Ливи Майкл. Камень ангела

   Те, кто не хотел причащаться, проталкивались к большим дверям, но пространство вокруг Саймона и его матери расчистилось. Когда они выбрались на улицу, люди что-то бормотали и отходили подальше от них.
   – Что это ты себе позволяешь? – зашипела миссис Баттеруорт.
   Мать Саймона ничего не ответила.
   – Кто этот проповедник? – обратилась она к Сьюзен.
   – Который? – переспросила та. – Тот, который говорил напыщенные речи, – Роберт Даун, а тот, который заикается, – Мэтью Палмер. С ним все в порядке? – осведомилась она, кивнув на Саймона.
   – С ним все хорошо, – ответила Мари. – Там просто было душно, вот и все – ему не хватало воздуха и было трудно дышать.
   – Он у меня вообще дышать перестанет, – пригрозила миссис Баттеруорт, – если еще раз так меня подведет.
   И она тяжелой походкой направилась в сторону Лонг Миллгейт. Сьюзен взяла Мари под руку.
   – Пошли, – сказала она. – Пускай глазеют.
   Они последовали за миссис Баттеруорт. Саймон крепко держал мать за руку. Перед глазами проносились какие-то вспышки и мерцание, словно один мир быстро сменялся другим, но он не понимал, что там происходит. Его охватила невероятная усталость.
   – Что вам угодно? – обратилась Сьюзен к одной бедно одетой женщине, и та поспешно отвела взгляд. – Не понимаю, Саймон, – сказала она, понизив голос. – Ты такой тихий парнишка, а умеешь привлечь к себе внимание.
   Она обняла его за плечи, когда они влились в толпу, направлявшуюся в трактиры Лонг Миллгейт.

7

   Мэтью Палмер зажег свечи, и церковь наполнилась озерцами света и тени. Скоро начнется вечерняя служба, и мальчики пойдут по проходам церкви к каждой из старых часовен, произнося deus misereatur и de profundis за упокой душ тех, кто завещал деньги церкви и школе. Его руки слегка тряслись, поскольку он знал, что в церкви соберутся пуритане, и ему было известно их мнение на этот счет. Особенно он боялся проповедника Роберта Дауна. «Мертвые уже прокляты или спасены, вне зависимости от ваших молитв, – говаривал он. – Вы растлеваете души вашей сегрегации, цепляясь за такие папистские методы. В нашей церкви они уже запрещены», – и так далее.
   Мэтью Палмера трясло еще и потому, что в большой церкви было прохладно, и потому что менее чем через час ему придется сидеть за трапезой вместе с Робертом Дауном и его армией. Ничего не могло быть хуже трапезы в этой безрадостной компании: люди Дауна были в трауре и плакали за едой, а кроме того, бичевали себя и перед трапезой, и во время ее, пока капли крови не начинали падать в пищу. Но они особенно настаивали на его присутствии, а это означало, что они хотят обсудить дальнейшие изменения в церкви и церковных службах. Им не нравятся витражи, заявили они, а Мэтью Палмер любил эти окна, каждое из них рассказывало целую историю. Но в центре всех витражей была изображена Богородица, и они, конечно, возражали против этого. В Англии осталось мало церквей и часовен, в которых сохранились подобные витражи. В приходе существовала легенда о том, как во времена прежнего короля, Генриха VIII, прибыли солдаты, чтобы разбить витражи, разгромить приделы и алтарь и уничтожить изображения Девы Марии. Они въехали в церковь на лошадях, но старый священник не дрогнул и продолжал читать молитвы.
   «За кого это вы молитесь?» – спросил начальник солдат, и когда ему ответили: «За леди Маргариту Бофор, бабушку короля», он резко остановился и после горячего обсуждения со своими людьми уехал. Таким образом, церковь осталась нетронутой, хотя и пришлось заменить каменный алтарь деревянным столом.
