Логинов Святослав. Предтеча

глазами. А потом вдруг вовсе не к месту начнет рассказывать что-нибудь
из истории. Саша Энгельгардт послушает, послушает да и скажет так
просто, чтобы позлить:
- И что за наука такая - история химии? Химию еще сделать надо, а
потом уже историю писать.
- Неправда! - тут же вскипает противник. - Химия не прыщ, чтобы на
ровном месте вскочить. За нею тысячи лет; чтобы их понять, надо и
голову поломать, и ручки приложить!
- Неужто?
- Да-с! Вон, Дюма выдумал, будто первую медь выплавили случайно:
охотники костер разложили на открытой россыпи - все ему и поверили.
Как же, сам Дюма! А Бертло, хоть и француз, а в кумире усомнился,
решил проверить. Костры палил большие и малые, в штиль и на ветру -
все одно, ничего не вышло, не хватает жару. Откуда же медь? Загадка-с!
Поневоле в Прометея поверишь.
- Это уже не химия, а технология, - возражает Саша, оглядываясь на
двери; отсутствующий хозяин, пусть вольнонаемный, но все-таки
профессор этой самой химической технологии. Попробуй-ка сказать при
нем, что химия от технологии далека.
Многое иное обсуждлалось трезвыми самоварными вечерами в кружке
Соколова. Из бесед о судьбах любимой науки понемногу начинали
складываться главы будущего сочинения, которое Николай Николаевич
прочил себе в докторскую диссертацию.
Особо увлекала кружковцев метода преподавания Либиха и унитарная
система Жерара. Если бы их только можно было объединить вместе, какой
урожай собрала бы химия через несколько лет!
Соколов - единственный русский учившийся и у Либиха, и у Жерара,
пользовался среди товарищей непререкаемым авторитетом в части
теоретической химии, поэтому именно к нему принес свою первую работу
новый член кружка - Петнька Алексеев. Шестнадцатилетний студент
вздумал на пару с товарищем своим - студентом Аверикиевым переложить
на российский язык лучшую книгу Жерара: "Введение к изучению химии".
Соколов прочел пухлую рукопись, по памяти сравнивая ее с парижским
изданием. Все было так и словно бы не так. Не хватало в ней самого
Жерара, подвижного, вечно сомневающегося француза, и теория,
постулирующая отказ от всякой догмы, сама начинала обращаться в такую
догму.
- В чем, по-вашему, милостивый государь, состоит смысл данного
труда? - так казенно встретил Соколов явившегося к нему на квартиру
переводчика.
- Вы же сами... - смутился Петнька. - Унитарная система...
невозможно судить о строении молекулы, но следует говорить лишь о том
или ином ее состоянии... Всякое тело рассматривается как единая,
унитарная система, образованная в неизвестном порядке неделимыми
атомами...
- Все неверно! - прервал Соколов. - Порядок соединения атомов
несомненно существует, но он нам пока не известен! Частицы считаются
однокачественными доколе современная наука не сможет их различить. Не
следует, а следовало бы!.. до тех пор, пока!..
Соколов разгорячился, он вскочил с места и бегал по комнате, резко
жестикулируя, как это делал Жерар на своих непопулярных лекциях. Юный
переводчик сидел смущенный, цветом напоминая вареного рака с
трактирной вывески, и дергал крючки расстегнутой студенческой тужурки.
- Но ведь Либих нападал на Жерара как раз за то, что он говорит о
непознаваемости связи атомов.
- Либиху простительны заблуждения - он Либих. А наи с вами - нет.
- Но в чем тогда заслуга Жерара, если вся его теория относительна
и нужна лишь для временного удобства?
- Так абсолютных истин, к вашему сведению, вообще не существует. А
заслуга Жерара в том, что он вывел науку на простор, снял с ее ног
колодки. Чем сидеть с важным видом, уставившись словно в стену в
теорию радикалов или электрохимическую теорию, лучше вслед за Жераром
признать, что химия не достигла еще совершенства точной науки. При
таком состоянии единственная возможность прогресса состоит в том,
чтобы на время отказаться от всяких хотя и завлекательных, но всегда
эфемерных надежд. Надо не фантазировать попусту, как былые алхимики, а
разрабатывать факты, законы открывать, трудиться надо, чтобы заслужить
основательную теорию. А вы пытаетесь признание своей временной
несостоятельности поставить на пьедестал, в абсолют возвести. Ну да
ладно. Вот рукопись. Пометки на полях - мои. А во вторник настоятельно
прошу к Павлу Антоновичу, поговорим о вашем труде подробнее. Все-таки,
вы молодец.
