Страница:
* * *
Имя Луиджи Пульчи, крупного поэта Возрождения, русскому читателю, как правило, мало знакомо. Оказавший несомненное влияние на Рабле, восхищавший Вольтера и Байрона, «титан бурлеска» Пульчи почти не выходит за рамки италоязычной культуры – слишком своеобразно его творчество, слишком чуждым по духу кажется оно сегодняшнему времени, а язык даже для итальянского читателя малопонятен без специального комментария.Луиджи происходил из знатного, но обедневшего старинного рода. Он родился во Флоренции 15 августа 1432 года. В семье Якопо Пульчи и Бриджиды ди Бернардо де Барди было пятеро детей. Старший сын Лука также был поэтом, его идиллию «Дриадео» иногда вспоминают исследователи. Младший, Бернардо, писал лирику, теперь напрочь забытую. Как расцветал поэтический гений среднего брата можно только догадываться, так как проб его пера не сохранилось. Но, видимо, Пульчи сочинял стихи с ранних лет в избытке; он предстает нам сразу зрелым мастером, со сложившимся, отточенным стилем. Якопо прочил своих сыновей по финансовой части, с этой целью Лука был послан в Рим обучаться банковскому делу, обучался ему и Луиджи. Но конкурировать с Медичи было бесполезным делом, и финансовые дела семьи оставляли желать лучшего. Неудачливый банкир Лука умер в нищете.
Луиджи, положение которого не позволяло существовать без покровителя, в 1460 году состоял писцом и счетоводом при Франческо ди Маттео Кастеллани. А уже через год его «переманила» к себе Лукреция Торнабуони, оказавшая ему расположение. Так он стал вхож в дом Медичи, где ему суждено было провести лучшие годы жизни. К тому времени, когда Лоренцо и Полициано находились в нежном возрасте, а Пульчи достиг тридцатилетия, поэзия на народном языке, так называемом вольгаре, процветала благодаря щедрому меценатству Козимо и Пьеро Медичи. По заказу Лукреции, матери Лоренцо Великолепного, Пульчи приступил к обработке популярной в Италии с XIII века темы о подвигах Роланда и других рыцарей Карла Великого. Традиция обязана своим происхождением кантасториям, уличным певцам-буффонам, сочинявшим поэмы о приключениях рыцарей, пересыпая их острым словцом и шутками в народном стиле с необузданными, часто нелепыми выдумками. Итальянские версии, возникшие на почве «Песни о Роланде» и других жест, только формально походили на свои французские образцы. Луиджи предстояло из этого громадного, но еще сырого средневекового материала создать первый ироикомический эпос Возрождения. Благодаря его стараниям традиция получила свое блестящее развитие и, через Маттео Боярдо, в следующем веке достигла совершенного воплощения у Ариосто. «Большой Моргант» был завершен в апреле 1468 года и разросся до небывалого размера – двадцать восемь песен, иные из которых включают по 200–250 октав. В его основе множество сюжетных линий, самая яркая – история двух сарацинских великанов Морганта и Маргутта, забияк и обжор. Гротескный мир пульчевских великанов напоминает «пантагрюэлизм» Рабле, однако влияние Пульчи на прославленного француза до сих пор, кажется, достаточно не изучено. Каждая песнь начинается реминисценциями из Священного Писания. Открываясь библейским «Вначале было Слово…», поэма завершается страстным гимном в честь Богородицы, но вместе с тем многими современниками была сочтена кощунственной и подвергалась резкой критике. Прикрываясь маской народной буффонады, Пульчи выразил в ней всю широту своих взглядов и интеллектуальных пристрастий, проявляя интерес к магии, эзотерике, аверроизму, ветхозветным легендам. В уста демона Астаротта он вложил свое скептическое отношение к феодально-католическим устоям. Еретиком, чуть ли не атеистом, слыл Луиджи при жизни. Впрочем, такая репутация автора вполне соответствовала стилю бурлеска, великим памятником которого явился «Моргант». К сожалению, рамки статьи не позволяют нам углубиться в разбор поэмы, и остается надеяться, что подробное ее исследование и, главное, перевод в будущем обогатят русскую культуру.
