Лонгфелло Генри. Песнь о Гайавате

   Обратился По-Пок-Кивис:
   "О друзья мои! Покойно,
   Хорошо у вас в вигвамах!
   Все вы опытны и мудры,
   Все на выдумки искусны,
   Превратите же скорее
   И меня в бобра, Амика!"

 
   "Хорошо! — Амик ответил,
   Царь бобров, Амик, ответил.
   Опускайся с нами в воду,
   Опускайся в пруд с бобрами!"

 
   Молча в тихий пруд с бобрами
   Опустился По-Пок-Кивис.
   Черной, гладкой и блестящей
   Стала вся его одежда,
   А хвосты лисиц на пятках
   В толстый черный хвост слилися,
   И бобром стал По-Пок-Кивис.

 
   "О друзья мои, — сказал он, -
   Я хочу быть выше, больше,
   Больше всех бобров на свете".
   "Хорошо, — Амик ответил, -
   Вот когда придем в жилище,
   В наш вигвам на дне потока,
   В десять раз ты станешь больше".

 
   Так под темною водою
   Шел с бобрами По-Пок-Кивис,
   Под водою, где лежали
   Ветви, пни и груды корма,
   И пришел с бобрами к арке,
   Что вела в вигвам обширный.

 
   Там опять он превратился,
   В десять раз стал выше, больше,
   И бобры ему сказали:
   "Будь у нас вождем отныне,
   Будь над нами властелином".

 
   Но недолго По-Пок-Кивис
   Мог почетом наслаждаться:
   Бобр, поставленный на страже
   В чаще шпажников и лилий,
   Вдруг воскликнул: "Гайавата!
   Гайавата на плотине!"

 
   Вслед за этим раздалися
   На плотине крики, говор,
   Треск валежника и топот,
   А вода заволновалась,
   Стала падать, понижаться,
   И бобры поняли в страхе,
   Что плотина прорвалася.

 
   С треском рухнула и крыша
   Их просторного вигвама;
   В щели крыши засверкало
   Солнце яркими лучами,
   И бобры поспешно скрылись
   Под водой, где было глубже;
   Но могучий По-Пок-Кивис
   Не пролез за ними в двери:
   Он от гордости и пищи,
   Как пузырь, распух, раздулся.

 
   В щели крыши Гайавата
   На него смотрел и громко
   Восклицал: "О По-Пок-Кпвис!
   Тщетны все твои уловки,
   Бесполезны превращенья, -
   Не спасешься, По-Пок-Кивис!"

 
   Без пощады колотили
   По-Пок-Кивиса дубины,
   Молотили, словно маис,
   На куски разбили череп.
   Шесть охотников высоких
   Положили на носилки,
   Понесли его в деревню;
   Но не умер По-Пок-Кивис,
   Джиби, дух его, не умер.

 
   Он барахтался, метался,
   Изгибаясь и качаясь,
   Как дверные занавески
   Изгибаются, качаясь,
   Если ветер дует в двери,
   И опять собрался с силой,
   Принял образ человека,
   Встал и в бегство устремился
   По-Пок-Кивисом лукавым.

 
   Но от взоров Гайаваты
   Не успел в лесу он скрыться;
   В голубой и мягкий сумрак
   Под ветвями дальних сосен,
   К светлой просеке за ними
   Вихрем мчался По-Пок-Кивис,
   Нагибая ветви с шумом,
   Но сквозь шум ветвей он слышал,
   Что его, как бурный ливень,
   Настигает Гайавата.

 
   Задыхаясь, По-Пок-Кивис,
   Наконец, остановился
   Перед озером широким,
   По которому средь лилий,
   В тростниках, меж островами,
   Тихо плавали казарки,
   То скрываясь в тень деревьев,
   То сверкая в блеске солнца,
   Подымая кверху клювы,
   Глубоко ныряя в воду.

 
   "Пишнэкэ! — воскликнул громко
   По-Пок-Кивис. — Превратите
   Поскорей меня в казарку,
   Только в самую большую, -
   В десять раз сильней и больше,
   Чем другие все казарки!"

 
   Но едва они успели
   Превратить его в казарку -
   В исполинскую казарку
   С круглой лоснящейся грудью,
   С парой темных мощных крыльев
   И с большим широким клювом, -
   Как из леса с громким криком
   Стал пред ними Гайавата!

