Страница:
– Успели рассмотреть? – спросила.
– Да.
– И как?
– Все хорошо. Может быть, слегка худоваты ноги…
– Да?!.
Она вытащила из воды правую ногу и, вытянув ее в подъеме, повертела в разные стороны, рассматривая.
– Однако на вкус и на цвет!.. – удовлетворилась она осмотром и опустила ногу обратно.
– Вы здесь одна?
– Да, – ответила.
– Первый раз?
– Нет.
– Я вас здесь не видел.
– Обычно я прихожу позже.
– Нравится здесь?
– Привыкла.
Зоя посмотрела на меня, без стеснения разглядывая мои шею и плечи.
– Хорошая мускулатура. Вы спортсмен?
– Что-то в этом роде.
– Часто здесь бываете?
– Достаточно.
– Я даю вам скидку в пятьдесят процентов. На входе у охраны будет вся необходимая информация. – Она снова поднялась и шагнула из ванны. – Пойдемте попаримся.
Мы сидели в парилке друг напротив друга, Зоя стирала с себя специальной варежкой конденсат и объясняла:
– Этот зал принадлежит мне. Конечно, не я его строила и не на свои деньги. Просто у меня был муж, с которым я развелась, и в качестве компенсации он оставил мне этот зал. Доходы сейчас не те, что раньше, но жить, тем более одной, можно… Чем занимаетесь вы?
– Любуюсь вами.
Она даже не улыбнулась на комплимент, а продолжала ждать ответа на поставленный вопрос.
– Я – военный.
– Вот как! – удивилась. – У меня никогда не было знакомых военных! Вы что же, артиллерист?
– Нет, я не артиллерист. Я – пилот.
– Летчик, – уточнила Зоя.
– Пилот, – настоял я. – Моя задача заключается в том, чтобы пилотировать ракету с ядерным зарядом на определенную цель.
– Поняла. Вы – камикадзе.
Я кивнул.
Зоя протянула мне варежку.
– Хотите? Очень полезно. После нее кожа становится гладкая-гладкая.
– Спасибо, не нужно, – отказался я.
– Что, скоро полет?
– Вероятно.
– Тогда действительно нет никакой разницы – лететь с гладкой кожей или с наждачной бумагой вместо таковой… Вам, наверное, хорошо заплатят?
– Я – патриот.
– А вашим родственникам?
– Я живу один.
Она кивнула в знак того, что все поняла.
– Поплаваем в бассейне?
– Да.
Мы вышли из парилки и, спустившись в воду, поплыли по разным дорожкам. Иногда я поворачивал голову и с удовольствием смотрел, как Зоя красиво плывет, изящно разгребая воду длинными руками.
– Мне хочется сделать для вас что-нибудь приятное, – сказала девушка, когда мы доплыли до бортика и встали на приступок. – Я тоже патриотка. У меня отзывчивое сердце, и я живу прямо над залом.
– У вас есть телефон? – спросил я, глядя, как по ее коже к пупку бегут мурашки, и испытывая сильное желание погладить Зоин шоколадный живот. – Мне нужно будет сделать один звонок.
– Я понимаю, что вам нужно сообщить командованию, где вы находитесь.
Я кивнул.
– Телефон есть…
Она вылезла из бассейна и села на корточки возле моей головы, торчащей из воды. Мне были видны складочки ее трусиков и бесцветные волоски на ногах. Стекала с груди вода.
– Квартира номер два, – негромко сказала она. – Но не торопитесь подниматься. Примите горячий душ, высушите феном волосы и причешитесь.
Она хотела уйти, но что-то вспомнила. Вновь присела.
– Так как вас зовут?
– Евгений.
– Квартира номер три.
– Так два или три?
– Звоните в любую. Весь этаж принадлежит мне.
– Договорились.
Она ушла, а я не торопясь принял душ, затем тщательно высушил феном волосы и поднялся в бар.
Посмотрев по телевизору последние новости и выпив чашку чая, я вышел из зала на улицу и, войдя в подъезд, поднялся на второй этаж.
Она не сразу отозвалась на звонок в квартиру номер два, а когда открыла, показалась мне на мгновение в нижнем белье, извинилась и закрыла за собой дверь в другую комнату.
– Я не успела одеться, – пояснила оттуда.
– Ничего, – ответил я, разглядывая огромную, в пятьдесят аршин, гостиную, в которой совершенно не было мебели. Лишь широкий диван у стены и огромная музыкальная система у окна. Зато во всю ширь, от стены до стены, лежал белый пушистый ковер.
– Я не люблю, когда много мебели, – пояснила Зоя, выйдя из комнаты. На ней был короткий, из шелковой ткани, халат с вензелем на груди. – Мебель слишком много потребляет воздуха. Мне не нравится, когда воздух спертый.
Она уселась на ковер, поджав под себя ноги.
– Вы хотели позвонить, – напомнила, кивнув на валяющуюся посреди комнаты телефонную трубку.
– Сначала я должен получить сообщение на пейджер. Я его пока не получил.
– Тогда приступим?
Я посмотрел на нее. Она была серьезна, лишь слегка дергались черные ресницы.
– Я не всегда так делаю, – сказала без тени волнения. – Мне кажется, что вы меня поймете… Евгений, кажется?
– Да.
– Это всего лишь второй раз, Евгений, после моего развода с мужем.
– Я вас пойму.
Только теперь она улыбнулась. Широко и белозубо. Вытащила из кармана халата пульт и щелкнула им. Медленно, словно в кинотеатре, погас свет, и ожила множеством огней музыкальная система у окна.
Я не слишком хорошо помню особенности того вечера, так как за ним была вереница похожих и таких же страстно насыщенных. Вспоминается лишь радость от обладания ею впервые. Запах ее жестких волос до сих пор стоит в ноздрях. Помнят смуглую кожу язык и губы, которые ломит при воспоминании о непроглоченной сладости. Худые ноги в ту ночь жили отдельной от нее жизнью – вздрагивали, как будто хотели куда-то бежать. Но все это из воспоминаний…
А тогда, насытившись, она откинулась на подушки, взяла со столика початок вареной кукурузы и, объедая его, спросила:
– Ты ничего не заметил?
– Все было хорошо, – ответил я.
– Я не об этом. Во мне ты ничего не заметил странного?
– Нет.
– Тогда смотри!
Она отбросила кукурузу и перевернулась на живот, подложив под подбородок руки.
Я смотрел на Зою, впитывая на память абсолютную обнаженность ее тела, с длинной шеей, сильной спиной и маленькими ягодицами, трамплином возвышающимися над худыми ляжками.
– Ну? – спросила она нетерпеливо.
– Ничего не вижу… странного, – добавил я.
– Темно, – догадалась Зоя и, пошарив по ковру, включила фарфоровую лампу.