Малые произведения Пульчи на протяжении веков меркли в лучах славы его грандиозной эпопеи. Только с 1759 года, когда вышло в свет издание Росси, в Италии появился массовый интерес к Пульчи-сонетисту, в каковом качестве его особо ценил Лоренцо. Пульчи – непревзойденный мастер «хвостатого» сонета. Форма, характерная для комико-реалистического направления, в XV веке составляла, пожалуй, единственную весомую альтернативу петраркистским сонетам, привнося в лирику мощную реалистическую струю. К канонической форме в четырнадцать строк здесь прибавлялись дополнительные терцеты, число которых во времена нашего автора не превышало три. Позднее, у Франческо Берни, число «хвостов» возрастет. Форма существовала еще у поэтов «нового сладостного стиля», отдал дань ей и Данте, но родоначальником сатирического «хвостатого» сонета был народный поэт Доменико Буркьелло (1404–1448). Сын ткачихи и лесоруба, по ремеслу брадобрей, Буркьелло обладал веселым нравом, имел проблемы с правосудием и находился в сложных отношениях с Медичи, из-за чего на какое-то время даже бежал в Сиену, а затем в Рим, но задор его шуточных сонетов и их стиль покорили многих флорентийцев. Среди последователей «буркьелловой» школы были такие значительные поэты, как автор «Ямы в Монтефельтро» Стефано ди Фортегьерри по прозвищу Дза, Луиджи Пульчи и Маттео Франко. Последний носил духовный сан и был капелланом богатого прихода Святого Михаила в Бисдомини. Пульчи и Маттео Франко состояли на службе у Лоренцо и были непримиримыми соперниками. Оба писали полемические, по сути ругательные, сонеты друг против друга. Разгар их знаменитой дуэли приходится на середину 1470-х годов. Пульчи, как и его оппонент, проявлял мастерство версификации, умело использовал приемы Буркьелло, в основном опираясь на взаимные оскорбления. Латинские цитаты из Библии и римских классиков, философские понятия, мифологические и исторические имена, употребленные в заведомо абсурдном значении, сплетены в один клубок с простонародными и жаргонными выражениями, детским лепетанием и непристойностями. Относительно последних Пульчи проявлял особую изощренность, дав тем самым целую коллекцию обсценных намеков и выражений, по которым можно изучать городской диалект XV века. В последующие века сочтут это пошлым и непозволительным, но на фоне эпохи (вспомним «Карнавальные песни» Лоренцо) такие вольности считались уместными. Буркьелловым абсурдом и шутовством прикрывал Пульчи свои нигилистические взгляды. Мишенью для язвительных его нападок и инвектив становились и другие видные деятели, такие как Бартоломео Скала и Марсилио Фичино. В знаменитом сонете «Достопочтенный сыч…» Фичино предстает уродливой фигурой, напоминающей чудовищ Босха. Но и этим Пульчи не ограничивался: в сонете, обращенном к другу Пандольфо, метя в Фичино, он высмеивает неоплатоническое учение о душе, которому следовал Лоренцо. Сонет, адресованный путешественнику Бенедетто Деи, содержит нападки на религию, а в посвященном Бартоломео делл’Авведуто сонете лейтмотивом проходит тезис о том, что все ветхозаветные тексты лживы.