 
   С громким криком поднялися
   И казарки над водою,
   Поднялися шумной стаей
   Из озерных трав и лилий
   И сказали: "По-Пок-Кивис!
   Будь теперь поосторожней -
   Берегись смотреть на землю,
   Чтобы не было несчастья,
   Чтоб беды не приключилось!"

 
   Смело путь они держали,
   Путь на дальний, дикий север,
   Пролетали то в тумане,
   То в сиянье ярком солнца,
   Ночевали и кормились
   В камышах болот пустынных
   И с зарей пустились дальше.
   Плавно мчал их южный ветер,
   Дул свежо и сильно в крылья.

 
   Вдруг донесся к ним неясный,
   Отдаленный шум и говор,
   Донеслись людские речи
   Из селения под ними:
   То народ с земли дивился
   На невиданные крылья
   По-Пок-Кивиса-казарки, -
   Эти крылья были шире,
   Чем дверные занавески.

 
   По-Пок-Кивис слышал крики,
   Слышал голос Гайаваты,
   Слышал громкий голос Ягу,
   Позабыл совет казарок,
   С высоты взглянул на землю -
   И в одно мгновенье ветер
   Подхватил его, смял крылья
   И понес, вертя, на землю.

 
   Тщетно справиться хотел он,
   Тщетно думал удержаться!
   Вихрем падая на землю,
   Он порой то землю видел,
   То казарок в синем небе,
   Видел, что земля все ближе,
   А простор небес — все дальше,
   Слышал громкий смех и говор,
   Слышал крики все яснее,
   Потерял из глаз казарок,
   Увидал внизу вигвамы
   И с размаху пал на землю, -
   С тяжким стуком средь народа
   Пала мертвая казарка!

 
   Но его лукавый Джиби,
   Дух его, в одно мгновенье
   Принял образ человека,
   По-Пок-Кивиса красавца,
   И опять пустился в бегство,
   И опять за ним в погоню
   Устремился Гайавата,
   Восклицая: "Как бы ни был
   Путь мой долог и опасен,
   Гнев мой все преодолеет,
   Месть моя тебя настигнет!"

 
   В двух шагах был По-Пок-Кивис,
   В двух шагах от Гайаваты,
   Но мгновенно закружился,
   Поднял вихрем пыль и листья
   И исчез в дупле дубовом,
   Перекинулся змеею,
   Проскользнул змеей под корни.

 
   Быстро правою рукою
   Искрошил весь дуб на щепки
   Гайавата, — но напрасно!
   Вновь лукавый По-Пок-Кивис
   Принял образ человека
   И помчался в бурном вихре
   К Живописным Скалам красным,
   Что с прибрежья озирают
   Всю страну и Гитчи-Гюми.

 
   И Владыка Гор могучий,
   Горный Манито могучий
   Распахнул пред ним ущелье,
   Распахнул широко пропасть,
   Скрыл его от Гайаваты
   В мрачном каменном жилище,
   Ввел его с радушной лаской
   В тьму своих пещер угрюмых.

 
   А снаружи Гайавата,
   Пред закрытым входом стоя,
   Рукавицей, Минджикэвон,
   Пробивал в горе пещеры
   И кричал в великом гневе:
   «Отопри! Я Гайавата!»
   Но Владыка Гор не отпер,
   Не ответил Гайавате
   Из своих пещер безмолвных,
   Из скалистой мрачной бездны.

 
   И простер он руки к небу,
   Призывая Эннэмики
   И Вэвэссимо на помощь,
   И пришли они во мраке,
   С ночью, с бурей, с ураганом,
   Пронеслись по Гитчи-Гюми
   С отдаленных Гор Громовых,
   И услышал По-Пок-Кивис
   Тяжкий грохот Эннэмики,
   Увидал он блеск огнистый
   Глаз Вэвэссимо и в страхе
   Задрожал и притаился.

 
   Тяжкой палицей своею
   Скалы молния разбила
   Над преддверием пещеры,
   Грянул гром в ее средину,
   Говоря: «Где По-Пок-Кивис?» -
   И рассыпались утесы,
   И среди развалин мертвым
   Пал лукавый По-Пок-Кивис,
   Пал красавец Йенадиззи.