   Однако теперь пуритане хотели, чтобы стены побелили, окна замазали известковым раствором и закрыли ставни. Они требовали, чтобы во время служб не было пения – только молитвы, которые следует читать на английском языке. Это еще усугубило бы смятение, уже завладевшее людьми. Ведь старые обычаи не так-то легко отмирали, и люди все еще тайно ходили на поля Чистилища в канун Хеллоуина, чтобы зажигать огни и читать молитвы по своим дорогим усопшим, дабы отмолить им хотя бы один день от мук Чистилища.
   Викарий зажег последнюю свечу и стоял, задумчиво глядя на отражения в блюдах, в которые клали пожертвования на церковь. Что он ответит, когда его начнет расспрашивать Роберт Даун? Известно, что немногие могут противостоять ему. Этот человек – прирожденный инквизитор.
   Он отвернулся от свечи и вздрогнул, внезапно увидев фигуру женщины. Ее голова была покрыта цветным платком, из-под которого выбивались темно-рыжие волосы.
   Она приблизилась к нему, заметив, что он оторвался от своего дела.
   – Отец, – обратилась она к священнику.
   – К-кто – что такое? – с трудом выговорил он.
   – Мне нужно с вами поговорить.
   Мэтью Палмер поспешно оглянулся через одно плечо, затем через другое и сделал шаг к женщине.
   – Я н-н-не могу выслушать исповедь, – заикаясь, произнес он, так как его уже просили об этом раньше; но женщина покачала головой.
   – Нет, нет, – ответила она. – Это насчет моего сына, – начала было она, но остановилась, по-видимому, не зная, как продолжить.
   – Он – он в-впал в грех?!
   – Нет, отец – я хочу, чтобы он пел в хоре.
   Мэтью Палмер был сильно удивлен.
   – В хоре?
   Женщина кивнула. У нее было расстроенное выражение лица. Мэтью Палмер перевел взгляд с нее на тени в нефе. Уж не подслушивает ли там кто-нибудь?
   – М-мальчики в хоре из – из школы, – объяснил он, и женщина снова кивнула. – Он н-н-не может просто так быть принят в хор.
   Но она сказала:
   – Нет, отец – я хочу, чтобы он пошел в школу.
   Мэтью Палмер не знал, как сказать ей об этом, но женщины ее статуса обычно не посылали своих мальчиков в грамматическую школу. – Школа н-н-на-ходится не в моем ведении.
   – Но он умеет петь, отец.
   – Петь?
   – Как ангел с Небес.
   Она схватила викария за рукав рясы, и он снова в тревоге окинул взглядом церковь, уверенный, что заметил какое-то движение. Женщина снова заговорила тихим голосом, спеша высказаться.
   – Мой сын – он не похож на других мальчиков. Я не могу послать его к кому-нибудь в подмастерья – это не для него. Но он может петь. Отец, у него есть этот единственный великий дар.
   – Эта бродяжка просит милостыню?
   Резкий голос Роберта Дауна разнесся по всему нефу, и при виде его у Мэтью Палмера душа ушла в пятки.
   – Что ты хочешь – подаяния? Место нищих за церковными воротами! – Роберт Даун оглядел женщину с головы до ног, внимательно рассматривая ее необычную, пеструю одежду.
   – Я видел тебя раньше, на утренней службе, – уже мягче произнес он. – Чего ты хочешь?
   Женщина хотела заговорить, но Мэтью Палмер перебил ее:
   – Это д-духовный в-вопрос.
   Проповедник ухватился за его слова:
   – Духовный вопрос, да? Ну же, продолжайте, мы послушаем!
   Произнося эти слова, он обошел вокруг женщины. Она стояла, потупив глаза.
   – Вы из трактира, не так, леди? – внезапно спросил он.
   – Да, сэр.
   – Из какого?
   Женщина встревожилась, но ответила:
   – Я служу у миссис Баттеруорт, сэр, возле пекарни.
   Проповедник задумался на минуту, потом лицо его прояснилось:
   – Я знаю этот трактир. Там творятся беззакония и безобразия.
   Никто ему не возразил, и он продолжал:
   – Ну что же, мы не держим в секрете наши духовные дела, мы рассказываем о них на Ассамблее. Таким образом у нас не бывает постыдных тайн.