Лоренцо не сильно обременял поэта службой, однако часто поручал ему несложные дипломатические миссии. Во время путешествий по городам Италии Пульчи писал ему письма, являющиеся любопытными историческими документами и одновременно блестящими образцами эпистолярной прозы. В одном из писем содержалась двойная канцона Пульчи, в которой символически изображалась юношеская любовь Лоренцо к Лукреции Донати. Для наблюдателя и острослова Пульчи поездки в Рим, Милан, Пизу, Сиену, Неаполь и другие города не пропадали даром. В комическом плане он обрисовывает на смех патрону нравы жителей. Так, неаполитанцы – воры и грязнули, опорожняющие ночные горшки на головы прохожим; сиенцы твердолобы; миланцы столь глупы, что предпочитают мясной кухне репу и салат и т. д. Для пущей убедительности автор стилизует язык сонетов под местные диалекты, зачастую коверкая, разбивая слова, подбавляя долю тарабарщины. Странствия по городам Италии приводят Луиджи в 1482 году в Венецию, центр книгопечатания того времени. Здесь анонимно он публикует «Морганта», правда, в сокращенном варианте, в 23 песнях. От прежнего, первого, издания поэмы ни одного экземпляра не сохранилось. Примечательно, что в списке книг личной библиотеки Леонардо да Винчи значится и «Моргант». В это же время обострился конфликт Пульчи с Марсилио Фичино. В 1484 г. Лоренцо отправил поэта в свите Роберто Сансеверино в объезд по своим провинциям. Простудившись по дороге, Пульчи умирает в Падуе от воспаления легких.
Католическая Церковь отомстила своему насмешнику только после его смерти: как еретик, он был похоронен в неосвященной земле.
* * *
Лоренцо Медичи, Анджело Полициано и Луиджи Пульчи внесли золотой вклад не только в итальянскую, но и во всю европейскую культуру, доказав, что национальная литература, созданная трудами гениев Данте, Петрарки и Боккаччо, не только жизнеспособна, но и подлежит развитию. Всё их творчество служило совершенствованию и раскрепощению жадной до познаний человеческой души в великую эпоху, которую по праву можно назвать великолепной.
Лоренцо Медичи
Сонеты
Сраженный этим лучником мятежным,
Я принял в сердце первую стрелу
И не питал надежд, горя в пылу.
Смерть приравнял я к сладостям безбрежным.
Но не отрекся в возрасте том нежном
Я от Амора, нес ему хвалу
И покорялся радостному злу,
Гордясь таким уделом неизбежным.
Встал при твоем я знамени высоком,
Ты вмиг, Амор, меня пленил засим,
Что не послужит для других уроком.
Прошу я, сжалься над рабом своим,
Пусть донна гордая в огне жестоком
Познает, каково страдать другим.
* * *
Была пора, когда лучи Титана,
Труд годовой свершившего на треть,
Еще не раня, начинали греть
Тем жаром, что мы сносим невозбранно;
Когда и холм, и поле, и поляна
Могли цветами яркими пестреть,
И мне в листве случалось лицезреть,
Как Филомела плачет неустанно, —
Тогда, еще не испытав кручин,
Как Геркулес, что к жизни возвратился,
Поймал я мимолетный дивный взгляд.
Был сладостен и легок мой зачин,
Но вдруг я в лабиринте очутился,
И в нем горю, и нет пути назад.
* * *
Уже семь раз лучистая планета
Над миром путь свершила круговой,
Как я, лишенный солнца, сам не свой,
Не вижу ни сияния, ни света.
И тенью скорби всё во мне одето
Наместо прежней радости живой;
Амор казался ласковым впервой,
Но свирепел – я позже понял это.
Печальное начало у любви,
И я уже раскаялся в затее,
Но не могу спасти себя от бедствий.
Пылает факел в сердце и в крови,
И мой огонь час от часу лютее.
Так, действуя, не ведал я последствий.
Сонет, написанный, когда донна
прибыла на виллу
Поля и виллы, вы, леса густые,
Плодовые деревья и трава,
Колючие терновники, листва
И вы, луга, где я любил впервые;
Холмы и горы темные, крутые,
Потоки, чья прозрачна синева,
Вы, звери и лесные божества:
Сатиры, фавны, нимфы озорные —
Диану перестаньте почитать,
Есть новая богиня в вашем царстве,
Что также носит и колчан и лук.
В зверей не станет стрел она метать,
Но, как Медуза, поразит в коварстве
И в камень превратит от горьких мук.
* * *
Глаза мои, лишенные светила,
Сиявшего целительно для вас,
Вы тьмой окутаны, ваш взор погас,
И век вам плакать в горести унылой.
Весна блаженная зимой постылой
Оборотилась вмиг; желанный час,
Который ждал я, обратился враз
Томленьем муки. Вот Амора сила!