 
   Благородный Гайавата
   Вынул дух его из тела
   И сказал: "О По-Пок-Кивис!
   Никогда уж ты не примешь
   Снова образ человека,
   Никогда не будешь больше
   Танцевать с беспечным смехом,
   Но высоко в синем небе
   Будешь ты парить и плавать,
   Будешь ты Киню отныне -
   Боевым Орлом могучим!"

 
   И живут с тех пор в народе
   Песни, сказки и преданья
   О красавце Йенадиззи;
   И зимой, когда в деревне
   Вихри снежные гуляют,
   А в трубе вигвама свищет,
   Завывает буйный ветер, -
   "Это хитрый По-Пок-Кивис
   В пляске бешеной несется!" -
   Говорят друг другу люди.

СМЕРТЬ КВАЗИНДА

   Далеко прошел по свету
   Слух о Квазинде могучем:
   Он соперников не ведал,
   Он себе не ведал равных.
   И завистливое племя
   Злобных Гномов и Пигмеев,
   Злобных духов Пок-Уэджис,
   Погубить его решило.

 
   "Если этот дерзкий Квазинд,
   Ненавистный всем нам Квазинд,
   Поживет еще на свете,
   Все губя, уничтожая,
   Удивляя все народы
   Дивной силою своею, -
   Что же будет с Пок-Уэджис? ~
   Говорили Пок-Уэджис. -
   Он растопчет нас, раздавит,
   Он подводным злобным духам
   Всех нас кинет на съеденье!"

 
   Так, пылая лютой злобой,
   Совещались Пок-Уэджис
   И убить его решили,
   Да, убить его, — избавить
   Мир от Квазинда навеки!

 
   Сила Квазинда и слабость
   Только в темени таилась:
   Только в темя можно было
   Насмерть Квазинда поранить,
   Но и то одним оружьем -
   Голубой еловой шишкой.
   Роковая тайна эта
   Не была известна смертным,
   Но коварные Пигмеи,
   Пок-Уэджис, знали тайну,
   Знали, как врага осилить.

 
   И они набрали шишек,
   Голубых еловых шишек
   По лесам над Таквамино,
   Отнесли их и сложили
   На ее высокий берег,
   Там, где красные утесы
   Нависают над водою.
   Сами спрятались и стали
   Поджидать врага в засаде.

 
   Было это в полдень летом;
   Тих был сонный знойный воздух,
   Неподвижно спали тени,
   В полусне река струилась;
   По реке, блестя на солнце,
   Насекомые скользили,
   В знойном воздухе далеко
   Раздавалось их жужжанье,
   Их напевы боевые.

 
   По реке плыл мощный Квазинд,
   По теченью плыл лениво,
   По дремотной Таквамино
   Плыл в березовой пироге,
   Истомленный тяжким зноем,
   Усыпленный тишиною.

 
   По ветвям, к реке склоненным,
   По кудрям берез плакучих,
   Осторожно опустился
   На него Дух Сна, Нэпавин;
   В сонме спутников незримых,
   Во главе воздушной рати,
   По ветвям сошел Нэпавин,
   Бирюзовой Дэш-кво-ни-ши,
   Стрекозою, стал он тихо
   Над пловцом усталым реять.

 
   Квазинд слышал чей-то шепот,
   Смутный, словно вздохи сосен,
   Словно дальний ропот моря,
   Словно дальний шум прибоя,
   И почувствовал удары
   Томагауков воздушных,
   Поражавших прямо в темя,
   Управляемых несметной
   Ратью Духов Сна незримых.

 
   И от первого удара
   Обняла его дремота,
   От второго — он бессильно
   Опустил весло в пирогу,
   После третьего — окрестность
   Перед ним покрылась тьмою:
   Крепким сном забылся Квазинд.

 
   Так и плыл он по теченью, -
   Как слепой, сидел в пироге,
   Сонный плыл по Таквамино,
   Под прибрежными лесами,
   Мимо трепетных березок,
   Мимо вражеской засады,
   Мимо лагеря Пигмеев.

 
   Градом сыпалися шишки,
   Голубые шишки елей
   В темя Квазинда с прибрежья.
   «Смерть врагу!» — раздался громкий
   Боевой крик Пок-Уэджис.

 
   И упал на борт пироги
   И свалился в реку Квазинд,
   Головою вниз, как выдра,
   В воду сонную свалился,
   А пирога, кверху килем,
   Поплыла одна, блуждая
   По теченью Таквамино.