   – Им-менно это я и посс-советовал, – вмешался викарий, так сильно заикаясь от волнения, что едва мог говорить. – Я с-с-сказал, что она м-м-может прийти на следующую Ассамблею.
   – Ах, вот как, – сказал проповедник, почти не скрывая своего презрения к викарию. – Ну что же, тогда…
   Но прежде чем он разразился проповедью, Мэтью Палмер взял женщину за руку.
   – Я провожу ее на улицу, – произнес он, ни разу не заикнувшись, и решительно повел ее из придела по проходу – к главной двери.
   Он ничего не сказал, и она тоже, к его великому облегчению: эхо усилило бы их голоса. Но когда они дошли до двери, она высвободила свою руку и посмотрела на него с мольбой.
   – Если бы вы только услышали, как он поет! – сказала женщина.
   Мэтью Палмер заговорил тихо и нервозно:
   – Вы д-должны з-з-забыть об этих глупостях. Церковь – не м-м-место для виртуозного п-пения. Скоро вообще н-не б-б-будет н-никакого пения.
   Он предостерегающе поднял руку, когда женщина попыталась заговорить.
   – Ступайте, – сказал он. – Если вы п-полны решимости отдать вашего м-мальчика в школу, вы должны поговорить с д-директором. Или настоятелем. В-вот и все.
   Больше викарий ничего не сказал, хотя что-то во взгляде женщины встревожило его – это был взгляд раненого животного, попавшего в западню. Она посмотрела ему в глаза, потом быстро повернулась и торопливой походкой удалилась. При сумеречном свете ее одежда походила на яркий флаг.

8

   Саймон ждал возвращения матери. Она выскользнула из дому, выгадав время между подачей блюд, – сказала, что должна отлучиться по одному поручению и скоро вернется. Но это было очень давно. Саймон прокрался в ее спальню и высунул голову в окно. Он наблюдал, как женщины возвращаются с городской водокачки, неся воду; как проехал мимо возчик в своей повозке; как медленно, с видимым усилием подметает мусор уличный уборщик. Двое мужчин из церковной коллегии уже начали свой обычный обход. Удлинились вечерние тени, а мать все не возвращалась. Теперь в любую минуту его могла позвать миссис Баттеруорт своим громким и резким, как у каркающей вороны, голосом, но не будет ему покоя, пока он не узнает, где мама.
   И вдруг снизу до Саймона донеслись голоса. Он узнал один голос и косынку на голове. Это был Черный Джек с приятелем. Саймон поспешно отпрянул от окна. Черный Джек провел полдня в пивной и все время настойчиво уговаривал Мари потанцевать с ним. Саймон любил смотреть, как она танцует, вскакивая на столы и хлопая в ладоши. Ее лицо освещалось какой-то загадочной улыбкой, словно никого вокруг не было. Однако ему не нравилось, как смотрят на мать мужчины, когда она приподнимает юбки. Особенно ему не нравился Черный Джек. В нем был какой-то жесткий и холодный блеск – как у оловянного блюда. Прижавшись к оконной раме, Саймон прислушался.
   – Значит, она тебе нравится, – сказал друг Черного Джека.
   И голос Черного Джека ответил:
   – Да, она ничего.
   – А ты думаешь, она с тобой пойдет?
   Черный Джек что-то пробормотал, но Саймон не расслышал его слов, которые сопровождались тихим неприятным смехом.
   И тут Саймон увидел мать, приближающуюся к дому со стороны церкви. Со сжавшимся сердцем он наблюдал за Мари, которая шла танцующей походкой.
   Черный Джек тихо сказал своему приятелю:
   – Теперь уходи. – и сам отступил в тень ближайшего переулка.
   Когда Мари поравнялась с ним, Черный Джек шагнул к ней и схватил за руку. Саймон услышал, как она вскрикнула «Ой!» от удивления, когда Черный Джек потащил ее в переулок. Саймон так далеко высунулся из окна, что чуть не выпал, пытаясь увидеть, что там происходит. Он услышал, как они переговариваются шепотом, и мать пытается возражать. Она вырвалась из рук Черного Джека и вернулась на улицу, но тот сгреб ее в охапку и поцеловал. Она снова вырвалась и побежала в трактир.