Обманчивая сладость первых стрел,
Удар такой разительный и нежный
И первый приступ – всё казалось дивным.
Но вместо нег несчастье мой удел,
Срываюсь в пропасть я, во мрак кромешный,
Где мне пылать в страданье беспрерывном.
Блажен тот край, где у меня синьора
Руками сердце из груди взяла,
И злой, и доброй воле обрекла,
Где гибну я, но возрождаюсь скоро.
То муку шлет, то мне сама опора,
То радость на душе, то грусть и мгла,
Мятется сердце средь добра и зла:
Жизнь или смерть – всё жду я приговора.
И в том краю я видел, как, взошед,
Сияли два светила. Солнце в небе
Завидовало солнцу на земле.
Шесть лун сменилось, как мой бренный жребий
Его лишен был, но стремлюсь во мгле,
Как феникс, я за этим солнцем вслед.
* * *
Глаза мои не в силах выносить
Лица ее лучистого сиянья,
Для взора нестерпимо испытанье —
Ее ответный взор не уловить.
Но разум не преминет уяснить
Божественную суть ее призванья,
И что вовеки бренного созданья
Такой красе ответом не почтить.
Дитя небес, не дольняя жилица,
Даруя людям свой нетленный свет,
Средь нас проходит по земле она.
И всякая душа преобразится,
Ее узрев; лишь мне отрады нет:
Всем прочим мир, и только мне – война.
* * *
Мой утлый челн в ненастном море тонет,
Валами беспощадными тесним,
Отдавшийся пучинам роковым,
Под гнетом дум, надломленный, он стонет.
Нептун его к подводным скалам клонит
И не внимает жалобам моим,
И бездна разверзается под ним,
Но просветленье тьму из мыслей гонит.
Я вижу: свирепеет ураган,
Но у руля Амор с Фортуной встали,
Веля мне страх от сердца отрешить;
Спасения залог в надежде дан.
На разум полагаюсь, ведь едва ли
Его ненастья смогут сокрушить.
* * *
В часовне ты, нарядная, стояла.
Зерцалом совершенной чистоты
Красавиц древних побеждала ты
И нынешних; краса твоя сияла.
Судьба мне утешенье даровала,
Избавив от душевной пустоты,
И эти светозарные черты
Душа, как дар целительный, впивала.
Но я не выдержал, мой взор поник
Перед сияньем, кое самоцветам
Иль самым адамантам не чета.
Нарядная стояла, как мечта,
И я смутился, ослепленный светом,
Который излучал твой дивный лик.
Сонет, написанный в реджо,
когда я возвращался из Милана,
где узнал, что донна занемогла
Боялась громовержцева сестрица,
Что воспылает вновь ее супруг,
И Цитерея – что сердечный друг,
Ее свирепый Марс, другой прельстится;
Богиня чистая, лесов жилица,
Той донне позавидовала вдруг,
Что затмевает блеском всё вокруг,
С чем не смогла Паллада примириться —
Вдохнула хворь она в святую кровь,
Что недостойно благости премудрой.
О злая зависть, корень твой на небе!
Коль помнишь первую свою любовь,
То смилостивься, Феб золотокудрый,
И, если сможешь, осчастливь мой жребий.
* * *
Я полон вздохов, на душе разор,
Я полон дум различных и печалей,
По жизни я, не грезя о привале,
Бреду, куда велит мне мой синьор.
Фортуне не пойду наперекор,
Нескор мой шаг, уверен я едва ли,
Что рядом хоть когда-то сострадали
Тем мукам, что терплю я до сих пор.
Так вздохами, слезами неизменно
Вся жизнь моя питается, пока
Не будет Паркой нить пресекновенна.
Но хоть на сердце мука велика,
Двум светочам подвластен я смиренно
Той, коя от меня так далека.
* * *
Мечты, не уходите слишком скоро!
Куда вы? Я отраду в вас нашел.
Иду за вами, только шаг тяжел,
Но где мое пристанище, опора?