 
   Так погиб могучий Квазинд.
   Но хранилось долго-долго
   Имя Квазинда в народе,
   И когда в лесах зимою
   Бушевали, выли бури,
   С треском гнули и ломали
   Ветви стонущих деревьев, -
   "Квазинд! — люди говорили. -
   Это Квазинд собирает
   На костер себе валежник!"

ПРИВИДЕНИЯ

   Никогда хохлатый коршун
   Не спускается в пустыне
   Над пораненным бизоном
   Без того, чтоб на добычу
   И второй не опустился;
   За вторым же в синем небе
   Тотчас явится и третий,
   Так что вскорости от крыльев
   Собирающейся стаи
   Даже воздух потемнеет.

 
   И беда одна не ходит;
   Сторожат друг друга беды;
   Чуть одна из них нагрянет, -
   Вслед за ней спешат другие
   И, как птицы, вьются, вьются
   Черной стаей над добычей,
   Так что белый свет померкнет
   От отчаянья и скорби.

 
   Вот опять на хмурый север
   Мощный Пибоан вернулся!
   Ледяным своим дыханьем
   Превратил он воды в камень
   На реках и на озерах,
   С кос стряхнул он хлопья снега,
   И поля покрылись белой,
   Ровной снежной пеленою,
   Будто сам Владыка Жизни
   Сгладил их рукой своею.

 
   По лесам, под песни вьюги,
   Зверолов бродил на лыжах;
   В деревнях, в вигвамах теплых,
   Мирно женщины трудились,
   Молотили кукурузу
   И выделывали кожи;
   Молодежь же проводила
   Время в играх и забавах,
   В танцах, в беганье на лыжах.

 
   Темным вечером однажды
   Престарелая Нокомис
   С Миннегагою сидела
   За работою в вигваме,
   Чутко слушая в молчанье,
   Не идет ли Гайавата,
   Запоздавший на охоте.

 
   Свет костра багряной краской
   Разрисовывал их лица,
   Трепетал в глазах Нокомис
   Серебристым лунным блеском,
   А в глазах у Миннегаги -
   Блеском солнца над водою;
   Дым, клубами собираясь,
   Уходил в трубу над ними,
   По углам вигвама тени
   Изгибалися за ними.

 
   И открылась тихо-тихо
   Занавеска над порогом;
   Ярче пламя запылало,
   Дым сильней заволновался -
   И две женщины безмолвно,
   Без привета и без зова,
   Чрез порог переступили,
   Проскользнули по вигваму
   В самый дальний, темный угол,
   Сели там и притаились.

 
   По обличью, по одежде
   Это были чужеземки;
   Бледны, мрачны были обе,
   И с безмолвною тоскою,
   Содрогаясь, как от стужи,
   Из угла они глядели.

 
   То не ветер ли полночный
   Загудел в трубе вигвама?
   Не сова ли, Куку-кугу,
   Застонала в мрачных соснах?
   Голос вдруг изрек в молчанье:
   "Это мертвые восстали,
   Это души погребенных
   К вам пришли из Стран Понима,
   Из страны Загробной Жизни!"

 
   Скоро из лесу, с охоты,
   Возвратился Гайавата,
   Весь осыпан белым снегом
   И с оленем за плечами.
   Перед милой Миннегагой
   Он сложил свою добычу
   И теперь еще прекрасней
   Показался Миннегаге,
   Чем в тот день, когда за нею
   Он пришел в страну Дакотов,
   Положил пред ней оленя,
   В знак своих желаний тайных,
   В знак своей любви сердечной.

 
   Положив, он обернулся,
   Увидал в углу двух женщин
   И сказал себе: "Кто это?
   Странны гостьи Миннегаги!"
   Но расспрашивать не стал их,
   Только с ласковым приветом
   Попросил их разделить с ним
   Кров его, очаг и пищу.

 
   Гостьи бледные ни слова
   Не сказали Гайавате;
   Но когда готов был ужин
   И олень уже разрезан,
   Из угла они вскочили,
   Завладели лучшей долей,
   Долей милой Миннегаги,
   Не спросясь, схватили дерзко
   Нежный, белый жир оленя,
   Съели с жадностью, как звери,
   И опять забились в угол,
   В самый дальний, темный угол.