И тут я увидел… Сначала я оторопел от того, что рассмотрел, и несколько секунд сидел с открытой навстречу всем ветрам челюстью, затем склонился над Зоей, чтобы лучше увидеть, и чуть было не засмеялся в голос.
Между Зонными ягодицами, между персиковыми половинками ее чресел, лежал тоненький, розовый, в ладошку длиной хвостик, нервно подрагивающий под моим ошеломленным взглядом.
– Видишь? – спросила она. – Ну?!
– Ага, – ответил я и прыснул от смеха.
– Чего смеешься? – недоуменно спросила она, приподнимаясь на локтях. При этом ее хвостик дрыгнул и шлепнул по правой ягодице. – Чего смешного!..
И тут я не удержался. Меня так разобрало, что минут пять я хохотал, не в силах остановиться, а Зоя сидела передо мною, не зная, разозлиться ей в ответ или так же неистово загоготать.
Уже отсмеявшись, икая от хохота, я вдруг почувствовал, что не опустел еще в этот вечер до дна, что есть во мне что-то трепещущее и отыскалось оно благодаря Зоиному хвостику, мечущемуся из стороны в сторону наподобие щенячьего. И тогда я набросился на нее, схватил в охапку и с большим вкусом, нежели впервые, любил ее разнообразно, включая и розовый хвостик, а также все, чем положила наслаждаться хитроумная природа.
– Как тебе? – спрашивала Зоя в первые дни нашего знакомства и проницательно заглядывала в мои глаза.
– Что? – уточнял я.
– Мой хвост.
– Я в восторге от него! Я обожаю твой атавизм!
– Да? – не доверяла она.
– Да-да! – убеждал я.
– Тогда смотри, что я умею делать!..
Она подходила к платяному шкафу или письменному столу, закрывала дверцу или ящик на ключик и бросала его на ковер. Затем снимала юбку вместе с трусами и поворачивалась к мебели спиной. Ее хвостик напрягался, шарил по дереву, отыскивая замочную скважину, а найдя ее, проникал внутрь кончиком, шебуршась там, как мышь в норе. Через некоторое время замок обязательно щелкал и дверца шкафа или ящик открывались.
– Ап! – взмахивала руками Зоя, а я в немом восторге неистово хлопал…
– Тот, кто был перед тобой, – рассказала она как-то, – тот, обнаружив хвост, упал в обморок!..
– А муж?
– Ему было все равно, с хвостом я или без! Он занимался финансами и женщинами почти не интересовался… "Либо любовь, либо деньги, – говорил супруг. – Двух одинаково сильных страстей в жизни не бывает!" А вот отец мой любил, как я в младенчестве, ползая по полу в чем мать родила, виляла хвостиком. Он и не позволил матери отвести меня к хирургу, хотя тогда было очень просто отрезать хвост…
Вероятно, именно из-за этого хвостика, маленького и розового, я влюбился в Зою до беспамятства. Я думал о ней днем и ночью, даже когда мне приходилось поливать из автомата мишени, изображающие врагов. И лишь одно меня успокаивало, что все пули ложатся точно в цель… В самые неподходящие моменты, например, когда нужно было сориентироваться по карте и выйти из леса в нужном направлении, в моем воображении непременно возникал ее маленький голый зад с виляющим хвостиком, и я сходил с ума от ревности, рисуя себе картины Зоиных измен. Я представлял себе здоровенного мужика с кавказскими усами, дарящего ей кольцо с бриллиантом, но надевающего его не на палец, а нанизывающего на хвостик. Тогда я бежал через густой кустарник, царапая шипами лицо в кровь.
– Почему я должна тебе изменить? – удивлялась она, когда я в любовном порыве рассказывал ей о своих страхах. – Я тебе не давала повода для ревности…
И действительно, мое хвостатое приобретение ни разу за время нашего общения ни словом, ни жестом не дало мне возможности усомниться в своей верности. Хотя поклонников у нее было великое множество. Все они происходили из спортивного зала, в котором она хозяйничала, и являли собою великолепные образцы мужского совершенства. Частенько мне приходилось вступать в единоборство с каким-нибудь особенно рьяным ухажером, но дело обычно дальше, чем схватка уничижительных взглядов, не заходило.
Когда Зоя была в хорошем настроении, она позволяла делать с ее хвостом все, что мне приходило в голову. Тогда я повязывал отросток бантиком и просил девушку изображать маленькую собачку таксу, умильно виляющую задом навстречу своему хозяину. Зоя тявкала, подражая четвероногому, и терлась щекой о мою ногу… Потом я разводил в банке краску и, наколов кнопками на фанеру лист ватмана, просил Зою, чтобы она нарисовала, исключительно с помощью хвоста, вазу с фруктами. К моему восторгу, она это делала, и получалось у нее это лихо, как у заправского художника.
– Ты могла бы выступать с этим номером в цирке! – восхищался я.
– Меня бы обвинили в насаждении порнографии!
Я тут же представлял себе эту картину, как Зоя при огромном стечении народа стоит посреди арены совершенно голая и рисует хвостом натюрморт. В этот момент волна ревности сшибала с насиженного места мою душу и начинала швырять ее по всему желудку.
– Оденься! – говорил я, мрачнея.
– А что случилось?
– Ничего.
– Опять что-то себе нафантазировал, – понимала она. – Экий ты дурак, братец, хоть и разведчик. Отмой мне лучше хвост от гуаши!
Она шла в ванную, я плелся за ней и, совершая эту гигиеническую процедуру, плеская на хвостик теплую водичку, совершенно забывал о своих видениях. Тогда мужское лишало меня возможности думать, я мягчел мозгами, но крепчая телом значительно, зарывался носом в Зоины черные волосы и вдыхал ее запах всеми легкими…
– Ты прав, – сказал я Бычкову. – Я рад, что у меня есть Зойка. Теперь я с удовольствием возвращаюсь домой!
Нас сбросили в тридцати верстах от городка Завязь. Ветра не было, и парашюты не разнесло по разным сторонам. Ржали в ночном небе лошади, и я боялся, что системы ПВО противника обнаружат нас раньше, чем мы приступим к выполнению задания.
Через пятнадцать минут отряд собрался вместе, и мы, запрягши лошадей в телегу и водрузив на нее гроб, тронулись в путь. К шести часам утра мы уже подходили к окраинам города, объясняя встречным прохожим, что ночью был предательски убит русский идеолог Метрического движения Прохор Поддонный, что это он, собственной персоной, находится в гробу.
Ближе к центру города нам все чаще попадались японские патрули, которые с настороженностью относились к нашей печальной процессии, хотя мы были одеты в форму перебежчиков, и непременно заставляли открывать гроб. Обнаруживая в нем всемирно известную личность со смертельной раной во лбу, маньчжуры что-то щебетали испуганно, кланялись покойнику и незамедлительно пропускали нас дальше.