   Саймон замер, сердце его бешено колотилось. Он услышал, как его зовет миссис Баттеруорт, но даже не шевельнулся, пока на лестнице не застучали ее тяжелые шаги.
   – Проклятый мальчишка! И куда это он подевался?
   Саймон выскользнул из комнаты матери и грубо протиснулся мимо миссис Баттеруорт, стоявшей на площадке.
   За весь вечер не выдалось и минутки, чтобы поговорить с матерью. В трактире становилось все многолюднее, и посетители напивались все сильнее. Мари танцевала и пела для них, а в промежутках носилась между кухней и залом. На лбу ее поблескивали капельки пота. Саймон нарезал хлеб, раскладывал жаркое, мыл горшки. Он действовал еще более неуклюже, чем обычно, и проливал все больше. Наконец миссис Баттеруорт велела ему мыть пол. Затем ему пришлось притащить бочки из подвала и принести воду с водокачки. В трактире завязалась драка – правда, не страшнее, чем обычно, – и миссис Баттеруорт вышвырнула драчунов на улицу. Однако скоро все они вернулись.
   Выглядывая из кухонной двери, Саймон видел, как компания Черного Джека разгуливается все веселее. Он требовал у матери Саймона одну песню за другой, а когда мимо проходила Сьюзен, пытался усадить ее к себе на колени. Сьюзен отталкивала его, хихикая. Лицо Саймона горело от ненависти, когда он наблюдал за происходящим. У Черного Джека были черные волосы с сединой, выбивавшиеся из-под косынки, щетина на подбородке; в расстегнутом вороте рубашки проглядывались более темные волосы на груди. На тыльной стороне обеих рук вытатуирована роза. Однако к облегчению Саймона Черный Джек и его приятели удалились еще до того, как пришло время закрывать кабак.
   Постепенно трактир опустел, потому что назавтра был рыночный день, и всем придется рано вставать. Мари вошла на кухню, заправляя волосы под чепчик. Она устало улыбнулась сыну, но Саймон не ответил ей улыбкой.
   – Что он тебе сказал? – спросил он по-цыгански.
   – Кто? – осведомилась мать, все еще занятая своими волосами.
   – Фу! Какая вонь в этой комнате! – сказала Сьюзен, входя торопливой походкой. – Помоги-ка нам – нужно отскрести столы.
   Мари взяла тряпку, но Саймон поймал ее за рукав.
   – Я тебя видел! – заявил он, на этот раз по-английски.
   Мать удивленно взглянула на него, но потом поняла, о чем он говорит.
   – В пивном зале? – осторожно спросила она.
   – Нет – на улице.
   Сначала Саймону показалось, что она хочет отчитать его за то, что он шпионит за ней, но мать лишь сказала:
   – То, что обычно говорит всем служанкам.
   Саймон знал, что она лжет, и это задело его больнее, чем, бывало, побои.
   Мать повернулась, чтобы идти, но Саймон остановил ее:
   – Он мне не нравится.
   – О, Саймон, – вздохнула мать. Она не смотрела ему в глаза, и вид у нее был расстроенный. – Он ничего такого не сказал – просто хотел удостовериться, что я буду для него петь. Вот и все.
   «Нет!» – хотелось закричать Саймону, но он не мог.
   – Не уходи, – прошептал он.
   Теперь мать смотрела на него. Она коснулась его лица и прижала к своей щеке его руку. Он был выше ее.
   – Саймон, – произнесла она мягко. – Я никогда тебя не оставлю.
   И он наконец-то расслабился, потому что знал, что теперь она говорит правду.