 
   Промолчала Миннегага,
   Промолчал и Гайавата,
   Промолчала и Нокомис;
   Лица их спокойны были.
   Только Миннегага тихо
   Прошептала с состраданьем,
   Говоря: "Их мучит голод;
   Пусть берут, что им по вкусу,
   Пусть едят, — их мучит голод".

 
   Много зорь зажглось, погасло,
   Много дней стряхнули ночи,
   Как стряхают хлопья снега
   Сосны темные на землю;
   День за днем сидели молча
   Гостьи бледные в вигваме;
   Ночью, даже в непогоду,
   В ближний лес они ходили,
   Чтоб набрать сосновых шишек,
   Чтоб набрать ветвей для топки,
   Но едва светало, снова
   Появлялися в вигваме.

 
   И всегда, когда с охоты
   Возвращался Гайавата,
   В час, когда готов был ужин
   И олень уже разрезан,
   Гостьи бледные бесшумно
   Из угла к нему кидались,
   Не спросясь, хватали жадно
   Нежный, белый жир оленя, -
   Долю милой Миннегаги, -
   И скрывались в темный угол.

 
   Никогда не упрекнул их
   Даже взглядом Гайавата,
   Никогда не возмутилась
   Престарелая Нокомис,
   Никогда не показала
   Недовольства Миннегага;
   Все они терпели молча,
   Чтоб права святые гостя
   Не нарушить грубым взглядом,
   Не нарушить грубым словом.

 
   В полночь раз, когда печально
   Догорал костер, краснея,
   И мерцал дрожащим светом
   В полусумраке вигвама,
   Бодрый, чуткий Гайавата
   Вдруг услышал чьи-то вздохи,
   Чьи-то горькие рыданья.

 
   С ложа встал он осторожно,
   Встал с косматых шкур бизона
   И, отдернувши над ложем
   Из оленьей кожи полог,
   Увидал, что это Тени,
   Гостьи бледные, вздыхают,
   Плачут в тишине полночной.

 
   И промолвил он: "О гостьи!
   Что так мучит ваше сердце?
   Что рыдать вас заставляет?
   Не Нокомис ли вас, гостьи,
   Ненароком оскорбила?
   Иль пред вами Миннегага
   Позабыла долг хозяйки?"

 
   Тени смолкли, перестали
   Горько сетовать и плакать
   И сказали тихо-тихо:
   "Мы усопших, мертвых души,
   Души тех, что жили с вами;
   Мы пришли из Стран Понима,
   С островов Загробной Жизни,
   Испытать вас и наставить.

 
   Вопли скорби достигают
   К нам, в Селения Блаженных:
   То живые погребенных
   Призывают вновь на землю,
   Мучат нас бесплодной скорбью;
   И вернулись мы на землю,
   Но узнали скоро, скоро,
   Что везде мы только в тягость,
   Что для всех мы стали чужды:
   Нет нам места, — нет возврата
   Мертвецам из-за могилы!

 
   Помни это, Гайавата,
   И скажи всему народу,
   Чтоб отныне и вовеки
   Вопли их не огорчали
   Отошедших в мир Понима,
   К нам, в Селения Блаженных.

 
   Не кладите тяжкой ноши
   С мертвецами в их могилы -
   Ни мехов, ни украшений,
   Ни котлов, ни чаш из глины, -
   Эта ноша мучит духов.
   Дайте лишь немного пищи,
   Дайте лишь огня в дорогу.

 
   Дух четыре грустных ночи
   И четыре дня проводит
   На пути в страну Понима;
   Потому-то и должны вы
   Над могилами усопших
   С первой ночи до последней
   Жечь костры неугасимо,
   Освещать дорогу духам,
   Озарять веселым светом
   Их печальные ночлеги.

 
   Мы идем, прости навеки,
   Благородный Гайавата!
   И тебя мы искушали,
   И твое терпенье долго
   Мы испытывали дерзко,
   Но всегда ты оставался
   Благородным и великим.
   Не слабей же, Гайавата,
   Не слабей, не падай духом:
   Ждет тебя еще труднее
   И борьба и испытанье!"