Здесь нет Зефира, не танцует Флора
И в пестроцветье не рядится дол:
Зима и глушь, и ветра произвол,
Застыли воды, мгла царит средь бора.
Меня вы покидаете, ушед
В давнишний кров, туда, где сердце пленно,
Я ж, одинок, во мраке остаюсь.
Бреду я слепо за Амором вслед,
Он две звезды мне дарит неизменно,
И я к иному свету не стремлюсь.
Сонет,
написанный об одном сне
Прекрасней и милее, а не строже
Явил Амор мою врагиню мне,
Когда вечор забылся я во сне,
От всех трудов найдя покой на ложе.
И созерцал я лик ее пригожий,
Суровости былой не видя в ней,
В лучах любви сгорал я как в огне.
Она иль не она, гадал я всё же.
Не смел ни слова молвить я сначала,
Представ пред нею, но желанье властью
Страх победило, я раскрыл уста:
«Мадонна…», но как ветром всё умчало.
Так в миг один стремительно, к несчастью,
Простыл мой сон, развеялась мечта.
* * *
Насколько тщетны наши упованья,
Какою ложью помысел чреват,
Насколько мир невежеством объят,
Покажет Смерть, царица мирозданья.
Тем любы песни, пляски и ристанья,
Те светлым благочестием горят,
В тех лютый гнев разлился, точно яд,
Те скрытны и не падки на признанья.
Всё тлен – заботы, мысли, имена,
Разнообразны судьбы, как известно,
И дольний мир исправить невозможно.
Всё мимолетно здесь, всё легковесно,
Фортуна злоковарна, ненадежна,
И только Смерть незыблема одна.
* * *
«О вздох любовный, сердцу расскажи,
Где обретешь красавицу драгую?
И новость передай мне хоть какую,
Коль посетишь ты эти рубежи».
«Ликуй, смягчиться сердцу прикажи.
Я роем сладких дум ей грудь волную,
Беседую с Амором зачастую
О благородстве нашей госпожи».
«Так истина ли то, что прозвучало?»
«Конечно, да». «Тогда еще ответь,
Где ты укрылся в сердце, не пойму?»
Вдруг ветром те слова мои умчало.
И на груди Амор поклялся впредь
Не возвращаться к сердцу моему.
* * *
Скажи мне, лучезарная звезда,
Светила меркнут пред тобой мгновенно,
Почто ты ярче, чем обыкновенно?
Иль спорить с Фебом есть тебе нужда?
Наверно, очи, кои навсегда
У нас отняты Смертью дерзновенной,
С тобой соединились во вселенной,
И гордый Феб вам уступил тогда.
Иль это, или новое светило,
Что свод небесный украшает ныне,
О боги, наш услышало призыв:
Поднявшись, свет столь чистый заструило,
Что очи, слезы лившие в кручине,
К нему стремятся, горести забыв.
* * *
Вслед солнцу, что спешит к черте закатной,
Потупит очи Клития, бледна,
И сетует на то, что лишена
Его живящей силы благодатной.
Когда же вспыхнет в дали необъятной
Предтеча Феба – радости полна,
К Авроре нежной тянется она,
Восход ее благословив стократно.
Но знаю я, что миру не вернет
Аврора это Солнце! Злая участь
Навеки облекла нас тьмой ночной.
Ты не узришь, о Клития, восход,
Тех солнц-очей смерть погасила жгучесть,
И поглотил их горизонт иной.
* * *
Я света в жизни больше не найду,
И эту жизнь нам смертью звать пристало,
В ее лице и смерть прекрасной стала,
Так боги умирают на беду.
Преобразилась в яркую звезду
Та, над которой смерть торжествовала;
К земным усладам не стремясь нимало,
Годов преступных длить мне череду.
Вздыхает сердце, слез глаза не прячут:
Лишился солнца этот дольний мир,
Лишилось сердце благостной надежды.
Со мной Амор и Грации заплачут,
Заплачет и Сестер парнасских клир,
И с ними чьи не увлажнятся вежды?
* * *
Где мне укрыться от воспоминаний?
В какой пещере обрести покой
От памяти, терзающей тоской,
Питающей огонь моих страданий?