Ориентируясь по карте города, мы к девяти утра вышли к дому, в котором, по данным разведки, остановился Прохор Поддонный.
– Куда? – спросила охрана, состоящая из русских перебежчиков.
– Кого охраняем? – спросил навстречу Бычков.
– Не ваше дело! – ответил, по всей видимости, начальник охраны.
– Уж не Прохора ли Поддонного?
– Не твое дело! – огрызнулся начальник и предупреждающе повел стволом автомата.
– Тебя сегодня расстреляют! – сказал Бычков равнодушным голосом.
– Чего? – не понял детина.
– Тот, кого вы тут охраняете, был застрелен сегодня ночью!
– Чего-чего!
Казалось, что еще мгновение и начальник охраны нажмет на спусковой крючок, обрывая наши жизни телохранительским рвением.
– Покажи ему! – приказал я одному из своих людей.
Солдат приоткрыл крышку гроба и представил изумленной охране труп того, кого они призваны были охранять, кто, по их разумению, должен был сейчас спать в теплой постели. Детина побледнел лицом и в изумлении опустил автомат.
– Да как же это!.. – пролепетал он. – Как же!..
– Арестовать! – приказал я, и в одно мгновение обескураженную охрану разоружили. – Отведите их в Управу!
Шестеро наших людей окружили четырех охранников и под конвоем повели их по соседней улице.
Конечно, ни в какую Управу их не конвоировали. Задача была проста – завести противника в лес, уничтожить, не привлекая внимания, и выходить затем на обусловленное место.
Дорога к Прохору Поддонному была открыта, и мы с Бычковым вошли в дом.
Автор Метрической системы спал так глубоко и так сладко, как может спать только младенец, чей мозг не отягощен никакими проблемами. Идеолог подложил пухлую ладонь под щеку, полными губами посасывал большой палец, и снилось ему, верно, что-то хорошее, наверняка из лучшей жизни.
Солдаты осторожно опустили на пол гроб, а Бычков, потрепав изменника по щеке, ударил его затем по темени ручкой пистолета. Поддонный пустил густую слюну и, не просыпаясь, потерял сознание.
– Не убил? – спросил я, когда Прохора подняли с кровати и положили в гроб на место брата.
– Нет, – обиделся Бычков. – Все профессионально.
Мертвого олигофрена уложили на налаженную перину и укрыли пуховым одеялом. Гроб вытащили из дома и, поставив его на телегу, тронулись в обратный путь.
Добрались до места без всяких приключений, соединившись по дороге с нашими солдатами, и через десять минут услышали шум приближающегося самолета.
Двенадцать человек встали в ряд, поддерживая бессознанное тело Поддонного, и, когда самолет проходил на малой скорости низко над землей, все одновременно присели, согнув колени, и были подхвачены огромной улавливающей сетью, которую через минуту втянула в кабину мощная лебедка.
– Ваше задание выполнено! – сообщил я по радио генерал-полковнику, когда мы отлетели от Завязи на приличное расстояние. – Прохор Поддонный, автор Метрической системы, изменник Родины, арестован!
– Спасибо, сынки! – услышал я в ответ растроганный голос командира. – Родина верила вам, сынки, и Родина в вас не ошиблась! Всем предоставляю десятидневный отпуск!
– А Героя? – вскричал Бычков.
Я отключил радио и ответил товарищу:
– Такие дела быстро не решаются. Вот прилетим в Москву, Поддонного будут судить, а уж потом решат наградной вопрос…
Арестованный пришел в себя, когда мы подлетали к Москве.
– Где я? – спросил он, держась за голову.
– Вы в самолете, принадлежащем российской армии.
– Меня захватили?
– Да, – подтвердил я.
– Как вам это удалось? – спросил Поддонный и, надо отдать ему должное, прекрасно держал себя в руках, ничуть не волнуясь, во всяком случае не выказывая этого. Он разглядывал в иллюминатор подмосковные огни и шумно дышал заложенным носом.
– Мы использовали вашего брата.
– Брата? – удивился изменник и повернул голову.
– Ага. Близнеца.
– Гаврилу?..
– Вместо вас мы оставили в кровати его тело.
Поддонный ковырнул с затылка запекшуюся кровь и растерянно посмотрел на меня.
– Вы его убили? – спросил он дрогнувшим голосом.
– Мы вынуждены были сделать это, так как он мог нас выдать.
– Он же был болен. Это же… Это все равно что младенца убить!..
– Виноваты в этом только вы.
Неожиданно Поддонный заплакал. Он не стеснялся слез, а, подвывая, размазывал их по лицу вместе с кровью.
– Ы-ы-ы-ы-ы… У меня больше никого не осталось, – объяснял, плача, Прохор. – Был один брат… Ы-ы-ы-ы… А вы его убили… Ы-ы-ы-ы-ы… Он был безобидный… Ы-ы-ы-ы-ы-ы!..
– Метр ваш его убил, а не мы! – встрял Бычков.
Поддонный взял себя в руки и перестал завывать осенним ветром. Он попросил у меня фляжку и, глотнув воды, сказал:
– Вы все когда-нибудь поймете, что такое метр! Когда-нибудь вы осознаете, какие блага сулят эти сто десятимиллиметровых сантиметров, заполняющих метр! Наступят времена, когда все, и стар и млад, поклонятся литру и километру, а аршины и версты отправятся в небытие на веки вечные!
– А чем вам не нравятся наши аршины? – спросил Бычков. – Вас ведь мать в детстве мерила вершками, а не сантиметрами. Аршины и версты – ваша Родина! А вы ее японцам! Нехорошо это!..
Поддонный ничего не ответил на это, лишь прошептал под нос:
– Ах, Гаврила…
На асфальте московского военного аэродрома он вдохнул всей грудью осень и шагнул в зарешеченный грузовик армейской разведки.
Через месяц состоялся суд, который, несмотря на все причиненные подсудимым беды и горести, вынес не смертный приговор, а наказал изменника пожизненным заточением в одиночной камере.
Меня и Бычкова наградили квартирами в центре Москвы, а еще через месяц при выполнении очередного задания в мою спину, между пятым и шестым позвонками, вонзилась стрела с золотым наконечником.
Я потерял подвижность нижней части тела и вместе с ней Зою. Она стояла на коленях перед моей больничной койкой, целовала мои пальцы и плакала, объясняя, что у нее не получится жить со мной, инвалидом, что она знает, что тварь бессовестная, но вместе с этим ничего не может с собой поделать, и что у нее появился новый друг – финн Ракьевяре, цирковой импресарио, и все такое…
Она еще один раз зашла в больницу, месяца через полтора, поздравить меня с днем рождения. Поцеловала в щеку и позволила себя обнять в подарок. Там, под тканью юбки, проведя по ягодицам рукой, между горячими половинками я не обнаружил хвоста…
Милая Анна!
