещания.
   Беатрис это явно не понравилось, но она понимала, что вряд ли может тут что-то поделать.
   – Мы заглянем к Хелен через полчаса, – сказал я.
   – Спасибо, – сказал Лайонел и потянул жену к двери.
   – Да. Благодарю вас, – сказала Беатрис, но, как мне показалось, не вполне искренне.
   Я подумал, что сейчас ее устроил бы лишь указ президента о розыске Аманды силами Национальной гвардии.
   Мы прислушивались к затихающим шагам на лестнице колокольни, потом я смотрел из окна, как они вышли со школьного двора рядом с церковью и прошли к старенькому «додж-овену». Солнце ушло из моего окна на запад, небо в начале октября по-прежнему оставалось по-летнему белесым, но по нему уже плыли охристые разводы. С четвертого этажа донесся детский голос: «Винни, подожди! Винни!» – в нем угадывалось одиночество и незавершенность. Машина с супругами Маккриди выехала на проспект, развернулась, я смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду.
   – Не знаю, – сказала Энджи, откинулась на спинку стула, положила ноги в кроссовках на стол и отбросила прядь волос со лба. – Просто не знаю, как тут быть.
   Она была в черных лайкровых велосипедных шортах, свободной черной рубашке, надетой поверх белой майки. На черном красовалась белая надпись NIN[1], а на спине – PRETTY НАТЕ MACHINE[2]. Эту рубашку она купила около восьми лет назад, но та до сих пор была как новая. Мы прожили с Энджи почти два года. Своему гардеробу она уделяла времени ничуть не больше, чем я своему, но мои рубашки через полчаса после того, как я их надевал, выглядели так, будто ими протирали движок автомобиля, а Энджи носила вещи годами, чуть ли не со школы, и все, чему положено быть белым, так и было белым. Женщины и их одежда часто поражали меня этими своими особенностями, и я решил, что это одна из тех загадок, которые мне не разгадать, например, что на самом деле случилось с Амелией Эрхарт[3] или куда делся колокол, когда-то висевший в нашем офисе.
   – В каком смысле не знаешь, как быть?
   – Исчез ребенок, мать не слишком озабочена поисками, напористая тетка…
   – По-твоему, Беатрис слишком напориста?
   – Как «свидетель Иеговы», одной ногой переступивший через порог твоей квартиры.
   – Ну так она о племяннице беспокоится…
   – Сочувствую ей. – Энджи пожала плечами. – Но этот ее напор мне все равно не нравится.
   – М-да, способность противостоять напору – не самая твоя сильная черта.
   Энджи швырнула в меня карандаш, я поискал глазами, чем бы бросить в нее в ответ.
   – Все хиханьки да хаханьки, пока кто-то не останется без глаза, – проворчал я, ощупывая ногой пол под столом – вдруг карандаш завалялся.
   – Ну что, дела у нас идут просто отлично, – сказала Энджи.
   – Точно. – Карандаша ни под стулом, ни под столом не было.
   – В этом году сделали больше, чем в прошлом.
   – А ведь еще только октябрь. – Карандаша не оказалось ни в углублениях между половицами, ни под мини-холодильником. Может быть, он был уже там, где Амелия Эрхарт, Аманда Маккриди и колокол.
   – Начало октября.
   – Хочешь сказать, такое дело нам ни к чему?
   – Слишком много мороки. Морока ни к чему.
   Я смирился с тем, что карандаш не найти, и посмотрел в окно. Охристые разводы сгустились до кроваво-красных, белое небо, постепенно темнея, становилось голубым. В окне третьего этажа в доме напротив зажегся свет. Запах воздуха, проходившего через москитную сетку, напомнил о ранней юности и стикболе, о давно ушедшей беззаботности.
   – У тебя есть возражения? – нарушила молчание Энджи.
   Я пожал плечами.
   – Говори сейчас же, а то схлопочешь.
   Я обернулся и посмотрел на Энджи. Закатное солнце светило прямо в окно, и ее темные волосы отливали золотом. По опыту с другими женщинами я знал, что через некоторое время после сближения первым делом перестаешь замечать их красоту. Умом понимаешь, что она все та же, но ослабевает ее способность эмоционально переполнять и поражать тебя, доводить до опьянения. Однако до сих пор от одного только взгляда на Энджи сладкая боль растекается у меня в груди по нескольку раз на дню.