Не одну неделю в бедной соколовской квартире и в ильенковских
аппартаментах шумели петербургские химики, обсуждая до хриплого
остервенения переводы студента Петра Алексеева (в те же дни начал он
переложение с немецкого капитального труда самого Либиха "Письма о
химии"), а заодно с ними и всю мировую науку. Во время этих споров
рождались у Соколова лучшие страницы будущей диссертации, так что
поутру, когда под потолком рассеивались последние остатки табачной
копоти, оставалось только перенести готовые строки на листы сероватой
бумаги, записать их разборчивым, чуть угловатым почерком и ждать новой
встречи, новых споров и новых мыслей.
А потом, тоже всем миром, провожали в Германию Энгельгардта.
Арсенал командировал его на заводы Круппа.
- Эх, брат, жаль нельзя к Жерару вырваться! И угораздило французов
с нами войну начать. Ну да ладно, в Германии у Бунзена побывай и у
Либиха обязательно...
Саша уехал, а война тем временем кончилась. Вместе с крымским
разгромом словно нарыв прорвало в русском обществе, все сразу поняли,
что дальше так жить нельзя. Приближалось время реформ.
Саша вернулся в Петербург окрыленным. Германия произвела на него
потрясающее впечатление. Поручик Энгельгардт (он уже был прооизведен в
этот чин) во что бы то ни стало хотел работать по химии. Не изучать по
книгам и лекциям, не с друзьями по вечерам беседовать, а работать сам,
своими руками. И тут они натолкнулись все на ту же стену: в Росси не
было лаборатории.
- А ведь Жерару Сорбонна тоже лаборатории не дала, - возразил на
их сетования Александр Абрамович Воскресенский и, помолчав немного,
повторил свое любимую поговорку: - Не боги горшки обжигают и кирпичи
делают. Попробуйте и вы...
Тогда они решились. Собрались с деньгами, обдумали все как следует
и вдвоем, никого больше нен привлекая, открыли лабораторию. На
Галерной улице в доме 12 сняли квартиру, провели газ, поставили столы,
горны, песчаную баню. Опустошили магазин Ритинга, что на Гороховой
неподолеку от Синего моста, закупили химической посуды: реторт, колб
больших и малых, всякого стекла, сколько хватило капиталов. А потом
дали объявление в газетах, что открыта первая в России общедоступная,
платная химическая лаборатория, созданная по образцу Гиссенской.
Немного спустя появились в квартире N 8 в доме Корзинкина первые
посетители. В основном - студенты, молодежь в широкополых шляпах и
пледах, накинутых на плечи. Являлись, спрашивали о ценах и уходили, не
записавшись. Но никто не жаловался, понимали, что ничего, кроме
убытка, устроители от своего предприятия не имеют, и если хоть немного
ниже будет плата, то и вовсе не смогут содержать лабораторию.
Постепенно появились и желающие работать. Шестидесятишестилетний
статский советник Николай Иванович Лавров, тридцать лет беспорочно
отслуживший в Горном Департаменте и хорошо известный Соколову по
Минералогическому обществу, пришел, чтобы на старости лет начать
изучение неведомой ему прежде науки химии. Записался Иван Тютчев,
только что окончивший курс кандидатом и вовремя понявший, что
невозможно узнать химию, не коснувшись ее своими руками. Но больше
всего набралось студентов: Петр Алексеев, Яцукович, Вериго... И
конечно же, все свое время проводили в лаборатории дорвавшиеся до
живого дела устроители.
Записывались порой лица странные, вполне чуждые химии, которых
привела сюда молва или мода. Филологи и юристы из кружка Писарева
являлись, чтобы заниматься "настоящим делом", но прослушав пару лекций
и прожегши платье кислотой, уходили разочарованные. Иные надеялись
легко собрать урожай на невозделанной ниве российской науки. Их тоже
ожидал неуспех. К неудовольствию славянофилов, в природе наук
национальных не оказалась, химия была едина, а состязаться с немецкими
профессорами - занятие хлопотное.
Превратности моды забрасывали в публичную лабораторию людей вовсе
лишенных романтической жилки. Таков был и Федор Пургольд, студент
первого курса физико-математического факультета. Прежде всего он внес
плату за полгода вперед и лишь потом спросил о работе. Выяснилось, что
никакой своей мысли на этот счет у него не имелось. Однако, как ни
странно, Пургольд прижился в лаборатории, освоил весь курс
аналитической химии и с блеском, на какой способно лишь педантичное
упорство, проводил самые кропотливые и нудные анализы, служа
постоянным укором более горячим и нетерпеливым товарищам. Пожалуй,
один Соколов мог соперничать с ним там, где требовалось только
прилежание и аккуратность.
Эта общая черта сблизила их, так что в один прекрасный день
купеческий выходец Соколов был приглашен в дом генерала Пургольда,
жилистого, прусских кровей немца и представлен семье, состоявшей из
самого генерала, супруги его Анны Антоновны, двух сыновей и пяти
хорошеньких дочек. Федюша неожиданно оказался кумиром и божком всего