Закончив это письмо к вам, этот маленький рассказ о себе, я вдруг услышал чьи-то всхлипывания.
– Это вы плачете? – спросил я.
– Я, – подтвердил Hiprotomus Viktotolamus. – Вы тронули меня своим рассказом! Удивительно сентиментальная история. Очень и очень печальная!
– Эта история не для вас была предназначена! – разозлился я.
– Я тоже хочу продолжить свою историю! – не слушал меня жук. – Когда я был человеком…
– Позже! – прервал я и капнул на шишку перекисью водорода.
– Ах!.. – проговорил жук.
ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ
– Да.
– И как?
– Все хорошо. Может быть, слегка худоваты ноги…
– Да?!.
Она вытащила из воды правую ногу и, вытянув ее в подъеме, повертела в разные стороны, рассматривая.
– Однако на вкус и на цвет!.. – удовлетворилась она осмотром и опустила ногу обратно.
– Вы здесь одна?
– Да, – ответила.
– Первый раз?
– Нет.
– Я вас здесь не видел.
– Обычно я прихожу позже.
– Нравится здесь?
– Привыкла.
Зоя посмотрела на меня, без стеснения разглядывая мои шею и плечи.
– Хорошая мускулатура. Вы спортсмен?
– Что-то в этом роде.
– Часто здесь бываете?
– Достаточно.
– Я даю вам скидку в пятьдесят процентов. На входе у охраны будет вся необходимая информация. – Она снова поднялась и шагнула из ванны. – Пойдемте попаримся.
Мы сидели в парилке друг напротив друга, Зоя стирала с себя специальной варежкой конденсат и объясняла:
– Этот зал принадлежит мне. Конечно, не я его строила и не на свои деньги. Просто у меня был муж, с которым я развелась, и в качестве компенсации он оставил мне этот зал. Доходы сейчас не те, что раньше, но жить, тем более одной, можно… Чем занимаетесь вы?
– Любуюсь вами.
Она даже не улыбнулась на комплимент, а продолжала ждать ответа на поставленный вопрос.
– Я – военный.
– Вот как! – удивилась. – У меня никогда не было знакомых военных! Вы что же, артиллерист?
– Нет, я не артиллерист. Я – пилот.
– Летчик, – уточнила Зоя.
– Пилот, – настоял я. – Моя задача заключается в том, чтобы пилотировать ракету с ядерным зарядом на определенную цель.
– Поняла. Вы – камикадзе.
Я кивнул.
Зоя протянула мне варежку.
– Хотите? Очень полезно. После нее кожа становится гладкая-гладкая.
– Спасибо, не нужно, – отказался я.
– Что, скоро полет?
– Вероятно.
– Тогда действительно нет никакой разницы – лететь с гладкой кожей или с наждачной бумагой вместо таковой… Вам, наверное, хорошо заплатят?
– Я – патриот.
– А вашим родственникам?
– Я живу один.
Она кивнула в знак того, что все поняла.
– Поплаваем в бассейне?
– Да.
Мы вышли из парилки и, спустившись в воду, поплыли по разным дорожкам. Иногда я поворачивал голову и с удовольствием смотрел, как Зоя красиво плывет, изящно разгребая воду длинными руками.
– Мне хочется сделать для вас что-нибудь приятное, – сказала девушка, когда мы доплыли до бортика и встали на приступок. – Я тоже патриотка. У меня отзывчивое сердце, и я живу прямо над залом.
– У вас есть телефон? – спросил я, глядя, как по ее коже к пупку бегут мурашки, и испытывая сильное желание погладить Зоин шоколадный живот. – Мне нужно будет сделать один звонок.
– Я понимаю, что вам нужно сообщить командованию, где вы находитесь.
Я кивнул.
– Телефон есть…
Она вылезла из бассейна и села на корточки возле моей головы, торчащей из воды. Мне были видны складочки ее трусиков и бесцветные волоски на ногах. Стекала с груди вода.
– Квартира номер два, – негромко сказала она. – Но не торопитесь подниматься. Примите горячий душ, высушите феном волосы и причешитесь.
Она хотела уйти, но что-то вспомнила. Вновь присела.
– Так как вас зовут?
– Евгений.
– Квартира номер три.
– Так два или три?
– Звоните в любую. Весь этаж принадлежит мне.
– Договорились.
Она ушла, а я не торопясь принял душ, затем тщательно высушил феном волосы и поднялся в бар.
Посмотрев по телевизору последние новости и выпив чашку чая, я вышел из зала на улицу и, войдя в подъезд, поднялся на второй этаж.
Она не сразу отозвалась на звонок в квартиру номер два, а когда открыла, показалась мне на мгновение в нижнем белье, извинилась и закрыла за собой дверь в другую комнату.
– Я не успела одеться, – пояснила оттуда.
– Ничего, – ответил я, разглядывая огромную, в пятьдесят аршин, гостиную, в которой совершенно не было мебели. Лишь широкий диван у стены и огромная музыкальная система у окна. Зато во всю ширь, от стены до стены, лежал белый пушистый ковер.
– Я не люблю, когда много мебели, – пояснила Зоя, выйдя из комнаты. На ней был короткий, из шелковой ткани, халат с вензелем на груди. – Мебель слишком много потребляет воздуха. Мне не нравится, когда воздух спертый.
Она уселась на ковер, поджав под себя ноги.
– Вы хотели позвонить, – напомнила, кивнув на валяющуюся посреди комнаты телефонную трубку.
– Сначала я должен получить сообщение на пейджер. Я его пока не получил.
– Тогда приступим?
Я посмотрел на нее. Она была серьезна, лишь слегка дергались черные ресницы.
– Я не всегда так делаю, – сказала без тени волнения. – Мне кажется, что вы меня поймете… Евгений, кажется?
– Да.
– Это всего лишь второй раз, Евгений, после моего развода с мужем.
– Я вас пойму.
Только теперь она улыбнулась. Широко и белозубо. Вытащила из кармана халата пульт и щелкнула им. Медленно, словно в кинотеатре, погас свет, и ожила множеством огней музыкальная система у окна.
Я не слишком хорошо помню особенности того вечера, так как за ним была вереница похожих и таких же страстно насыщенных. Вспоминается лишь радость от обладания ею впервые. Запах ее жестких волос до сих пор стоит в ноздрях. Помнят смуглую кожу язык и губы, которые ломит при воспоминании о непроглоченной сладости. Худые ноги в ту ночь жили отдельной от нее жизнью – вздрагивали, как будто хотели куда-то бежать. Но все это из воспоминаний…
А тогда, насытившись, она откинулась на подушки, взяла со столика початок вареной кукурузы и, объедая его, спросила:
– Ты ничего не заметил?