 
   И внезапно тьма упала
   И наполнила жилище,
   Гайавата же в молчанье
   Услыхал одежды шорох,
   Услыхал, что кто-то поднял
   Занавеску над порогом,
   Увидал на небе звезды
   И почувствовал дыханье
   Зимней полночи морозной,
   Но уже не видел духов,
   Теней бледных и печальных
   Из далеких Стран Понима,
   Из страны Загробной Жизни.

ГОЛОД

   О, зима! О, дни жестокой,
   Бесконечной зимней стужи!
   Лед все толще, толще, толще
   Становился на озерах;
   Снег все больше, больше, больше
   Заносил луга и степи;
   Все грозней шумели вьюги
   По лесам, вокруг селенья.

 
   Еле-еле из вигвама,
   Занесенного снегами,
   Мог пробраться в лес охотник;
   В рукавицах и на лыжах
   Тщетно по лесу бродил он,
   Тщетно он искал добычи, -
   Не видал ни птиц, ни зверя,
   Не видал следов оленя,
   Не видал следов Вабассо.
   Страшен был, как привиденье,
   Лес блестящий и пустынный,
   И от голода, от стужи,
   Потеряв сознанье, падал,
   Погибал в снегах охотник.

 
   О, Всесильный Бюкадэвин!
   О, могучий Акозивин!
   О, безмолвный, грозный Погок!
   О, жестокие мученья,
   Плач детей и вопли женщин!

 
   Всю тоскующую землю
   Изнурил недуг и голод,
   Небеса и самый воздух
   Лютым голодом томились,
   И горели в небе звезды,
   Как глаза волков голодных!

 
   Вновь в вигваме Гайаваты
   Поселилися два гостя:
   Так же мрачно и безмолвно,
   Как и прежние два гостя,
   Без привета и без зова
   В дом вошли они и сели
   Прямо рядом с Миннегагой,
   Не сводя с нее свирепых,
   Впалых глаз ни на минуту.

 
   И один сказал ей: "Видишь?
   Пред тобою — Бюкадэвин".
   И другой сказал ей: "Видишь?
   Пред тобою — Акозивин!"

 
   И от этих слов и взглядов
   Содрогнулось, сжалось страхом
   Сердце милой Миннегаги;
   Без ответа опустилась,
   Скрыв лицо, она на ложе
   И томилась, трепетала,
   Холодея и сгорая,
   От зловещих слов и взглядов.

 
   Как безумный, устремился
   В лес на лыжах Гайавата;
   Стиснув зубы, затаивши
   В сердце боль смертельной скорби,
   Мчался он, и капли пота
   На челе его смерзались.

 
   В меховых своих одеждах,
   В рукавицах, Минджикэвон,
   С мощным луком наготове
   И с колчаном за плечами,
   Он бежал все дальше, дальше
   По лесам пустым и мертвым.

 
   "Гитчи Манито! — вскричал он,
   Обращая взоры к небу
   С беспредельною тоскою. -
   Пощади нас, о Всесильный,
   Дай нам пищи, иль погибнем!
   Пищи дай для Миннегаги -
   Умирает Миннегага!"

 
   Гулко в дебрях молчаливых,
   В бесконечных дебрях бора,
   Прозвучали вопли эти,
   Но никто не отозвался,
   Кроме отклика лесного,
   Повторявшего тоскливо:
   «Миннегага! Миннегага!»

 
   До заката одиноко
   Он бродил в лесах печальных,
   В темных чащах, где когда-то
   Шел он с милой Миннегагой,
   С молодой женою рядом,
   Из далеких стран Дакотов.
   Весел был их путь в то время!
   Все цветы благоухали,
   Все лесные птицы пели,
   Все ручьи сверкали солнцем,
   И сказала Миннегага
   С беззаветною любовью:
   «Я пойду с тобою, муж мой!»

 
   А в вигваме, близ Нокомис,
   Близ пришельцев молчаливых,
   Карауливших добычу,
   Уж томилась пред кончиной,
   Умирала Миннегага.

 
   "Слышишь? — вдруг она сказала.
   Слышишь шум и гул далекий
   Водопадов Миннегаги?
   Он зовет меня, Нокомис!"

 
   "Нет, дитя мое, — печально
   Отвечала ей Нокомис, -
   Это бор гудит от ветра".

 
   "Глянь! — сказала Миннегага. -
   Вон — отец мой! Одиноко
   Он стоит и мне кивает
   Из родимого вигвама!"