   Энджи долго выдерживала мой взгляд.
   – Я тоже тебя люблю, – сказала она.
   – Да?
   – Угу.
   – И сильно?
   – Когда как. – Она пожала плечами.
   Мы сидели некоторое время молча. Взгляд Энджи, поблуждав по комнате, остановился на окне.
   – Просто сомневаюсь, что именно сейчас нам нужен этот… бардак.
   – Под бардаком имеется в виду?..
   – Розыски пропавшего ребенка. Хуже того, бесследно исчезнувшего. – Она зажмурилась и втянула носом теплый воздух. – Мне нравится быть счастливой. – Энджи открыла глаза, но не отводила взгляд от окна. Ее подбородок слегка подрагивал. – Понимаешь?
* * *
   Прошло полтора года с тех пор, как мы с Энджи довели до логического завершения то, что друзья называли романом и что тянулось больше десяти лет. И эти восемнадцать месяцев стали самыми прибыльными за всю историю нашего сыскного агентства.
   Около двух лет назад мы закрыли или, лучше сказать, пережили дело Джерри Глинна. Первый за последние тридцать лет бостонский серийный убийца привлек к себе немало внимания, как и те, кому посчастливилось его поймать. Широкая слава – освещение в новостях по всей стране, нескончаемые перепечатки в таблоидах, две книги, написанные по следам событий, и слухи о том, что вот-вот должна выйти третья, – все это сделало нас с Энджи самыми известными детективами в городе.
   На протяжении пяти месяцев после гибели Джерри Глинна мы не брались за новые дела, что, кажется, только сработало как дополнительная реклама. Закончив поиски пропавшей Дезире Стоун, мы снова занялись расследованиями, предварительно известив об этом заинтересованную общественность. Первые несколько недель на лестнице, ведущей на нашу колокольню, невозможно было протолкнуться. Не признаваясь себе, мы с ходу отказывались от дел, от которых веяло насилием или в которых требовалось исследовать темные стороны человеческой натуры. Нам требовалась передышка, поэтому мы работали только со случаями мошенничества со страховкой, должностными преступлениями в корпорациях и несложными разводами.
   В феврале дошли до того, что сподвиглись на поиск игуаны, пропавшей у некой пожилой дамы. Омерзительную тварь звали Пыжик, это чудовище мужского пола сорока трех сантиметров в длину, переливающееся разными оттенками зеленого, как выразилась его владелица, было «негативно настроено по отношению к человечеству». Взяли мы Пыжика на лоне природы в пригороде Бостона. Бешено размахивая своим шипованным хвостом, он как ненормальный рванул по влажноватому полю для игры в гольф номер четырнадцать в «Бельмонт Хилс Кантри Клаб», за которым углядел возможность погреться на солнышке. Он замерз и сопротивления не оказал. Но на заднем сиденье служебной машины облегчился, выложив из себя все подчистую, так что стал похож на кожаный ремень. Правда, его владелица заплатила за чистку салона и щедро вознаградила нас за возвращение питомца.
   Вот такой выдался год. Не требовавший никаких подвигов, зато щедрый в плане пополнения банковского счета. И хоть постыдишься потом рассказывать, что в самую гнилую погоду гонялся за полоумной ящерицей по площадке для гольфа, это все же лучше, чем когда в тебя стреляют. Гораздо лучше.
   – Совсем мы с тобой хвост поджали, – констатировала недавно Энджи.
   – Точно, – удовлетворенно кивнул я.
* * *
   – А вдруг ее уже нет? – сказала Энджи, пока мы спускались по лестнице с колокольни.
   – Тогда плохо.
   – Хуже, чем просто плохо.
   – Хочешь отказаться? – Я открыл дверь на задний двор школы.
   Она посмотрела на меня, будто боялась облечь в слова, услышать себя и понять, что отказывается помочь попавшему в беду ребенку.
   – Не хочу пока соглашаться.
   Я кивнул, хорошо понимая, что она чувствует.