9

   В ярмарочный день, казалось, весь город собирался на рыночной площади. На Смити-дор, которая вела к реке, располагались более пятидесяти мясных лавок. Наверху были вывешены головы свиней, овец и коров, и потроха падали на булыжники, отчего дорога становилась скользкой, и Саймон не мог пройти мимо, не набив себе шишку. А вот его мать ловко прокладывала себе путь с корзиной на голове, пробираясь к рыбным лавкам у реки, затем к прилавку с живыми гусями. Саймон следовал за ней, изо всех сил стараясь не отставать.
   Были тут и коробейники, продававшие амулеты из сушеных жаб и заячьих лап, чтобы отгонять чуму. Один человек предлагал подстричь волосы и бороды или вырвать больной зуб. Последние осенние яблоки были свалены грудами на одном конце рыночной площади, вместе с репой и капустой. А еще были ларьки, в которых продавали изделия из дерева, метлы и соломенные шляпы. Перед женщинами стояли корзины, полные утиных и гусиных яиц, в других корзинах сидели цыплята и голуби, которые в панике громко хлопали крыльями. Рыночные инспекторы проверяли качество эля и других товаров и следили, чтобы покупателей не обвешивали; блюстители закона кружили на окраинах рынка, выискивая тех, кто незаконно продает свой товар, не уплатив за место на рынке. Среди всей этой толчеи разгуливал церковный сторож со своим крашеным жезлом, в куртке из грубой шерстяной материи с сорока восьмью серебряными пуговицами, стегая несчастных, которые были привязаны к позорному столбу, – чиновник получал по четыре пенса за каждого. Один из подмастерьев красильщика сидел в колодках, а вокруг было полно мусора, который можно было швырять в него.
   Саймону не понравился рынок. Он всегда нервничал, когда на мать смотрело столько глаз. Он опасался, что церковный сторож или другой представитель властей усомнится в их праве здесь находиться и заберет его мать. Он то и дело терял ее из виду в толпе и с облегчением вздыхал, увидев вновь. Удерживая корзину на голове, повязанной цветным шарфом, она пробиралась к Сьюзен, торговавшейся из-за котелка.
   – Значит, у нас все в порядке? – бодрым тоном произнесла Сьюзен, и они направились в трактир.
   Саймон помогал женщинам нести покупки.
   Но подойдя к трактиру миссис Баттеруорт, они увидели у входа несколько человек, разглядывающих прибитое к дверям объявление.
   – Неужели никто здесь не умеет читать? – спросила миссис Баттеруорт, когда Сьюзен приблизилась, но ни Сьюзен, ни Саймон, ни его мать не умели.
   – Отнесите это в дом директора школы, – посоветовал кто-то в толпе.
   – Нет, ночному сторожу, – возразил другой. – Он знает грамоту.
   И как раз в эту минуту ночной сторож, которого звали Роджер Твист, вывернул из-за угла Тоуд-лейн и остановился как вкопанный при виде толпы. Это был плотный человек с красным носом – постоянный клиент заведения миссис Баттеруорт.
   Миссис Баттеруорт протолкалась к нему, размахивая сорванным объявлением.
   – Эй, ты! – обратилась она к нему. – Что это такое?
   Роджер Твист взял у нее объявление и начал молча читать, шевеля губами. Когда он дочитал до конца, его чело нахмурилось, и он покачал головой.
   – Ну что? – спросила миссис Баттеруорт. – Что там говорится?
   Роджеру Твисту явно не хотелось ей отвечать.
   – Это официальное уведомление, – уклончиво начал он.
   – Это я и сама вижу, – отрезала миссис Баттеруорт. – О чем там речь?
   – Это от того парня, проповедника – Роберта Дауна, – объяснил мужчина, а когда миссис Баттеруорт презрительно фыркнула, он продолжил: – Успокойтесь, миссис, нет никакого смысла расстраиваться.
   – Да читай же, что там, – попросила миссис Баттеруорт.
   Роджер Твист вздохнул и снова покачал головой.
   – Все это вздор, – начал он, но, встретившись взглядом с миссис Баттеруорт, начал читать:
   – В году тысяча шестьсот четвертом от Рождества Христова, в этот благословенный день…
   – Ну, давай же! – рявкнула миссис Баттеруорт.