– Все было хорошо, – ответил я.
– Я не об этом. Во мне ты ничего не заметил странного?
– Нет.
– Тогда смотри!
Она отбросила кукурузу и перевернулась на живот, подложив под подбородок руки.
Я смотрел на Зою, впитывая на память абсолютную обнаженность ее тела, с длинной шеей, сильной спиной и маленькими ягодицами, трамплином возвышающимися над худыми ляжками.
– Ну? – спросила она нетерпеливо.
– Ничего не вижу… странного, – добавил я.
– Темно, – догадалась Зоя и, пошарив по ковру, включила фарфоровую лампу.
И тут я увидел… Сначала я оторопел от того, что рассмотрел, и несколько секунд сидел с открытой навстречу всем ветрам челюстью, затем склонился над Зоей, чтобы лучше увидеть, и чуть было не засмеялся в голос.
Между Зонными ягодицами, между персиковыми половинками ее чресел, лежал тоненький, розовый, в ладошку длиной хвостик, нервно подрагивающий под моим ошеломленным взглядом.
– Видишь? – спросила она. – Ну?!
– Ага, – ответил я и прыснул от смеха.
– Чего смеешься? – недоуменно спросила она, приподнимаясь на локтях. При этом ее хвостик дрыгнул и шлепнул по правой ягодице. – Чего смешного!..
И тут я не удержался. Меня так разобрало, что минут пять я хохотал, не в силах остановиться, а Зоя сидела передо мною, не зная, разозлиться ей в ответ или так же неистово загоготать.
Уже отсмеявшись, икая от хохота, я вдруг почувствовал, что не опустел еще в этот вечер до дна, что есть во мне что-то трепещущее и отыскалось оно благодаря Зоиному хвостику, мечущемуся из стороны в сторону наподобие щенячьего. И тогда я набросился на нее, схватил в охапку и с большим вкусом, нежели впервые, любил ее разнообразно, включая и розовый хвостик, а также все, чем положила наслаждаться хитроумная природа.
– Как тебе? – спрашивала Зоя в первые дни нашего знакомства и проницательно заглядывала в мои глаза.
– Что? – уточнял я.
– Мой хвост.
– Я в восторге от него! Я обожаю твой атавизм!
– Да? – не доверяла она.
– Да-да! – убеждал я.
– Тогда смотри, что я умею делать!..
Она подходила к платяному шкафу или письменному столу, закрывала дверцу или ящик на ключик и бросала его на ковер. Затем снимала юбку вместе с трусами и поворачивалась к мебели спиной. Ее хвостик напрягался, шарил по дереву, отыскивая замочную скважину, а найдя ее, проникал внутрь кончиком, шебуршась там, как мышь в норе. Через некоторое время замок обязательно щелкал и дверца шкафа или ящик открывались.
– Ап! – взмахивала руками Зоя, а я в немом восторге неистово хлопал…
– Тот, кто был перед тобой, – рассказала она как-то, – тот, обнаружив хвост, упал в обморок!..
– А муж?
– Ему было все равно, с хвостом я или без! Он занимался финансами и женщинами почти не интересовался… "Либо любовь, либо деньги, – говорил супруг. – Двух одинаково сильных страстей в жизни не бывает!" А вот отец мой любил, как я в младенчестве, ползая по полу в чем мать родила, виляла хвостиком. Он и не позволил матери отвести меня к хирургу, хотя тогда было очень просто отрезать хвост…
Вероятно, именно из-за этого хвостика, маленького и розового, я влюбился в Зою до беспамятства. Я думал о ней днем и ночью, даже когда мне приходилось поливать из автомата мишени, изображающие врагов. И лишь одно меня успокаивало, что все пули ложатся точно в цель… В самые неподходящие моменты, например, когда нужно было сориентироваться по карте и выйти из леса в нужном направлении, в моем воображении непременно возникал ее маленький голый зад с виляющим хвостиком, и я сходил с ума от ревности, рисуя себе картины Зоиных измен. Я представлял себе здоровенного мужика с кавказскими усами, дарящего ей кольцо с бриллиантом, но надевающего его не на палец, а нанизывающего на хвостик. Тогда я бежал через густой кустарник, царапая шипами лицо в кровь.
– Почему я должна тебе изменить? – удивлялась она, когда я в любовном порыве рассказывал ей о своих страхах. – Я тебе не давала повода для ревности…
И действительно, мое хвостатое приобретение ни разу за время нашего общения ни словом, ни жестом не дало мне возможности усомниться в своей верности. Хотя поклонников у нее было великое множество. Все они происходили из спортивного зала, в котором она хозяйничала, и являли собою великолепные образцы мужского совершенства. Частенько мне приходилось вступать в единоборство с каким-нибудь особенно рьяным ухажером, но дело обычно дальше, чем схватка уничижительных взглядов, не заходило.
Когда Зоя была в хорошем настроении, она позволяла делать с ее хвостом все, что мне приходило в голову. Тогда я повязывал отросток бантиком и просил девушку изображать маленькую собачку таксу, умильно виляющую задом навстречу своему хозяину. Зоя тявкала, подражая четвероногому, и терлась щекой о мою ногу… Потом я разводил в банке краску и, наколов кнопками на фанеру лист ватмана, просил Зою, чтобы она нарисовала, исключительно с помощью хвоста, вазу с фруктами. К моему восторгу, она это делала, и получалось у нее это лихо, как у заправского художника.
– Ты могла бы выступать с этим номером в цирке! – восхищался я.
– Меня бы обвинили в насаждении порнографии!
Я тут же представлял себе эту картину, как Зоя при огромном стечении народа стоит посреди арены совершенно голая и рисует хвостом натюрморт. В этот момент волна ревности сшибала с насиженного места мою душу и начинала швырять ее по всему желудку.
– Оденься! – говорил я, мрачнея.
– А что случилось?
– Ничего.
– Опять что-то себе нафантазировал, – понимала она. – Экий ты дурак, братец, хоть и разведчик. Отмой мне лучше хвост от гуаши!
Она шла в ванную, я плелся за ней и, совершая эту гигиеническую процедуру, плеская на хвостик теплую водичку, совершенно забывал о своих видениях. Тогда мужское лишало меня возможности думать, я мягчел мозгами, но крепчая телом значительно, зарывался носом в Зоины черные волосы и вдыхал ее запах всеми легкими…
– Ты прав, – сказал я Бычкову. – Я рад, что у меня есть Зойка. Теперь я с удовольствием возвращаюсь домой!
Нас сбросили в тридцати верстах от городка Завязь. Ветра не было, и парашюты не разнесло по разным сторонам. Ржали в ночном небе лошади, и я боялся, что системы ПВО противника обнаружат нас раньше, чем мы приступим к выполнению задания.