   – Все вокруг этого исчезновения дурно попахивает, – пробормотала Энджи, пока мы ехали по Дорчестер-авеню к дому Хелен и Аманды.
   – Согласен.
   – Четырехлетки сами не пропадают.
   – Уж это точно.
   Люди, поужинав, выходили из домов, одни ставили на террасах шезлонги, другие тянулись к барам или спортивным площадкам покидать в сумерках мяч. В неподвижном воздухе пахло серой фейерверков.
   Энджи подтянула колени к груди, уперлась в них подбородком.
   – Пусть я трусиха, но ловля игуан на полях для гольфа меня вполне устраивает.
   Мы свернули с Дорчестер-авеню на Сэвин-Хилл-авеню.
   – Меня тоже, – сказал я.
* * *
   Когда исчезает ребенок, пространство, которое он занимал, сразу заполняется десятками людей. Родственники, друзья, полиция, журналисты и корреспонденты, энергичные и шумные, создают ощущение сплоченности общества.
   Но в этом шуме особенно заметно отсутствие голоса самого ребенка. Его отсутствие вы чувствуете рядом с собой постоянно, оно взывает к вам из всех углов, от каждой игрушки. Это отсутствие – совсем не то, что на похоронах или поминках. Молчание мертвых несет в себе завершенность и окончательность, вы понимаете, что должны к нему привыкнуть. Но к молчанию пропавшего ребенка вы привыкать не хотите; вы отказываетесь принять его, и потому оно вопиет.
   Молчание мертвых значит «прощайте».
   Молчание исчезнувших значит «найдите меня».
   Казалось, в квартире Хелен Маккриди собралось чуть ли не пол-округи окрестных жителей и солидная часть личного состава бостонской полиции. Повсюду стояли полицейские телефонные аппараты, и ни один не простаивал без дела; еще несколько человек говорили по мобильникам. Коренастый мужчина в футболке с надписью «Я из Дот-Рэт[4], и горжусь этим» на секунду оторвался от сложенных стопкой на кофейном столике листовок:
   – Беатрис, четвертый канал приглашает Хелен завтра в шесть вечера.
   Какая-то женщина закрыла ладонью микрофон сотового телефона:
   – Звонят продюсеры Энни из Эй-эм[5], Хелен завтра утром сможет прийти на передачу?
   – Миссис Маккриди, – позвал полицейский из столовой, – вы нам нужны, подойдите на секундочку!
   Беатрис кивнула коренастому и женщине, бросила нам: «Спальня Аманды – первая дверь направо», и стала пробираться в сторону столовой.
   Дверь в комнату девочки была открыта, внутри было темно и тихо, звуки с улицы сюда не проникали. Послышался шум спускаемой воды, и из туалета, застегивая ширинку, вышел полицейский.
   – Друзья семьи? – спросил он.
   – Да.
   Он кивнул.
   – Ничего тут, пожалуйста, не трогайте.
   – Не тронем, – успокоила его Энджи.
   Он опять кивнул и прошел через прихожую на кухню.
   Надавив на выключатель ключом от машины, я зажег свет. Разумеется, здесь уже все обработали специальным порошком и проверили на наличие отпечатков пальцев, но я знал, что полиция не любит, когда на месте преступления трогают вещи без перчаток.
   Над кроваткой Аманды на шнуре с потолка свисала голая лампочка, отсутствие медного декоративного колпачка обнажало пыльные провода. Потолок давно требовал покраски, а летний зной сделал свое дело с развешанными по стенам плакатами: мне были видны три, и все они, свернутые в сплюснутые трубки, валялись у плинтуса. На стене, там, где они висели раньше, топорщились ошметки скотча.
   Планировкой эта квартира не отличалась от моей и других типовых квартир большинства трехэтажных домов этого квартала. Тут было две спальни, одна примерно в два раза больше другой. Бо́льшую – справа за туалетом напротив кухни – занимала Хелен, меньшую – Аманда. Первая окнами выходила на заднюю террасу и небольшой дворик, вторая – на соседний трехэтажный дом, и в полдень света здесь было так же мало, как и сейчас, в восемь часов вечера.