   – «..сим уведомляем, что вышеупомянутому трактиру или непристойному дому, принадлежащему вышеназванной владелице миссис Элис Баттеруорт, запрещается открывать двери и подавать эль и другие крепкие напитки, а также любого рода пищу всем лицам с захода солнца в субботу вечером и весь день в воскресенье, ибо это Христово Воскресенье и Божий День». Далее идет та цитата из Библии насчет соблюдения Христова Воскресения.
   Раздались крики: «Позор!», а миссис Баттеруорт стала похожа на разъяренного быка, который собирается воткнуть в кого-нибудь рога.
   – Что ты сказал? – спросила она.
   – Это не я, миссис, – оправдывался Роджер Твист. – Я тут ни при чем – да и никто из тех, кого я знаю, – продолжал он, ища печать лорда. – Определенно это дело рук того проповедника – взгляните, вот его подпись.
   – Дай сюда, – приказала миссис Баттеруорт и, вырвав бумагу из рук Роджера Твиста, начала пристально ее разглядывать.
   Потом она открыла рот и изрыгнула поток таких отборных ругательств, что толпа подалась назад, изумленно бормоча, и даже Роджер Твист побледнел.
   – Он пытается меня закрыть? – орала она. – Да? Пытается?
   – Нет, миссис, – начал Роджер Твист. – У него нет полномочий.
   – Я ему покажу полномочия! – взревела миссис Баттеруорт. – Пусть он только сюда сунется и скажет мне все это сам, трусливый, вонючий сын!
   – Миссис Баттеруорт, – умолял Роджер Твист, дрожа всем телом. – Успокойтесь – вы же не знаете, кто вас слушает.
   Но миссис Баттеруорт была вне себя от ярости.
   – Я надеюсь, что они слушают! – завопила она. – И смотрят! Вот, смотрите, что я думаю о вашем объявлении!
   И она изорвала бумагу в крошечные кусочки. Толпа издала нестройный гул одобрения, но большинство уже начало расходиться. Мари стояла рядом с Сьюзен, прижав пальцы ко рту. Саймон дотронулся до ее рукава, но она не смотрела на него. Он чувствовал, как она расстроена.
   – Вот и хорошо – расходитесь, все вы! – закричала миссис Баттеруорт. – Занимайтесь своими делами! И не думайте, что на этом все закончится! Скоро он возьмется и за вас – а все вы слабаки, куда вам выстоять против него!
   Она оттолкнула Сьюзен, пытавшуюся втащить ее в дом.
   – Ступайте своей дорогой да скажите всем, кого встретите, что у миссис Баттеруорт открыто, как всегда! – гремела она. – И что она собирается открывать свое заведение всю неделю и каждую неделю – и в Воскресенье тоже – особенно в Воскресенье!
   Затем она наконец-то позволила Сьюзен втащить себя в трактир.
   Почти весь тот день в трактире было спокойно, и никто не осмеливался приближаться к миссис Баттеруорт. У Мари был огорченный вид, и Саймон заметил следы слез на лице, когда она рубила купленное мясо. Мальчик не мог понять, почему они до сих пор остаются тут. Они нигде еще не задерживались так надолго.
   – Не можем ли мы теперь уйти? – спросил он мать при первом удобном случае, но она лишь покачала головой и велела ему вынести объедки свинье.
   – Почему мы все еще здесь? – спросил он мать, когда она готовила жаркое, но она только повторяла, что устала переезжать с места на место.
   Саймон и сам видел, как ей тяжело. Что-то в ней надломилось – что-то, всегда заставлявшее не сдаваться и выдерживать даже самую суровую зиму. Взглянув на мать, он увидел в своем воображении птицу, упавшую с неба, и его обуял страх.
   – Когда мы уйдем? – спросил он, когда она готовила грелку для постели, чтобы отнести ее наверх, в комнату миссис Баттеруорт.
   – Не сейчас, Саймон, – ответила она.
   – А когда?
   Мать вздохнула, положив грелку у очага, и начала разжигать огонь.
   – Я не знаю, – тихо ответила она, затем последовала долгая пауза. – Я не хочу отсюда уходить, – сказала она наконец.