 
   "Нет, дитя мое, — печально
   Отвечала ей Нокомис, -
   Это дым плывет, кивает!"

 
   "Ах! — вскричала Миннегага.
   Это Погока сверкают
   Очи грозные из мрака,
   Это он мне стиснул руку
   Ледяной своей рукою!
   Гайавата, Гайавата!"

 
   И несчастный Гайавата
   Издалека, издалека,
   Из-за гор и дебрей леса,
   Услыхал тот крик внезапный,
   Скорбный голос Миннегаги,
   Призывающий во мраке:
   «Гайавата! Гайавата!»
   По долинам, по сугробам,
   Под ветвями белых сосен,
   Нависавшими от снега,
   Он бежал с тяжелым сердцем,
   И услышал он тоскливый
   Плач Нокомис престарелой:
   "Вагономин! Вагономин!
   Лучше б я сама погибла,
   Лучше б мне лежать в могиле!
   Вагономин! Вагономин!"

 
   И в вигвам он устремился
   И увидел, как Нокомис
   С плачем медленно качалась,
   Увидал и Миннегагу,
   Неподвижную на ложе,
   И такой издал ужасный
   Крик отчаянья, что звезды
   В небесах затрепетали,
   А леса с глубоким стоном
   Потряслись до основанья.

 
   Осторожно и безмолвно
   Сел он к ложу Миннегаги,
   Сел к ногам ее холодным,
   К тем ногам, что никогда уж
   Не пойдут за Гайаватой,
   Никогда к нему из дома
   Уж не выбегут навстречу.

 
   Он лицо закрыл руками,
   Семь ночей и дней у ложа
   Просидел в оцепененье,
   Без движенья, без сознанья:
   День царит иль тьма ночная?

 
   И простились с Миннегагой;
   Приготовили могилу
   Ей в лесу глухом и темном,
   Под печальною цикутой,
   Обернули Миннегагу
   Белым мехом горностая,
   Закидали белым снегом,
   Словно мехом горностая, -
   И простились с Миннегагой.

 
   А с закатом на могиле
   Был зажжен костер из хвои,
   Чтоб душе четыре ночи
   Освещал он путь далекий,
   Путь в Селения Блаженных.
   Из вигвама Гайавате
   Видно было, как горел он,
   Озаряя из-под низу
   Ветви черные цикуты.
   И не раз в час долгой ночи
   Подымался Гайавата
   На своем бессонном ложе,
   Ложе милой Миннегаги,
   И стоял, следил с порога,
   Чтобы пламя не погасло,
   Дух во мраке не остался.

 
   "О, прости, прости! — сказал он.
   О, прости, моя родная!
   Все мое с тобою сердце
   Схоронил я, Миннегага,
   Вся душа моя стремится
   За тобою, Миннегага!
   Не ходи, не возвращайся
   К нам на труд и на страданья,
   В мир, где голод, лихорадка
   Мучат душу, мучат тело!
   Скоро подвиг свой я кончу,
   Скоро буду я с тобою
   В царстве светлого Понима,
   Бесконечной, вечной жизни!"

СЛЕД БЕЛОГО

   Средь долины, над рекою,
   Над замерзшею рекою,
   Там сидел в своем вигваме
   Одинокий, грустный старец.
   Волоса его лежали
   На плечах сугробом снега,
   Плащ его из белой кожи,
   Вобивайон, был в лохмотьях,
   А костер среди вигвама
   Чуть светился, догорая,
   И дрожал от стужи старец,
   Ослепленный снежной вьюгой,
   Оглушенный свистом бури,
   Оглушенный гулом леса.

 
   Угли пеплом уж белели,
   Пламя тихо умирало,
   Как неслышно появился
   Стройный юноша в вигваме.
   На щеках его румянец
   Разливался алой краской,
   Очи кроткие сияли,
   Как весенней ночью звезды,
   А чело его венчала
   Из пахучих трав гирлянда.
   Улыбаясь и улыбкой
   Все, как солнцем, озаряя,
   Он вошел в вигвам с цветами,
   И цветы его дышали
   Нежным, сладким ароматом.

 
   "О мой сын, — воскликнул старец, -
   Как отрадно видеть гостя!
   Сядь со мною на циновку,
   Сядь сюда, к огню поближе,
   Будем вместе ждать рассвета.
   Ты свои мне порасскажешь