   Все в комнате было старое, мебели мало. Комод, стоявший напротив кроватки, явно купили на распродаже. Кроватка представляла собой пружинный каркас, на котором лежали: тюфячок, две простыни и сверху ватное одеяльце с изображением Короля-Льва. И одеяльце, и обе простыни были разных расцветок.
   На полу валялась, бессмысленно таращась в потолок, кукла; мягкий заяц повернулся на бочок, привалившись спинкой к комоду. На комоде стоял старый черно-белый телевизор, на тумбочке – небольшой радиоприемник, но никаких книжек, даже раскрасок в комнате не было.
   Я попробовал представить себе живущую здесь девочку. Я пересмотрел множество ее фотографий, но никак не мог себе представить, какое выражение принимало ее лицо, когда она входила в эту комнату, отправляясь спать, или когда просыпалась здесь утром.
   Пробовала ли она прикрепить упавшие плакаты к стене? Интересовалась ли книжками с пестрыми обложками и объемными картинками? Глазела ли перед сном на торчащий из стены длинный гвоздь над комодом или желтовато-коричневый подтек, расползшийся в углу с потолка до стены. Я взглянул на сияющие нарисованные глаза куклы, и мне захотелось наступить на них.
   – Мистер Кензи, мисс Дженнаро! – позвала нас из кухни Беатрис.
   Мы последний раз окинули взглядом комнату, я снова ключом погасил свет.
   На кухне, прислонившись к плите и засунув руки в карманы, стоял какой-то мужчина. По его лицу я понял, что он ждет именно нас. Он был чуть ниже меня ростом, широк и кругл, как бочка с дизельным топливом. Его лицо раскраснелось, будто он долго находился на солнце. В нем ощущалась какая-то суровость и непреклонность, казалось, он с первого взгляда видит собеседника насквозь.
   – Лейтенант Джек Дойл. – Он стремительно протянул мне руку.
   Я пожал ее.
   – Патрик Кензи.
   Энджи представилась сама и тоже пожала ему руку. Он внимательно всматривался в наши лица. Прочитать что-то на его лице было невозможно, но его долгий, внимательный взгляд обладал какой-то магнетической силой. Хотелось не отрываясь смотреть ему в глаза, хотя нам бы по разным соображениям следовало смотреть куда-нибудь в сторону.
   За последние несколько дней я не раз видел его по телевизору. Он возглавлял группу, занимающуюся расследованием преступлений против детей, и, когда он, глядя в камеру, говорил, что разыщет Аманду Маккриди во что бы то ни стало, телезрителю сразу становилось жаль тех, кто ее похитил.
   – Лейтенант Дойл хотел познакомиться с вами, – сказала Беатрис.
   – Ну, вот и познакомились, – кивнул я.
   Дойл улыбнулся.
   – Уделите мне минутку?
   Не дожидаясь ответа, он прошел к двери, выходящей на террасу, открыл ее и через плечо посмотрел на нас.
   – Видимо, придется, – вздохнула Энджи.
* * *
   Перила террасы нуждались в покраске даже сильнее, чем потолок в спальне Аманды. Стоило их коснуться, как облупившаяся, рассохшаяся краска начинала трещать. Пахло шашлыками, которые жарили где-то поблизости, из соседнего квартала доносились звуки, обычно сопровождающие вечерники на заднем дворе, – женский голос громко жаловался на солнечные ожоги, по радио выступала группа «Mighty Mighty Bosstones». Откуда-то доносился резкий смех, похожий на перестук ледяных кубиков в бокале. Не верилось, что уже октябрь и вот-вот наступит зима. Не верилось, что Аманда Маккриди уплывает от нас все дальше и дальше, а Земля продолжает себе вращаться.
   – Итак, – Дойл облокотился на перила, – распутали уже дело?
   Энджи страдальчески закатила глаза.
   – Нет, – ответил я, – но теперь уже совсем скоро.
   Дойл тихонько посмеялся, глядя вниз на цементную заплатку в асфальте и сухую траву под террасой.
   – Мы так понимаем, это вы не советовали Маккриди обращаться к нам?
   – С какой это стати?
   – На вашем месте я бы тоже так поступила. По той же причине, – сказала Энджи.
   Он повернулся и посмотрел на нее.