   Саймон сделал резкое движение и ударился о стул, стоявший у кровати. Вот так у него все тут – потому что ничего здесь ему не подходит. В лесу он бы передвигался, как олень, или лиса, а здесь он не мог и шагу ступить, не разбив что-нибудь, не пролив и не опрокинув. Мать поднялась и взяла его за руку, потом коснулась лица.
   – Это не навсегда, – успокоила она мальчика. – Только еще немножко.
   Саймон пристально смотрел на нее, но вдруг снизу донесся шум и шаги множества людей, входивших в трактир. Какой-то мужчина потребовал эля. Прибыл Черный Джек со своими собутыльниками.

10

   Где бы ни появлялась Мари, мужчины всегда заглядывались на нее. Она еще не была старой, потому что родила Саймона, когда была чуть старше, чем он сейчас. Они провожали ее глазами, когда она ходила по городу в своем цветастом платье, от которого не хотела отказаться, потому что его сшила для нее Роза, бабушка Саймона. Завидев ее, кузнец позвал: «Эй, красавица, куда вы сегодня идете?» Один из менестрелей пропел ей вслед: «О, моя госпожа, куда лежит ваш путь?» Когда она заходила в лавку, хозяин закидывал ее вопросами: откуда она, не пришла ли с фламандскими ткачами и надолго ли здесь останется, и не нужна ли ей компания? Но она лишь улыбалась своей мимолетной улыбкой, оглядываясь через плечо, а после становилась еще более грустной, чем раньше. Когда она отправлялась на рынок, вокруг нее образовывалось небольшое пространство. Замужние женщины города держались от нее в стороне и шпыняли своих мужей, если замечали, что те смотрят на Мари. Вскоре она стала чаще оставаться дома и в город с поручениями посылала Саймона.
   Его день начинался рано, когда только занимался бледный свет, но уже пели петухи и шел дым из первых очагов. Он собирал яйца в курятнике, хотя куры почти перестали нестись, а затем отводил к пастуху Матильду. Когда он возвращался, у матери и Сьюзен уже подходило тесто, и Саймону нужно было нести его в пекарню, чтобы там испекли хлеб. Потом он бегал по разным поручениям: в лавочку за перцем и мускатным орехом, или за лентой для одной из шляп миссис Баттеруорт, или к сапожнику отдать в починку обувь, или к точильщику наточить ножи, или к торговцу за свечами. Мальчику приходилось уворачиваться от овчарки кузнеца, разгуливавшей на свободе вопреки правилам, и от грубых подмастерьев, которые улюлюкали ему вслед, а иногда бросали камни.
   Саймона завораживали новые зрелища, звуки и запахи: едкая вайда в мастерских красильщиков; странные напевы фламандских ткачей; берег реки, где расстилали на просушку шерстяные ткани – их приколачивали колышками, и они бились на ветру, как синие паруса. В общем, Саймон часто отвлекался, забывал, что должен сделать, и ему нередко попадало.
   При любой возможности он убегал к реке – любил смотреть, как разгружают баржи. По берегам тянулись дубильные мастерские, и оттуда доносился неприятный запах. Над поверхностью воды поднимался удушливый пар, который смешивался с дымом из городских труб, горевших мусорных куч и кузницы. Когда солнце выглядывало из тумана, подобное яичному желтку, все цвета становились размытыми, и свет дрожал, а твердые поверхности становились зыбкими, как во сне. Если Саймон застывал на месте и стоял очень тихо, как цапля, то сквозь мощную музыку города он слышал и другие звуки – их издавали птицы, суетливо садящиеся на ветки, и мыши, шуршащие в траве. Он мог воображать, что все еще находится в лесу, где солнечный луч скользил по испещренной пятнами листве. И тут он вспоминал, что пора возвращаться к миссис Баттеруорт и что он забыл, за чем был послан. И тогда миссис Баттеруорт кричала, что от него толку, как от козла молока. Но когда она грозилась побить Саймона, Сьюзен становилась между ними.