Будь на цветущей радостной поляне,
Будь я под сенью зелени благой
Иль у ручья, я слезы лью рекой,
И чем же мне сдержать поток рыданий?
Коль возвращусь в родимое гнездо,
Из тысяч мук, от коих сердце сжалось,
Всех паче память жжет меня и гложет.
Что делать мне и уповать на что?
Лишь на одно: что смерть проявит жалость,
Но медлит смерть и мне едва ль поможет.
* * *
О горе мне! когда я перед нею,
Сей ангельский, сей несравненный лик
Мне сердце стужей иссушает вмиг,
Я, словно обескровленный, бледнею.
Но, созерцая донну, пламенею,
И вот отваги дух в меня проник,
В ее очах Амор обрел тайник,
Ведет меня слепой стезей своею.
«Клянусь тебе, – он часто говорит, —
Святым огнем очей ее прекрасных,
Владычеством своим и силой стрел,
С тобой пребуду нераздельно слит,
И узришь милость ты в чертах тех ясных».
Поверил я – он сердцем завладел.
* * *
Белейшею, нежнейшею рукой,
Где Купидона и Природы сила
Такое совершенство воплотила,
Что всё иное только прах земной,
Ты сердце извлекла из раны той,
Что нанесли мне дивные светила,
И вскоре сладкий яд проник мне в жилы,
Едва Амор пронзил меня стрелой.
Связала сердце тысячью узлами,
И лишь оно, тобой преобразясь,
Учтивым стало, ты порвала сети.
Учтивым стало, нет нужды сейчас
Пытаться их распутывать руками,
Едва ли что приятней их на свете.
* * *
Нередко силами воображенья
Картину встречи память оживит:
То место, время, и наряд, и вид
Красавицы, что лицезрел в тот день я.
Амор не позабыл сего виденья,
И он красноречиво подтвердит:
Скромна, честна, изяществом дивит,
Но что пред ней все наши рассужденья!
Как если Феб лучей распустит нити
Над снеговыми пиками хребтов —
Так и власы над белизной наряда.
О времени и месте не судите:
Там рай, где донна, я признать готов,
Где это солнце – вечна дня отрада.
* * *
К вам возвращаюсь, светочи, в приют
Красы нетленной, лучезарной силы;
Как в свете солнца прочие светила,
Так вами чистые сердца живут.
Неспешен шаг, и думы ум гнетут:
Одни живят надеждой легкокрылой,
Другие в дрожь бросают дух унылый:
Вдруг новости нежданные придут.
Амор мне: «Б сердце загляни свое,
Там написал последние слова я,
Что ты услышал, как узрел меня.
Презренье, гнев я отнял у нее,
Но сила солнца в той груди живая
Пылает жаром моего огня».
Джиневре Бенчи
I
Душа благая, следуй за порывом,
Что Бог в тебя вдохнул, ты не глуха,
Беги на сладкий голос Пастуха,
Овечку манит Он Своим призывом.
Гори же пылом сим благочестивым,
Не ведай гнева, зависти греха,
Дыши надеждой, коя не труха,
Во славе и спокойствии счастливом.
В святом безумьи сеешь неспроста
Свои благие слезы и стенания,
Ты после урожай сберешь, чиста.
«Populi meditati sunt inania»;
Внимай же, сидя подле ног Христа,
Как некогда Мария из Вифании.
II
Из Господом караемого града
Бежал с семьей благочестивый Лот,
Но оглянулась женщина и вот
Застыла, ставши соляной громадой.
И ты бежишь в смятеньи и с досадой
Из града, где пороков длинен счет,
Душа благая, всё вперед, вперед,
Ты знаешь, что назад смотреть не надо.
Ты к Пастырю всевечному вернешься,
Заблудшая овца, беги от стад,
Приди в Его объятия скорее!
Пришлось супругу потерять Орфею,
Лишь глянул на нее близ темных врат,
Но ты назад – на ад – не обернешься.
Эклоги
Коринто
Средь малых звезд на темном небосводе
Струит сиянье полная луна,
Покой и мир царят во всей природе.