   – Поваров слишком много, – добавила она.
   – Отчасти дело в этом, – кивнул Дойл.
   – Расскажите про другую часть, – попросил я.
   Он сцепил пальцы и напряг руки, так что затрещали суставы.
   – Эти люди, думаете, как сыр в масле катаются? У них что, яхты, люстры, усыпанные бриллиантами, и все так скрыто, что даже я не знаю?
   – Нет.
   – С той истории с Джерри Глинном вы, говорят, дерете с клиентов довольно прилично.
   Энджи кивнула:
   – Гонорары тоже приходится выплачивать довольно приличные.
   Дойл слегка улыбнулся, отвернулся к перилам, держась за них обеими руками, и, стоя на каблуках, отклонился назад.
   – К тому времени, как вы найдете девочку, – сказал Дойл, – Лайонел и Беатрис окажутся в долгах на несколько сотен тысяч. Это в лучшем случае. А ведь они – всего лишь дядя и тетя, но будут покупать рекламное время на телевидении, давать объявления на целые полосы во все федеральные газеты, обклеят ее фотографиями рекламные щиты вдоль шоссе, будут нанимать экстрасенсов, шаманов и частных сыщиков. – Он снова повернулся к нам: – Они разорятся, понимаете?
   – Это одна из причин, почему мы пытались отказаться от этого дела, – сказал я.
   – В самом деле? – Он поднял бровь. – Тогда что вы тут делаете?
   – Беатрис настойчива, – сказала Энджи.
   Дойл обернулся на окно кухни.
   – Есть немного.
   – Странно, что мать Аманды никак себя не проявляет.
   Дойл пожал плечами.
   – В последнюю нашу встречу она была совсем осоловевшая от транквилизаторов, от прозака или что там дают теперь родителям пропавших детей. Послушайте, мне бы не хотелось портить отношения с людьми, которые могут помочь в поисках. Серьезно. Я хочу быть уверен, что, во-первых, вы не будете путаться под ногами; во-вторых, не станете рассказывать журналистам, что вас ввели в игру оттого, что в полиции все такие пеньки, что, плывя в лодке, воду найти не могут; и, в-третьих, не воспользуетесь бедой этих людей, – он кивнул в сторону окна кухни, – чтобы выжимать из них деньги. Потому что мне Лайонел и Беатрис нравятся, так уж сложилось. Они хорошие люди.
   – Повторите, пожалуйста, что там было во-вторых? – улыбнулся я.
   – Лейтенант, – сказала Энджи, – как уже было сказано, мы изо всех сил уклоняемся от этого дела. Вряд ли будем всерьез заниматься им и перебежим вам дорогу.
   Дойл уставился на нее долгим и пристальным взглядом:
   – Тогда что вы тут делаете?
   – Беатрис пока не принимает наш отказ.
   – А вы, значит, думаете, все изменится, и она примет?
   – Мы надеемся, – сказал я.
   Он кивнул и, отвернувшись, стал смотреть вниз.
   – Слишком долго.
   – Что «долго»? – не поняла Энджи.
   – С момента исчезновения четырехлетнего ребенка, – он вздохнул, – слишком много времени прошло.
   – У вас никаких зацепок?
   – Спорить, что они стоящие, на дом – не стану.
   – А на второсортную квартирку?
   Он пожал плечами.
   – Истолкую этот жест как «да нет, пожалуй».
   Он кивнул:
   – Да нет, пожалуй. – Отслоившаяся краска зашуршала у него под ладонями, как сухие листья. – Сказать вам, как я попал в эту разыскную службу? Примерно двадцать лет назад дочка моя, Шэннон… исчезла. На сутки. – Он обернулся к нам и выставил указательный палец. – Даже и суток не прошло. С четырех часов дня до примерно восьми следующего утра, но ей было шесть. Вы не можете представить, как долго тянется ночь, когда у вас пропал ребенок. Последними Шэннон видели ее друзья, она ехала домой на велосипеде, кто-то вспомнил, что за ней очень медленно ехала машина. – Дойл потер глаза, шумно выдохнул. – Мы нашли ее на следующее утро в дренажной канаве возле парка. Свалилась с велосипеда, переломала голени, потеряла сознание от боли.
   Он заметил выражение наших лиц и протестующее выставил ладонь.
   – Это все ерунда, – сказал он. – Две сломанные голени, боль страшная, она потом некоторое время вообще всего боялась, это была самая серьезная травма, с какой мы все, дочь, жена и я, столкнулись в детстве Шэннон. Повезло. Просто чертовски повезло. – Он торопливо перекрестился. – Зачем я вам все это рассказываю? Пока Шэннон разыскивала вся округа и мои друзья-полицейские, а мы с Тришей ходили и ездили повсюду и рвали на себе волосы от отчаяния, заехали по дороге выпить по чашке кофе. Хотели взять его с собой, поверьте. И вот две минуты, пока стояли в очереди в «Данкин Донатс», я взглянул на Тришу, она – на меня, ни слова не было сказано, но мы оба поняли, что, если Шэннон мертва, нам тоже не жить. И браку нашему конец. И счастью нашему конец. И вся наша жизнь отныне станет одной долгой дорогой боли. И больше ничего в ней не будет. Все то хорошее, на что мы надеялись, все, ради чего жили, – все это умрет с нашей дочкой.
   – И потому пошли работать в отдел по борьбе с преступлениями против детей?
   – Поэтому создал отдел по борьбе с преступлениями против детей. Это мое детище. У меня ушло на это пятнадцать лет, но я это сделал. Отдел существует, потому что тогда в пончиковой я взглянул на свою жену и понял, что никто не может пережить потери своего ребенка. Никто. Ни вы, ни я, ни даже неудачница Хелен Маккриди.
   – Хелен – неудачница? – спросила Энджи.
   Он приподнял бровь.
   – Знаете, почему она пошла к Дотти, а не наоборот?
   Мы покачали головами.
   – У Хелен кинескоп в телевизоре садится. Цвет то появляется, то исчезает, и Хелен это не нравится. Так она оставила ребенка и пошла к подружке.
   – Смотреть телевизор.
   Он кивнул:
   – Да, смотреть телевизор.
   – Ничего себе, – сказала Энджи.
   Он пристально посмотрел на нас с минуту, потом подтянул брюки и сказал:
   – Лучшие мои ребята Пул и Бруссард будут держать с вами связь. Если сможете помочь, честь вам и хвала. – Он снова потер лицо ладонями и покачал головой. – Черт. Устал я.
   – Вы когда последний раз спали? – спросила Энджи.
   – По-настоящему? – Он усмехнулся. – Несколько дней назад.
   – Вам помощник нужен.
   – Помощник мне не нужен. Мне этот ребенок нужен. Целый и невредимый. И еще вчера.

3

   Хелен Маккриди смотрела себя по телевизору. На экране она была в голубом платье и жакете в тон с приколотым к лацкану бутоном белой розы. Волосы красивой волной спадали на плечи. Минимум косметики, разве что неброские тени подчеркивали выразительность глаз.
   На настоящей Хелен Маккриди была розовая футболка с надписью «Рождена ходить по магазинам», и белые треники, обрезанные чуть выше колен. Собранные в конский хвост волосы столько раз перекрашивались, что уже забыли свой истинный цвет. Сейчас они напоминали нечто промежуточное между платиной и пшеничным полем, только пшеница была вся засаленная.
   На диване рядом с Хелен сидела женщина примерно того же возраста, но более полная и бледная. Всякий раз, как она подносила к губам сигарету и наклонялась вперед поближе к телевизору, на белой коже внутренней поверхности плеча становились видны ямочки целлюлита.
   – Смотри, Дотти, смотри, – сказала Хелен, – это Грегор и Хед Спарксы.
   – Да ты что! – Дотти указала на экран, там двое мужчин прошли позади журналиста, бравшего интервью у Хелен. Оба они помахали в камеру.
   – Видала, помахали, – улыбнулась Хелен. – Подонки.
   – Клевые попки, – заметила Дотти.
   Хелен поднесла к губам алюминиевую банку «Миллера» той же рукой, в которой держала сигарету, и, пока она пила, казалось, длинный изогнутый червячок пепла вот-вот коснется ее подбородка.