Через пятнадцать минут отряд собрался вместе, и мы, запрягши лошадей в телегу и водрузив на нее гроб, тронулись в путь. К шести часам утра мы уже подходили к окраинам города, объясняя встречным прохожим, что ночью был предательски убит русский идеолог Метрического движения Прохор Поддонный, что это он, собственной персоной, находится в гробу.
Ближе к центру города нам все чаще попадались японские патрули, которые с настороженностью относились к нашей печальной процессии, хотя мы были одеты в форму перебежчиков, и непременно заставляли открывать гроб. Обнаруживая в нем всемирно известную личность со смертельной раной во лбу, маньчжуры что-то щебетали испуганно, кланялись покойнику и незамедлительно пропускали нас дальше.
Ориентируясь по карте города, мы к девяти утра вышли к дому, в котором, по данным разведки, остановился Прохор Поддонный.
– Куда? – спросила охрана, состоящая из русских перебежчиков.
– Кого охраняем? – спросил навстречу Бычков.
– Не ваше дело! – ответил, по всей видимости, начальник охраны.
– Уж не Прохора ли Поддонного?
– Не твое дело! – огрызнулся начальник и предупреждающе повел стволом автомата.
– Тебя сегодня расстреляют! – сказал Бычков равнодушным голосом.
– Чего? – не понял детина.
– Тот, кого вы тут охраняете, был застрелен сегодня ночью!
– Чего-чего!
Казалось, что еще мгновение и начальник охраны нажмет на спусковой крючок, обрывая наши жизни телохранительским рвением.
– Покажи ему! – приказал я одному из своих людей.
Солдат приоткрыл крышку гроба и представил изумленной охране труп того, кого они призваны были охранять, кто, по их разумению, должен был сейчас спать в теплой постели. Детина побледнел лицом и в изумлении опустил автомат.
– Да как же это!.. – пролепетал он. – Как же!..
– Арестовать! – приказал я, и в одно мгновение обескураженную охрану разоружили. – Отведите их в Управу!
Шестеро наших людей окружили четырех охранников и под конвоем повели их по соседней улице.
Конечно, ни в какую Управу их не конвоировали. Задача была проста – завести противника в лес, уничтожить, не привлекая внимания, и выходить затем на обусловленное место.
Дорога к Прохору Поддонному была открыта, и мы с Бычковым вошли в дом.
Автор Метрической системы спал так глубоко и так сладко, как может спать только младенец, чей мозг не отягощен никакими проблемами. Идеолог подложил пухлую ладонь под щеку, полными губами посасывал большой палец, и снилось ему, верно, что-то хорошее, наверняка из лучшей жизни.
Солдаты осторожно опустили на пол гроб, а Бычков, потрепав изменника по щеке, ударил его затем по темени ручкой пистолета. Поддонный пустил густую слюну и, не просыпаясь, потерял сознание.
– Не убил? – спросил я, когда Прохора подняли с кровати и положили в гроб на место брата.
– Нет, – обиделся Бычков. – Все профессионально.
Мертвого олигофрена уложили на налаженную перину и укрыли пуховым одеялом. Гроб вытащили из дома и, поставив его на телегу, тронулись в обратный путь.
Добрались до места без всяких приключений, соединившись по дороге с нашими солдатами, и через десять минут услышали шум приближающегося самолета.
Двенадцать человек встали в ряд, поддерживая бессознанное тело Поддонного, и, когда самолет проходил на малой скорости низко над землей, все одновременно присели, согнув колени, и были подхвачены огромной улавливающей сетью, которую через минуту втянула в кабину мощная лебедка.
– Ваше задание выполнено! – сообщил я по радио генерал-полковнику, когда мы отлетели от Завязи на приличное расстояние. – Прохор Поддонный, автор Метрической системы, изменник Родины, арестован!
– Спасибо, сынки! – услышал я в ответ растроганный голос командира. – Родина верила вам, сынки, и Родина в вас не ошиблась! Всем предоставляю десятидневный отпуск!
– А Героя? – вскричал Бычков.
Я отключил радио и ответил товарищу:
– Такие дела быстро не решаются. Вот прилетим в Москву, Поддонного будут судить, а уж потом решат наградной вопрос…
Арестованный пришел в себя, когда мы подлетали к Москве.
– Где я? – спросил он, держась за голову.
– Вы в самолете, принадлежащем российской армии.
– Меня захватили?
– Да, – подтвердил я.
– Как вам это удалось? – спросил Поддонный и, надо отдать ему должное, прекрасно держал себя в руках, ничуть не волнуясь, во всяком случае не выказывая этого. Он разглядывал в иллюминатор подмосковные огни и шумно дышал заложенным носом.
– Мы использовали вашего брата.
– Брата? – удивился изменник и повернул голову.
– Ага. Близнеца.
– Гаврилу?..
– Вместо вас мы оставили в кровати его тело.
Поддонный ковырнул с затылка запекшуюся кровь и растерянно посмотрел на меня.
– Вы его убили? – спросил он дрогнувшим голосом.
– Мы вынуждены были сделать это, так как он мог нас выдать.
– Он же был болен. Это же… Это все равно что младенца убить!..
– Виноваты в этом только вы.
Неожиданно Поддонный заплакал. Он не стеснялся слез, а, подвывая, размазывал их по лицу вместе с кровью.
– Ы-ы-ы-ы-ы… У меня больше никого не осталось, – объяснял, плача, Прохор. – Был один брат… Ы-ы-ы-ы… А вы его убили… Ы-ы-ы-ы-ы… Он был безобидный… Ы-ы-ы-ы-ы-ы!..
– Метр ваш его убил, а не мы! – встрял Бычков.
Поддонный взял себя в руки и перестал завывать осенним ветром. Он попросил у меня фляжку и, глотнув воды, сказал:
– Вы все когда-нибудь поймете, что такое метр! Когда-нибудь вы осознаете, какие блага сулят эти сто десятимиллиметровых сантиметров, заполняющих метр! Наступят времена, когда все, и стар и млад, поклонятся литру и километру, а аршины и версты отправятся в небытие на веки вечные!
– А чем вам не нравятся наши аршины? – спросил Бычков. – Вас ведь мать в детстве мерила вершками, а не сантиметрами. Аршины и версты – ваша Родина! А вы ее японцам! Нехорошо это!..
Поддонный ничего не ответил на это, лишь прошептал под нос:
– Ах, Гаврила…
На асфальте московского военного аэродрома он вдохнул всей грудью осень и шагнул в зарешеченный грузовик армейской разведки.
Через месяц состоялся суд, который, несмотря на все причиненные подсудимым беды и горести, вынес не смертный приговор, а наказал изменника пожизненным заточением в одиночной камере.
Меня и Бычкова наградили квартирами в центре Москвы, а еще через месяц при выполнении очередного задания в мою спину, между пятым и шестым позвонками, вонзилась стрела с золотым наконечником.
Я потерял подвижность нижней части тела и вместе с ней Зою. Она стояла на коленях перед моей больничной койкой, целовала мои пальцы и плакала, объясняя, что у нее не получится жить со мной, инвалидом, что она знает, что тварь бессовестная, но вместе с этим ничего не может с собой поделать, и что у нее появился новый друг – финн Ракьевяре, цирковой импресарио, и все такое…
Она еще один раз зашла в больницу, месяца через полтора, поздравить меня с днем рождения. Поцеловала в щеку и позволила себя обнять в подарок. Там, под тканью юбки, проведя по ягодицам рукой, между горячими половинками я не обнаружил хвоста…
Милая Анна!
Закончив это письмо к вам, этот маленький рассказ о себе, я вдруг услышал чьи-то всхлипывания.
– Это вы плачете? – спросил я.
– Я, – подтвердил Hiprotomus Viktotolamus. – Вы тронули меня своим рассказом! Удивительно сентиментальная история. Очень и очень печальная!
– Эта история не для вас была предназначена! – разозлился я.
– Я тоже хочу продолжить свою историю! – не слушал меня жук. – Когда я был человеком…
– Позже! – прервал я и капнул на шишку перекисью водорода.
– Ах!.. – проговорил жук.
ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ
Отправлено 27-го января
по адресу: Москва, Старый Арбат, 4.
Евгению Молокану.
Милый мой, дорогой, единственный!
Сколько же несчастий выпало на вашу бедную голову!.. Читая строки вашего исповедального письма, я вынуждена была то и дело прерываться, устраивая длительные отвлечения на телевизор, дабы унять и утереть слезы, ручьями текшие по моим щекам!..
В вашей судьбе так много общего с моей жизнью, что я уже не стесняюсь кричать во всеуслышание, что вы самый близкий мне человек на этой земле, что нет и не будет никого дороже вас во веки вечные!
Страдания, выпавшие на нашу долю, есть не что иное, как испытания судьбы, тренировка настоящего чувства, пришедшего лишь сейчас, когда наши души подготовлены к нему! Я уже радуюсь, что Бог послал мне паралич, иначе бы мы не повстречались в суете, и я бы прожила всю жизнь в глупости и никчемности!..
Теперь вы есть у меня!.. Я счастлива этим!..
В среду он опять пришел… Ночью…
В этот раз я не услышала его шагов.
Вероятно, Владимир Викторович был очень осторожен и с помощью специального устройства выдавил в прихожей окно. Он влез в дом, крадучись подошел к кровати, в которой я спала, и со всей силы ударил по моему носу. Ошеломляющая боль вырвала меня из сна, я открыла глаза, но лишь кровавые круги плыли перед глазами, густо стекая из носа в рот юшкой.
– Ну что, гадина! – услышала я голос. – Не нравится тебе!
Я узнала его голос тут же и испугалась страшно, до немоты, до отвисшей челюсти. Я смотрела на него выпученными глазами, а он подсвечивался из окна луной и улыбался жутко.
– Узнала, – прошипел он довольно. – Вижу, узнала!.. Я на рыбалку шел, дай, думаю, по дороге к соседке загляну! Думаю, рада будет! И вот ведь, не ошибся!.. Правда, Анна Фридриховна? Рады вы мне?
Я облизала губы и проглотила капли крови, сочащиеся из носа.
– Не слышу ответа! – прорычал Владимир Викторович, и в его руке блеснул луной нож.
Зарежет, – решила я и мне стало невыносимо жаль себя. Я представила свое лицо со стороны – окровавленное, беззащитное, и всхлипнула многократно.
– Будешь отвечать, тварь?!
– Я рада, – удалось мне выдавить.
– Я не об этом! – он навис надо мной, блестя маленькими зубами. – Кто такой Молокан, спрашиваю? Почему о нем нет информации в справочном бюро?!. Где найденный тобой ящик?!.
– Музыкант, – пролепетала я, пуская носом розовые пузыри. – Вы ведь сами знаете, что в ящике саксофон…
Лицо сапера исказилось от ненависти. Он зашевелил ножичком и зашептал отчетливо:
– Сейчас я от тебя кусочки отрезать буду!
Владимир Викторович сбросил с меня одеяло и оглядел от макушки до пяток:
– Начну резать с мест, которых ты не чувствуешь! Мизинчик с правой ноги срежу. Знаешь, как грибки срезают под корешок? – Он улыбнулся. – С другой стороны, зачем тебе мизинец, да впрочем как и другие пальцы! Ходить ты не ходишь, а красотами твоих ног любоваться некому!
– Что вы хотите? – спросила я жалобно. – Не мучайте меня! Я ни в чем не виновата!
Моя слабость только раззадорила его. Сапер шлепнул мне на живот ладонь, затем высунул язык и пошевелил кончиком, как змея.
– Семя мое галактиками ценится, а ты его на грязный пол проливаешь! Энергия моя – энергия всех горящих звезд, а ты ее на ложь переводишь! – С красного языка капнула слюна. – Что в ящике, спрашиваю?!
И тут спасительная мысль пришла мне в голову. Я прокашлялась и, набрав в легкие воздух, во все горло крикнула:
– Лучший Друг! Помоги мне! Лучший Друг!!!
Оставленная накануне на столе после хозяйственных дел рука сбросила полотенце и, перебирая пальцами, побежала по полу.
– Что такое? – вскинулся сапер, услышав за спиной дробный звук. – Ты кого зовешь, гадина?!
Но не успел он договорить последних слов, не успел выставить для защиты свой ножичек, посеребренный луной, как со спины, по ноге, к горлу его взбежала рука и вцепилась железными пальцами в самый кадык.
Владимир Викторович оторопел от неожиданности, хрюкнул от стального зажима на горле и выпучил во тьме глаза.
– Хххе-е-е-е… – захрипел он.
Я видела, как взбугрились на Лучшем Друге мускулы, как жестко мяли пальцы адамово яблоко на шее сапера, лицо которого с каждой секундой наливалось синевой, а душа, казалось, вот-вот готова вырваться из вишневого рта.
– Хххе-е-е-е… – вышел из горла последний воздух, и сапер взмахнул вооруженной рукой, словно подстреленная птица.
– Отпусти его! – приказала я, когда лишь мгновение отделяло Владимира Викторовича от небытия. – Отпусти его, Лучший Друг, и жди меня на кухне!
В ту же секунду рука распустила свой смертельный зажим и ежиком, забарабанив пальчиками по полу, скрылась на кухне.
Не понимающий, что произошло, что стряслось с ним, сапер ошеломленно стоял и раскачивался как стрелка от метронома. Рот его был открыт во всю ширь, он заглатывал им порции воздуха и смотрел на меня дураком.
– Что случилось? – наконец вымолвил он. – Что это было?
– Мой друг, – ответила я с вызовом.
– Какой друг?
– Мой. Что в этом необычного?
– Мужчина? – спросил Владимир Викторович и обернулся, потирая шею.
– Мужчина, – подтвердила я.
– Ах ты сука! – зашипел сапер и, сверкнув очами, изготовился к броску.
– Не советую! – предупредила я. – В следующий раз я его останавливать не буду! Вырвет кадык!
Владимир Викторович осек себя на полшаге и закривил от бессильной злобы лицом.
– Сука! Сука! – приговаривал он одними губами и крутил ножичком.
по адресу: Москва, Старый Арбат, 4.
Евгению Молокану.
Милый мой, дорогой, единственный!
Сколько же несчастий выпало на вашу бедную голову!.. Читая строки вашего исповедального письма, я вынуждена была то и дело прерываться, устраивая длительные отвлечения на телевизор, дабы унять и утереть слезы, ручьями текшие по моим щекам!..
В вашей судьбе так много общего с моей жизнью, что я уже не стесняюсь кричать во всеуслышание, что вы самый близкий мне человек на этой земле, что нет и не будет никого дороже вас во веки вечные!
Страдания, выпавшие на нашу долю, есть не что иное, как испытания судьбы, тренировка настоящего чувства, пришедшего лишь сейчас, когда наши души подготовлены к нему! Я уже радуюсь, что Бог послал мне паралич, иначе бы мы не повстречались в суете, и я бы прожила всю жизнь в глупости и никчемности!..
Теперь вы есть у меня!.. Я счастлива этим!..
В среду он опять пришел… Ночью…
В этот раз я не услышала его шагов.
Вероятно, Владимир Викторович был очень осторожен и с помощью специального устройства выдавил в прихожей окно. Он влез в дом, крадучись подошел к кровати, в которой я спала, и со всей силы ударил по моему носу. Ошеломляющая боль вырвала меня из сна, я открыла глаза, но лишь кровавые круги плыли перед глазами, густо стекая из носа в рот юшкой.
– Ну что, гадина! – услышала я голос. – Не нравится тебе!
Я узнала его голос тут же и испугалась страшно, до немоты, до отвисшей челюсти. Я смотрела на него выпученными глазами, а он подсвечивался из окна луной и улыбался жутко.
– Узнала, – прошипел он довольно. – Вижу, узнала!.. Я на рыбалку шел, дай, думаю, по дороге к соседке загляну! Думаю, рада будет! И вот ведь, не ошибся!.. Правда, Анна Фридриховна? Рады вы мне?
Я облизала губы и проглотила капли крови, сочащиеся из носа.
– Не слышу ответа! – прорычал Владимир Викторович, и в его руке блеснул луной нож.
Зарежет, – решила я и мне стало невыносимо жаль себя. Я представила свое лицо со стороны – окровавленное, беззащитное, и всхлипнула многократно.
– Будешь отвечать, тварь?!
– Я рада, – удалось мне выдавить.
– Я не об этом! – он навис надо мной, блестя маленькими зубами. – Кто такой Молокан, спрашиваю? Почему о нем нет информации в справочном бюро?!. Где найденный тобой ящик?!.
– Музыкант, – пролепетала я, пуская носом розовые пузыри. – Вы ведь сами знаете, что в ящике саксофон…
Лицо сапера исказилось от ненависти. Он зашевелил ножичком и зашептал отчетливо:
– Сейчас я от тебя кусочки отрезать буду!
Владимир Викторович сбросил с меня одеяло и оглядел от макушки до пяток:
– Начну резать с мест, которых ты не чувствуешь! Мизинчик с правой ноги срежу. Знаешь, как грибки срезают под корешок? – Он улыбнулся. – С другой стороны, зачем тебе мизинец, да впрочем как и другие пальцы! Ходить ты не ходишь, а красотами твоих ног любоваться некому!
– Что вы хотите? – спросила я жалобно. – Не мучайте меня! Я ни в чем не виновата!
Моя слабость только раззадорила его. Сапер шлепнул мне на живот ладонь, затем высунул язык и пошевелил кончиком, как змея.
– Семя мое галактиками ценится, а ты его на грязный пол проливаешь! Энергия моя – энергия всех горящих звезд, а ты ее на ложь переводишь! – С красного языка капнула слюна. – Что в ящике, спрашиваю?!
И тут спасительная мысль пришла мне в голову. Я прокашлялась и, набрав в легкие воздух, во все горло крикнула:
– Лучший Друг! Помоги мне! Лучший Друг!!!
Оставленная накануне на столе после хозяйственных дел рука сбросила полотенце и, перебирая пальцами, побежала по полу.
– Что такое? – вскинулся сапер, услышав за спиной дробный звук. – Ты кого зовешь, гадина?!
Но не успел он договорить последних слов, не успел выставить для защиты свой ножичек, посеребренный луной, как со спины, по ноге, к горлу его взбежала рука и вцепилась железными пальцами в самый кадык.
Владимир Викторович оторопел от неожиданности, хрюкнул от стального зажима на горле и выпучил во тьме глаза.
– Хххе-е-е-е… – захрипел он.
Я видела, как взбугрились на Лучшем Друге мускулы, как жестко мяли пальцы адамово яблоко на шее сапера, лицо которого с каждой секундой наливалось синевой, а душа, казалось, вот-вот готова вырваться из вишневого рта.
– Хххе-е-е-е… – вышел из горла последний воздух, и сапер взмахнул вооруженной рукой, словно подстреленная птица.
– Отпусти его! – приказала я, когда лишь мгновение отделяло Владимира Викторовича от небытия. – Отпусти его, Лучший Друг, и жди меня на кухне!
В ту же секунду рука распустила свой смертельный зажим и ежиком, забарабанив пальчиками по полу, скрылась на кухне.
Не понимающий, что произошло, что стряслось с ним, сапер ошеломленно стоял и раскачивался как стрелка от метронома. Рот его был открыт во всю ширь, он заглатывал им порции воздуха и смотрел на меня дураком.
– Что случилось? – наконец вымолвил он. – Что это было?
– Мой друг, – ответила я с вызовом.
– Какой друг?
– Мой. Что в этом необычного?
– Мужчина? – спросил Владимир Викторович и обернулся, потирая шею.
– Мужчина, – подтвердила я.
– Ах ты сука! – зашипел сапер и, сверкнув очами, изготовился к броску.
– Не советую! – предупредила я. – В следующий раз я его останавливать не буду! Вырвет кадык!
Владимир Викторович осек себя на полшаге и закривил от бессильной злобы лицом.
– Сука! Сука! – приговаривал он одними губами и крутил ножичком.