Создания земные властью сна
Избавив от трудов и убаюкав,
Уснувший мир накрыла тишина.
Один Коринто среди стройных буков
О милой Галатее тихо пел.
В лесу никто не слышал скорбных звуков,
И слезный свет в очах его горел,
Лишь он один не знал отдохновенья,
Стихами о любви своей скорбел:
«О Галатея, хладного презренья
Достоин ли Коринто, твой пастух?
Не трогают тебя мои мученья.
И лес к моим стенаниям не глух,
И даже Ночь, как бисер звезд рассыплет,
Порою к ним свой преклоняет слух.
Покоя стада моего не зыблет
Ни опасенье, ни укол тревог,
Оно самодовольно травку щиплет.
Спокойны овцы – бдителен и строг
Над ними пес, их верная охрана,
Ласкает их приветный ветерок,
Лишь я пеняю, плачу непрестанно.
Но что за прок от жалоб, слез таких,
Коль их не слышит та, что мне желанна?
Ах, ты бежала от очей моих
Быстрее мысли! Как узрели очи,
Так в сердце нет покоя ни на миг.
И есть ли сердце твоего жесточе!
Три пятилетья, нимфа, ты жила
На службе у Дианы в свите прочей.
Не хватит ли? Но ты не подала
Ни знака мне, ты отвергаешь милость.
И горе мне! призыву не вняла.
Бежишь, а тысяча б других склонилось!
Пред силой заклинания, ей-ей,
Луна, и та, на землю бы спустилась;
Людей Итаки превратить в зверей
Сумели заклинания когда-то,
Могли бы тронуть и бездушных змей.
Хоть груб мой стих, украшен небогато,
Его на ветер брошу, поглядим:
Быть может, донесется к ней, крылатый.
Блуждает ветер по древам густым,
И те, колеблясь, шепчутся приятно,
Эфир наполнив именем твоим,
Доносят до меня его, и внятно
К жестокой нимфе мой летит напев
Чрез долы, что простерлись необъятно;
Хоть Эхо, вторя плачу средь дерев,
Его двоит, хоть ветер пени множит,
Но в камне, знаю, не взойдет посев.
Ты недалече слушаешь, быть может,
В пещере где-нибудь; к тебе стремлюсь,
Ведь без тебя и миг напрасно прожит.
Тебя б узреть! О, я тогда потщусь
Смягчить твой гнев, чтоб стала благосклонней,
Я лика, белых рук твоих коснусь.
Коль будем вместе на цветущем склоне,
Плакучей ивы обдеру кору
И сделаю цевницу сладкозвонней!
Власы твои лозою уберу,
И млела бы лужайка под ногами,
Как стала б танцевать ты на ветру.
Устав, мы возлегли бы под дубами,
И я, цветы различные нарвав,
Тебя бы осыпал их лепестками.
Благоуханиям несчетных трав
Ты б улыбалась; где цветок сорву я,
Вставал бы новый, голову подняв.
Венками б осенял твою главу я,
Вплетал бы листья в золото волос,
Ты побеждаешь их красу живую.
И шепот чистых ручейков бы нес
Ответ на наши песни издалёка;
Нам пел бы птичий хор, сладкоголос.
Но ты бежишь, о нимфа, ты жестока,
На сердце жестких помыслов покров,
Но он не губит красоты до срока.
Когда ты гонишь зверя средь дубров,
Не я, пастух, а искушенный в лове
С тобою бы отправился на лов.
Ты мечешь стрелы, прячешься в дуброве,
Держа свой лук, но жду я кабана
В лощине с острой пикой наготове.
Терплю, несчастный, муки я сполна,
Когда, босая, ты бежишь проворно,
И я вздыхаю, ведь боязнь сильна,
Чтоб змеи, камни иль колючки терна
Не ранили стопу, что столь бела!
Мне не угнаться за тобой, бесспорно.
Как если поразила цель стрела
И извлекут ее, она клонится,
Но, выпрямившись, станет как была.
Ты так проворна, так легка, что мнится,
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента